Плач бигфута

Непростивший, я частично покрыт грязью и гнилыми листьями. Вчера шел дождь, и моя левая рука отдыхает в застоявшейся воде, но кончик моего бунтарского среднего пальца возвышается над водой, и на нем отдыхает стрекоза. Слепой червь, бесцветно-серый и очень настойчивый, как все те, кто родился в темноте и никогда не видел солнца, пробирается через мое тело. К понедельнику он будет пиршествовать моим мозгом. Это не сделает его умнее: поедатели обезьяньих мозгов ради острых ощущений никогда не приобретают новых качеств. Меня больше нет: в пятницу вечером пуля с удивительной легкостью вошла в мою грудь своим тупым концом. Казалось, она просто нашла существующую маленькую дырочку возле соска и забралась внутрь. На мгновение она осталась внутри, а затем сделала грязный и шумный выход, забрав с собой столько плоти, сколько смогла унести. Меня больше нет, но это не совсем верно: если вы внимательны, и ваше зрение молодо, сфокусируйте взгляд в направлении дикой яблони. Вы заметите крошечный сгусток тумана, запутавшийся в тонких колючих ветках. Это я, освободившийся от холода, боли, стыда, голода, амбиций, страхов и иллюзий. Осталась только грусть и воспоминания. Грустно быть мертвым, и совсем не страшно - бояться ничего, просто грустно.

Вы меня не заметите, однако. И даже если бы вы заметили, вы никогда бы не поверили, что этот молчаливый дух - это я. Вы свободны присоединиться ко мне, но цена слишком высока. Я не хочу, чтобы вы платили эту цену. Но мы все еще можем общаться через воспоминания и сны. Меня больше нет, но мой дух научится существовать в этом большом мире. Впереди вечность, и у нас есть много времени на обучение. Одна из первых вещей, которым должны научиться духи - это истинная свобода. Но не полная свобода. Мы, духи, должны подчиняться только одной заповеди, древней, как Вселенная: “мертвые, не вмешивайтесь в жизнь живых”. Но мы можем и нарушаем эту заповедь, не в состоянии отдалить себя от любимых и ненавистных, от тех, с кем мы хотим поделиться нашими неисполненными надеждами, мечтами и стремлениями. Как и те, кто во плоти и крови, мы не можем перестать беспокоить друг друга долго после того, как смерть разлучает нас.

Я до сих пор помню дух одного из моих родичей, который начал посещать меня, когда мне исполнилось шестнадцать. Умный и циничный, он так и не смог воспитать своих собственных сыновей. Он шептал мне на ухо, заставляя меня лгать и гнаться за женщинами, насмехаясь над их обманутыми спутниками.

Я помню дух моей безвременно покинувшей меня матери, которая умерла с моим именем на губах. Выросшая в глубоких лесах, она внезапно столкнулась с жестоким миром людей, к которому так и не смогла приспособиться. В печальной процессии наши старейшины отнесли её тело к Черной Дыре в самой темной части леса и бросили в проем, чтобы она встретилась с останками и духами умерших соплеменников. Старейшины молча стояли там, возможно, думая о ее короткой, ничем не примечательной жизни и о своих собственных жизнях, которые однажды закончатся, и их бросят в яму, чтобы встретиться с теми, кого они знали до своего ухода в призрачный мир духов. Я знал, что мать не вернется, и старался вспоминать ее запах и тепло ее нежных прикосновений. Она регулярно посещала меня, во сне даже когда мне было за двадцать, и учила меня наблюдать за бабочками, расправляющими свои крылышки, птицами, зверьками, кормящими своих малышей…

Был дух моего прадеда, упрямого и жестокого существа, который учил меня бороться с теми, кто сильнее, и погиб. Он был со мной в те трагические дни моей жизни, когда я столкнулся с этими морально и физически ущербными людьми. Управляя своими дьявольскими машинами, они разрушали наш мир, превращая его в серую и бесформенную глину для своих идиотских проектов во имя ложных богов. Он дал мне волю к выживанию, зализывая мои раны с тихим воем и проклиная моих врагов, оставаясь внешне спокойным.

Он помог мне не превратиться в глину раньше времени, но теперь я всё равно глина и наблюдаю за этой невинной стрекозой на моем среднем пальце. Я знаю себя. Не пройдет много времени, прежде чем я попытаюсь завершить то, что не смог завершить, и достичь того, чего не смог достичь, будучи живым. Как все те, кто потерял свою плоть до меня, я буду искать живых,  чтобы начать с того места, на котором меня убили этой глупой тупоголовой пулей. Мой дух найдет новый дом, изменяя будущее какого-нибудь лопоухого мальчика, который проведет свою жизнь, возможно, такую же короткую, как моя, преследуя идеи, зародившиеся задолго до его рождения. Он будет следовать моим шагам в этом сложном мире и, надеюсь, будет более удачливым, умным и сильным, чем я.

НАШ ДОМ
 
В шумном и вонючем центре города воздух насыщен омерзительными запахами бесконечного присутствия людей, зловонием сгоревшего топлива, экскрементами многочисленных собак и кошек, запахом крыс, смешанным с пронзительным запахом куч мусора и замечательными запахами еды, которые заставляют течь наши слюни. Несмотря на бесконечные огни, огромные здания предлагают темные тени, где, в глубине ночи, вы можете быть почти неотличимы от кустов и деревьев. Широкие пространства между зданиями заполнены припаркованными или медленно движущимися автомобилями, воздух наполнен беспощадным шумом: ревом двигателей, хором человеческих голосов, сиренами быстро движущихся автомобилей с мигающими огнями и скрипом тормозов. Эти звуки отражаются от стен зданий и смешиваются в какофонию, которая наказывает наши уши. Иногда вы слышите выстрелы, стоны, истошные крики, и вы чувствуете, что чья-то жизнь только что оборвалась.

Покидая центр города, вы входите в уютный мир маленьких домов, окруженных зеленью и разделенных низкими заборами. Но этот мир портят многочисленные собаки, толстые, ленивые, трусливые и истеричные, ведущие себя ещё хуже чем люди, которые ими владеют. Запахи те же, но приятно разбавлены на многих квадратных милях ухоженного пространства. Люди здесь другие, кажется, они оставили свои страхи в центре города и уверены и расслаблены, опасны тоже - без провокации они готовы стрелять во все, что движется. В темных углах, заполненных деревьями, почти всегда можно найти автомобиль с молодой парой внутри, который предлагает хорошее шоу для тех, кто ищет такие вещи.

В большом мире людей лучше всего фермы. Их маленькие дома широко разбросаны по большим участкам земли. Поля и сады обеспечивают бесконечный запас картофеля, фруктов, кукурузы и помидоров, готовых наполнить ваш пустой желудок. Сараи с лениво жующими коровами и нервными лошадьми теплы и наполнены умиротворяющими запахами навоза и свежего сена. Фермеры, водящие свои огромные машины через узкие проемы между колючими проволочными заборами, перегружены ежедневными хлопотами и редко оглядываются вокруг. Их жены и маленькие милые дети остаются вокруг дома и редко выходят за пределы лесной полосы. Собаки фермеров яростно лают и, кажется, очень серьезно относятся к своим обязанностям по охране.

Однако, эти мирные времена заканчиваются во время охотничьего сезона, когда целая армия мужчин пересекает лесную полосу и движется по лесу. Воздух наполняется звуками выстрелов, и вы почти физически чувствуете боль раненых и убитых медведей, оленей и индеек. Худшие охотники – это те, кто все еще несет запахи центра города - они пытаются преодолеть свой врожденный страх леса, стреляя во все стороны. К счастью, большинство из них плохо стреляют.

Когда вы пересекаете лесную полосу, вы оказываетесь на солнечных лугах с одинокими деревьями, обильными кустами ягод и воздухом, наполненным запахом травы и цветов. Вы слышите птиц и видите паутину. Здесь вы можете поймать кролика, белку, и, если повезет, найти гнездо, полное вкусных яиц. Вы можете просто лежать на спине, невидимые в высокой траве, и смотреть, как белые горы облаков медленно следуют по своим маршрутам. Когда вы уходите глубже в лес, большие деревья смыкают свои длинные ветви вместе, и солнечный свет редко достигает их обросших мхом стволов. Внезапно прохладное дуновение лесных ароматов наполняет ваши легкие, а долгожданная тишина - ваши уши.

Здесь мы живем. В маленьких пещерах, под кучами старых сосновых веток, на замечательно мягких постелях из осенних листьев и сосновых иголок, мы вдыхаем свежий воздух леса, любим наших подруг, ласкаем наших детей и спим в течение долгих часов дня. Мы проводим ночи в поисках еды, общения и развлечений. Наши потребности просты. Наша жизнь однообразна. Наши обычаи непреложны. Наши мышцы сильны. Мы умны, тихи и очень спокойны. Мы легко переносим летнюю жару и зимний холод. В отличие от наших человеческих соседей, которых мы тайно наблюдали в течение столетий, завистливых, слабых, больных, шумных и сварливых, мы искренне заботимся друг о друге и используем наш тихий язык мысли для разрешения разногласий, переговоров, даем указания детям, отпугиваем животных и просим о любви. Мы умнее большинства людей, сильнее и быстрее их машин, и мы можем быть смертоноснее их оружия. Но мы стараямся не причиненять вреда людям и успешно избегаем их. Только голод и угроза жизни заставляют нас убивать и разрывать живые существа.

МАРИЯ БЕРНС, МЕДВЕДЬ И ДРУГОЕ

Мэри была крупной деревенской девушкой с конским веснушчатым лицом, длинными руками и ногами. Намного выше своего отца, она часто ловила его беспокойный взгляд, окидывающий ее фигуру. Хотя он сам был недалеким и невезучим человеком, от которого давно ушла жена, он очень любил дочь и хотел, чтобы она вышла замуж за хорошего парня, и не был уверен, кто решит взять ее к себе домой. Когда весенние соки начали терзать ее молодое тело, она смотрела на мужчин, но быстро отворачивалась, когда они отвечали улыбкой на ее взгляд. Они были слишком стеснительны, чтобы начать разговор, и вскоре другие девушки, красивые и разговорчивые, уводили их. В школе все, дети и учителя, чувствовали, что она чем-то отличается от них, не понимая чем именно. Она не была некрасивой или глупой, она была аккуратно одета благодаря стараниям тётки, просто странной, и они держались от нее на расстоянии. Но позже в ее жизни появился Джейми.

В десять лет она остлась без матери. Её мать погибла в снежной лавине вместе с её младшей сестрой на руках, пытаясь защититься от волн снега, которые, казалось, сыпались с неба. Весной, когда большая часть снега растаяла, соседи нашли ее тело, частично съеденное россомахой. Останки ребенка так и не были найдены.

Когда ей было двенадцать лет произошло событие, которое изменило её жизнь и судьбу. Она навсегда запомнила этот теплый летний день не предвещавший ничего необычного. В тот день вместе с одноклассниками она пошла в лес собирать малину. Малины было не так много и дети громко переговаривались перебегая от одного колючего куста к другому. Она заметила небольшой холмик где ягоды росли особенно густо, подбежала и быстро заработала руками. Часть ягод шла прямо в рот но и ведерко быстро наполнялись. Увлекшись, она и не заметила что голоса подруг стали почти неслышны, но вместо этого всё громче и громче слышалось какое-то сопение и причмокивание.  К своему ужасу она увидела как с противоположной стороны в двадцати шагах от неё на холм,а поднимается медведь тщательно обрабатывающий своими губами ветки малинника. Скованная страхом, она не могла сдвинуться с места и боялась даже дышать стараясь остаться незамеченной. Медведь перестал жевать, его ноздри зашевелились и она ощутила на себе  сверлящий взгляд его маленьких налитых кровью глаз и нечистый запах его дыхания. Он склонил голову и медленно начал приближаться к ещё более желанной пище чем малина, а она дрожала, представляя как он хлопнет её огромной когтистой лапой по голове, поваляет по земле и начнет отрывать от её ещё живого тела куски.

Она могла поклясться, что услышала удар плетью, хотя звука не было. У неё закружилась голова и она медленно стала опускаться на семлю. Медведь тоже это услышал. Он встал на задние лапы в пяти шагах от неё, а потом повернулся и побежал в сторону леса высоко вскидывая задние ноги. А потом она увидела большие круглые красноватые глаза которые смотрели на неё из лесной чащи и принадлежали, если и человеку, то очень высокого роста. Потрясенная, она не находила в себе сил чтобы подняться и поверить в своё спасение, но в её мозгу зазвучало – всё хорошо, всё хорошо, поднимайся и иди домой, и она подчинилась.

Она никому не рассказывала о медведе, о чудесном спасителе и его глазах, и его беззвучных словах проникших в её мозг, но теперь она знала что что-то могуществеммое и ещё более страшное, чем медведь, живёт в лесу и позаботилось о ней. Однажды, темным зимним вечером, выглянув в окно, она вновь увидела эти пугающие глаза и осознала что она не такая как все и её жизнь отныне связана с чем-то необычным и пугающим.

НАЧАЛО ПАДЕНИЯ

Она поняла что заблудилась и вполне может остаться там, где была, окруженная деревьями всевозможных форм и размеров: огромные стволы, быстро исчезающие по пути к небу, мертвые под ее ногами, покрытые мхом, стоящие мертвые с сухими сломанными ветвями, похожими на ребра гигантского скелета, деформированные, не сумевшие завоевать пространство под солнцем и обреченные на смерть... Она не знала, куда идет, но делала шаг за шагом между упавшими стволами и острыми ветвями, стремившимися пронзить ее глаза. Дневной свет едва проникал в лесные тени, воздух был пропитан запахами гниющих листьев, грибов и сока вечнозеленых растений. Она потеряла чувство направления, цели и времени и, движимая какой-то первобытной силой, делала эти импульсивные шаги в никуда. Не то чтобы она думала о чем-то особенном, на самом деле она вообще не думала, вместо этого в ее сознании появлялись и исчезали какие-то смутные образы: их лошадь Мэнди, отец, сосед Уилсон, но все чаще это было лицо Джейми, когда он шептал ей на ухо непристойности и снимал с нее одежду. Она видела, как его волосатая грудь поднималась и опускалась, когда он пытался отдышаться после занятий с ней любовью, его мужское достоинство, ягодицы, затылок, которые она любила целовать. Он ушел два года назад, и она знала, что его убили где-то в джунглях на другом конце света. Она любила Джейми, и когда другие молодые и не очень молодые мужчины приближались к ней с плохо скрываемыми намерениями, она не чувствовала ничего, кроме отвращения и запаха их поллюций.

Она скучала по Джейми. И не то, что он был сладкоречивым, он не пел, они никогда не танцевали, они редко ходили в кино, но у него была манера держать ее своими большими руками и говорить вещи, от которых у нее кружилась голова, и заниматься с ней любовью часами где-то в лесу. Все знали, что он другой, не плохой, а другой. Вся его семья была другой, и в деревне их называли «зверями». Как и его отец, он был очень высоким, волосатым и крепкого телосложения, но довольно ленивым для хорошего фермера. Он утверждал, что мог видеть в полной темноте, и действительно, его большие круглые глаза были похожи на глаза совы. Однажды, когда она отдыхала у него в руках, он начал рассказывать ей семейную легенду о своей прабабушке, которую похитили и которая провела целый месяц в лесу в очень плохой компании, как он выразился, но потом, разморенные теплом и любовью, они просто уснули, и он больше не возвращался к этой истории. Вскоре после этого его отправили на войну и убили. Ее отец никогда не одобрял их романа и так и не узнал, что много ночей она тихо плакала с именем Джейми на губах. А потом воспоминания о Джейми начали исчезать.

В этом жутком лесу она вдруг с новой силой почувствовала пустоту, которую Джейми оставил и в ее сердце и внизу. Она тосковала по его телу внутри и снаружи себя и снова почувствовала давно забытое головокружение и влажность. Внезапно она поняла, что она не одна. Огромная тень отделилась от дерева и начала бесшумно двигаться в ее сторону, словно паря над мертвыми деревьями и шумными сухими листьями. Она остановилась и затаила дыхание, а ее сердце колотилось, нагнетая в ее мозг одну волну за другой горячий красный туман. Она сразу узнала эти круглые совиные глаза, которые она видела в детстве, которые были так похожи на глаза Джейми. Она знала, что должна была испугаться, но не испугалась. Как будто кто-то могущественный и заслуживающий доверия шептал - ...все будет хорошо... все будет хорошо... все будет хорошо.., и она почувствовала, что приближается к Ниагарскому водопаду в маленькой лодке, несомой мощным течением, отдаваясь силам, слишком великим, чтобы убежать, закричать или сопротивляться...

Тень превратилась в гигантскую фигуру обнаженного мужчины, покрытого редкими длинными лохматыми каштановыми волосами, обнажающими участки белесой кожи. Она смотрела не на его большое слегка монголоидное лицо, где брови, усы и борода сливались воедино, не на его мускулы, перекатывающиеся под кожей, не на его гениталии, едва заметные под густыми волосами, не на его огромные руки и кисти с белыми ладонями, протянутыми в ее сторону, а на его успокаивающие глаза. «...Все будет хорошо... все будет хорошо». Она никогда не забудет эти глаза, увиденные ею в двенадцать лет, именно эти глаза вызвали этот беззвучный щелчок хлыста, остановившего медведя и спасшего ей жизнь. Было что-то еще в этих глазах, что преследовало ее в ее одиноком подростковом сне, заставляя ее сердце биться чаще, а пальцы так усердно работать. Именно эти глаза привлекли ее к Джейми, заставив почувствовать себя защищенной, как за кирпичной стеной, и кружиться от желания. Она заставила себя сделать шаг к мужчине. Что этот великан сделает с ней? Жестоко схватит ее за волосы, заставит встать на колени и прижмет ее лицо к своему темному, горячему и постыдному месту? - Но он может быть нежным, его глаза нежны, его пальцы не показывают когтей, которых стоит бояться... "...Все будет хорошо...все будет хорошо...". Затем она почувствовала как эти гигантские пальцы нежно снимают с нее одежду и скользят по всему ее телу, словно бабочки, лаская ее грудь, ягодицы, прядь волос, замедляясь на каждой трещине и кочке. Ее колени дрожали и сгибались, она никогда не была такой мокрой прежде... В этих страшных лесах, с этим страшным великаном у нее на уме было только одно - не останавливайся... не останавливайся, и он не переставал доводить ее снова и снова до точки, за которой нет возврата к прежней жизни. Она зарылась лицом в волосы на его груди, она впилась пальцами в его волосатую спину, она вгрызалась в его кожу, которая была на вкус чудесно свежей, и обхватила ногами его спину. Он колотил ее внутренности с силой парового молота, сжимая ее груди и посасывая ее ухо. Снова и снова она чувствовала, как какой-то толстый нервный шнур, проходящий через все ее тело, сердце, легкие, живот, ягодицы и поясницу, горит от невыносимого зуда, сгибается и затем взрывается на тысячу частей, заставляя ее падать в пропасть, крича во весь голос от животного наслаждения. Это была глухая ночь, когда, подавленная, она внезапно уснула, прижавшись к его теплому телу.

Был полдень, когда она проснулась. Его волосы щекотали ей нос и застревали во рту. Она не думала о своих собственных спутанных волосах, засохшей слизи на лице и по всему телу, мочевом пузыре, жаждущем облегчения. Он не спал, держа ее в объятиях своих гигантских рук и ног, давая ей тепло и защиту. Находясь так близко к нему, она не видела его целиком — только пряди коричневых волос и кожи между ними. Он был уродлив? Он был красив? Она не знала и не хотела знать. Конечно, он не был страшным. Она пожала плечами от воспоминаний о его нежных прикосновениях, и вдруг ее потрясло самое важное осознание в ее жизни: она принадлежит этому мужчине... мужчине? .. существу? .. зверю?

Подняв ее, как ребенка, он отнес ее к источнику с невероятно чистой, холодной и вкусной водой и начал мыть ее своими большими, удивительно теплыми и мягкими руками, свободно касаясь ее самых интимных мест. Она начала дрожать от холода, но он начал облизывать ее тело своим большим теплым языком, и она почувствовала, как тепло разливается по всему ее телу. Она положила руку на его мужское достоинство и посмотрела ему в глаза, но он остановил ее и отнес к тому, что выглядело как гнездо из переплетенных веток и толстого слоя листьев. Там были сушеные яблоки и грибы, орехи и куски сушеного мяса. Она осторожно взяла один из этих кусков, он пах свежестью и на вкус был как вяленое мясо оленины. Они ели, пока она наслаждалась новообретенной свободой их наготы и бесстыдным предвкушением их следующего занятия любовью. Они не обменялись ни словом, и каким-то образом это ее совсем не беспокоило, Джейми тоже не особо много говорил. Казалось, он знал ее мысли и умел доносить свои намерения. Сонная, с полным желудком, сидя у него на коленях, она уткнулась лицом ему в грудь и снова вдохнула его запах. Она вспомнила разговоры о том, что эти лесные создания ужасно пахнут. В следующий момент ее затошнило от смрада гнилой плоти и экскрементов. Потрясенная, она вскочила, но в следующий момент смрад исчез, и она почувствовала запах меда и полевых цветов, который сменился запахом древесного дыма, за которым последовал запах бензина и запах, который она помнила по ужину, который они с Джейми разделили в китайском ресторане. Она поняла суть: этот гигант не только мог читать ее мысли, управлять ее сердцем, сосками и чреслами, он еще и полностью контролировал ее обоняние. Внезапно она поняла, что слишком долго была вдали от дома, и ее отец начнет поиски. Она не могла просто встать и уйти. Она поцеловала его живот, погладила его низ живота, а затем поехала на его плече, плача от невыносимой радости жизни. Он отнес ее к источнику и снова вымыл. Она нашла свою одежду и внезапно поняла, что знает дорогу домой. Когда она уходила, она увидела, как он превратился в огромную темную тень, слившуюся со стволом дерева. Теперь ее жизнь обрела новый смысл, затмив все предыдущие реальности.

РАЗВЯЗКА

Почти каждый её день начинался с того что она искала и находила повод чтобы уйти в лес и отдаться своему нежному великану. Он всегда знал когда она придет и ждал её спрятавшиць за стволом дерева. Она понимала, что и он ждет их встреч с таким же нетерпением и гордилась этим. Не задумываясь ни о чем, она отдавалась его ласкам, и её беспокоило лишь одно – в какой-то момент надо было расстаться чтобы вернуться домой до того как отец поднимет тревогу. Отец и так что-то подозревал и винил молодого лесника, который недавно пришел из армии, заступил в дожность и вселился в ветхий домик в лесу, где раньше жил его спившийся и покончибший с собой предшественник.

В начале осени она поняла что в её теле зародилась новая жизнь. Он уже знал что это сын и с нежностью гладил её по животу своей своей огромной ладонью пытаясь передать вглубь её тела как можно больше тепла и нежности. Он терпиливо переносил её рвоту, перепады настроения и отчаяние, охватывающее её с наростающей частотой.

Её отец, видя как ростёт её живот, почти перестал с ней разговаривать. Обычно непьющий, он начал выпивать. В нём росла злоба против этого проклятого лесника, обрюхатившего его дочь. Ну что мешало этому сукиному сыну придти к отцу и сказать, что у мего и Мэри будет ребёнок и он хочет на ней жениться чтобы у Мэри был муж, а у ребёнка отец? Он сам сделал так двадцать с лишнем лет назад, поборов страх перед тестем, и потом никогда не жалел об этом, даже когда жена от него ушла ...  Разве его дочь из плохой семьи? Он пошел бы на то чтобы продать часть скота и устроить им хорошую свадьбы с венчанием в церкви....

Переживания отца были ничем по сравнению с отчаянием Мэри. Она разрывалась между любовью к сыну и тревогой за его будущее. Она знала, что внутри он будет человеком, добрым, умным и необыкновенно проницательным и справится со всеми тудностями в жизни. За исключением одной: примут ли его люди как одного из них или он окажется для них лесным зверем и никто так и не захочет понять что внутри он намного человечнее любого из них. Как всегда, он читал её мысли и убеждал её что если его не примут люди, он войдёт в его племя и будет жить среди них как равный,  окруженный заботой, теплом и друзьями. А она останется с сыном, в их племени, и будет наблюдать как её сын растёт и мужает и со времянем заведёт своих детей. А он будет её любить каждый день и ей не придётся уходить боясь гнева отца. Она отдавалась его ласкам и её страхи и переживания временно забывались.

Её роды приближались, но она сделала так что кроме отца и тётки об этом никто не знал. Судя по размеру живота, тётка уверяля что это по крйней мере тройня. Она испытывала ни с чем не сравнимые муки, но сжимая до боли зубы старалась не кричать. Отец был сам не свой и пил рюмку за рюмкой для храбрости. А потом она увидела что тётка держит в руках что-то большое, покрытое слипшимися мокрыми коричневатыми волосами и издающее пронзительные вопли. Она увидела огромный, знакомый до боли, силуэт за окном. А потом она увидела перкосившееся от ярости лицо своего отца сжимаего в руках винтовку. Она выхватила из рук тётки своё дитя и услышала выстрелы. А потом она уже не слышала ничего.

Мэри ушла из жизни. Ходят однако слухи что соплеменники сумели спасти её сына и он до сих пор живёт в лесу со своим пеменем.

CRY OF THE BIGFOOT
Translation for my grandson Max
Unforgiven, I am partially covered in mud and rotten leaves. Yesterday it rained, and my left arm rests in stagnant water, yet the tip of my rebellious middle finger rises above the surface, where a dragonfly has perched. A blind worm, colorless gray and relentless - like all those born in darkness who have never seen the sun—wriggles through my body. By Monday, it will feast on my brain. This won’t make it any wiser: those who devour monkey brains for thrills never gain new traits.
I am no more: on Friday evening, a bullet entered my chest with astonishing ease, its blunt tip seeming to find a preexisting hole near my nipple and slipping inside. For a moment, it lingered within me before making a messy, noisy exit, taking as much flesh as it could carry. I am no more, yet not entirely gone—if you look closely, and if your vision is young, focus your gaze on the wild apple tree. You’ll notice a tiny wisp of mist tangled in its thorny branches. That is me, freed from cold, pain, shame, hunger, ambition, fear, and illusions. Only sorrow and memories remain. It is sad to be dead and not frightening at all—there is nothing to fear, only sadness.
You won’t notice me, though. And even if you did, you’d never believe this silent spirit was once me. You are free to join me, but the price is too high. I don’t want you to pay for it. Still, we can communicate through memories and dreams. I am no more, but my spirit will learn to exist in this vast world. Eternity lies ahead, and we have plenty of time to learn. One of the first lessons spirits must master is true freedom, though not absolute freedom. We, the dead, must obey only one commandment, ancient as the universe itself: "Do not interfere with the living." Yet we break it, unable to distance ourselves from those we loved or hated, from those with whom we long to share our unfulfilled hopes, dreams, and desires. Like the living, we cannot stop disturbing one another long after death has parted us.
I still remember the spirit of one of my kin, who began visiting me when I turned sixteen. Clever and cynical, he had failed to raise his own sons. He whispered in my ear, urging me to lie and chase after women, mocking their deceived companions.
I remember the spirit of my mother, taken too soon, who died with my name on her lips. Raised in the deep woods, she was suddenly thrust into the cruel world of men, to which she could never adapt. In a mournful procession, our elders carried her body to the Black Pit in the darkest part of the forest and cast her into the abyss to join the remains and spirits of our fallen kin. The elders stood in silence, perhaps reflecting on her brief, unremarkable life—and on their own lives, which would one day end, their bodies thrown into the same pit to reunite with those who had passed before them. I knew my mother would not return, so I clung to the memory of her scent and the warmth of her gentle touch. She visited me often, even in my dreams well into my twenties, teaching me to observe butterflies unfurling their wings, birds and beasts feeding their young…
There was the spirit of my great-grandfather, a stubborn and cruel being who taught me to fight those stronger than me—and perished for it. He stood by me in the tragic days of my life when I faced those morally and physically broken men. Riding their devilish machines, they ravaged our world, molding it into gray, shapeless clay for their idiotic projects in the name of false gods. He gave me the will to survive, licking my wounds with quiet howls and cursing my enemies while maintaining outward calm.
He helped me avoid becoming clay before my time, yet now I am clay anyway, watching this innocent dragonfly on my middle finger. I know myself. It won’t be long before I try to finish what I could not in life, to reach what I failed to achieve. Like all those who lost their flesh before me, I will seek out the living, starting from the place where that stupid, blunt-nosed bullet killed me. My spirit will find a new home, altering the future of some wide-eared boy who may spend his life—perhaps as short as mine—chasing ideas born long before him. He will follow in my footsteps in this tangled world and, with luck, be wiser, stronger, and more fortunate than I was.

OUR HOME
In the noisy, stinking heart of the city, the air is thick with the revolting smells of endless human presence, the stench of burnt fuel, the excrement of countless dogs and cats, the odor of rats mixed with the piercing reek of garbage piles, and the tantalizing aromas of food that make our mouths water. Despite the endless lights, the towering buildings cast deep shadows where, in the dead of night, you can become nearly indistinguishable from bushes and trees. The wide spaces between buildings are filled with parked or slowly moving cars, and the air is saturated with relentless noise: the roar of engines, the chorus of human voices, the sirens of speeding vehicles with flashing lights, and the screech of brakes. These sounds bounce off the walls and blend into a cacophony that punishes our ears. Sometimes, you hear gunshots, moans, or piercing screams—and you sense that someone’s life has just been cut short.
Leaving the city center, you enter the cozy world of small houses surrounded by greenery and separated by low fences. But this world is marred by packs of dogs—fat, lazy, cowardly, and hysterical—behaving even worse than the humans who own them. The smells are the same but pleasantly diluted across miles of well-kept space. The people here are different, seemingly having left their fears in the city center—confident, relaxed, yet dangerous. Without provocation, they’re ready to shoot anything that moves. In the dark corners among the trees, you can almost always find a car with a young couple inside, offering a good show for those who seek such things.
In the vast world of humans, farms are the best. Their small houses are scattered across wide stretches of land. Fields and gardens provide endless supplies of potatoes, fruit, corn, and tomatoes, ready to fill your empty stomach. Barns, with lazily chewing cows and nervous horses, are warm and filled with the soothing scents of manure and fresh hay. Farmers, steering their enormous machines through narrow gaps between barbed wire fences, are burdened with daily chores and rarely look around. Their wives and sweet little children stay close to home, rarely venturing beyond the tree line. The farmers’ dogs bark furiously, taking their guard duties very seriously.
Yet this peace shatters during hunting season, when an army of men crosses the tree line and marches into the forest. The air fills with gunfire, and you can almost feel the pain of the wounded and slain bears, deer, and turkeys. The worst hunters are those who still carry the city’s stench—they try to conquer their innate fear of the woods by shooting in all directions. Luckily, most of them are terrible shots.
When you cross the tree line, you find yourself in sunlit meadows dotted with lone trees and abundant berry bushes, the air rich with the scent of grass and flowers. You hear birds and see spiderwebs. Here, you can catch rabbits, squirrels, and—if you’re lucky—find a nest full of delicious eggs. You can lie on your back, invisible in the tall grass, and watch white mountain-like clouds drift slowly across the sky. As you go deeper into the forest, the great trees interlace their long branches, and sunlight rarely touches their moss-covered trunks. Suddenly, a cool breeze carries the forest’s fragrance into your lungs, and long-awaited silence fills your ears.
This is where we live. In small caves, under piles of old pine branches, on wonderfully soft beds of autumn leaves and pine needles, we breathe the forest’s fresh air, love our mates, cradle our children, and sleep through the long daylight hours. We spend our nights searching for food, companionship, and amusement. Our needs are simple. Our lives are monotonous. Our customs are unbreakable. Our muscles are strong. We are intelligent, quiet, and deeply calm. We endure summer heat and winter cold with ease. Unlike our human neighbors—whom we’ve secretly observed for centuries—envious, weak, sickly, noisy, and quarrelsome, we genuinely care for one another and use our silent language of thought to settle disputes, negotiate, guide our young, ward off animals, and ask for love. We are smarter than most humans, stronger and faster than their machines, and deadlier than their weapons. But we try not to harm them, successfully avoiding them instead. Only hunger and threats to our lives drive us to kill and tear into living creatures.
MARY BURNS, THE BEAR, AND OTHER THINGS
Mary was a big-boned country girl with a horsey, freckled face and long arms and legs. Towering over her father, she often caught his uneasy glances sweeping over her figure. Though he was a simple, unlucky man—long abandoned by his wife—he loved his daughter deeply and wanted her to marry a good man, though he doubted anyone would take her in. When spring’s stirrings began to torment her young body, she looked at men but quickly turned away when they smiled back. They were too shy to speak, and soon, prettier, chattier girls led them away. At school, everyone—children and teachers alike—felt she was different, though they couldn’t say why. She wasn’t ugly or stupid, and she dressed neatly thanks to her aunt’s care—just odd. They kept their distance. But later in her life, Jamie appeared.
At ten, she lost her mother. She died in an avalanche, clutching Mary’s baby sister, as waves of snow seemed to pour from the sky. In spring, when most of the snow had melted, neighbors found her body, partially eaten by a wolverine. The child’s remains were never recovered.
When she was twelve, an event changed her life forever. She would always remember that warm summer day, which had begun like any other. That day, she went with her classmates to pick raspberries in the woods. The berries were scarce, and the children chattered loudly, darting from one thorny bush to another. She spotted a small hill where the berries grew thickly and hurried over, working her hands quickly. Some went straight into her mouth, but her pail filled fast. Engrossed, she didn’t notice her friends’ voices fading—until she heard loud snuffling and smacking. To her horror, she saw a bear on the opposite side of the hill, just twenty paces away, its lips working over the raspberry branches. Frozen in fear, she couldn’t move, barely daring to breathe, hoping to go unnoticed. The bear stopped chewing. Its nostrils twitched, and she felt the drill of its small, bloodshot eyes and the foul stench of its breath. It lowered its head and began advancing toward what was clearly more enticing than raspberries. She trembled, imagining its massive, clawed paw smashing her skull, rolling her in the dirt, and tearing chunks from her still-living body.
She could have sworn she heard the crack of a whip—though no sound came. Her head spun, and she slowly sank to the ground. The bear heard it too. It rose on its hind legs, five paces from her, then turned and bolted into the forest, kicking up its hind legs. Then she saw them—large, round, reddish eyes watching her from the thicket, belonging to something or someone unnaturally tall. Shaken, she couldn’t find the strength to stand, but in her mind, a voice echoed: It’s alright, it’s alright, get up and go home. And she obeyed.
She told no one about the bear, the miraculous savior, those eyes, or the voiceless words that had pierced her mind. But now she knew—something powerful, something even more terrifying than a bear, lived in the forest and had watched over her. One dark winter evening, glancing out the window, she saw those frightening eyes again and understood: she was not like the others. Her life was now bound to something extraordinary—and terrifying.

MARY’S FALL BEGINS
She realized she was lost and might very well remain where she was—surrounded by trees of all shapes and sizes: massive trunks vanishing into the sky, deadwood beneath her feet covered in moss, skeletal remains with dry, broken branches like the ribs of some giant carcass, deformed trees that had failed to claim their place in the sun, doomed to wither… She didn’t know where she was going, but she took step after step between fallen logs and sharp branches that threatened to pierce her eyes. Daylight barely penetrated the forest shadows; the air was thick with the scent of rotting leaves, mushrooms, and the sap of evergreens. She had lost all sense of direction, purpose, and time, driven by some primal force, taking these impulsive steps into nowhere.
She wasn’t thinking of anything in particular, in fact, she wasn’t thinking at all. Instead, vague images flickered in and out of her mind: their horse Mandy, her father, neighbor Wilson, but more and more often, it was Jamie’s face—his whispers of obscenities in her ear, his hands undressing her. She saw his hairy chest rising and falling as he caught his breath after making love to her, his manhood, his buttocks, the back of his neck she loved to kiss. He had left two years ago, and she knew he’d been killed somewhere in the jungles on the other side of the world. She had loved Jamie, and when other men—young and not so young—approached her with poorly concealed intentions, she felt nothing but disgust and the stench of their arousal.
She missed Jamie. Not that he was eloquent—he didn’t sing, they never danced, they rarely went to the movies—but he had a way of holding her with his big hands, saying things that made her head spin, and making love to her for hours in the woods. Everyone knew he was different—not bad, just different. His whole family was different, and in the village, they were called "the beasts." Like his father, he was tall, hairy, and powerfully built, though too lazy to be a good farmer. He claimed he could see in total darkness, and indeed, his large, round eyes were like an owl’s. Once, as she lay in his arms, he told her a family legend about his great-grandmother, who had been kidnapped and spent a month in the woods in "very bad company," as he put it. But then, lulled by warmth and love, they simply fell asleep, and he never returned to the story. Soon after, he was sent to war and killed. Her father had never approved of their romance and never knew how many nights she had cried silently with Jamie’s name on her lips. And then, the memories of Jamie had begun to fade.
In this eerie forest, she suddenly felt the emptiness Jamie had left in her heart—and lower down—with renewed intensity. She ached for his body inside and outside of her, feeling long-forgotten dizziness and wetness. Then, she realized she wasn’t alone. A massive shadow detached itself from a tree and began moving toward her soundlessly, as if gliding over the deadwood and crackling dry leaves. She froze, holding her breath, her heart pounding, flooding her brain with waves of hot red mist. She recognized those round, owl-like eyes at once—the same ones she had seen as a child, the ones so much like Jamie’s. She knew she should have been afraid, but she wasn’t. It was as if someone powerful and trustworthy was whispering—...it’s alright... it’s alright... it’s alright...—and she felt like she was approaching Niagara Falls in a tiny boat, carried by an unstoppable current, surrendering to forces too great to flee, scream, or resist...
The shadow became the towering figure of a naked man, covered in sparse, long, shaggy chestnut hair that revealed patches of pale skin. She wasn’t looking at his large, slightly Mongoloid face, where his eyebrows, mustache, and beard merged into one, nor at the muscles rippling beneath his skin, nor at his genitals barely visible beneath the thick hair, nor at his enormous hands with white palms reaching toward her—but at his soothing eyes. "...It’s alright... it’s alright..." She would never forget those eyes, the same ones she had seen at twelve, the ones that had sent that soundless whip-crack to stop the bear and save her life. There was something else in those eyes, something that had haunted her lonely teenage dreams, making her heart race and her fingers work so diligently. Those were the eyes that had drawn her to Jamie, making her feel safe as if behind a brick wall, dizzy with desire. She forced herself to take a step toward the man. What would this giant do to her? Grab her by the hair, force her to her knees, press her face against his dark, hot, shameful place? But he might be gentle—his eyes were gentle; his fingers showed no claws to fear... "...It’s alright... it’s alright..." Then she felt those enormous fingers gently removing her clothes, gliding over her body like butterflies, caressing her breasts, buttocks, strands of hair, lingering on every curve and dip. Her knees trembled and buckled—she had never been so wet before... In these terrifying woods, with this terrifying giant, only one thought filled her mind—don’t stop... don’t stop—and he didn’t, bringing her again and again to the point of no return, beyond which there was no going back to her old life. She buried her face in the hair on his chest, dug her fingers into his hairy back, bit into his skin—which tasted wonderfully fresh—and wrapped her legs around his waist. He pounded into her with the force of a steam hammer, squeezing her breasts and sucking on her ear. Over and over, she felt a thick, burning cord running through her body—her heart, lungs, stomach, buttocks, lower back—twisting unbearably before exploding into a thousand pieces, sending her tumbling into an abyss, screaming with animal pleasure. It was deep night when, exhausted, she suddenly fell asleep pressed against his warm body.
It was noon when she woke up. His hair tickled her nose and stuck in her mouth. She didn’t think about her own tangled hair, the dried fluids on her face and body, or her bladder screaming for relief. He wasn’t asleep, holding her in the embrace of his massive arms and legs, giving her warmth and protection. So close to him, she couldn’t see him whole—only strands of brown hair and the skin between them. Was he ugly? Was he beautiful? She didn’t know and didn’t care. He certainly wasn’t frightening. She shivered at the memory of his tender touches, and then came the most important realization of her life: she belonged to this man... man? creature? beast?
Lifting her like a child, he carried her to a spring with unbelievably clean, cold, delicious water and began washing her with his huge, surprisingly warm and soft hands, freely touching her most intimate places. She started shivering from the cold, but then he began licking her body with his big, warm tongue, and she felt heat spreading through her. She reached for his manhood and looked into his eyes, but he stopped her, carrying her instead to what looked like a nest of woven branches and thick leaves. There were dried apples and mushrooms, nuts, and strips of dried meat. She carefully took one—it smelled fresh and tasted like venison jerky. They ate while she reveled in their newfound naked freedom and the shameless anticipation of their next lovemaking. They exchanged no words, and somehow, that didn’t trouble her at all—Jamie hadn’t been much of a talker either. It was as if he knew her thoughts and could convey his own. Sleepy, her stomach full, she sat on his lap, pressing her face onto his chest, breathing in his scent. She remembered the stories about how these forest creatures reeked horribly. The next moment, she gagged at the stench of rotting flesh and excrement. Shocked, she jerked back—but then the smell vanished, replaced by the scent of honey and wildflowers, then woodsmoke, then gasoline, then the aroma of the Chinese dinner she and Jamie had shared. She understood: this giant could not only read her thoughts, control her heart, nipples, and loins—he could also manipulate her sense of smell. Suddenly, she realized she had been away from home too long, and her father would start searching. She couldn’t just leave. She kissed his stomach, stroked his lower belly, then rode on his shoulder, crying from unbearable joy. He carried her back to the spring and washed her again. She found her clothes and suddenly knew the way home. As she left, she saw him dissolve into a huge dark shadow, merging with a tree trunk. Now her life had a new meaning, eclipsing all previous realities.
THE AFTERMATH
Nearly every day began with her finding an excuse to slip into the woods and surrender to her gentle giant. He always knew when she was coming and waited for her, hidden behind a tree. She understood that he longed for their meetings as much as she did, and she took pride in that. Without a second thought, she gave herself to his caresses, her only worry being the moment she had to leave to return home before her father raised the alarm. Her father already suspected something, blaming the young forester who had recently returned from the army, taken up his post, and moved into the ramshackle cabin in the woods where his drunken, suicidal predecessor had once lived.
By early autumn, she knew a new life was growing inside her. He already knew it was a son and tenderly stroked her belly with his huge palm, trying to send as much warmth and tenderness as he could into her body. He patiently endured her nausea, mood swings, and the despair that gripped her with increasing frequency.
Her father, seeing her swelling belly, almost stopped speaking to her. Normally a teetotaler, he began drinking. Anger festered in him against that damned forester who had knocked up his daughter. Why couldn’t that bastard come to him like a man and say, "Mary and I are having a child, and I want to marry her so she has a husband and the baby has a father?" He had done the same thing over twenty years ago, conquering his fear of his father-in-law, and had never regretted it—not even when his wife left him. Was his daughter from a bad family? He would have sold some livestock to give them a proper church wedding...
But her father’s anguish was nothing compared to Mary’s despair. She was torn between love for her son and terror for his future. She knew that inside, he would be humankind, intelligent, extraordinarily perceptive—and would overcome life’s hardships. Except for one: would people accept him as one of their own, or would they see him as a forest beast, never understanding that inside, he was more human than any of them? As always, he read her thoughts and reassured her - if humans reject the boy, he would join his tribe, live among them as an equal, surrounded by care, warmth, and friends. She would stay with their son among his people, watching him grow, mature, and one day have children of his own. And he would love her every day, so she wouldn’t have to leave, fearing her father’s wrath. She surrendered to his caresses, and for a while, her fears faded.
Her time was near, but she made sure only her father and aunt knew. Judging by the size of her belly, her aunt swore it was at least triplets. She endured incomparable agony, gritting her teeth to keep from screaming. Her father, not himself, drank shot after shot for courage. Then she saw her aunt holding something large, covered in matted, wet, brownish hair, wailing piercingly. She saw a painfully familiar silhouette outside the window. Then she saw her father’s face, twisted with rage, gripping a rifle. She snatched her child from her aunt’s hands—and heard gunshots. Then she heard nothing.
Mary was gone. But rumors say the forest tribe managed to save her son, and he still lives in the woods with his people.