Белоснежка с чердака. Глава 26

ГЛАВА 26

До поездки в Москву оставалось всего три месяца. Конкурс назначили на середину января. Мы перешли во взрослую школу. Занятия начались в своем режиме, но в середине октября вся старшая школа должна отправится на сбор хлопка. На одну неделю занятия во взрослой школе останавливались, так как все без исключения должны были поехать на хлопковые поля. Без исключения — значит мы тоже.

«Это долг перед родиной, — горячо парировала директор в микрофон. — Наша республика богата белым золотом. И мы должны с гордостью служить любимому Узбекистану. Поэтому давайте, ребята, будем трудиться ради блага нашей республики, ради нашего будущего!»

— Я не понимаю, почему мы должны тратить драгоценное время на полях?! — возмущался Диана в раздевалке. — Мы ведь должны готовиться к Москве.

— Ты еще это при Мите скажи, — саркастично усмехнулась Эмилия. — Сразу же получишь пинок под зад.

— И как миленькая полетишь на хлопковые поля, напевая первые строки гимна Узбекистана, — засмеялась Настя.

— Мы ведь принесли победу нашему району, нас что, не могут от этого освободить? — подхватила Анара.

— Кто-то тут явно возгордился, — пробормотала Викуля, с добродушной улыбкой. — Вот сейчас пойду и наябедничаю Мите. И посмотрим, как вы заговорите.

— Я смотрю, у кого-то не только ноги длинные, но и язык, — поставив руки в боки, сказала Диана.

Да, у Викули были самые длинные ноги в группе, если не считать Мартина. За эти годы все участники так выросли, вытянулись. У мальчиков стали проступать первые волоки над верхней губой. Голоса противно ломались, и они становились похожими на альпийских пастухов, исполнявших бессвязную йодль. Порой они собирались в кучу и начинали что-то громко и бурно обсуждать, напоминая сборище петухов, а глаза девочек сами собой устало закатывались от этого курятника. Девочки вытянулись и стали выше мальчиков. Появились первые изящные линии в области талии.

У всех были нормальные соотношения между туловищем и ногами, а вот у Викули верхняя часть будто совсем не росла, а ноги все вытягивались и вытягивались. Она даже сама еще к ним не могла привыкнуть. Несколько раз на репетиции, размахивая ногами, она чуть было не заехала Олегу прямо по лбу. Благо, тот успевал всякий раз вовремя уклониться. Это стала отличительной чертой нашей тихой Викули, которая в последнее время совсем распоясалась, от чего мы впадали в оцепенение. Все мы могли сносить колкости, особенно от Эмилии. Мы никогда не обижались друг на друга. Но вот стоило Викуле что-то сказать, так у всех опускались подбородки. Мы даже не знали, как это объяснить. Викуля на глазах становилась более раскрепощенной и даже борзой. Из тихони и скромницы, она превращалась в смелую и остроумную девушку. Мита однажды прижала Викулю к себе и сказала, чтобы мы оставили ее в покое. Ведь она, как и все мы, просто взрослеет, и имеет право на свои перемены в характере.

Это правда. Мы все взрослели. Но это происходило так постепенно, что мы даже не замечали. Только в очередной раз, когда мы сидели и пили чай на чердаке, Мита напомнила нам, какими мы были, когда она в первый раз появилась в нашей школе. Мы были второклашками. Всем было по восемь лет, а мне было семь. Сейчас всем нам было десять, ну кроме меня, конечно. Как всегда. Все менялось очень быстро. В Джаркургане стали модными джинсы с клешем и кроссовки на массивной подошве. Широкая подошва превращала хрупкие девичьи ноги в копыта. Девчата стремились к этой моде, и потому все выгляди внизу как лошадки, или как верблюдки. Но Мита старого запретила нам подошвы и каблуки выше четырех сантиментов. Так как это портило осанку, и могло выработать привычку косолапить. Мы прислушивались и потому выглядели не так модно, облачаясь в аккуратные сапожки на низкой подошве. Актуальным джинсам на бедрах, коротким курточкам мы предпочли теплые штаны с начесом и длинные пуховики. Так как Мита нам просто запретила оголять спину и вообще простужаться. Нам порой хотелось вырядиться, как вся школа, но дальше мечтаний вслух не доходило. Приходилось платить некую цену, чтобы называться «Виноградником». Нам завидовали девочки, а мы завидовали им. Вот такое взаимопонимание.

Родители же, напротив, радовались тому, что Мита не одобрила веяние современной моды. И вообще после того ужасного родительского собрания отношение к Мите стало постепенно меняться. Сначала все ощущали себя чуть виноватыми, потом успокоились. А сейчас и вовсе прониклись к молодой танцовщице симпатией и уважением. То собрание было последним, где Миту разнесли в пух и прах. После этого, может, кто-то еще и негодовал, но теперь, наверное, уже у себя дома за закрытыми дверьми или же в кладовке, да и то шепотом. Потому что больше никаких слухов, никакой критики, никаких недовольств не всплывало. Все были довольны и гордились, что в их школе появился такой хореограф. Ей доверяли, и с ней никогда не спорили. Поэтому развязавшаяся между нами дискуссия по поводу работы на хлопковых полях, сразу же нашла свое логическое завершение стоило Мите появиться на пороге раздевалки. Она весело произнесла:

— Надо же, счастье-то какое! Нас тоже отправляют на хлопок!… А что с лицами? Вас что-то не устраивает? Могу выпросить пару дополнительных дней. Все будут работать неделю, а мы десять дней. Как вам такое? Вам-то уж директор не откажет. Вы же звезды!

Мы судорожно замотали головой, и как на веревочках одновременно натянули счастливые улыбки.

— Вот и молодцы. Давайте вперед! «Виноградник» на хлопке, что может быть поэтичнее? — пропела Мита, и удаляясь по коридору.

Эту фразу мы потом повторяли во все время сбора урожая. Волочась вдоль поросших грядок, собирая с открытых коробочек белые комки хлопка, мы то и дело бурчали: «Что может быть поэтичнее? Ха! „Виноградник“ на хлопке. Поэтичнее не бывает. Тоже мне радость. Тоже мне поэзия…» Повязанные широким фартуком, который служил нам хранилищем для хлопка, мы волочились вдоль сухих стеблей. Радовало то, что не нужно наклоняться. Ветки хлопчатника были высокими и это во многом облегчало работу. Первый день мы скрывали под полями широких панам жутко недовольные физиономии. Мита это замечала, и делала что ей все равно. Она бродила по полю, что-то себе напевая. На все вопросы родителей и учителей она лишь дала один ответ: «Дети должны приучаться к труду. Труд облагораживает».

Первые три дня мы хоть и с неохотой, но все же послушно собирали хлопок, не делая привалы каждые десять минут, как это делали восьмые или десятые классы. Мы честно наполняли сумку-фартук, а потом несли на взвешивание. Те ребята, которые соберут больше всех, получат определенную сумму денег на новые окна в классе. Несколько раз я видела, как ученики десятого класса кидали в свою сумку нераскрытые зеленые капсулы хлопчатника. Здесь на поле эту зеленую коробочку называли просто «курак». Эти кураки они прятали в белой куче хлопка, и они давали дополнительный вес легкому облаку. Нам же Мита это строго запретила. Как-то раз она увидела, как два Андрея втихаря сорвали несколько кураков и всунули их свои сумки. Тут же две зеленой коробочки прилетели откуда-то с неба, и больно щелкнули их по головам. Андреи воскликнули, потом обернулись. Мита стояла я двух метрах от них, вперив в них негодующий взгляд.

— Что?! — скрывая смущение, возмутился Андрей Аников.

Мита продолжала глазами сверлить их мозг.

— Что мы сделали? — подхватил Андрей Тян.

Снова молчание, и немой укор в глазах.

— Это не я. Это вообще случайно, — начал оправдываться Аников.

— Да их там немного. Просто подурачились.

Молчание.

— Ой, ну ладно, — нервно выпалил Тян. — Где они там. Раз, два, три… восемь, девять, десять. Вот все. Мы только десять и закинули. Больше нет. Можете сами проверить. Ну что? Что вы опять так смотрите? Проверьте если не верите?

В этот раз Мита просто еще раз пульнула в них курами. Они не успели увернуться, и зеленые кулачки снова угодили им по голове.

— А это за что? — потирая лоб, взмолился Аников.

Мита очередной раз бросила в них кураки.

— А это за что? — увернувшись, спросил Тян.

— За то, что еще спрашиваете. Бессовестные, — со жгучим укором сказала Мита.

Повернувшись к ним спиной, Мита побрела вдоль грядок, снимая хлопок с сухих коробочек. Я уже готова была рассмеяться в голос и подразнить Андреев, но внезапно почувствовала, как кто-то взял меня за руку. Это был Мартин. Он притянул меня вниз так, что пришлось сесть на корточки. И прежде чем я успела, что-то воскликнуть, он приложил к губам палец и шикнул. Я послушно сжала губы и кивнула. По глазам было ясно, что он собирается мне что-то сказать. Не отпуская мою руку, он гуськом стал пробираться сквозь густо поросшие грядки. Пришлось последовать его примеру, хотя ноги и без того просто отваливались от усталости, да еще этот длинный фартук наполовину наполненный хлопком, постоянно путался под ногами. Заметив это, Мартин протянул руку, и я отдала ему свою сумку. Хлопок раздувает фартук, делая его толстым и пушистым, но отнюдь не тяжелым. Так что я могла бы сама донести, но раз Мартин настаивает на помощи, то чего отказываться. К тому же он почему-то был без фартука.

Со всех сторон доносился хруст веток, шелест осеннего ветра, раскачивавшего белые головки хлопчатника, голоса ребят, которые, не подозревая о нашем присутствии, вдавались в подробности личной жизни, машинально отправляя вату в посеревшие от пыли фартуки. Пригнувшись, мы бесшумно двигались вдоль грядок, ненароком подслушивая чужие тайны. Так мы узнали, что Анара уже оказывается давно влюблена в кого-то, и объект своего поклонения упорно называла «Он». Поэтому мы так и не узнали кто этот счастливчик. Андрей Аников говорил Андрею Тяну, что хочет стать богатым бизнесменом и купить себе водолазный костюм. Давид в пылу гнева ударил Олега, и теперь последний плакал сидя меж высоких кустов а Давид как ни в чем не бывало, собирал дальше хлопок. Игорь показал средний палец Эмилии, и теперь получал от нее затрещин. Мартин старался увлечь меня подальше, чтобы нас не могли подслушать. Голоса все удалялись от нас, сливались в один общий щебет, а потом и вовсе растворялись в воздухе. Меня уже начало распирать любопытство, куда это Мартин меня ведет. И почему так долго не отпускает мою руку. Где-то в глубине души, мне было очень приятно, что он снова подошел ко мне. Все это время мы просто общались в кругу группы, никак не выделяя друг друга. Я даже уже стала сомневаться, а нравлюсь ли я ему еще? Но теперь, мы снова были вместе, а самое главное мы прятались, значит у него ко мне особенные чувства.

Мы добрались почти до конца поля, и прежде чем свернуть в самую гущу хлопковых зарослей, до нас снова донеслись тихие голоса. Видимо, кто-то тоже тут сачковал от работы. По голосу мы узнали Диану, Настю и Викулю.

— Мне кажется, это шрам от ожога, — предполагала Настя. — Моя бабушка обожгла горячим маслом руку, она потом у нее тоже стала такая же страшная.

— А может быть, ее кто-то избил? — спросила Викуля, понизив голос.

— А я-то думаю, почему Мита постоянно ходит в рубашках, — сказала Диана. — Даже в самую нашу жару она не открывает спину и шею.

— Спроси у нее, Диана, — предложил Настя.

— А почему я?

— Ну ты ведь самая смелая…

Мартин бросил на меня и многозначительный взгляд и прошептал:

— Вот любопытные куры. Все им надо знать.

Затем Мартин свернул в сторону, и мы оказались внутри небольшой полянки. Густо переплетенные ветки, служили стеною этого убежища. Земля под нами была вычищенная, сырая. И хотя заметно было, что ее намеренно утоптали, она все же была мягкая и местами даже рыхлая. Мы бесшумно опустились на землю и растянули одеревеневшие ноги. Не так-то легко было пройтись через все поле утиной походкой. Зато сейчас было так хорошо. Прохлада, исходившая от сырой земли, и тени густых веток приятно холодила спину. Хотелось растянуться на этой земле и пролежать тут до конца дня, пока за нами не приедет автобус. Но опасение, что нас тут так застанут, не давали мне расслабиться ни секунду. А вдруг потом еще подумают о нас невесть что, будут шушукаться за углом или на грядках, как было пару минут назад, когда мы услышали перешептывания о всяких там глупостях.

— Что мы тут делаем? — первая начала я.

Мартин снова прижала палец губам и шикнул. Он стал прислушиваться, я тоже. Вокруг было тихо: мы ушли слишком далеко, но Мартин все равно заговорил со мной шепотом:

— Эмма, давай с тобой будем друзьями.

У меня прямо сердце похолодело, и дыхание остановилось. Неужели он привел меня сюда, чтобы сказать, что он больше не влюблен в меня? Губы мои дрогнули, а дыхание стало поверхностным. Но ведь он сам сделал мне предложение там на базаре. Правда, я ему не сказала, что все слышала. Но ведь это ничего не меняет. Мысли кружились в голове как майнушки по весне над крышами. Я уже стала слегка заметно кивать головой, стараясь сглотнуть слезы.

— Нет, ты не поняла, — сказал Мартин и снова взял меня за руку, а я снова не стала этому сопротивляться. — Ты мне очень нравишься… — голос его дрогнул, а рука стала чуть влажной. — Как же это сказать? Помнишь то утро, когда Славик сказал, что ему нравится Алина? Я тогда увидел, как ты расстроилась. Тебе очень нравился Славик. Я это понял. Поэтому я не подходил к тебе так долго. Думал, что ты все еще по нему страдаешь. Думал, что ты его так сильно любишь, что не захочешь другого парня. А сегодня я увидел на голове Алины желтую бабочку. Она похвалилась Анаре, что это твой подарок. Я вспомнил, эту заколку. Мы вместе купили ее тебе: я — красную, а Славик — желтую. Ты подарила Алине заколку Славика, а мою оставила, значит себе? Может быть, ты тоже в меня… это… как сказать… Может, я тебе тоже… Или ты в меня, как и я в тебя…

Мне вдруг стало жарко, и я начало нервно убирать волосы с лица, которые вылезли из-под панамки.

— Ты подожди, не говори пока ничего, — сказал Мартин поспешно, как будто я собиралась его перебить. — Эмма, вот когда я был толстым, то я даже не думал о том, что смогу когда-нибудь признаться тебе в этом. Но ведь ты первая поцеловала меня в щечку там на чердаке, когда я подарил тебе динозавров, а я тогда был еще пухляшом. Но я не это хотел сказать. Короче, давай будем друзьями. Не будем парочкой до тех пор, пока не вырастем. Я говорил об этом с Митой, она сказала, что нужно просто дружить. Не гулять отдельно за ручки и сидеть на скамейках по вечерам, как делают это все ребята. Она сказала, что настоящая любовь ждет. И я буду ждать, когда мы вырастем, а потом как лучшие друзья мы с тобой поженимся. Так ведь можно? Как думаешь?

Я подняла на него свои глаза. Хоть я себя и не видела, но мне казалось, что глаза мои блестели, а лицо, наверное, стало очень милым. Потому что Мартин с нежностью посмотрел на меня, что-то шумно сглотнул, а потом чуть отстранившись от меня, произнес:

— Только ты не целуй меня больше. А то ведь я уже почти парень.

Почувствовав, как краска залила мое лицо, я поспешно отвернулась.

— Я и не думала, — пробурчала я. — Больно надо.

— Хорошо. Тогда ты будешь моим другом?

Я кивнула.

— Тогда ты больше не убегай от меня. И я больше не буду. Будем дружить как раньше.

— Хорошо, пухляш, — ответила я.

Мартин потрепал меня по голове совсем как-то по-братски и сказал, что ему очень не хватало этого прозвища с тех пор, как я перестала его обзывать. А потом произошло нечто совсем неожиданное и немыслимое. Мартин быстро наклонился ко мне, и его губы легко коснулись моей горячей от смущения щеки. Поцелуй был очень коротким и едва уловимым. Как будто шаловливый ветерок прорвался сквозь густую листву, оставив за собой легкий шелест. Едва я успела опомниться, как Мартин вскочил на ноги и бросился на утек. Я только успела расслышать как он, убегая, прикрикнул: «Мы брат и сестра! Нам можно!»

Мама и папа часто целовали меня в щеку и в лоб, но почему-то их поцелуи не вызвали во мне столько эмоций. Это прикосновение я потом еще очень долго вспоминала, особенно по ночам. После этого случая ни Марин, ни я больше не целовали друг друга пока не повзрослели. Мы даже больше за руки не держались. Ведь друзья так себя не ведут.

Но сейчас я растерянно сидела на земле, глядя на теплую от его прикосновения руку. Во мне больше не осталось сомнений, что мы будем вместе. Мартин ведь не такой, как все мальчики. Он верный друг, отличник, лучший танцор среди мальчиков. Я ему верю. Если он сказал, что женится на мне, то значит, так и будет. Потом, после свадьбы, я расскажу, что влюбилась в него, может быть, даже первее, чем он в меня. Но сейчас нельзя, а то это как-то не прилично.

Поднявшись на ноги, я тряхнула головой, стараясь как бы отогнать от себя журчащие в голове мысли, а не то они меня непременно выдадут. Отряхнув колени от земли, и снова перекинув через плечо пыльный фартук, я стала медленно пробираться сквозь гущу хрустящих веток. Так странно, что после признания в любви, всегда приятно кружится голова и не хочется разговаривать. Как раз в эту минуту объявили обед, и я побрела к другому концу поля.

Мита была там, и она могла бы заметить по моему лицу, что что-то произошло. Поэтому я натянула панаму до самых глаз и стала приближаться к нашей стоянке. По смеху и возгласам я поняла, что что-то там такое снова происходит, и наверняка в этом снова замешана Мита.

Подняв лицо и чуть отодвинув поля панамы, я взглянула. Действительно, Мита взобралась на огромный прицеп, доверху заполненный белым золотом. «Я царь горы!» — кричала она, победоносно поднимая руки. К ней тут же взобрались Давид, Игорь, два Андрея, Эмилия и Диана. И завязалась борьба за обладание титулом. Мы часто играли в эту игру на барханах. И обычно Мита всегда выигрывала, выталкивая нас за борт. Но за лето ребята так выросли, что теперь растолкать их ей было не под силу. Тогда Мита сделала строгое лицо и приказала ребятам прекратить этот балаган. И как только все умолкли и уже собирались спускаться с прицепа, Мита ринулась на середину белой кучи и снова протрубила во всеуслышание, что она царь горы. Все так и покатились со смеху.

А в машине по радио «Эхо долины» как раз закончились полуденные новости. Ласковый голос Андрея Губина, его знаменитая в это время песня «Зама, холода» вспорхнула в воздух, как озорная птица. И тут началась вся эта свистопляска. Все ринулись к прицепу как на сцену. В одно мгновение ока почти весь «Виноградник» уже топтался по собранному хлопку, подкидывая вверх мягкие белые шарики, которые взлетали, как хлопья снега. Знал бы в то время этот милый парень Губин, что его песня где-то в самом отданном месте Узбекистана, где-то под открытым ласковым солнцем, на просторах хлопковых полей производит такой фурор.

Мита танцевала и скакала, как горная козочка, то и дело сталкиваясь в воздухе то с Эмилией, то с Дианой, то с Женей. Глаза ее светились той же деткой непосредственностью, что и глаза детей, танцевавших рядом. Я стояла внизу, наблюдая за этой картиной. Хлопья искусственного снега летали вокруг, смешиваясь с пылью. Взору снова стала открываться картина далекого прошлого осиротевшей балерины. Комки ваты превратились в настоящий снег за окном, я оказалась внутри светлого зала. Вдоль стен тянулись зеркала, отдавая то зеленым, то голубым отблеском. По начищенному полу скакали долговязые ребята приблизительно лет пятнадцати. Высокие статные, с выпрямленными осанками они грациозно взлетали вверх, зависая в воздухе как на ниточке. Для них воздух был как будто бы другой плотности. Вот что значит хороший прыжок. Даже на обычных па шассе они отрывались от пола так высоко, что они тут же зависали на воздухе как в толще воды. Вот о чем говорила нам Мита. Но мы всегда танцевали современную классику, а здесь я попала на урок классического танца. Настоящая кадильница русского балета. Вот как все выглядит за сценой, где каждое движение достигает естественности непринужденности, что потом кажется, будто бы эти трюки может повторить любой из сидящих в зале. Но сейчас взмыленные от усталости танцоры под руководством молодого педагога выполняли жете, тан леве-сисон, тамбе-асамбле, жете на круазе раз-два-три-и…

Я настолько была поглощена увиденным, что не сразу заметила уже знакомые лица. Только спустя время, когда танцоры встали вдоль зеркала и, глубоко дыша, устремили взгляд на молодого педагога, я узнала в нем того самого принца. Да это был он. Немного моложе и свежее, чем когда я видела его в последний раз в больнице, когда он ушел удрученный под руку со Светланой Яковлевной. Но это без сомнений был он. Красивый и правильный овал лица, прямой нос, выразительные глаза, длинная шея, ровный стан. Он был прямо как скульптура. Да, если выбирать танцора на роль принца, то без сомнения он был бы лучшим кандидатом. Видимо я не одна так считала. Юные парни уже смотрели на него как на кумира с восхищением и завистью. В таком молодом возрасте принц уже достиг высоты и успеха в искусстве. Но в глазах его все еще светилась энергия молодого и задорного парня, который еще не успел пресытиться славой, а шея еще не успела одеревенеть от гордыни. Выйдя чуть вперед, он повязал вокруг бедра свой тонкий пуловер, и принялся мягко отчитывать парней. По разговору, который тут велся я поняла, что идет отбор на новогодний балет «Щелкунчик».

— Я к технике не придираюсь, — парировал принц. — Вы все тут прыгучие, гибкие. Прямо-таки мастера своего дела. Но вы все похожи на кукол, на машин, на роботов, если хотите. От вас не веет жизнью. Вы машете ногами, а никаких чувств при этом не выражаете. Потом зритель жалуется, что от сцены веет холодом. Что вышел танцор, что не вышел. Лучше бы не выходил. Даже танцующий медведь в цирке и тот выражает больше эмоций чем все вы — будущие танцоры балета. Не знаю даже что с вами делать.

Принц подошел к окну и, уперевшись локтем в подоконник, тяжело вздохнул.

— Эмоции на то и эмоции, что их невозможно подделать. Вас этому никто не научит, это либо есть, либо нет. Вот вы даже…

Принц внезапно умолк, а взгляд его устремился в окно, выходящее на задний двор. Во взгляде его читалась приятная растерянность и восхищение. Он рукой поманил ребят, словно боясь, что слова могут разрушить этот миг. Танцоры облепили подоконник, а кто-то даже умудрился взобраться на него. Я тоже подошла. Сначала я ничего не поняла. Во дворе кружил снег, юные ученики хореографической академии разгуливали по двору, ведя оживленные беседы. Только минуту спустя я заметила толпу девушек лет пятнадцати, которые, собравшись в круг, танцевали в мягких сапожках, оставляя едва заметные следы на тонком слое снега. Даже в свободное от занятий время они танцевали под старый гудящий магнитофон на батарейках. Именно это невинное занятие и привлекло принца.

— Она танцует так, словно дышит. Когда все так естественно, то не может быть даже намека на фальшь, — завороженно говорил принц. — Уже сейчас видно среди всей этой толпы, кто будет примой балета.

Пришлось и мне подняться на подоконник, чтобы увидеть описываемое чудо. Где-то в душе я уже догадалась, о ком идет речь, и не ошиблась. В самом центре толпы танцевала Мита. Она, как всегда, резвилась, широко улыбаясь, звонко смеясь. Я уже много раз видела, как она танцевала. Видела ее совсем девочкой танцующей цыганочку, взрослой балериной на сцене. А теперь она предстала передо мной подростком. Я слышала о том, что в пятнадцать лет, все девочки имеют кучу комплексов, стыдятся своей внешности, завидуют друг другу. Может быть, конечно, так бывает со всеми, но Миту, кажется, и это обошло стороной. Она была свободной, открытой, улыбчивой, как обычно. Детская шаловливость уже смешивалась в ней с побуждающейся женственностью, но никакого жеманства в ней не проскальзывало. Я смотрела на нее и радовалась просто потому, что такой она выглядела. Ее живость передавалась по воздуху как вирус. Нельзя было сказать, что Мита была прямо такой красивой, но ее искренность пленила бы любое сердце. Она ничего не делала напоказ. Каждое пике, каждое плие были настолько естественными, что казалось, она просто так живет. Танцует как дышит, не пытаясь вложить в танец театральную замысловатость.

Снежники кружились над ее головой, ложась на плечи, на растрепанные волосы, касаясь разрумянившегося лица. Среди такой толпы девочек она вдруг стала ярким пятном, которое притягивало и волновало взгляды. Я знала, что сейчас все ребята смотрят именно на нее. Внезапно мне стало жарко. Казалось, что кто-то слева от меня включил обогреватель. Волна какой-то нежной страсти накрывала меня, и я снова почувствовала запах первой влюбленности. Самой первой, самой нежной и хрупкой, как весенний подснежник. Запах первой любви не такой резкий, но все же сильно ощутимый. Он передавался на все тело, покалывая живот, касаясь языка, передавая едва уловимый вкус. Если бы я повернулась хоть на полсекунды позже, то не увидела бы как длинноногий парень в черном трико, полетел вниз с подоконника как в замедленном кадре. Он мягко приземлился на спину под издевательский гогот ребят. Пострадавший лежал у ног товарищей, и принц подал ему руку со словами:

— Что, Самуэль, сбила она тебя с толку? Главное, чтобы с ног не сбила. Ноги свои ты уж береги. Они у тебя золотые.

Самуэль поднялся, и по его круглой родинке на щеке я узнала в нем шута. Те же обжигающие кавказские глаза, смольные блестящие волосы, ровные контуры губ, прямой и немного крупный нос.

— А кто она? — пробурчал Самуэль, едва слышно.

— Это Лиза Виорова, — сказал кто-то. — Она, по-моему, племянница Светланы Яковлевны. В жизни она не такая заметная, а вот когда танцует, то глаз не отвести.

— Племянница Светы. — с интересом спросил принц, не сводя глаз с танцующей девушки.

— Угу.

— Но это сразу видно. У Светы Яковлевны и не может быть другой племянницы. Она ведь все-таки прима, — усмехнулся принц и похлопал несколько раз в ладоши, как бы приказывая всем вернуться к станку.

Все будто бы проснулись ото сна. Через несколько секунд занятие снова возобновилось, и все понемногу позабыли о том видении в окне. И только сердце Самуэля продолжало громко и неистово колотиться. По крайней мере я это отчетливо слышала. Значит любовь с первого взгляда все-таки существует.

Потом я снова обернулась к окну. Снежные хлопья беспрестанно кружились. Мита танцевала в унисон с зимой. Сейчас я поняла, в чем секрет этой девушки. Она просто была в ладах со своим внутренним миром. Внутри нее всегда был покой, и потому все прекрасное могло отразиться в ее сердце как на спокойно глади широкой реки. Сейчас все прелести молодой зимы выражались в ее танце. Однажды Мита сказала нам, что если внутри тебя будет мир, то этот мир будет и вокруг тебя. Мы люди, погруженные в заботы и проблемы, не можем видеть то малое, но невероятно прекрасное, которое прячет в себе природа. Но Мита была другой. Она все замечала: она не просто была в хороших отношениях с красотой, она была ее частью и ее продолжением. Вот почему она такая какая есть и ей не приходило в голову что-то в себе искусственно культивировать.

Снежинки кружились в густом переплетении белых узоров. Я стала замечать, что каждая снежинка стала будто бы крупнее, чем должна быть. Резные ледяные узоры стали сглаживаться, пока наконец не превратились в круглые комочки. Я протянула руку, и несколько снежник упало мне на ладонь, но не растаяли, а превратились в хлопок. Зал исчез, исчез зимний двор, исчезли ребята. А Мита все такая же веселая, но уже в рабочей одежде, продолжала резвиться на перине из хлопка. Рядом танцевали дети. И на мгновение мне показалось, что она все та же маленькая девочка, выросшая в нашем забытом городке как дикий цветок. Когда она веселиться, она не приотворятся. Она не скрывает свою боль, свою тоску. Наверняка, она придается слезам, когда одна, но в минуты, когда она улыбается, она действительно честна. Это не маска, это ее теперешнее состояние. А я всегда думала, что она за веселостью хочет скрыть от нас ту боль, которую пришлось пережить. Но это было не так. Мита просто умела отдаваться моменту полностью, радуясь как будто это ее последний день жизни. Но единственное, что она все же скрывает, так это свои изуродованные плечи и шею. А ведь после Хорезма, когда прилюдно открылось ее увечье, всех ребят терзало любопытство, но никто не смел спросить. А что может случиться, если ее все же об этом спросить? Неужели она всю жизнь будет прятать свою увечье и никогда не появится на сцене?

Терзаемая вопросами, я подошла к танцующей толпе. И тут совершенно неожиданно стала свидетельницей беседы между двумя взрослыми мужчинами, которые бесцеремонно говорили о Мите. Один из них был худощавый, с ровным и таким гладким лицом, что казалось, его кожу отпарировали наждачной бумагой. Он был невысокий, но было ясно, что уже успел променять третий десяток. Я его не особо хорошо знала. Знала только, что он ведет урок труда у мальчиков и зовут его Бахадыр-ака. А вот второго я знала чуть лучше. Это был наш преподаватель по физкультуре — Ахмед Кушакович. Тоже невысокий мужчина лет тридцати. Глаза чуть раскосые, черты лица резкие, я бы даже сказала грубые. Но в этом была его особенность.

Я как-то слышала, как две старшеклассницы обсуждали его внешность и сказали, что Ахмед Кушакович красив именно как мужчина: грубый, сильный, твердый, строгий. Нам он тоже нравился. Он был строг к нам, но всегда справедлив. Он редко повышал на нас голос, но его командный тон мог склонить любую, даже самую твердую шею. Стоило ему на полактавы повысить голос, как наши головы гнулись и втягивались в плечи, подобно одуванчикам в траве при ветряной погоде.

По школе ходили слухи, что Ахмед Кушакович когда-то давным-давно потерял жену и дочь. Что с ними стало, никто точно не мог сказать. Кто-то говорил, что их убили у него на глазах в Афганистане. Кто-то предполагал, что их похитили, а потом убили. Никто точно не знал. Но трагедия в его жизни точно имела место. Сейчас он стойко скрывал боль за твердой маской физрука. Старшеклассники его любили и уважали. Сборная школы по волейболу пропадала с ним в спортивном зале до появления первых звезд на небе. Ахмед Кушакович мог дружить шутить и искренне улыбаться, но при этом всегда его красивые раскосые глаза будто бы остались скрытыми невидимой завесой.

Сейчас Ахмед Кушакович и Бахадыр-ака, глядя на резвящуюся толпу детей, говорили то на узбекском, то на русском.

— Думаю она тут все равно не задержится, — сказал Ахмед Кушакович. — Доведет детей до Москвы, там, наверное, и останется. И правильно сделает: там ей и место.

— Такая красавица. Я ее не отпущу.

— Ты? — криво усмехнулся Ахмед Кушакович. — Не обольщайся: она на тебя не посмотрит и правильно сделает.

— Откуда такая уверенность?

— Вы из разных параллелей. Что тут не ясного. Ты, Бахадыр-ака, не заносись. На нее тут многие положили глаз, но она, как видишь, верна своим детям. Любого спроси. Она всем отказала. Наверное, есть у нее кто-то там, в Москве.

— Как был, так и не будет, — самоуверенно произнес Бахадыр-ака. — Не было девушки, которая бы меня не захотела.

Ахмед Кушакович кисло улыбнулся, будто бы у него внезапно началась изжога. Он не сказал это вслух, но по глазам его я прочитала, как он в мыслях кинул Бахадыру-аке презрительную фразу: «Вот чурка. Что о себе тут думает?»

Бахадыр-ака отошеел от него. А меня вдруг обдало жаром, потом холодом. За все эти годы я даже и не думала, что у Миты могли быть поклонники. Она была только с нами, и у нас сложилось такое чувство, будто бы кроме нас ее никто не видит, или по крайней мере не замечает. А сейчас меня будто бы холодной водой окатило. Оказывается, в Миту кто-то тут влюблялся, но она всем отказывала. А если этот трудовик начнет к ней приставать. Узбеки бывают очень назойливыми и даже опасными, если им кто-то понравился. Мне сейчас же хотелось предупредить Миту, но в данный момент ее было просто не дозваться. Поэтому я побежала к Мартину и Славику, которые не танцевали со всеми на куче хлопка.

— Привет Славик, — поспешно сказала я.

— Привет, принцесса, — с удивленной улыбкой отвесил он.

У меня даже настроение поднялось от того, как он со мной поздоровался. Такое чувство, будто бы он так долго ждал этой минуты. Но сейчас было не до этого.

— Бахадыр-ака сказал, что сделает все, чтобы Мита была с ним. Он хочет ее присвоить. Нужно что-то делать. Он ведь может ей навредить.

— Бахадыр-ака тот еще бабник, — задумчиво произнес Мартин.

— Не переживай, принцесса. Мы будем ее охранять, — попытался успокоить меня Славик.

Он снова одарил меня доброй улыбкой, и я улыбнулась ему в ответ. Его ясные глаза цвета спокойного моря, будто бы спросили меня: «Ты больше не сердишься на меня, принцесса?» А я чуть приподняла брови и так же взглядом ответила ему: «Нет, Славик, больше не сержусь. Ты всегда будешь другом мне и Мартину».

Вот так тихо и без лишних сантиментов мы с ним примерились. С того дня мы снова стали общаться свободно. К тому же у нас появилась общая цель: мы должны были оберегать нашу Миту от дерзкого трудовика.