Дар

Надо мной нависают колонны.
Ослепительно белые на фоне чёрного неба.
Оглядываясь вокруг, я вижу отца.
Кровь струится из угла его рта, из груди торчит меч.
Центурион, стоящий позади, вытаскивает его и отец падает к моим ногам.


Я с криком просыпаюсь и тут же заслоняюсь рукой от бьющего в глаза света.
— Клаудия! — Селена склоняется надо мной.
Пламя светильника отражается в больших испуганных глазах малышки. — Тебе что-то приснилось? Про меня?
— Нет, — я сажусь на кушетке, Сердце бешенно колотится, я мысленно молю всех богов, чтобы мой сон оказался просто кошмаром.  Не явью.
— Ты кричала, но я не могла тебя разбудить. —  голос Селены дрожит, она крепче прижимает к себе тряпичную куклу. — Ты снова  видела чью-то смерть?
— Нет.
Сестре пять и я не хочу пугать её. Я собираю влажные от пота длинные тёмные волосы в хвост и туго завязываю лентой.
Селена облегченно выдыхает.
Вдалеке слышны раскаты грома.
— Можно, посплю с тобой, я боюсь грозы.
И, не дожидаясь ответа, сворачивается клубочком, как котенок, подле меня и сразу засыпает.
Я выскальзываю из постели и босиком бегу в перистиль.
Холодные каменные плиты.
Старые колонны, невысокие пинии.
Боги-предки сурово глядят из резных ниш.
Я кладу на алтарь перед ними вино и хлеб и опускаюсь на колени.
Пламя светильника дрожит на ветру.
— Вы все знаете, прошу, заберите у меня эти сны.
Целую каждую фигурку и возвращаюсь обратно.
Сестра крепко спит, обняв куклу. Укрыв ее, я осторожно пробираюсь к стене и закрываю глаза.
Под боком посапывает Селена, я слышу, как в имплювий падают частые дождевые капли и засыпаю.
Без сновидений.


Утром дождь продолжается.
В доме сумрачно и прохладно, несмотря на зажжённые светильники и жаровни.
— Вчера я видела Марка, — говорит Элия, за завтраком, аккуратно намазывая м;д на леп;шку.
— Он приходил к нам, это все видели, —  я отправляю в рот кусочек сыра, понимая, что за этими словами сейчас последует что-то ещё.
— Нет. Это было утром на Эсквилине. Он наблюдал, как его отец руководит казнью.
— Его отец — префект преторианцев и следит за казнями в Риме, но это не значит, что Марку нравится это смотреть.
— Он его сын, Клаудия, и ему будет нравится то, что прикажет отец, — говорит мать.
— Марк не такой, — упрямо говорю я, —
А что ты делала там, Элия? Любовалась на отрубленные головы? Или вешалась на шею его брату?
— Следи за языком, Клаудия! — мать со стуком ставит чашу на стол.
— О, она следит, — нежным голоском говорит сестра. — Особенно, когда в сумерках целуется с Марком в саду.
Селена хихикает, но тут же осекается,  запихивает в рот сыр и начинает усердно жевать, уставившись на свою чашку.

У меня чешутся руки дать Элии пощечину, чтобы стереть ехидную ухмылку с её лица. Я впервые  понимаю мать, которая не скупится на пощечины, как для рабынь, так и для нас.

— О чем ты думаешь, Клаудия? Отец Марка один из самых влиятельных людей Рима. Для своего сына он найдет более выгодную партию, чем ты. То, что вы знакомы с детства ничего не значит.
Мысль о том, что отец вычеркнут из списков сенаторского сословия, возвращает меня в реальность.
— Мы просто друзья, — говорю я тихо. Вспоминаю губы Марка и его руки, скользящие по моему хитону и чувствую, как начинают полыхать щ;ки.
— Да неужели? — шепчет сестра одними губами, наклоняясь над чашкой с овсяные отваром и делает вид, словно целует её.

Вскочив, я задеваю стол и миска с мёдом и кувшин с водой опрокидываются на столу матери.

Наше наказание — идти на рынок за овощами.
Как только дождь прекращается, мы выходим за ворота поместья.
Тут же подбегает мальчишка-раб. Элия протягивает ему корзинки и отсчитывает монетки.
— Жди нас с покупками здесь. Ты запомнил всё, что надо купить?
Мальчишка кивает, торопливо повторяет весь список покупок и, получив благосклонный кивок Элии, вприпрыжку скачет по дороге, размахивая корзинками и что-то громко напевая.
— Что ты задумала?
— Рабыня с кухни говорила, что возле акведука живёт провидица  — лучшая в Риме. Пойдешь со мной?

Небо вновь заволакивают тучи.
Акведуки нависают над нами огромные и мрачные в своих бесконечных арках.
Мы приближаемся к дому провидицы, стоящими вдалеке от остальных, обходя играющих на дороге детей, те смеются и переговариваются, глядя на нас.

Открыв тяжёлые ворота, оказываемся в не ухоженном крошечном саду. Одно-единственное дерево — сухой кипарис с корявым  стволом встречает нас, словно дряхлый раб-привратник. Обходим по краю большую грязевую лужу и Элия громко стучит в дверь.
Та чуть приоткрывается и в щели появляется глаз.
— Я слышала, что ты лучшая провидица в Риме. — говорит сестра и сжимает мне руку.
Глаз исчезает, старуха с длинными волосами открывает нам и, опираясь на палку, ведёт в плохо освещенный зал.
 Стук деревяшки и её шаркаюшие шаги эхом раздаются в полупустом помещении.
Факелы на стене чадят.
Мы с сестрой переглядываемся.

Вытащив из кошелька на запястье денарий, Элия кладёт монету в скрюченные пальцы старухи.
— Скажи, я найду любовь?
— Тебя ждет великая любовь, которая бывает раз в столетие! Любовь, которая пожирает человека, как огонь.
Сестра, жадно вслушиваясь, подаётся вперёд.
— Говори еще! Когда?
— Скорее, чем ты думаешь. Я вижу, как горят факелы, освещая путь юной невесте. Богатое поместье...
Я отхожу в дальний тёмный угол, туда, где на полке в беспорядке лежит гора свитков.
— Тут целая коллекция, — я осторожно провожу по ним рукой.  — Можно посмотреть?
— Ты не знаешь арамейского, Клаудия.  — звучит скрипучий голос.
Меня словно обдаёт холодом.
— Боги говорят с тобой во снах, — продолжает старуха. — Тебе не нужно предсказание, но я знаю, чего хочешь ты. Подойди.
Мои шаги эхом отдаются в зале.
— От снов избавится нельзя, но ты можешь понимать волю богов.
Я киваю, глядя на необычные по форме и цвету камни на столе. 
— Если тронешь, отрежу тебе палец.
Я торопливо убираю руку и прячу обе за спиной.
Провидица начинает перекатывать камни в ладонях.
Стукаясь друг о друга, они издают странный мелодичный звон.
— Сны не единственный твой дар, но...
Она замолкает и вопросительно смотрит на Элию.
Та понятливо протягивает сестерций.
Старуха усмехается глядя куда то за моей спиной.
Я вздрагиваю, чувствуя, что кто-то сзади словно наблюдает за мной.
Оборачиваюсь — никого.
— Чтобы  понять их, ты должна открыть в себе ещё один. Завтра наступают Лемурии.
Провидица протягивает маленький стеклянный флакончик, по форме которого мне понятно, что когда-то в нём были духи.
— Выпей перед сном и ты получишь, что хочешь. Только запомни, боги ничего не дают просто так. Что-то получаешь, а что-то теряешь.
Я пожимаю плечами. Хуже, чем сейчас быть не может.
Мы выходим на улицу.
Моросит дождь.
— Ты и правда это выпьешь? — Элия брезгливо смотрит на склянку. Её волосы от влаги завиваются на лбу кольцами, на носу висит дождевая капля. — Никакие сны не стоят того, чтобы...
Я останавливаюсь.
— Сколько раз во сне ты видела смерть близких? Ты просыпалась  со страхом пытаясь понять правда это или ложь? Ты умрешь в родах, Элия, я видела это. Как тебе такое?!
Сестра то открывает, то закрывает рот, но ничего не произносит.
— Надеюсь, это не случится, но теперь то ты понимаешь меня?

Перед сном я выпиваю снадобье.
Оно пахнет скошенной травой, безвкусно и маслянисто.
Долго лежу, глядя в темноту, прислушиваясь к своим ощущениям, пока не засыпаю.

День первый.

Маленькое зеркальце с ручкой из слоновой кости поворачивается в разные стороны, пока Элия поправляет прическу.
— Зря ты не сделала такую же. Я бы точно знала, как выгляжу стороны, — сетует сестра, расправляя голубую ленту. — Иначе какой толк от нашей схожести?
— Таис потратила почти два часа. — напоминаю я. — Это слишком долго для меня.
Элия улыбается своему отражению.
— Это того стоит!

Сегодня самые лучшие места напротив ложи консула — наши, благодаря отцу Марка.
Отсюда весь стадион как на ладони и я собираюсь сполна насладиться зрелищем.
Когда ещё выпадет такой шанс?

Я опускаюсь на мраморную скамью.
Люций улыбается мне одной стороной рта.
В белоснежный тоге он выглядит еще более внушительным и властным, чем в доспехах.
 Из-за шрама, пересекающего лицо, его левое веко всегда полуприкрыто, но сейчас, когда он  приподнимает бровь, я впервые замечаю, что глаза у него разного цвета, — карий и серый, — но смотрят оба одинаково — холодно и жестко.
— Тебе идет красный цвет, Клаудия. 
Ты, наверное, видела во сне, что победит он?

Я не знаю, кто победит, но в его низком хрипловатом голосе мне слышатся издевательские нотки и поэтому отвечаю резче, чем следовало бы.
— Разумеется.
— Ну, раз так.
Он поднимает руку.
Кольца сверкают в лучах солнца, когда  щелчком пальцев он подзывает грека, принимающего ставки.
— На красного. Какая? — спрашивает Люций.
— Один к двадцати, господин.
— Две тысячи сестерциев.  
Записывающей ставки писец сдавленно хрюкает.
Мы с Марком переглядываемся. 
За эти деньги можно купить  раба- декламатора или повара.
— Ты шутишь, отец? — негромко спрашивает Марк. — Клаудия может и ошибиться. Ведь даже авгуры...
Я с силой сжимаю его руку. Замолчи!
Грек, с бесстрастным лицом, прячет серебряные монеты, взамен отдав свинцовый кругляш с нацарапанными буквами.
— Если она ошиблась — вернет мне ставку, —  отвечает Люций. —  Ты же отправишься в легион сразу после Свтурналий.
— Как пожелаешь, отец, — Марк наклоняет голову.
Он внешне спокоен и невозмутим.
Во мне все кипит.
Я хватаю медную табличку с программой состязаний и торопливо читаю, прыгая по строчкам.
Победителю гонок  — приз сто тысяч сестерциев.
Зеленый цвет —  сириец, победитель на скачках в Кейсарии...
Белый... победитель в Сирии
Синий ...победитель в Большом Цирке
Красный — четверка афинянина Клеона — пара серых, гнедая и белая. Участвует в скачках впервые.
Последнее слово вырывается у меня вслух.

 Марк, забирая табличку, накрывает ладонью мою руку.
Наши пальцы переплетаются.
— У меня есть деньги, — шепчет он и губы щекочут мое ухо. — Не бойся.
— А ты?  — шепчу я в ответ. — Тебе нельзя в легион, тебя убьют. Я видела это во сне.
 Марк сильнее сжимает мою кисть.
— Нет. Я постараюсь выжить.
.
 В разных концах амфитеатра звучат фанфары.
стартовые ворота распахиваются, колесницы устремляются на свои места.
Шлемы и панцири возниц сверкают на солнце
На трибунах оглушительно свистят.

— С нами Юпитер!  — вопят болельщики. полотна синей ткани взлетают в воздух.
Мелькают кнуты и — колесницы летят.

Я зажмуриваюсь, чтобы не видеть, что будет происходить на арене, но, услышав треск, громкий настолько, что рядом сидящий Марк вздрагивает, и крики, открываю глаза.

Часть арены перед нами покрыта блестящими белыми обломками. Остатки колесницы сирийца на боку, а он сам, запутавшись в вожжах,  летит по песку за своими лошадьми.
Возница синих не в силах остановиться или свернуть, полным ходом проезжает  по обломкам, через ещё живого сирийца и его кони врезается в перепуганную четверку.
Я вскрикиваю, хватаю Марка за руку и горячо молюсь, чтобы тело или колесница не помешали афинянину в его гонке и он благополучно проскакивает едва задев колесом бок лежащей колесницы.

На трибунах у кого-то выскальзывает прозрачный длинная ткань и летит на песок, но раб на арене успевает схватить её до того, как она приземляется.

Я поворачиваюсь к Элии.
Сестра спокойно чистит апельсин.

На последнем повороте расстояние между красным и белым сокращается до двойного шага.
Рев и свист на трибунах нарастает.
Дышать вдруг становится трудно и я втягиваю воздух быстрыми мелкими глотками.
Марк что-то говорит, но я не разбираю.
Всё вокруг  белеет, чернеет и вовсе исчезает.
А затем...

Все колесницы, кроме одной застывают, как нарисованные фигурки на греческой вазе. Словно встретив взгляд Медузы Горгоны каменеют зрители на трибунах.
Элия с долькой апельсина в руке.

Квадрига красного медленно, словно через силу, движется вперед.
Мне жутко, но я заставляю себя смотреть на гипподром.
Четвёрка афинянина пересекает финишную черту.
Морок исчезает.
Трибуны взрываются криками и свистом.

После награждения мы направляемся к выходу.
У меня кружится голова, я почти оступаюсь на лестнице и отец Марка подхватывает меня.
Я впервые замечаю, что на его правой открытой руке бугрится уродливый боевой шрам. Люций наклоняется ко мне.
— Я недооценил тебя, Клаудия, — его узкий рот кривит усмешка. — Не думай, что я ничего не заметил.