Арина Лютикова

В чём счастье?
Быть состоятельным и успешным.
Именно так, без особых раздумий и сомнений, ответил бы на этот вопрос Петр Иванович Лютиков в рассвете своих мужских лет.
И надолго задумался бы над ним на склоне жизни, когда она раскрывается во всей своей полноте, когда уже не ты ей, а она тебе выставляет конечные оценки, точно и безжалостно показывая, что же на самом деле было богатством, требовавшим сбережения и защиты, а что только кажущимся таковым, кратко тешившим самолюбие и собиравшим жатву зависти, но на самом деле являвшим собой не более чем быстро проходящее ничто.

В студентах, будучи ещё не Ивановичем, а просто Петром, он, хилый, с подслеповатыми глазками за толстыми стёклами очков, продавливавшими от постоянного ношения глубокие лунки в большом, кривоватом носу, неожиданно для себя понял, что, в отличие от большинства своих товарищей по Ленинградскому университету, обладает уникальными способностями к иностранным языкам, позволявшими ему без особых на то усилий и постоянной долбежки легко справляться с освоением не только западных, знаниям которых он и счёт потерял, но тоже почти без затруднений и азиатских языков. Блестяще закончив учёбу, Пётр отказался от предлагавшейся ему аспирантуры, посчитав для себя малоинтересным и занудным копание в сравнительном языкознании, к тому же за нищенскую стипендию, не достойную человека, готовившегося стать отцом семейства. Он твердо знал, что  иностранные языки для него не самоцель, а всего лишь способ и средство познания мира, знакомства с другими странами и народами.  Идя напористо к заветной цели, Пётр легко справился с основами экономики, финансов и права, заручившись, что немаловажно, положительными оценками по этим предметам, и в короткие сроки сумел переквалифицироваться из рядового переводчика в основательно подготовленного и деятельного сотрудника внешнеторгового ведомства с блестящими знаниями иностранных языков, что доказал на практике уже в первой своей командировке в одной из стран Юго-Восточной Азии. А потом ещё в одной, и ещё не раз, почти не задерживаясь между ними на родине, где только и успевал, что наспех обустроить квартиру в центре города, в которой обитали его рано повзрослевшие под приглядом родственников дочь и сын, да приобрести дачу, машину и гараж. Так незаметно для себя Пётр стал уважаемым Петром Ивановичем и человеком, если не богатым, то, по советским меркам, весьма и весьма состоятельным, имевшим все атрибуты материального благополучия того времени, главным из которых, несомненно, была квартира, заставленная и завешанная, помимо обязательных для полноценного комфорта, предметами западного производства, невиданной экзотикой: от резной мебели и музейного достоинства скульптур из тика, черного и красного дерева, до раковин, кораллов и чучел редких животных. Одним словом, не дом, а полная чаша.
Загоревшего до черноты и обветренного океаническими ветрами Петра Ивановича, будь он в строгом, насколько позволяла жара, костюме или, что бывало гораздо чаще, в полотняных брюках и легкой рубашке, соломенной шляпе и сандалиях, за безупречный язык почти всегда поначалу принимали за местного, а когда с удивлением узнавали о своей ошибке, то, быстро забывая о ней, по-свойски шли на послабление в ценах и немалые скидки при заключении контрактов. Легкость характера, свобода в общении, отсутствие и намека на скупость и карьерные потуги оберегали успешного Петра Ивановича от завистников, прочно удерживая в профессиональной среде добротных внешнеторговцев.

Как-то незаметно подросшая дочь Арина пошла в отца - такая же внешне нескладная: худосочная, с впалой грудью, кривоватыми, тонкими ножками, белёсыми волосиками – она восприняла от него необычайные способности к иностранным языкам, что позволяло ей без труда схватывать на лету учебный материал. Никогда не проявлявшая склонности к занятиям музыкой, дочь, оказалось, обладает феноменальным слухом, что помогло ей легко справиться с тональной особенностью азиатских языков. Наградил её отец и исключительной коммуникабельностью. Похожая на светлого эльфа, Арина, не обремененная житейскими заботами, не задавленная учебой, всегда элегантно одетая, с пусть и не отвечающим классическим канонам красоты, но по-своему прелестным и  лучезарным личиком, порхала по университету и за его пределами от одной компании друзей к другой, не забывая по дороге обзаводиться новыми.
Коренным же отличием Лютиковой-младшей от отца стало её более чем спокойное отношение к жизни за границей. На последнем курсе университета она побывала на годовой стажировке в нашем посольстве в стране изучаемого языка, чуть было не вышла там замуж за уже женатого дипломата, и этого опыта ей хватило с избытком на всю оставшуюся жизнь. Как и Петр Иванович, она отказалась от научной карьеры и нашла себя в стабильной работе переводчика политической литературы. На её счастье, коммунисты одной страны победившего социализма в Юго-Восточной Азии оказались обделенными трудами Владимира Ильича Ленина: придти к власти они смогли, опираясь на теорию, изложенную всего в семи переведенных на местный язык томах. Поэтому одну из лучших выпускниц университета, согласившуюся, вместо порханий по заграницам, на монотонную, но хорошо оплачиваемую работу, с удовольствием взяли в немногочисленный переводческий пул, призванный идейно обогатить братскую партию.
Несмотря на присущую лёгкость на подъем, Лютикова никогда не жаловала своими приездами нелюбимую ею Москву, куда выбиралась исключительно по служебным делам, либо смертельно соскучившись по своим закадычным с детства подругам, когда чувствовала, что регулярного общения с ними по телефону уже категорически не хватает. А было подруг общим числом три, две из которых - родные сёстры, и происходили они из одного круга семей загранработников, где-то и когда-то сдружившихся между собой, вовлекших в эту почти родственную связь всех своих домочадцев, и протянувших её через всю жизнь. И каждый раз появление Арины в домах подруг – сегодняшние встречи в кафешках тогда не практиковались, да и самих точек общепита было в столице раз-два и обчёлся – становилось праздником и представляло собой феерическое событие, в котором его главная героиня, с ног до головы окутанная шлейфом аристократизма северной столицы, всенепременно привносила что-то настолько новое и неожиданное, что расплескивала этим маленькие болотца обыденной жизни москвичек настолько, что они за пересудами причуд ленинградки вынуждены были восполнять их по капельке своими мелкими личными повседневностями, занимая этим всеё время до её грядущего приезда, которого ожидали и одновременно с замиранием сердца боялись, не смея даже предположить, с чем же пожалует к ним Лютикова, от которой можно было ожидать всё что угодно.
Подруги уже привыкли к таким мелочам, как радикальное изменение внешнего вида Арины, что вытворялось ею со школы. Прически, длина и цвет волос, стиль одежды и макияжа продолжали регулярно меняться, но всё это вместе взятое со временем отошло на второй план, уступив авансцену обрушившемуся на подруг валу вовсе уж нежданных от неё идей и начинаний, изливавшихся из Арины в объёмах, способных увлечь за собой всех ненароком рядом оказавшихся в мир её новых представлений, в которые она в момент их изложения глубоко и безоговорочно верила, готова была их неистово отстаивать и бороться за свои убеждения, стремясь одновременно расширить круг адептов нового увлечения, нисколько при этом не заботясь о судьбе ещё недавно обуревавших её предшествовавших воззрений, нередко полностью отказываясь от них и вполне искренне удивляясь, когда именно на неё ссылались как на источник их распространения.
Постепенно московские тихони привыкли и к этому, и с определенных пор больше всего их, воспитанных в добрых семейных традициях, удивляли уже не новизна и яркость всего происходившего с Лютиковой, а то подмеченное ими обстоятельство, что все её увлечения, прежние или нынешние, составляли для Арины неоспариваемый приоритет над её реальной жизнью, какие бы важные для всякого нормального человека  события с ней в то время не происходили, будь то её собственное замужество, рождение детей – двух дочек, или просто каких-то передряг, в немалой мере обрушивавшихся на всех в постперестроечный морок.

Поначалу взбрыки, как называли старинные московские подружки Лютиковой её необузданные фантазии, увлечения и перемены в жизни, были весьма умеренного свойства. К примеру, однажды она вынырнула в столице, по причине крайней, по её словам, нужды в качественной косметике, естественно импортной, которую можно было приобрести исключительно в женском туалете в Столешниковом переулке, в котором, несмотря на регулярные рейды боровшейся со спекуляцией милиции, предлагался самый широкий выбор дамского ширпотреба во всей Москве. Арину не смущали сумасшедшие цены – она никогда не знала нужды в деньгах и их истинной стоимости, для неё главным была сама возможность выбора и качество товара, в котором она, после непродолжительного знакомства за рубежом с французским ассортиментом, прекрасно разбиралась. Уезжала она в Питер с сумками, полными вожделенными косметическими наборами для себя и тамошних подружек. Причём можно было не сомневаться, что ни о какой перепродаже в дальнейшем того, что она приобрела, не могло быть и речи. Бескорыстная по своей природе Лютикова большую часть привезенного, наверняка, раздаривала, равно как оставляла московским подружкам едва ею тронутую, но уже мало для неё интересную косметику, с запасами которой она приезжала в столицу. Конечно же, основной темой разговоров с подругами, в которых Арина неизменно главенствовала, было обсуждение последних трендов в косметике, свойств тех или иных косметических продуктов, их плюсов и минусов, стойкости и надежности, материалов  их изготовления,  и прочая.
И мимоходом, вскользь - о личной жизни, о родителях и брате. Как о чём-то малосущественном, во всяком случае в сравнении с косметикой, Лютикова сообщала, что собирается замуж за летчика гражданской авиации. А вот младший брат связался с наркоманами и подворовывает из квартиры родителей, которые который вот уже год безвылазно, даже в отпуск не прилетают, сидят в очередной командировке.
 
Следующий этап жизни немного повзрослевшей и, казалось бы, несколько остепенившейся после замужества Арины, её подруги, единодушно и не сговариваясь, назвали мохеровым.
Мохер – шерстяная нить с необыкновенно длинным, образно говоря, подшерстком, создающим над поверхностью связанного из неё изделия вид пушистого облачка, а заодно делающим его теплее. Одним словом, для своего времени умопомрачительно модно и дорого. Если любое проявление моды можно сравнить с  волной, захлестывавшей население, то появление мохера было сопоставимо  даже не с девятым валом бушующего моря, заливавшим только часть суши, а через какое-то время всё же отступившим. Нет, эта мода  была похожа  на цунами, безраздельно и надолго захватившего всё обозримое пространство.
В СССР мохер не производился, а ввозился по легальным и контрабандным каналам всеми, кто только мог это сделать, то есть протащить через границы почти невесомые мотки теплого, разноцветного счастья, стоившего немилосердные деньги. Началось все с ярких, многоцветных шарфов для мужчин и зимних шапочек для женщин. За ними подтянулась мода на кофты и свитера. А кто уж совсем не жалел на себя средств, тот замахивался на вязку платьев. Кстати, с мужем одной из хороших знакомых Арины по этому поводу произошел в некотором роде казус. Он взял с собой в загранкомандировку связанный тёщей необыкновенно теплый и страшно модный в Москве мохеровый свитер темно-серого цвета, в котором сразу же почувствовал на себе отчужденно-настороженные или, наоборот, вязко-прилипчивые взгляды местных жителей. Через некоторое время муж знакомой случайно выяснил, что в этой стране мохеровые изделия носили, как правило, лица нетрадиционной сексуальной ориентации, в чём он смог лично убедиться, увидев их наряды за витриной заведения, где они обычно собирались. После этого откровения его мягкая гордость была заперта в чемодан до возвращения в Москву, где, после узнанного и увиденного, одевалась им исключительно как никому не видимая теплая поддевка для продолжительных прогулок.

Лютикова умела удивлять, подчас сама того не желая, то есть не ставя впрямую перед собой такую цель – удивить, но понимала, что её действия, которые сами по себе были для неё куда значимее производимого ими эффекта, могут в конечном счете привести к подобному результату, и ей это нравилось. Так вот на этот раз её подруги были не то чтобы удивлены или шокированы, они были сражены наповал. И причиной тому был внешний вид Арины, или, как тогда говорили, прикид. А он был уникален и не в смысле наличия редких даже в столице импортных вещей высокого качества, чем Лютикова, имевшая любящих родителей, не вылезавших из-за границы, всегда щеголяла, и не в их необычным сочетании, способном эпатировать публику. Нет. Уникальность её наряда состояла в его абсолютной оригинальности, поскольку он существовал в единственном экземпляре, а автором его, и это добивало подруг, была сама Арина Лютикова.
Мохер к этому времени уже успел расползтись по стране настолько, что мало кто не мог позволить себе в личном гардеробе чего-либо, произведенного из него. Мужья подруг уже все как один, как если бы они состояли на службе в одном ведомстве и получали аксессуары к верхней одежде у одного каптенармуса, носили, ставшие почти униформой мохеровые шарфы. Сами подруги уже не мыслили себя без мохеровых кофточек, нередко весьма ажурной вязки по причине дороговизны исходного сырья. Но то, что они увидели на Лютиковой, превосходило все их мечты, ожидания и фантазии вместе взятые. Она была облачена в длиннющее пальто из мохера на подкладке, из-под небрежно откинутой полы которого нагло выглядывало не менее мохеровое платье. Но подруги, в головах которых при иных обстоятельствах обязательно включились бы калькуляторы, автоматически подсчитывающие стоимость затраченных на всю эту роскошь средств, с гневом на самих себя отбросили в сторону пошлую арифметику, ослепленные чистотой высокого искусства и завороженные мастерством исполнения. На стройной Лютиковой, надо отдать ей должное, всегда и всё сидело исключительно хорошо. Но на этот раз общему изумлению не было предела, а испытывавшие его не скрывали своего восторга, вовсе не перекрывавшегося чувством зависти, для которого просто не было места, настолько все увиденное было высоко и недосягаемо для простых и даже продвинутых потребителей.
В пальто все было необычно и неожиданно: крой, буйство красок – от темно-рыжей охры до глубокого сиреневого, применение различных способов вязки и качества ниток, с разной длиной и объемом подшерстка. Но вся эта эклектика – если произведенное мастером рассматривалось бы по частям, – воспринималась на Лютиковой как единое целое, нерасторжимое и прекрасное в своем немыслимом сочетании. На этом фоне обтягивающее Аринину фигуру манекенщицы светло-лиловое платье крупной вязки смотрелось синонимом чистоты и скромности.
Оказалось, что Лютикова нашла себя как модельер и главный исполнитель своих работ в мохере, и вот уже несколько месяцев, уйдя в это с головой, в ущерб переводам и вопреки начальственному негодованию, как сумасшедшая рисует, вяжет и кроит. Поначалу для себя и самых близких на тот период подруг, а затем, набрав значительную внутреннюю динамику, которой уже стало невыносимо тесно в створах ближайшего окружения, вырвалась на широкий простор выставочных демонстраций, где её работы имели головокружительный успех и даже приносили, помимо творческого удовлетворения, чего уж скрывать, некоторый доход.
Ослепленные, оглушенные и не успевшие еще разобрать, каково их конечное впечатление от представленного, и чувствуют ли они себя окончательно раздавленными или, наоборот, окрыленными новым увлечением и работами Лютиковой, старинные подруги, как всегда попутно и как бы, между прочим, узнали, что она вышла замуж и родила. Муж, хотя и штурман гражданской авиации, но тюфяк и семейный увалень, готовый всё свободное время проводить с дочкой, часто отсутствует, поскольку много летает. И если бы не его нежелание вступать в КПСС, то по своим профессиональным качествам он давно уже был бы переведён на международные авиалинии. Брат перешёл на тяжелые наркотики, на что спустил большую часть обстановки квартиры родителей, а в отсутствии денег сам выгоняет маковую соломку на конфорке газовой плиты и получившуюся коричневую жижу загоняет немытым треснувшим шприцем в едва различимые среди синяков и язв вены.

Арина не забывала своих московских подруг, регулярно позванивая им из Питера и вкратце рассказывая о своей жизни. Но телефонных разговоров она не любила и потому всегда была предельно краткой, и, как говорили обижавшиеся на неё девчонки, ставшие уже замужними женщинами и матерями, общалась она исключительно в телеграфном стиле. Но совсем иной раскрывалась Лютикова во время своих нечастых приездов в Москву, оставаясь по-прежнему верной самой себе, каждый раз вываливая на их головы вороха новостей, награждая и удивляя своим очередным увлечением, которому, как всегда, отдавалась полностью и без остатка, забывая начисто о всех предыдущих так, как если бы их и не было вовсе, а заодно и о своих домочадцах, к которым уже прибавилась еще одна дочка, сводя домашние заботы до исполнения необходимого для их выживания минимума.

Очередное появление Арины в столице пришлось на пик популярности экстрасенсов, затмивших единственную до того полумифическую Джину, работавшую почти исключительно с представителями высшей власти. Они нахально пришли в каждый дом через форточку черно-белого, а местами уже цветного телевидения. Народ уверенно исцелялся на их сеансах, предпочитая им хиреющую медицину, приобретал уверенность, уходя от повседневной неустроенности, и вообще оздоравливался. Перед телевизорами расставлялись графины с водой, становившиеся чудодейственным средством против всех болезней, эликсиром молодости, притяжения успеха и всяческого благополучия, чего должно было хватить до следующего, через неделю, экстрасенсорного сеанса. Не признававшее чудодейственность самозваных целителей, неразумное меньшинство клеймилось широкой общественностью как форменные отщепенцы и подавлялось чудовищного объёма валом всеобщего мнения, встававшего на защиту их несомненной пользы. Что, впрочем, довольно легко объяснялось массовым помешательством толпы, обреченно метавшейся в поисках альтернативы отобранной у неё доктрине коммунизма, по-детски радовавшейся любой объединительной идее, появлению вместо уничтоженной крыши социального государства пусть даже эфемерного подобия силы, на защиту которой всё же можно было бы уповать.
Лютикова находилась в самой пучине оккультной фантасмагории. Она детально разбиралась в мельчайших подробностях и оттенках способностей отдельных экстрасенсов, их сильных и слабых сторон, способах воздействия на индивидуумов и массы в целом, свободно оперировала известными ей сведениями об исцелениях, нередко совершенно чудесного свойства, едва ли не возвращения умерших с того света, во всяком случае вызволенных из комы и в одночасье обретших здоровье после сложнейших операций.
Но это была бы не Арина, если бы ограничивалась лежащими, по её мнению, на поверхности почти общеизвестными фактами. Нет! Она знала об экстрасенсорике, неопознанных явлениях и сверхвозможностях человека куда как больше обычного обывателя, да и многих тех, кто причислял себя к якобы специалистам в этих областях. По уровню знаний о пришельцах, местах их приземления, обитания, сохраненных останков и продолжавшихся контактах с ними, а также об истинных тайнах египетских и мексиканских пирамид, подземных лабиринтов Антарктиды, появлении жизни на Земле и ещё великом множестве того, о чем сознательно умалчивала официальная наука, но по крупицам узнавали бескорыстные исследователи, она не имела себе равных и могла бы запросто вести на эту тему серию передач по телевидению. Судя по тому валу информации, который Лютикова в буквальном смысле этого слова обрушила на подруг и их окружение, куче раздаваемых ею направо и налево книг и брошюрок офсетной печати, подготовлена она была настолько основательно, что при её неуемном энтузиазме, которого ей и всегда-то было не занимать, Арина с лихвой могла бы заменить целую телевизионную редакцию. Но подобного выхода мощному потоку энергии судьба Лютиковой   не предоставила, а поэтому отдуваться за телеаудиторию приходилось всему её ближайшему и не только окружению.
Едва завидя подходящих жертв, Лютикова сразу же, без раскачки и предварительного выяснения, нуждаются ли попавшие в её поле зрения граждане в подобного рода информации, используя малейший для этого повод, а нередко и без него, приступала к детальному изложению скрытых или скрываемых под разными предлогами нечистоплотными властями истинных знаний. При этом она ни разу не задавалась вопросом, с какого такого рожна эти самые власти скрытничают и не допускают свой народ к истине, зачем такая таинственность, в чем её суть, а их - корысть. Получалось так, что власть уже сама по себе, по своей природе, вне зависимости от её формы и вида, а также национальной принадлежности, плоха потому, что противостоит народу, возвышается над ним, тиранит и обманывает его. Но и слушающие зачастую пропускали мимо ушей эту логическую неувязочку, заслушавшись великоречивую Арину, блистательно владевшую не только самим материалом, но и формой его подачи, буквально завораживая внимавших жертв его широтой и глубиной, способностью связать между собой в единое целое, казалось бы общеизвестное, но до этого разрозненное и потому не получавшее того вселенского резонанса, как это слышалось в рассказах Лютиковой. Признанные центры археолого-исторических исследований по всему земному шару – остров Пасхи, гигантские пирамиды и прочая – с её легкой руки превращались в космодромы и стоянки инопланетян, в обязательном порядке на равном расстоянии или кратном ему в целых числах удалении от своего рода их сакрального центра в Тибете – шамбалы – цели экспедиций исследователей из фашисткой Германии, получивших-де там тайные знания, легшие в основу разработок немецких ученых в области атомной энергетики, ракетостроения и создания летающих тарелок, целые подземные базы которых располагались во льдах Антарктиды. Зачарованные слушатели с открытыми ртами слушали Арину, поначалу посмеиваясь над её ангажированностью, но постепенно вовлекаясь в бездну новизны, вспоминая какие-то обрывки когда-то ранее подхваченных сведений и становясь неожиданно для себя самих сподвижниками развиваемых ею идей, подпадая под обаяние рассказчицы, её глубокую и незыблемую убежденность и становясь адептами распространяемых ею теорий. Уже дома наиболее трезвые из них мысленно спохватывались и старательно выбирались из искусно сотканной Лютиковой словесной паутины, не без труда вырывая из сознания её наиболее прилипчивые эпизоды. Большинство же не без удовольствия оставались в теплом болоте выданных Ариной «коренных и истинных» знаний, полагая себя с этого момента просвещенными и посвященными, и в меру своих сил и способностей пытались продолжать их пропаганду дальше.
Понятно, что волна просветительства была для Лютиковой в этот момент настолько важной и самодостаточной, что отбирала все её немалые интеллектуальные и всегда гораздо более скромные в сравнении с ними физические силы, почти ничего не оставляя на семейные дела, едва ли не полностью ею заброшенные или, вернее сказать, переложенные на плечи мужа, который и рад был бы всё своё время отдавать любимым дочкам, но в силу профессиональной специфики иногда сутками отсутствовал. Арина почти перестала рассказывать подругам о домашних делах, отмахиваясь привычным – всё нормально, и узнавали они о них от одной общей знакомой в Питере. Та была в полном восхищении от мужа Лютиковой, фамилию которого она, не желая затруднять себя переоформлением договоров в издательстве, после замужества так и не взяла. Подруги, видевшие Илью – так звали мужа Арины – во время наездов к ней не могли с этим не соглашаться. В сравнении с ней он выглядел почти красавцем, не дотягивая до этого звания только ростом – не выше жены. Но зато взял, по общему мнению, всем остальным: статностью фигуры, правильностью черт по-русски округлого лица, темно-русыми, волнистыми, зачесанными назад, густыми волосами, умными с грустинкой, внимательными ко всем без исключения глазами. Именно о них, прежде всего, вспоминали все, кто когда-либо с ним встречался. Мягкий взгляд немногословного и задумчивого Ильи обволакивал собеседника и, как тому потом казалось, незаметно и ненавязчиво  проникал в его мысли, но, поскольку без злого умысла, а с большой добротой, то без сопротивления сидящего или стоящего рядом с ним, а, напротив, при его большом желании и содействии. У всех даже впервые повстречавшихся с Ильей оставалось странное для них ощущение давнего знакомства с ним, которое хотелось непременно продолжать. Женщины всех возрастов заглядывались на него, а некоторые, увидев единожды в темно-синей летной форме, влюблялись, порой до сумасбродства. Однако он со всеми без исключения был ровен, не выделяя никого вниманием и оставаясь верным своей природе однолюба. Тем примечательнее и неожиданнее выглядела одна присущая ему особенность: он искренне и бескомпромиссно ненавидел всё связанное каким-либо образом с коммунизмом, хотя каких-то видимых причин для этого не было: никто из его ближайших, да и дальних родственников не был репрессирован или как-то иначе пострадал от властей, объективно не видел от них ничего плохого и он сам. Но где-то подцепил этот спокойный и выдержанный первоклассный штурман гражданской авиации вирус ненависти и не желал с ним расставаться, особо, правда, его не культивируя и не подаваясь, в зависимости от политических времен, в диссиденты или оголтелые перестроечники. И все же довел в соответствии со своим железным характером до жизненного принципа и без показной экзальтации, но, тем не менее, неукоснительно руководствовался им. При социализме это могло стоить ему карьеры штурмана международных авиалиний, поскольку Илья наотрез отказывался вступать в КПСС. Позже проявлялось в нежелании поддерживать, даже не зная его лично, любые контакты с супругом подруги Арины, когда эта пара находилась в командировке в стране одного из европейских авиационных хабов, по причине того, что тот, по мнительному подозрению Ильи, как давний, еще со времен СССР, загранработник, потенциально мог быть связан с ненавидимыми им компетентными органами. Ко всем остальным он проявлял предельную доброжелательность, но свою любовь отдавал исключительно жене и двум дочкам, в которых души не чаял и для которых рад был быть одновременно и отцом и матерью, готовя, стирая и занимаясь ими всё свободное от полетов время, выделяя младшую, похожую, как все считали, на отца, а потому по всем приметам – счастливую. Так думал и сам Илья, вглядываясь в дочку как в свои детские фотографии, но одновременно не без тревоги замечая  внутреннюю холодность, непомерное для ребенка самолюбие и своенравие, разительно отличавшие девочку от отца – воплощения доброты и предрасположенности к людям. В семье нередко, поначалу со смехом, а потом с горькой иронией вспоминали, как их младшенькая еще в свои дошкольные годы, когда её сверстники мечтали о профессиях космонавтов, парикмахеров и милиционеров, уверенно и категорично заявляла, что когда вырастет – будет покупательницей.

Родители Арины после распада Союза и его внешнеторговых организаций окончательно вернулись из-за границы в свою некогда респектабельную квартиру, опустошенные комнаты которой в замызганных обоях освещались, да и то не все три, скудным светом лампочек в простых черного цвета патронах. Из мебели сохранился только основательно прожженный в нескольких местах кухонный стол, за которым сын регулярно готовил своё смертоносное снадобье до того, как сел в тюрьму за причастность к сбыту наркотиков. На их счастье, как рассказали им в очереди перед окошечком приема передач осужденным, квартира не была приватизирована и, оставаясь в муниципальной собственности, не могла служить объектом купли-продажи. Первые полгода, пока шёл ремонт, вышедших на пенсию стариков по настоянию Ильи Арина вынужденно приютила у себя, в своей трёхкомнатной квартире.

Продолжавшиеся беспрерывно в течение нескольких лет бесчинства экстрасенсов в телеэфире завершились как-то сами собой  также стремительно, как и возникли. То ли мода на них естественным образом сникла, то ли безграничная вера в их чудодейственность оказалась подточенной, поскольку слухи о беспредельной результативности не находили подтверждения в реальном окружении восторженных ранее зрителей, то ли этот феномен воздействия на общественное мнение был сознательно изъят, как потерявший актуальность. Постепенно переходя из передач в самое востребованное зрителями время на центральных каналах во второстепенные, а затем и вовсе уж местечковые, некогда кумиры публики и властители умов и душ – экстрасенсы – переместились в конце концов в отдаленные районы страны, где их по инерции ещё привечали, но и там довольствовались не стадионами и спортивными аренами, а домами культуры в райцентрах и поселках городского типа.
После затянувшегося перерыва в общении со столичными подругами Лютикова предстала полностью отстранившейся от ореола протагониста  и пропагандиста оккультно-мистических теорий и шарахалась от задававшихся ей на эти темы по старинке вопросов так, как будто бы впервые и случайно сталкивалась с ними в разговоре, искренне не понимая, как в принципе можно интересоваться подобной ерундой. Подруги оказались не готовы к такому развороту в её настроениях и восприняли это с недоумением, не понимая Арину и, зная её неуемный характер, с настороженностью ожидали от неё иных чудачеств, заметив к тому же произошедшие перемены в её внешности, мало уловимые, но почему-то тревожившие их. И не ошиблись.
Отбившись от дурацких, по её мнению, приставаний по поводу экстрасенсорики и прочей дребедени, Лютикова, как и всегда искренне, с присущим ей напором и без малейшей тени смущения поведала приятельницам о том, что смыслом её жизни теперь стал секс, во всевозможных его видах и проявлениях. Арина без какой-либо застенчивости и в таких деталях и подробностях принялась излагать им свои любовные похождения, что матери уже взрослых детей, вслед за первыми предвестниками гормональных возрастных изменений, испытали дополнительные головокружения и приливы кровяного давления во всех частях тела; их до неприличия бросало в жар и пробивал до корней тщательно подкрашиваемых седых волос холодный пот. А рассказчица, не замечая смущения подруг, продолжала сообщать о своих романтических приключениях, по масштабам, разнообразию и частоты смены партнеров в которых можно было заключить, что близкие отношения с противоположным полом и, как выяснилось, не только с ним одним и, кстати, не обязательно только вдвоем, стали смыслом жизни Лютиковой в последние несколько лет. По её признанию, собственно любви в этих отношениях или, лучше сказать, контактах, то есть того, что составляет между людьми некое духовное родство, тяготение друг к другу на уровне чувств, не предполагалось вовсе. Речь почти всегда шла исключительно об их чувственной или физиологической фазе, тяге к взаимному обладанию и телесном удовлетворении. По её рассказам, порой она даже не знала имени очередного партнера, которого ей, впервые увидев в толпе, хотелось заполучить, что она научилась делать настолько эффективно, что никогда не получала сбоев. Одновременно она поддерживала регулярные отношения сразу с несколькими любовниками, которые обязательно, как пряности к постоянным блюдам, разбавлялись случайными связями, не забывая при этом и мужа, к которому, по её словам, только и испытывала то, что можно было назвать нежными чувствами.
В рассказах Лютикова не пыталась себя в чем-то обелить или оправдать. Как и всегда, чтобы она не делала, чем бы не занималась и не была увлечена, Арина и на этот раз была погружена полностью и без остатка в избранное ею состояние, полагая его единственно на данный отрезок времени для себя возможным и естественным. Она не делала каких-либо оценок, не сопоставляла себя и своё поведение с другими, не искала поддержки, сопереживания и сочувствия. Она просто делилась с близкими ей подружками даже не сокровенным, а своей обычной повседневной жизнью. И странное дело, от неё не веяло похотливостью перезревшей самки, и даже сцены форменного разврата в её изложении не вызывали отторжения и осуждения, настолько убедительна была Арина в преподнесении их как присущего ей от природы.
Наслушавшись Арининых откровений, подружки смекнули, отчего её облик тревожил их. Лютикова, в отличие от большинства из них, не прибавила в весе и запросто могла бы, если захотела, носить платья студенческих времен, её руки и ноги не потеряли девической стройности, любовь к косметике не испортила цвета лица (или умело его корректировала), а прическа соответствовала самым модным направлениям парикмахерского искусства. К тому же Арина всегда умела и могла, то есть имела средства со вкусом одеваться. Но всё это вместе взятое являло собой лишь одну сторону её шарма, своего рода его обязательную часть. Однако, существовала и другая, та, что притягивала к себе как магнитом выбранного ею партнера, заставляя его не замечать  почти подростковые задик и грудь Арины, её худосочные бедра. Подруги впервые и вовремя почувствовали в ней коварную, не знающую пощады соперницу в их стае и приложили максимум усилий, чтобы оградить свои дома от её посещений. И правильно сделали. Уже много позже одна из общих с Лютиковой знакомых, знавшая только понаслышке о её новой жизненной фазе, рассказала о том, как пригласила её заехать к ней на квартиру, поскольку не могла оставить больного мужа. Так вот, тот бедняга признавался потом, что в момент отлучки жены на кухню, он почувствовал от Арины, сидевшей рядом с его кроватью и державшей его вроде бы по товарищески за руку, такой силы влечение, которого он от себя никак не ожидал.
По обыкновению Лютикова была скупа на рассказы о семье, как если бы её не было вовсе. Подружкам порой даже трудно было понять, продолжается ли её семейная жизнь или уже разрушена и похоронена. На их вопросы Арина без энтузиазма, с которым говорила о том, что её живо интересовало, нехотя сообщала, что девочки подрастают. Старшая поступила в институт, младшая вступила в переходный возраст, который проходит вдвое, если не вчетверо эмоциональнее, чем это было у старшей сестры. Остальные подробности доходили через общую питерскую знакомую. Похоже, что Илья, несмотря на слепоту беспредельного обожания и любви к жене, что-то все-таки узнал о её похождениях на стороне и, ужаснувшись происходящим, как человек физически не воспринимавший неправду, занемог. У него забарахлило сердце, на какое-то время его отстранили от полетов, но после реабилитации в ведомственном санатории он восстановился и был допущен к любимой работе. Лютиковы старшие истратили все свои многолетние накопления, полученные от продажи дачи и обесценившейся Волги на адвокатов, в попытках вытащить сына из тюрьмы. Мать, потихоньку от Петра Ивановича, наслушавшись от самостоятельно  вышедших на старушку бывших сокамерников сына о страшных ломках, которые он, якобы, переживал в камере, при их посредничестве снабжала любимого сына наркотой, сбывая для этого по дешёвке подаренные мужем драгоценности. Проверить, доходит ли что из её нелегальных посылок до адресата, не было никакой возможности, и старую женщину, скорее всего, просто-напросто обманывали. Она подозревала это, но продолжала бегать с колечками, цепочками и браслетами к барыгам, полагая, что тем самым хоть чем-то искупает свою вину перед рано оставленным и выброшенным в самостоятельную жизнь неподготовленным к ней сыном. Однако все усилия стариков оказались тщетными: брат Арины скончался в тюрьме.

В последний приезд Лютиковой в Москву подруги не узнали её в предельно скромном, тёмных тонов, блеклом наряде – бесформенной блузе и длинной, до пола простой просторной юбке на резинке, - приняв его поначалу за следование какой-то новейшей ультрамоде, о которой они в своей столице и не слышали. Но, приглядевшись повнимательнее и заметив полное отсутствие косметики и украшений, а кроме того белесый платочек на голове, поняли, что перед ними человек, по всем внешним признакам приблизившийся к церкви. И оказались правы. Арина вновь самым решительным образом повернула свою жизнь, уверовав в христианские истины. Оказалось, что Лютикова большую часть времени проводит в паломнических поездках. Вот и в Москву она приехала посетить святые места и проживает в одном из монастырей, где трудится на послушании. Сподобилась уже проехать по святым местам в Иерусалиме и Греции, где проплыла на кораблике вдоль берегов Афона. Только что, полная впечатлений, вернулась с Валаама и Соловков. Поменялись лексикон Арины, тематика речей, тоненькие брошюрки из её бездонной котомки назывались молитвословами и акафистами, но подруги видели в ней все ту же неугомонную Лютикову, стремившуюся заразить всех и сразу своими идеями, пусть и именовалось это в её новом обличии прозелитизмом и миссионерством. Оставаясь самой собой, со всей присущей яростью и рвением неофита, она принялась приобщать всех рядом стоявших и сидевших к открывшейся ей правде жизни.  Никто из них не рискнул бы сказать, что изменившееся обличие Арины умерило её яркость, ничуть не бывало: все та же страстность в речах, те же горящие глаза,  непререкаемая убежденность в собственной правоте. Одним словом – Арина Лютикова во всей своей красе. Однако, как она ни старалась, не смогла прибавить сторонников своей убежденности в вере среди тех, кто хорошо знал её раньше, что, впрочем, как и ранее, её мало волновало.
До подруг уже дошло известие о скоропостижной кончине Ильи от инфаркта. И когда они, найдя для этого приличествующее место в общении с Ариной и паузу в её миссионерском напоре, хотели принести коллективные соболезнования относительно молодой вдове, та совсем уж неожиданно отреагировала на их сочувствие. Не всхлипнув в ответ и не проронив ни единой слезинки, вдруг попросила не воспринимать её приобщение к вере как следствие утраты мужа, заявив, что эти два события в её жизни никак не взаимосвязаны, тем более, по её утверждению, в  лоно церкви она пришла раньше ухода Ильи из жизни. О нём же, едва вздохнув, Арина промолвила лишь одно:  «Бог дал, Бог взял».
От питерской подруги московские знакомые Лютиковой узнали, что её мать преставилась третьей за год в их семье, вслед за братом и мужем Арины. Старшая дочь вышла замуж и поселилась после смерти бабушки в квартире деда и, как было замечено, претендуя на неё, сразу же поставила себя там полной хозяйкой. Младшая нигде не работала и не училась, и открыто сожительствуя с подобным ей законченным потребителем без определенного места деятельности, красивым мерзавцем, позволявшим себе третировать несостоявшуюся тёщу, в квартире которой они обосновались. Отчасти это объясняло проявившуюся у Арины страсть к паломничеству, что позволяло ей неделями не бывать в постылом доме.

Долгое время о Лютиковой не приходило никаких известий. В Москву она не заглядывала, перестала звонить, что подруги оправдывали тем, что забиралась она в своих поездках туда, где и устойчивой мобильной связи не существовало, а если она и была, то по сумасшедшей дороговизны тарифам. Об Арине стали забывать, всё реже вспоминая её эпатажность и откровенные чудачества, оставляя за ней, однако, право на устройство и ведение жизни по собственному усмотрению, прощая многое, если не всё, за беззлобный характер, доброе отношение к людям, искренность и прямоту. Заводя разговор о Лютиковой, подруги, посудачив, единодушно и искренне сожалели о нескладно сложившейся жизни у столь талантливого от природы человека, которому судьбой отмерено было куда как больше, чем каждой из них, большими трудами и немалыми тратами сил и здоровья добивавшихся своего маленького счастья ежедневными семейными заботами, обязательным присутствием на опостылевшей работе, скрупулезным, деликатным и не всегда благодарным в ответ выстраиванием отношений с ближайшим окружением.

О страшной кончине Лютиковой москвичкам сообщила их постоянный питерский информатор, проходившая в качестве свидетеля по делу о её убийстве. Онемевшие от ужаса, они с трудом смогли поверить в то, что им рассказали.

Арина ещё засветло вернулась в свою квартиру из очередной поездки, в которой её преследовало ничем не обоснованное, сколь она не пыталась проанализировать его причины, давящее чувство тревоги. Ничего подобного она не переживала даже на похоронах брата, матери и любимого, что после его кончины она знала точно, мужа. Судьбы дочерей её интересовали ровно настолько, насколько требовали от неё бесконечных покаяний и обращений к Создателю о прощении их грехов и увещевании к изменению образа жизни. Оставалось опасение за отца, но и оно было снято после того, как войдя в зону связи, поговорила с ним. Законченный оптимист, бодро сообщил, что у него в целом все в порядке и здоровье по возрасту, что в переводе на общечеловеческий язык должно было означать: за ним сохранён угол в комнате внука и он не голодает. Кромешная тьма на душе, несмотря на посещение благодатных мест, принятия там причастия, не проходила, а, напротив, усиливалась. «Надо будет обязательно съездить в Псково-Печерскую лавру, - подумала Арина, – поговорить со знаменитым схимонахом, исповедоваться».
Лифт в очередной раз сломался, благо ещё, что котомка почти пуста: всё своё она оставила в  бедной богадельне последнего на пути женского монастыря. Медленно поднимаясь по лестнице, Лютикова мысленно пролистала, как пролетела, последние годы своей жизни, проведшие её через череду храмов, монастырей, святынь, встреч со священнослужителями, монашествующими, такими же, как она паломниками и трудниками. Вспомнилось, как отогревала и оттирала она свою заиндевевшую и закоптившуюся душу, вначале почти радостно, буквально отламывая куски затвердевшей сажи, а потом всё с большими и большими трудами, продираясь к заветным пятнышкам золотых просветов, быстро покрывавшихся вновь затемняющей их патиной от её эмоциональных порывов и просто несдержанности при соприкосновении с мирской суетой. И вот, когда ей показалось, что душа после долгих мытарств просветлела, вновь наваливается тьма, гнетущая тревога.
Арина с трудом провернула замок в двери ставшего ненавистным ей дома, куда её привела только крайняя нужда привести себя в порядок, немного передохнуть после нелёгких странствий, да собраться в дорогу на очередное паломничество. Замок предательски или, может быть, радостно приветствуя хозяйку, громко щелкнул, а дверь в унисон ему протяжно заскрипела, и уже следом за ними раздался крик животной злобы сожителя младшенькой. «Ах, – укорила себя Арина, – опять забыла предварить звонком свой приезд», что всегда вызывало добавочный приступ ненависти якобы муженька к откровенно нелюбимой им якобы теще, при полной, что уж там греха таить, поддержке со стороны дочери.
На этот раз она застала милующуюся парочку в самый разгар спаривания в безобразно пьяном виде, что взъярило обоих до сверхъестественной степени негодования. Молодой самец, полагая, что задето и оскорблено его мужское достоинство, не прикрыв естества, в одной расстегнутой на мощном торсе рубашке ринулся со свирепым ором на Арину, полагая сразу же на месте проучить обидчицу, навсегда  остановить исходящий от неё беспредел и показать заодно, кто в доме хозяин. Лютикова инстинктивно отпрянула от него и побежала в противоположном направлении по узкой тропинке, оставшейся для прохода на балкон между заполнившими всю их большую комнату пустыми бутылками, спотыкаясь о них, едва не падая и создавая грохочущий перезвон, свойственный приемному пункту стеклотары, но никак не жилому помещению. Ей удалось укрыться за балконной дверью. Но ненадолго, поскольку шпингалет закрывался со стороны комнаты и удержать дверь с балкона без крючка и ручки у Арины не было никакой возможности.
Сожитель навалился на смертельно напуганную женщину всей тяжестью  могучего тела, а она в ответ только скукожилась, прижав к груди голову и сложившись руками и ногами в клубочек, успев подумать, что уже нисколько не вожделеет при виде и прикосновении молодой плоти, как это было ещё несколько лет тому назад, а способна за внешней телесной красотой увидеть гнусность и тлен зла. Взбесившемуся молодцу ничего не стоило прикончить её голыми руками, но тут, возбужденно повизгивая от переживания острого, будоражащего нервы момента, вмешалась его подруга, криком и жестом указывая на столик со створками в глубине балкона, где хранился нехитрый инструмент Ильи. Громиле передался её истеричный настрой, требовавший яркого, феерического завершения действа. Удерживая одной рукой жертву, он рванулся в направлении указующего перста бывшей дочери, разворотил внутренности шкафчика и с гортанным рыком выдернул из него тяжелый плотницкий топор с отполированным многими руками мастеровых топорищем. Принимая заканчивающий её жизнь удар, Арина, в крещении Ирина, освободившись разом от тяготившей её тоски и темноты, в своё последнее в земной жизни мгновение, уже почувствовав отход от телесных пут перед окончательным впадением в светлую бездну, как озарение восприняла надежду на то, что, возможно, дарована ей, как особое благо, великомученическая кончина …
Похороны Арины Лютиковой прошли скромно. Немногие подруги, горько поплакав, разбежались сразу же после прощания, не оставшись на традиционные поминки, на которые Петр Иванович истратил последние остатки своих накоплений. После смерти любимой дочери он окончательно превратился в худенького, низенького, почти полностью облысевшего старичка-приживалу у старшей внучки, которую не нянчил и не водил в школу. Он сохранился в относительно добром здравии,  и это раздражает потенциальную наследницу формально принадлежащей ему квартиры, вынужденную терпеть деда, приспособленного, за неимением иной надобности, приглядывать за малолетним внуком на детской площадке. Там, притулившись где-нибудь в уголке под грибочком с бутылочкой дешевого пива, купленной рядом на мизерную заначку из скудной пенсии, Петр Иванович, присматривая за мальцом, которого так и не научился признавать родным, временами думает, а действительно ли это он прожил яркую и удивительную жизнь в жарких странах, был успешен, состоятелен и счастлив, или всё это только игра воображения, либо отзвук его легких, мало чем отличимых от небытия стариковских снов?








Август-сентябрь  2019 г.
П. Симаков