Боль

Неяркому солнцу, по причине его позднего восхода и раннего заката в этот октябрьский день, за малым не удалось дотянуть до тепла летних собратьев, чем он приятно порадовал в преддверии непогоды грядущей осени.
Природа, утонувшая в умиротворении, как в сладком сиропе варенья из поздних яблок, совпадала с настроем воспоминаний о добром и умном друге-товарище, безвременно выгрызенном страшной болезнью из череды долгой общей жизни, в которой редкость встреч в последние годы компенсировалась их задушевным  наполнением. Прежде в этот день он становился на год старше, с его же уходом первенство в соревновании навсегда перешло ко мне.
День уверенно претендовал на вхождение в разряд особенных, не терпящих обыденности и требующих восприятия его как подарка, который следовало выделить чем-то приятным и запоминающимся, что превышало его и без того немалые заслуги, как вожделенной пятницы – банного дня в конце недели.  К примеру, взять и, наконец-то, пересадить две туи, выросшие самосевом в зелёные аккуратные пирамидки. Со временем, войдя в рост и силу, они непременно заняли бы не предназначавшиеся для них места под солнцем, заслонив к тому же, каждая по-своему, садовые дорожки. Одним словом, настала пора призвать их к порядку и переместить туда, где они вдвоём, поддерживая друг друга, а в чем-то соревнуясь, выросли бы, никого не стесняя, в стройных, под стать рядом стоящим сёстрам, красавиц.
Дела в этот день шли как-то необыкновенно споро, и за какой-то час задуманное свершилось. Оставалось полить новобранцев для полного утверждения их на новом месте. Перед холодами шланги убрали, и воду через пол-участка пришлось тащить в большом пластиковом ведре, хотя просматривался вариант привезти его, слегка расплескав, на  садовой тачке.
Напившись на тёплой террасе заслуженного чая, и решительно не желая омрачать этот день больше никакими делами, поехали в лес, просто прогуляться перед его уходом в зиму, а не в надежде на поздние грибы. А заодно избавиться от  травы и листьев, которые уже некуда было девать.
День продолжал преподносить всё новые приятные неожиданности. Дорогу к лесу, до недавнего времени разбитую до плача подвески видавшего виды автомобиля, привели в почти идеальное для сельской местности состояние перед заселением заново отстроенного дачного посёлка, лихое возведение которого на недавно ещё заброшенном поле грозило, однако, прибавлением грибников в наших некогда заповедных местах.
Лес, как и всегда, удивил способностью красиво, хотя и предсказуемо, изменяться, чем запросто мог запутать в пасмурную погоду там, где всё было, казалось бы, неоднократно исхожено. Но не на этот раз, когда солнце вовсю светило через едва затронутые осенним тлением кроны деревьев. Грибами же в остывшем воздухе не пахло напрочь. Несколько крепких поганок и ярко-красных с белыми нашлёпками мухоморов плакатно-рекламного вида – вот и всё, чем пожелал поделиться с нами лес. В ответ беззлобно разнесли по ложбинкам то ненужное, что привезли в мешках, оказавшееся неотличимым от лесного естества: длинные стебли ирисов и лилейника аккуратно вписались в пожухлую осоку, а про опавшие листья и говорить не приходилось.   
На обратном пути остановил скромной красотой небольшой  прудик, мелькнувший ещё по дороге в лес пронзительной желтизной молодой берёзки на фоне тёмно-зелёных до синевы елей. Всё оставалось на своих местах, но чудесное отражение в почти чёрной воде размылось рябью, утренний туман ушёл, изменилось освещение и даже нежданное картинное  появление степенных и жирных к осени гусей не помогло восстановить прежнюю идиллию. Но пруд не сдавался,  и в качестве компенсации представил работу по дереву природных мастеров – бобров, чем немало обескуражил её непосредственной близостью к человеческому жилью и результативностью:  ещё немного усилий и громадные вётлы, радующие глаз, через пару-тройку подходов к ним усердных строителей подводных хаток неминуемо рухнут в воду, оставив торчащие из воды остро отточенные пеньки. Невольно вспомнился приписываемый экологам анекдотического свойства призыв: убей бобра – спаси дерево.
К природным радостям прибавился вкус, как из детства,  соевых батончиков и овсяного печенья из недавно открытого магазинчика местной продовольственной фирмы.
Во второй половине дня, сразу же за послеобеденным сном, за время которого баня  проветривалась, начались приготовления к вечерней помывке. Прожжённый  в дымоходе клок газеты гарантировал избавление от коварно затаившейся в трубе воздушной пробки, способной, как уже не раз случалось, напустить едкий, режущий глаза дым в дом, чтобы испортить всё мытьё, оставив ещё на неделю недобрую память по себе тяжёлым запахом горелого. Уложенные в топку заранее наколотые щепочки, накрытые поверх высохшими за неделю в предбаннике тонкими полешками, живо разгорелись от одной спички. Трижды подложенные через каждые пятнадцать-двадцать минут дровишки, в срок нагрели парную  достаточно для того, чтобы запарить её, облив из шайки потолок и стены и поддав воды на камни в печи.
Ну вот и началось банное священнодействие, достигающее своего апогея не по его завершении или какую-либо иную минуту банной процедуры, а на момент полной готовности парной к своему предназначению: когда истомлённые ожиданием лёгкого пара ценители бани, пройдя через все этапы подготовки, голые и с подстилками на полки, выстроились в предвкушении вожделенного удовольствия перед ведущей в парную дверью, а первый из них уже взялся крепкой рукой за ручку и через мгновение откроет её. Этот высочайший миг воодушевления сравним разве что с переживаниями страстного поклонника перед самым свиданием с ожидающей его возлюбленной, когда всё уже обговорено, подготовлено и ничто не побуждает к торопливости. Происходящее потом, несомненно, приятно и благостно само по себе, но вполне предсказуемо и отличается от уже пережитого ранее лишь отдельными нюансами, зависящими во многом от настроения парящихся и их взаимопонимания с парной и её главной составляющей – печью: сколько дров заложено, как, когда и чем поддавали, каков жар, кто и сколько его выдержал по времени. Причём куда как нежнее и чувственнее всё перечисленное происходит в варианте индивидуального, тет-а-тет,  общения с баней, когда мало что отвлекает от существа происходящего в короткие минуты взаимопроникновения, когда есть возможность подтолкнуть якобы неживой инструментарий к непосредственному общению, заставить его вразумительно реагировать на особого рода пожелания и чувствовать, как он, в свою очередь, научается поддерживать и соответствовать им.
Купание в дачном бассейне с взрослением внучек почти полностью перешёл в статус неотъемлемой части банной процедуры, а с приближением температуры воды в нём к точке замерзания, из блаженного охлаждения превратилось в почти героический поступок. Продравшись через непродолжительные сомнения, прохожу двойной обжиг – ледяной водой и горячим паром.
Вечер завершился восполнением утраченной жидкости сваренным в Чувашии пивом, нисколько и ни в чём не уступающем германским образцам, и совсем уж не запланированной продолжительной задержкой перед замечательным телесериалом о последних годах жизни Петра Великого, весьма убедительно представленного как радетеля за Отечество.
Последние полчаса замечательного дня отданы обязательному чтению перед переходом в новые сутки, начавшиеся глубоким сном. Наступило двадцать шестое октября – трижды тринадцатое: дважды содержащее это число в своём порядковом номере, плюс к тому – тринадцатое по старому стилю.

Разбудило, а, вернее, привело в состояние полусна ощущение чего-то постороннего в середине груди, что с медленным нарастанием превращалось в никогда раньше не испытывавшуюся в этом месте боль. Из локального очажка она принялась разворачиваться, распространяясь по всей грудной клетке, не уходя вглубь и не претендуя на иные части и органы тела. Боль не собиралась отступать и по своим общим свойствам могла быть отнесена к тому, что именовалось как  загрудинная, с чем приходилось  раньше сталкиваться на примере товарищей, имевших серьёзные затруднения в работе сердечной мышцы.
Предполагаемый диагноз как-то сразу поставил под вопрос существовавшую вчерне программу всей жизни, перспективы которой оказывались весьма неопределёнными и, скорее всего, непродолжительными. Окружающее пространство из мирового в географическом измерении и при большом желании вполне себе достижимого за малыми административными ограничениями свернулось до размеров едва освещённой уличным фонарём полутёмной комнатки второго этажа деревянного дачного дома. Почти осязаемо отпадали дальние намерения и более близкие планы, становилось ненужным и неважным многое из ещё недавно желаемого, задуманного, потаённо лелеемого. Вслед за ними никчёмными оказались большие тревоги и малые неприятности, досаждавшие недоразумения, розни и недопонимания.  Все переживания сконцентрировались на загрудинной боли, определяющей отныне сводимые к самым простым потребностям задачи ближайшего времени.
Несколько обнадёживало отсутствие приписываемых концу жизни видений:  ярких всплесков воспоминаний отдельных событий, появления фантомных фигур ушедших в иной мир родственников, наблюдения самого себя со стороны или сверху. Не было и страха, лишь ощущение перехода в новое состояние, контуры которого не определены, но будут представлять собой нечто принципиально иное в сравнении с прежним опытом. Преобладало состояние, близкое к апатии, когда нет сожаления о прошедшем и явно теряемом, но и предчувствие новизны, какой бы она ни была, не привлекало и не отпугивало, а принималось как непреодолимая данность.
Бессистемно и всполохами в сознание вторгались отрывочные картины из опыта переживших сходный диагноз, полярно разделявшиеся между собой. Так отечественные эскулапы запрещали любое самостоятельное движение пациента, а их западные коллеги заставляли после купирования боли вышагивать по лестничным пролётам клиники. С какой-то стати к ним прибавилась алкогольная тема: всё те же первые изгнали из ведомственного госпиталя их подопечного за участие с соседями по палате в праздничном застолье по поводу выздоровления товарища, в то время как вторые, опять же во всём противоречившие российским коллегам, похвалили больного с подтвердившимся диагнозом за то, что тот, дожидаясь их, для снятия болевого симптома залпом выпил сто пятьдесят граммов коньяка, чем расширил сосуды и вроде как тем самым обезопасил себя.
Тупая по природе боль оказалась вполне терпимой и никак не зависела от положения тела. Движение не прибавило новых болевых ощущений, но и не избавило от них. Поход на первый этаж к аптечке на кухне вполне удался: нашёл принимаемые в нашем доме при сердечном недомогании капли, отмерил их в нужном количестве и выпил.
Боль, однако, уверенно сохраняла свои права на оккупированную ею часть организма. Она не претендовала на что-то ещё, но на занятом пространстве держала, не проявляя признаков отступления,  захваченные ею позиции стойко, не опускаясь на большую глубину внутрь грудной клетки и не выходя на её поверхность. Боль ассоциировалась с панцирем черепахи, что имело под собой не только аллегорическую, но и вполне себе практическую подоплёку, поскольку ощущалась полосами вдоль рёбер и синхронизировалась с дыханием: пик боли приходился на вдох – чем глубже он был, тем явственнее она о себе заявляла. Она не позволяла привыкнуть к себе, а ожидание её непременного прихода после короткой паузы угнетало не меньше её самой. Временами не хватало воздуха, но это было поправимо, если не обращать внимания на боль и вопреки ей дышать некоторое время глубоко.
Разуверившись в малой пользе мирских средств, перешёл к молитвам, со всей мыслимой силой обращаясь за помощью к Создателю и всем Его сподвижникам: читал всё известное мне по памяти и просил своими словами, временами представляя образ Богородицы Целительницы из нашего деревенского храма.
Из полусна вызволила всё та же не утихавшая боль, не оставившая иного пути, как обращение к врачам. Телефон жены не отвечал продолжительное время. Вынужденный переход в соседний дом, где она ночевала, не вызвал непреодолимых затруднений. Не зажигая верхнего света, мрачным приведением появился перед женой, спавшей по давней привычке, завернувшись в кокон одеяла, вставив беруши и отключив сигнал смартфона.
Под непроизвольные вскрики болящего, сопровождавшие каждый болезненный вздох, жена мобилизовалась мгновенно: оказание медицинской помощи близким всегда было её уделом, берущим начало из нереализованного желания стать врачом.
Появление в предрассветный час расцвеченной яркими всполохами кареты «Скорой помощи» пришлось на пору глубокого сна немногочисленных постояльцев садового товарищества, что предотвратило волну домыслов и пересудов по поводу совокупного здоровья жильцов участка, куда из райцентра довольно быстро был доставлен одинокий, без сопровождения иного медперсонала, врач.  К её приходу ситуация несколько разрядилась после консультации с давней приятельницей – практикующим врачом высшей квалификации, отклонившей по сообщённым ей в СМС симптомам подозрение на сердечную атаку.
Врач – уставшая от неустроенной жизни и изматывающих дежурств невысокая женщина средних лет – действовала в полном соответствии с установившимися в последние годы в её профессиональном цехе правилами: с полными аппаратурой и лекарствами коффрами в обеих руках, как была в фирменной тёплой куртке и обуви, не помыв рук, нигде не задерживаясь, она сразу же прошла к больному. Её необыкновенно густые, взъерошенные разом во все стороны средней длины волосы плотно обрамляли лицо, далеко и низко нависали над глазами так, что в них, глубоко посаженных и скрытых причёской, с трудом просматривалась только искра разума, но не отражалось никаких эмоций, как это свойственно для человекообразных приматов. Несмотря на это сходство, ей с порога удалось привнести уверенность в том, что вся ситуация попала в надёжные руки профессионала, которому можно довериться.
Действуя по протоколу, маленькая докторша перепроверяла саму себя, сопоставляла симптомы и жалобы больного. Уверившись в отсутствии признаков самого из неблагоприятных диагнозов, она не успокоилась, пока не поставила окончательную точку в осмотре объективным контролем бескомпромиссного электроприбора, после чего с удовлетворением вколола что-то обезболивающее. С честью опровергая как ложное, бытующее мнение о врачах, отказалась от всех предложенных форм благодарности, приняв лишь словесное поощрение её профессиональным качествам и опыту, пожелала доброго здоровья и победоносно, с чувством собственного достоинства, покинула участок на переливающейся в ночи яркими огнями укрощённого фейерверка карете, увозившей её к окончанию дежурства.
Без всякого стеснения и угрызений совести проспал до вечера и мог бы смело выйти на суточный рекорд, если бы не навязчивое беспокойство домочадцев, разбудивших перед ужином. Наконец-то осуществилась давно откладывавшаяся подспудная мечта провести целый день в горизонтальном, почти неподвижном положении, о самом существовании которой, не говоря уже о её формулировании, а тем более озвучивании, не приходилось и думать под спудом заданного самому себе рабочего ритма, добровольно взятого главным образом из опасений впасть под надуманными предлогами в беспробудную, обволакивающую лень, апатию и здоровое безразличие ко всему растущему, не политому, не прополотому и вообще недоделанному.
Укол похожей на умную шимпанзе докторши продолжал обезболивать и усыплять до конца дня. На следующее утро пристрастный контроль здоровья не выявил ничего, что можно было бы представить весомым предлогом для продолжения вчерашнего ничегонеделания. Черепаший панцирь чудесным образом пропал, боль ушла, оставив по себе неприятные воспоминания, но не ощущения. Пора было вставать и впрягаться в будничные заботы.

Всякая закавыка в полноте здоровья, помимо напоминания о бренности сущего и нелепости наших планов на будущее, невольно наводит на внутреннее расследование причин произошедшего с поиском объяснений, за что последовала немилость, и есть ли земные, то есть допущенные по невнимательности или неразумению причины, которых можно избежать в будущем или устранить вовсе. По здравому размышлению в число подозрений попали баня, купель и тяжеленное ведро с водой. Однако ни по отдельности, ни все вместе, они никак не могли претендовать на нанесение столь массированного ущерба телесному состоянию, поскольку не являлись чем-то из ряда вон выходящими в практике повседневной жизни, как до этого случая, так и после него.
Извращённый ум подбросил иной вариант, назовём его так – стороннего навета, произошедшего, хочется в это верить, не по злому умыслу и не специально, а в силу присущей некоторым людям с непростой судьбой склонности, способной, как известно, порой воплощаться.
Но вполне возможно, и даже, скорее всего, всё это не более чем досужие домыслы в отношении благородных и умудрённых жизненным опытом лиц, которым остаётся пожелать лишь всяческого благополучия и здоровья.
И вознести благодарность Спасителю за помощь и радение о здоровье в ответ на скромные молитвы о том.



Октябрь-ноябрь 2024 г.
П. Симаков