Станичные байки о самом страшном

СТАНИЧНЫЕ БАЙКИ
О САМОМ СТРАШНОМ.





















Москва 2025



Храпкин К. В.
«Станичные байки о самом страшном» / К. В. Храпкин – «Автор», 2025 год. Книга-сборник «Станичные байки о самом страшном» входит в авторский цикл «Славянская хтонь». Книга включает в себя короткие рассказы повествующие о тёмных и потусторонних силах сопровождающих славян с незапамятных времён: черти, ведьмы, упыри, волкодлаки, чаклуны, нежить и древние боги.




















Оглавление.
1. Не заходи в корчму с незнакомцем. 4 – 12
2. Ярмарка. 14 – 34
3. Волкодлак. 35 – 54
4. Ведьма. 55 – 70
5. Чаклун. 71 – 97
6. Упырь. 98 – 120
7. Мертвец. 121 – 146
8. Бабайка. 147 – 160
9. Ырка и Уркут. 161 – 180
10. Суседки. 181 - 202
11. Список используемой литературы 203

















Не заходи в корчму с незнакомцем.
I
Ну, а что, корчма как корчма. И не такие видывать доводилось, а то что бабы гутарят, вроде как сам шинкарь вот то и есть чёрт, а шинкарка, евойная жинка ни бы то над ведьмами головная ведьма, пустое всё – бабы брешут, ветер носит. И надо же было нашему куму, Тарасу Голопупенко, так повздорить со своей жинкой, насилу ноги унёс, чуть чуба казацкого не растерял от взбеленившейся бабы, только что и успел подхватить синие киндячные  парадные шаровары, да свитку, что на дворе сохла, да и стрибанул  аки молодой козел через плетень, только его и видели.
- От жишь перевёртух , а не баба, послал же Боже мне на голову испытания, ей-ей ведьма, надо ж было так взбелениться?! И чего спрашивается така перетруска  от старой хрычовки. Всё из-за сущей безделицы, ну погуляли с кумом да славными братьями казаками покы  Стожары  не захмарылысь . Чому она мне десять рокив тому гарбуза не подала, нащо рушником руки нам батьки повязали. Эх, засватался бы тогда к кривой Параське, жили бы сейчас душа в душу, - так шёл по пыльной дороге наш беглец, Тарас Голопупенко, размышляя о несправедливости мира и о своей печальной судьбе, сетуя скорее на себя и тихонько костеря почём свет стоит свою дражайшую половину Горпыну Петровну.  И надо же такому случиться, что ноги сами собой вынесли его за село на перекрёсток дорог, где пересекались пути из самого Александровского посада, что возле Кичкасского перевоза и Муравского шляха, к старой подорожной корчме.
- Э-хе-хе, - тяжко вздохнул пан Голопупенко, был бы здесь его кум, славный казак Грицько Омелый, зашли бы они в корчму заказали бы, как в прежние времена пол ведра горилки, да ковбасы жареной с галушками да варениками в топлёном масле со свиными шкварками и золотистым луком, от бы все напасти сгинули, а как пойдёт жаркая по душе, так и тютюна доброго затянуть, да и песню молодецкую, казачью спеть. Но не было рядом кума, в карманах широких шаровар и понюшки табаку не сохранилось, не говоря уж о звонкой монете.
- Не журись козаче, о чём печаль, не ковыряй карманы шаровар, дыру протрёшь. Пойдём друже, сегодня я угощаю, за мой кошт гулять станем.
Тарас повернул свою чубатую голову в сторону говорившего, порядом стоял молодой хлоп, що  мабуть  и вуса не брил . Однако же наряжен в форменное плаття як справжний казак порубежник: о кырмызовых  шароварах подвязанных тонкой работы гашником , за которым в припарку укрылся богатый кошель, в ярком коротком чекмене  поверх  красного сукна бешмета, опоясанный богатым чересом да в яловых турецкого крою сапогах, в шапке отороченной соболями при добром свисающем ниже широких рамен  тумаке , из под самой же шапки выбивались непослушные чёрные вихри, над чёрными, воронова крыла, бровами и угольными глазами в которых то и казалось что пляшут незатушенные искорки былого пламени, но стоит чуть подуть и пламя вновь взметнётся в этих провалах.
- Та ни б то пану улыбнулась удача, и он желает праведно и по-христиански отметить в цом добром месте?
- Не будь мой батько, старый Гонтарь, первым сотником, а я не будь его сыном, когда не выпью всё пойло, что есть в этой корчме, а потом и в соседнем шинке, да щоб пусто было у меня в кошеле, если не напою всех честных казаков, что сейчас сидят по своим хатам. Пойдём же пан Голопупенко, скориш пойдём под крышу этой корчмы, сядем за самый набольший стол с самыми широкими лавками, и закажем медов стоялых, да горилки пенной, - после этих слов, молодой казак уверенным и скорым шагом направился в двери старой корчмы, сам же Тарас еле поспевал за ним следом, однако же хоть и событие обещало быть радостным, но какая- то тревожная мысль не покидала старого казака, свербела внутри.
II
Широкие распахнутые двери корчмы встретили наших героев веретеном запахов и дразнящих ароматов готовой и ещё только готовящейся снеди, народ в корчме гулял как будто уже сегодня наступил последний день и завтра предстояло держать ответ на страшном суде, всё вокруг гремело, кипело и пузырилось, поднимался пар от горячего кулеша или смаженого в печи куска мяса, смешиваясь с дымом от десятка люлек и разогретой словно в пекле печи с исходящим на пар полугодовалым поросёнком, который, Голопупенко мог в том поклясться, ещё час назад бегал по двору.
- Э гей, корчмарь, неси нам кулеша доброго, квасу ядрёного, по шматку печёного порося и по кварте  горилки на брата. Да налей-ка всем в этом славном заведении по полной вина заморского, - с этими словами молодой казак бросил на стол золотой полуимпериал, который звякнул о дубовую столешницу и покатился к краю норовя сбежать и затеряться между чужих сапог, трещин глинобитного пола и широких лавок, однако не успел, исчезнув в вовремя подставленной ладони немолодого хозяина корчмы.
И понеслось, словно казачья лава в свой последний наступ  на озверевшего османа или того хуже на вероотступников ляхов, ей-ей такая сеча началась, така рубка: кухали сталкивались один с другим, щедро разбрызгивая вокруг и червонное вино и чистую як слёзы ребёнка горилку и пенное корчмарское пиво, ухлюстав  дорогие рубахи да дешёвые жупаны, так что и вуса казацкие задрибались . Захалявники  пластали свежего печённого мяса и перчёную та кровяную ковбасу, грязные с жиру руки нещадно рвали краюху самого чистого и белого пшеничного хлеба, какой может только в стольном граде при каком нибудь дворе подают, да и то только зацным и вельможным панам, а не какой ни будь голодрани в придорожной корчме. Ох, и шла же потеха, тут и скрыпач появился, вже не молодой но однако ж знатный музыка, заиграл так, что бывалые казаки пустили слезу забыв о налитых кухалях и разбросанной снеди. И полились песни под потолком старой корчмы о былой славе, да славно-могучих казаках, вспомнили, вспомнили князя Байду – Вишневецкого, основателя Запорожской сечи, под муками нехристей и иноверцев не отказавшегося от веры Православной, пели и про славные походы Ермака Тимофеевича и конечно же о великом атамане Иване Колнышевском, не забыли знатного казарлюгу Ивана Сирко, о двенадцати раз избираемого казаками за своего голову прошедшего пятьдесят с гаком битв и не проигравши ни в одной. Многих, многих в тот вечер помянули добрым словом, гутарили и за смелость, и за доблесть с отвагою, помянули и о том, что из нынешних казаков почитай таких отчаюг как встарь не осталось совсем, обабился вольный народ, всё за юбками больше прячется.
- Ну не скажи, не скажи, есть ещё порох в пороховницах, и шаблюки не поржавели, и куля добрая в пистоль заряжена, - пьяно выкрикивал слова прямо в лицо молодому пану наш Голопупенко, - нам ли бояться нехристей с татарвой!
- Нехристь он то же человек, - так же выплёскивал на Тараса собеседник, - а ты попробуй с нечистью схлестнись, небось и портков потом не отстираешь, а?
- Да, да что мне нечисть, у кого вера Православная, крест на груди и псалтыря под рукой, не испужается не токмо чёрта, но считай и самого Вия приголубит! – в запале отвечал кум Голопупенко.
- Вия, ну раз так, на что спор держать будем?! Не сдюжишь ты сегодня ночью до первых петухов на заброшенном млыне один просидеть, ей-ей, подпустишь петуха.
- Я, не сдюжу, а ну тяни руку! Кто наш спор разобьёт, ставлю весь свой годовой прибуток, ну, чем ответишь?! – выкрикнул Тарас Голопупенко.
- А и протяну, а ну народ разбивай, - с этими словами молодой казак бросил на стол полный кошель, - кошель империалов ставлю!
Слово сказано, и народ услышал, а ведь издревле говорилось: молчание – золото. И делать нечего, стал собираться в свой малый поход Тарас Голопупенко, взял только свечей у корчмарихи, да она ему в карман шаровар ещё соли насыпала, краюху хлеба и кухоль вина в дорогу снарядила.
III
А надо сказать, что за этим заброшенным млыном, мельницей, что стояла в часе ходьбы от станицы, на проклятой и заболоченной речке Смородиной ходила дурная слава, ещё от прежнего хозяина осталась старого чаклуна. Старик то помер давно, а мельница ещё стоит, и бают люди, особенно в ночи от дороги слышен скрип вращаемого колеса да крики совы в неурочный час и смех мавок в тумане, всё говорит о том, что дед ведьмак и чаклун душу то отдал, да видать за грехи свои анчихристовые душа его чертям и досталась. И сама дорога к мельнице давно уж заросла кустами да мелколесье, где и тёмный бурелом поперёк тропы, корба , стояла. Так что подошёл наш герой к дверям чертомлына , как раз когда последний луч солнца скрылся за горизонтом, ещё не наступила глухая ночь, но был тот момент суток, когда все краски сливались в одну серую хмарь, и тени глухих углов начинали удлиняться и протягивать свои когтистые лапы к одинокому путнику.
- Эх, Богородица, ну кто меня за язык тянул, что ж ты мне по затылку не дала, Матерь Божия, что бы я свой болтливый язык прикусил, - сетовал и часто крестился Голопупенко, - ох, архангелы, заступитесь за меня многогрешного. С этими словами Тарас отворил входную дверь старой мельницы. На удивление не заскрипели навесы, не скрипнули половицы, - видать черти дёгтю не пожалели, тьфу ты, будь они не ладны.
Пройдя вглубь первого помещения, высек искру старым кресалом, возжёг сначала сухой трут, перекинул слабый огонёк на свечу, и враз все тени, которые до этого момента кружили плотным кольцом вокруг старого казака, разбежались, стали прятаться по углам и щелям.
-  Ну ось и добре, с восковой то свечой завсегда сподручней, конечно не каганец с бараньим жиром, да и то хорошо.
В неровном свете свечи Тарас увидел с другой стороны ещё одну низкую дверь, да и решил осмотреться, раз уж здесь доведётся ночь коротать, решил он посмотреть, что за той дверкой есть. Не в пример первой, входной двери, эта поддавалась с трудом и открывалась со страшным скрипом, казалось вся нечисть в лесу проснётся и сбежится посмотреть кто это тут такой смелый. Что бы попасть внутрь пришлось согнуться и так полусогнутым заходить. Не успел Тарас переступить порог, как на шею ему свалился давешний парубок привечавший всех в корчме, схватил он старого казака за его вислые усы, а ноги в яловых сапожках на груди казацкой скрестил. И видит Голопупенко, что нет уже яловых сапожок, а есть копыта и тонкие козлиные ноги в шерсти.
- Ну, что, попался казак, вот теперь ты меня вечность словно конь носить станешь, и не слезу я с твоей шеи пока ты дух свой не испустишь.
Цокнул, гикнул, проклятый чёрт, и уже мчится наш казак, будто осёдланный жеребец, сквозь лес и поля бескрайние и остановится не может, а бес на шее его усами словно поводьями правит.
- А ну-ка, конь мой ретивый, скачи в пекло немедленно, пусть мои бесовские братья увидят какую я шутку отмочил.
В раз они очутились в пекле, а там шум гам, веселье бесовское, плач и стоны тысяч душ загубленных.
- Ну а теперь неси меня под облака, к самим высоким зорям.
Цокнул, гикнул, и вот они уже под самими облаками, того и гляди до царства небесного доскачут.
Не осталось сил у Тараса Голопупенко, взмолился он к чёрту:
- Отпусти ты меня окаянный, Христом богом прошу, нет сил моих более, что хочешь проси всё выполню для тебя.
- Ну коли всё выполнишь, тогда слушай сюда, приведи мне на чертомлын душу христианскую, да не абы какую, а кума твоего, побрательничка, вот тогда и квиты будем, а не приведёшь, завтра к утру и преставишься, и душа твоя на век со мной останется.
IV
Вышел Голопупенко из мельницы, глядь, а уже и звёзды на небе стухли, того и гляди петухи начнут честной народ будить, да колокола к заутренней зазвенят, разгоняя всякую нечисть. Делать нечего, пошёл казак обратно в корчму, заливать своё горе, там то его и нашёл побрательничек закадычный, кум Грицько Омелый.
- Здорово дневали, кум, Тарас, чего буйную голову повесил, аль горилка недоброжена или жиды опять обсчитали?
- Да какой там, беда похлеще панского оброка приключилась, - тут и поведал Тарас своему куму Грицьку повесть о хитром бесе и ночных похождениях.
- Ох и дурья же твоя башка, кум, мало тебя дед да тятька берёзовой кашей в детстве подчивали , ох мало! Где это видано, что бы с первым встречным поперечным в шинок идти, да ещё и спор держать, али забыл, что золотом дорога к адовым вратам вымощена. Но не журись, найдём мы управу на этого беса, чай и не таких управляли, и с этой напастью с Божьей помощью совладаем.
Вот, как стало вечереть, девки да парубки в гурты кучковаться затеяли, где песни, где присказки пошли по ветру гулять, да с вечерней службы поздние богомольцы возвернулись, народ у лучин за общим столом сел вечерять, так два наши кума при полном вооружении вышли чёрта полевать. Как раз к ночи к дверям проклятой мельницы и добрались. Перекрестились, зажгли лампу на бараньем жиру, да и переступили порог. Голопупенко кивнул в сторону малой двери, там, мол, чёрта и сыщешь. Грицько отставил лампу, достал своего засапожного доброго ножа, распахнул дверь и что было сил вогнал булатный клинок в притолоку. С поросячьим криком и воем под ноги ему тут же свалился давешний бес, а надо отметить, что во все времена кованное в честном пламени железо на нечисть не хуже серебра действует, тут и пошла потеха молодецкая: Грицько Омелый ногой наступил на самый бесовский хвост, да так прищемил кованным сапогом, что из-под подошвы дым пошёл будто гуся соломой опаливают, левой же рукой своей ухватил нечистое отродье за рог, а с правой, что есть сил давай охаживать бесовские бока и спину плетёной сыромятной кожи волчаткой, ох и визгу было, Тарас Голопупенко аж присел и уши руками закрыл, а куму хоть бы хны, знай себе выхаживает беса.
- Отпусти казак меня, что хочешь проси, только отпусти! – взмолился чёрт.
- Э не, погодь, вечеря только началась, мы ещё до пряников медовых не добрались, вот как рога тебе посшибаю, вот тогда и отпущу.
- Только не рога, слово даю, пекельным пламенем клянусь всё исполню, - снова взмолился чёрт.
- Ну смотри же, - убирая волчатку за широкий черес, отвечал Омелый, - вздумаешь хитрить не только рога посшибаю, но и шкуру спущу. Первым делом, освобождай кума, побрательничка моего, от слова, что ты с него взял, и раз он сюда пришёл, до утра пробыл и портки сухими оставил, отдавай ему награду, да смотри мне, что б в кошеле золото было, как и обещано, а не черепки да камни замороченные.
- Сделано, казак, сделано.
И правда, откуда не возьмись перед кумом упал обещанный мешок с золотыми империалами.
- Для себя же хочу, сделай так, что бы меня вся нечисть и черти боялись и почитали.
- Сделано.
В этот момент засветилась одна из половиц ярким алым светом, задрожала, наклонился Грицько, поднял ту половицу, а под ней в тряпице домотканой лежит панагия с ликом тёмным, не понятным, на чёрном металле и такой же под стать цепи.
- Что это, дьявольское отродье?!
- Панагия, кровь в ней запечатана, трёх предателей от сотворения мира, Каина, Иуды Искариота и Репрева, её во всём подлунном мире не только черти боятся, но и кто покруче будет. А как кровь одного из падших её коснётся, так и откроются врата Адовы и выйдет воинство, легионы агелов  падших, да все лыцари , кто душу свою сгубил. Теперь тебе её хранить и хранить её ты будешь вечно!
С этими словами чёрт изловчился, выдернул хвост из-под казацкого сапога да и исчез.























Ярмарка.
I
Шёл 1780 год от Рождества Христова, уже отгремела война с османом и был заключён Кючук-Кайнарджийский  мир, и генерал Текели  указом её императорского величества Екатерины II распустил вольницу Запорожской сечи, уже и кошевой атаман Колнышевский  длил свои годы в одном из острогов Соловецкого монастыря, трижды в году: на Велик День , Рождество и Преображение имея возможность выйти из своего заточения, и отзвучал манифест великой императрицы «Об уничтожении Запорожской Сечи и причислении оной к Новороссийской губернии», но всё ещё не было покоя в великой степи, исторгавшей из своих недр то одинокие казацкие отряды, помнящие о Запорожской вольнице, то заезжих башибузуков просочившихся мимо пограничных кордонов реестровых казаков и императорских полков, а то и конные отряды шляхтичей. Неспокойно было в пределах Малороссии , свежи обиды, слабы государевы законы, раздрай и нестроение в умах насельников Новороссийской губернии.
Однако жизнь текла своим чередом, неспешно, неотвратимо подобно величавым водам могучего Днепра, то разливаясь бескрайним простором сияющим перламутром и переливающимся гладью своих волн с пенными шапками бурунов под палящим солнцем, то громыхая и гневаясь среди каменных великанов порогов, разбрызгивая в ударе волн радужный бисер утраченных монист, переломясь мелкими затейливыми веселками  или вздымая кустистые седые брови с чёрными провалами омутов и перекатов с приходом свинцовых, налитых гневом, степных туч, подобно старому казацюре сверкая неистовым взглядом сквозь дым поднимающийся от старой потрескавшейся вишнёвой люльки .
Наезженный тракт лениво выползал из-под раскидистых дерев небольшой рощи, вольготно раскинувшейся в малой ложбинке укрывая будь какого путника и от знойного солнца в летнюю пору и от осенних дождей, да и от ветров по зиме.
 Отовсюду по тракту был слышен человеческий гомон, кое-где с телег разносились звонкие девичьи голоса, могущие поспорить своей красотой и силой с записными оперными дивами, красавицы девки успевали строить глазки проезжающим или проходящим мимо молодцам, кокетливо пряча милые свои личики в толстые косы, убранные цветными лентами. Молодые парубки шли рядом с возами, ступая босыми ногами по разбитой в пыль дороге, сберегая натёртые добрым смальцем сапоги турецкого крою до лучших времён, однако же держа осанку и молодецки подбоченясь при виде гарных  дивчин. Волы степенно тащили огромные возы с разным ремесленным скарбом, плотно укрытым от тряски и полуденного солнца, да и от татьского  взгляда увязанным сеном. Белые от соляной пыли, из самого Крыма, шли чумацкие караваны с солью, накрытые в несколько слоёв плотной рогожей и невыделанными воловьими шкурами не давая просыпаться драгоценному минералу на землю в ожидании своего часа. Такие же просоленные, как и их возы, прокалённые обжигающим степным солнцем, битые зимними ветрами шли рядом артельные чумаки, попыхивая не в пример своей одёжке, дорогими на длинных чубуках  с изогнутым верхом люльками. По скошенной вдоль дороге стерне, опираясь одной рукой на ореховый посох, а другой на хрупкое плечо мальца в коротких ободранных штанах и чистой домотканой рубахе, шёл незрячий кобзарь, укрыв свою кобзу  теснённым, выделанной кожи мешком, перекинутым через плечо на ещё прямую и широкую спину. Видя всю эту массу народа, стекавшегося подобно малым ручейкам к великой реке, наполняя некогда пустынную степную дорогу, любой путник понимал, что впереди будет и мистечко, и постоялый двор, и конечно же ярмарка.
Сквозь зной степи, удушающую пыль проезжего тракта, поднятую сотнями усталых ног, лёгким касанием пробивался свежий ветерок, снося и пыль, и степного гнуса с озверевшими, обожравшимися, и от того медлительными и осоловелыми от крови слепнями, давая надежду на скорое появление реки.
Разрушая вечную пастораль этих мест вдалеке, стал нарастать и приближаться конский топот, всё ближе и ярче стали слышны залихватский свист, щёлканье нагаек и звон кованой сбруи. Мимо путников, на рысях, стройными рядами, прошла сотня реестровых казаков в синих кафтанах с серебряными площами , под тот же цвет шароварах, в распахнутых под кафтан зипунах, при ручной зброе  креплённой на широких толстой дублёной кожи чересах , каждый о четырёх пищалях и креплённых по правую руку в седельном подсумке длинных пик – ратищ, увенчанных алыми прапорцами, за плечами же были видны литые стволы тяжёлых самопалов . Впереди процессии, на гнедых тонконогих ногайских жеребцах восседал десяток всадников, облачённых в чёрные рясы – мантии, покрывающие не только своих владельцев, но и конские спины, расшитые странными символами и дивными рисунками. Опытный путник мог точно определить, что под рясами этих странных монахов было сокрыто оружие и добрая кольчуга, а особо глазастые успели рассмотреть за спинами притороченные «бастарды»  с их увеличенными рукоятями под хват двух рук и длинными обоюдоострыми клинками в форме крестов.
- Ты поглянь Грицько, яка ватага, щё то за монахи таки, шо их трэба оборонять казацкою сотней? – задал вопрос сидящий на возе с сушёной рыбой дебелый селянин, разглаживая своего пышного вуса, и приминая заскорузлым пальцем табак в короткой люльке.
- То и видно, что не простые монахи, ой не простые. Как бы не из самого Киева скачут, ото ж и гляди что по государевой справе поспешают – замедленно и лениво отвечал ему сухощавый путник, идущий подле телеги, и управляющий парой запряжённых волов. Надо отметить, что при разговоре сухощавый – Грицько, как-то странно косил глазом и не понятно было, то ли он смотрит на телегу, гружённую рыбой, то ли на дородную супругу хозяина воза, утомлённую дальней дорогой, разморенную, налитые телеса которой вздрагивали, а то и подпрыгивали в такт встреченных подорожных ухабов. Но всё ж таки, скорее на рыбу, ибо в такую спеку думалось о добром просоленном хвосте тарани и холодном стоялом да пенном пиве, нежели о жарких объятиях пани Горпыны. Да и то, сказать, какой рыбы тут только не было: и копчённые на соломе сомы в рост взрослого человека, лещи всякого посола, связки тарани и бычков, в кадке с рассолом целиком плескались стерлядки, из плетёных коробов выглядывали белые хвосты и морды крупных днепровских судаков и щук, в мешках шелестела сухой чешуёй иная мелкая разносортица обычно взятая с сетевого прилова, а позади воза скреплённые намертво тугой бечевой стояли две дубовые двадцати вёдерные кадки под плотными крышками которых хороший нос улавливал аромат молодой солонины из доброго смаженого на вишнёвых опилках и пшеничной соломе борова, в острых травах и часныке, пересыпанного крупной солью и золой, и поверху залитого смальцем.   
- Мне свояченица, ещё перед самой дорогой сказала, что в Миргороде, пред самими Покровами в том году видели красную свитку , и что цыгане, эти нехристи удумали бесовские шутки с православным людом шутить. Да и то, знамо дело, как не дитя, так тэля на любой ярманке скрадут – приоткрыв покрасневшие веки громким шёпотом сообщила новость пани Горпына.
- Твоя свояченица Ганна, не к ночи будь помянута, сама в родстве с чёртовой тёткой состоит, языком, что помелом метёт, красную свитку почитай ужо лет сто с гаком никто не видывал после того, как атаман Иван Сирко  на Чертомлыке серебряной пуговицей подстрелил чёрта, но и то подумать, чем бы ему ещё в нечисть целить, коли вольные казаки отродясь серебряных куль не лили.
- Эх, то – да, таких атаманов як Иван Сирко не было и уже не будет, знатный был казацюра, самому дидько  не брат, не кум и не сват, а голова. О то був характерник, и глаза врагу отведёт, и в хорта  в ночи обернётся. Ох и боялись его нехристи – прерывая и словно подтверждая сказанное из далёкой предвечерней степи прозвучал одинокий волчий вой, пробрал до костей. Даже равнодушные ко всему волы вздрогнули и, казалось, пошли быстрее. Народ на возах и пешие спешно крестились, то же ускоряли шаг, подгоняли испуганный скот.
- Свят, свят, Богородица, спаси и схорони, - шептала и часто крестилась пани Горпына, - не к добру это, ей-ей не к добру, не сойти мне с этого воза. Да шо б ему пусто было, разбойнику, так с переляку  и заикой стать можно.
- Надо поспешать, до заката успеть на постоялый двор зайти да в шинок к старым жидам, - тут мужики хитро приглянулись, один подмигивая другому, заранее представляя себе добрый кухоль пенной горилки, печёных карасей или на худой конец томлёной каши на шкварках с луком и ложкою свежего масла, краюхой ржаного хлеба с добрым шматком сала.
- Ишь, в шинок им восхотелось, ледащим. Вы сначала товар продайте, а уж потом по шинкам бегайте, у переправы, где табор, заночуем – зашипела на свояков Горпына.
- Вот жишь видьмина дочка – однако тихо, в вислые свои усы проронил хозяин воза, закуривая люльку с ядрёным самосадом, сдобренным степными пахучими травами.
II
Поднявшись к верхней точке холма, по которой взбирался торговый шлях, взорам усталых путников открывалась широкая долина, с одной стороны ограниченная небольшим посадом увенчанным свежебеленной церквушкой со стройной остроконечной звонницей, и каждый подорожный останавливался и осенял себя крестным знаменьем, некоторые набожные богомольцы сходили с дороги, вставали на колени и шепча молитвы отбивали установленное количество поклонов, крестились. От того и возвышенность в народе знали, как поклонную гору, правду сказать, что до появления церкви эту же горку именовали лысой или ведьминой, а то и в иной год – чёрной, когда летние палы выжигали окрестную степь, превращая всё вокруг в обгоревшую выжженную пустынь. С другой же стороны долину укрывали зелёным ковром роща диких груш и красавиц лип, давая обильный урожай, тень и хороший мёд для местного дьячка, управляющего не только малым своим приходом, но и большой выносной пасекой. Гордость же дьячка составляли несколько древних дерев в три обхвата в глубине рощи, с многочисленными дуплами обжитыми дикими пчёлами и дающими к Покровам великолепный бортнический мёд, за которым знатоки приезжали не только из Миргорода или Сорочинца, но бывало и из самого Киева.
Центром всей этой живописной картины, а если блюсти точность, то центров было два: один из них – верёвочная переправа через Хорол, второй же центр притяжения – харчевня семьи старых жидов, с постоялым двором и небольшой кузней, где местный коваль мог и коней подковать и сбрую подправить, да и спор разрешить за толику малую на огромной своей наковальне . И то и то в равной мере требовалось проезжающим путникам, в одном неполном дневном переходе до Миргорода, и формировало огромный людское море, кипящее и гремящее на все лады, где людской гомон перемежался, криками, удалыми или печальными песнями, свистом, матом, игрой на скрыпке заезжих цыган, запахом разномастной снеди от котлов, дёгтя, распаренной кожи и чего-то ещё неуловимо – тревожного, что присуще каждому собранию людей.
Уже и челночные возничие закончили свой нелёгкий труд, оставив свои челны, кто в камышах на лёгкой волне, подальше от любопытствующего взгляда, а кто не поленившись вытащил свои нехитрые речные судёнышки на берег, перевернул для пущей просушки, да что бы время к завтрашнему дню зазря не терять тут же, под челнами и лёг спать, здесь тебе и перина тёплая – разогретый за длинный день мелкий и мягкий, белый речной песок, и крыша над головой из просмолённых и добротно стянутых между собой досок собственной посудины. Вот и колокол со звонницы возвестил об окончании вечерней службы, обозначая для всех, кто ходит под христианским небом конец делам дневным, и первые звёзды отразились в глади неспешных вод широкого Хорола, вторя огням небесным и на земле стали вспыхивать яркие звёзды костров, из табора чистыми голосами зазвучали, полились над степью, рекой и миром песни:
«Нiч яка мiсячна, зоряна ясная,
Видно, хоч голки збирай.
Вийди, коханая, працею зморена,
Хоч на хвилиночку в гай…», а где-то, между белых мазанок и соломенных крыш несколько молодых голосов выводило:
«Чорнiї брови, карiї очi,
Темнi як нiчка, яснi як день!
Ой очi, очi, очi дiвочi,
Деж ви навчились зводить людей…», и вторя людским голосам, перекрывая их чистым джерелом – родником ворвался неистовый ночной певец, перед которым меркли любые голоса и инструменты, тот чьи песни ложились на сердце всем влюблённым и да же старый слепой бандурист отложил свою бандуру, убрал в кожаный куль, не смея прервать исполнителя, отдавая дань его мастерству и виртуозности – соловей, сначала один, пробуя голос незамысловатой трелью, потом второй, третий и уже скоро вся роща давала изумительный концерт.
Возле рощи, отдельным табором, с ровными рядами шатров военного образца, выставленным караулом и наверняка скрытыми секретами по периметру встала казачья сотня возглавляемая странными монахами – воинами. Перед палатками на высокой пике, золочённым навершием обращённой к темнеющему небу и молодым звёздам величественно возвышалась хоругвь червлёного полотнища с изображением Спаса на крови.
Хоругвь и головной шатёр охранялся оружными казаками, что выдавало не только стальную дисциплину в отряде, но и какую-то необходимость, ведомую не всем. Чья-то железная воля связала сотню мужчин, подчинила единой идее и принудила к выполнению установленных норм и правил. В самом лагере не было слышно ни весёлых залихватских песен, ни смеха у костра, когда ветераны рассказывают забавные побасенки из своей воинской жизни, а все разговоры между казаками велись приглушёнными голосами, да и те накоротке, скорее по необходимости, чем по желанию.
В головном, епископском шатре, в это время шло совещание, вёл его Епископ Иосиф Оранский из Архимандритов Слуцкого, того, что в Польше благочестивого православного монастыря и переведённый в Киево-Печерскую Лавру по Именному Указу в 1767 года, октября 25, и того же года возложены на него отличительные церковные знаки, утверждённые Высочайшей Грамотою. Переведён же он был под руку наместника Лавры преподобного отца Зосимы Валькевича, избранного на эту должность из блюстителей пещеры Преподобного Антония. Чем именно занимался Епископ в миру знала только Императрица и Самодержица Всероссийская Екатерина II Великая, и несколько её сподвижников, в церковных же стенах о деятельности Иосифа Оранского знал только сам наместник Лавры, да Патриарх Константинопольский Гавриил VI.
- Сотник, в ночи, до рассветного часу, придашь каждому иноку по пятёрке казаков, челны будут ждать за плёсом, который на излучине у начала рощи. Вы должны пройти тихо, а буде кто не дай бог встретиться на пути, придан немедленной смерти должен бысть – тяжёлый отрывистый клёкот разносился из-под глубокого капюшона говорившего.
- Отче, ладно нехристи, или басурмане с татями, так ведь и православные души загубить можем.
- Не о том думаешь сотник, коли план сорвётся Малороссия опять будет втянута в кровавую междоусобицу, и уже не десятки душ погублены будут, тысячи и тысячи невинно убиенных, кровь и смрад пожарищ на долгие годы. Потому и говорю тебе, пролей кровь малую коли потребуется, но сбереги кровь большую. Я же с десятком твоих характерников, войду в город по рассвету, не таясь, будем этого нелюдя выдавливать с улиц на окраину, иначе он в Миргороде смуту устроит и в суматохе попытается скрыться. Но да мы с четырёх углов зайдём, со святыми дарами и иконами великими, а там и сигнал готовьтесь дать. Кресала у всех сухие, в запас возьмите трут и огнива, масла ромейского. Да не жалейте, когда на стога с сеном поливать будете, мелочь то, о которой сожалеть надобности нет.
- Добро, Отче.
- Не спеши, воевода, ты с оставшейся полусотней запорожцев собирай лагерь и выдвигайся на заход от града, буде всё пройдёт с Божьей помощью хорошо, встретишь нас. А не дай бог смута поднимется или ещё какая каверза случится бысть тебе полком засадным, ударишь супротивника во всю силу. Да, и смотри, чтобы казаки кроме травяного настоя и молитвы ничего не вкушали, позже разговеемся, как дело сделаем.
Откинулся полог шатра, заглянул один из караульных казаков, доложил:
- Пан сотник, прибыл местный дьякон, просит вашей милости в шатёр его допустить.
Сотник коротко взглянул на епископа, пытаясь заглянуть под нависший и скрывающий до половины лица капюшон – аналав, пытаясь разглядеть реакцию священника. Не увидел.
- Пусть войдёт.
Мелко кланяясь, семеня и заискивающе сжимая чёрную скуфью в отворенный полог шатра, чуть бочком, вошёл местный дьякон, поклонился всем собравшимся, да так и замер не распрямляясь.
- Говори.
- Господин Епископ, по вашему поручению и с благословения Его Святейшества было мне поручено в сухой степи, в дали от всех дорог и весей возвести каменную могилу да использовать камень нами не ведомый, к обработке зело супротивный, с мастерами иноземными подвизаться, согласно схемам и камень обработать и стены выложить. По окончанию же работ, с мастерами рассчитаться без меры, а буде кто из местного люда прознает так того или смерти предать, или в Сибирь, в острог Тобольский со всей семьёй выслать.
- Выполнил?!
- Не извольте гневаться, всё выполнено в срок, с мастерами и иным людом поступили, как было отписано. Осталось только заложный камень установить, да швы серебром залить.
- Добро, сегодня остаёшься в лагере. Будешь сопровождать сотника. А сейчас иди, свободен.
Так же мелко кланяясь и семеня ногами дьякон покинул шатёр.
- Ну что ж други, все слова сказаны и часы сочтены. Всем отдыхать. Воевода задержись ещё, есть что сказать.
Когда все вышли и тяжёлый входной полог, тканный из шёлка в два слоя и украшенный дивными цветами, птицами и животными проронил последнюю волну неистовых красок, затихли за тонкими стенами спешные шаги участников совещания и часовые прекратили скрипеть кожаными доспехами и широкими поясами, выбирая наиболее удобную позу для долгого бдения, только тогда Епископ Иосиф Оранский обратился к воеводе, взвешивая, подбирая слова.
- Тот, с кем мы завтра столкнёмся, есть тварь богомерзкая, не по воле Господней рождённая и потому не имеющая души. И сказано у пророка Еноха: «И ангелы, сыны неба увидели их, и сказали друг другу: «давайте выберем себе жён в среде сынов человеческих и родим себе детей». Это существо, вид имеет человеческий, но роста не менее сажени, и силой наделён во истину исполинской, не токмо физической, но и над разумом людским. Он – последний нефилим на этой земле, сын князя падших ангелов Шамхазая и земной женщины по имени Иштар, которая овладела тайными знаниями и пыталась попасть в небесные покои Господа Бога нашего, но была уличена в коварстве, блуде и колдовстве и низвергнута на землю, где приобрела небывалую силу среди шумеров и аккадцев, была признана этим богоотступническими народами как богиня войны и плодородия. И потому вот я, Епископ Иосиф Оранский, пред святой иконой благочестивой и непорочной Матери Господней, перед святыми дарами говорю тебе воевода: буде душа твоя начнёт метаться в тяжёлом выборе, не остановись, не смутись сложностью решения, занеси свой клинок и бей, значение имеет только поставленная цель, иное всё то от лукавого.
- Всё исполню, отче, не изволь сомневаться.
Когда полог шатра опустился за ушедшим воеводою, Епископ Оранский остался один на один со своими мыслями. Не было сомнений в правильности выбранного решения, не возникали сожаления в выборе вообще всего пути земного, ибо что может быть достойней службы Богу… Да всё было взвешено и решено, душа и дух Иосифа пребывала в покое, не колебались подобно огоньку масляной лампадки, на походном иконостасе, выполненном великими итальянскими мастерами, украшенном серебряными окладами, не тревожилась нечаянно обдуваемая лёгкими и капризными сквознями, закрадывающимися словно ярмарочный тать в карманы беспечных купцов, в многочисленные щели походного шатра. Тяжёлой тенью поднялся со своего кресла великий схимник, облачённой в широкую чернённую рясу, украшением которой являлись вшитые Афонскими насельниками кресты и слова молитв, под того же цвета широкой мантией, увенчанную глубоким куколем полностью скрывающим лицо священника, укрытый тяжёлым расшитым православными крестами и строками из псалмов, параманом, который, к слову сказать, больше напоминал доспех воина, да по сути и являлся оным, так как под чернённой материей скрывалось три слоя воловьей кожи с переплетёнными, кованными под заказ, с соблюдением всех древних обрядов, когда каждый удар коваля сопровождался молитвой монахов – схимников и трижды закалявшимися в святой воде, булатными кольцами. В два широких шага пересёк пространство, разделяющее его с иконостасом, опустился на одно колено, что выдавало в нём привычки из той, прежне жизни, и говорило о том, что к великой Заступнице обращается скорее воин, чем смиренный монах. Замер.

III
Над ветвистым Хоролом во всей красе расцвело широкое звёздное небо, от реки и соседней рощи, да и над всей окрестной землёй, застелился, стал выползать из всех низинок и щелей вечерний туман, час когда силы тьмы вступали в свои права, и любой путник, застигнутый не ко времени в дороге скорее погонял своих коней, поближе к деснице придвигал рукоять верной шаблюки , кладя крестные знаменья и спешно читая слова молитв. Время, в котором переплелись реальность и потаённые людские страхи.
Но нарушая все устои сумеречного часа, врываясь, словно засадный полк в стан врага и игнорируя сгущающуюся тьму, пробиваясь призывным маяком, приманивая подорожных людей, словно лёгких мотыльков к свету свечи, сиял факелами и высокими кострами старый шинок, такой же старый, как и семейная пара старых жидов, обосновавшихся на этом месте с незапамятных времён и предлагающая всем движущимся по великому шляху минуты покоя, крова над головой и знатной еды. Наперекор сырому туману из широко распахнутых дверей шинка вырывался, стелился по над землёй и вызывал урчание и обильную слюну даже у только что поснидавших  людей запах борща. Ах, какой смачный борщ варился в этом шинке, и не зря среди частых постояльцев ходила легенда о том, что Люципер , самого Дидько вельможный пан, проходя мимо этого шинка не смог устоять перед глубокой миской заветного варева, томлённого в честной дровяной печи на горячих угольях, в котором в особых пропорциях были замешаны и обжигающий, словно лавовый поток жгучий перец, и лавровый лист с яркой морковью, и острый чеснок с ядрёным хреном, и сладкая свекольная поджарка на нежнейших свиных шкварках, и добрый ломоть распаренного, отстающего от сахарной кости, парующего мяса молодого бычка, и конечно же полубаская  ложка свежей жирной сметаны, вызывающе выставившей свои белые бока и обнимаемая со всех сторон ароматным наваром.
Пряча, предварительно облизав со всех сторон и протерев чистой тряпицей, резную деревянную ложку в широкие карманы некогда знатных шаровар старый кум продолжил прерванный наваристым кулешом разговор, который начался сам собою, как только солнце скрылось за окойом и к людям потянулись первый щупальца липкого ночного тумана:
- А щё, пане куму, правду бают в народе, что не к ночи будь помянут, на низовой Сечи видели самого Басаврюка?
- Бают не бают, а только я так скажу, тебе кум – отвечал своему сородичу давешний погонщик волов, при этом набивая люльку – носогрейку душистым самосадом и не спеша прикуривая от выкатившегося из костра уголька, прижимая табак заскорузлым пожелтевшим пальцем – нечего Басаврюку тут делать, прости, Господи, что скажешь. Нечего. Оно, хоть и Сечь ушла, и поляка примусили  к миру, да турка на голову разбили, однако же и святые храмы да часовни почитай в каждом хуторе ставлены, не говоря уже про иные мистечки или велик города.
- И то верно, почитай через всю степь мы с тобой едем от звонницы к звоннице, как не заутренний, так дневной перезвон. Так думаешь, брешут?!
- Так може и брешут…, а може и нет – двусмысленно заметил собеседник.
- Тьфу ты, напасть! Может не может! Та может или не может?
- Так я и говорю, по всему видать – не может, однако же, на то он и бес, чтобы в дела мирские своё похабное рыло всунуть, и у честного казака шапку да пояс скрасть, аль ещё какой каверзы устроить.
- Ой, та тю на вас обох . Где это вы тут честных казаков бачили  - не выдержала и встряла в разговор пышнотелая пани Горпына, - рожи одна хитрее другой, через одного то ли пропойца, то ли тать и душегубец. Где это видано, чтобы на ярманку честный народ собирался. Того и гляди, как бы чего с воза не стибрили и тебе же на другой день продали.
- Хех, вот тебе пане куму Грицько, и Басаврюк в юбке, тут ни молитва к Богородице не поможет ни святые дары с облатками. Ей-ей ведьма.
IV
Ранним утром, когда солнце только собиралось зажечь окойом неистовым алым пламенем, а первые порывы ветра разогнали застоявшийся ночной туман на реке, весь табор пришёл в движение: запрягались отдохнувшими волами телеги, набивались табаком люльки, парил над кострами дух нехитрой снеди, кто-то в стороне уже посыпал голову пеплом, так как лишний ковш вечерней медовухи оказался действительно – лишним, погрузив владельца в глубокий здоровый сон с хороводами красивых девок, парубками прыгающими через костры, шматком печёной в пиве буженины, миской вареников и осознанным чувством покоя, но вместе со снами куда-то делись вчерашние доброхоты, а сними и гарнец  стоялой медовухи, несколько кулей с воза и пара волов.
Рассекая просыпающийся табор, словно вороново крыло рассекает небесную гладь, к канатной переправе устремился малый отряд, сопровождающий давешнего монаха. Взлетели на паром не спешиваясь, крепкими руками усмиряя коней, успокаивая их похлопывая по холкам. Видавший многое на своём веку старший паромщик не стал дожидаться заполнения своего нехитрого плавучего средства, а сразу дал команду подмастерьям отчаливать. За перевоз денег не спросил, чуял - себе дороже, так же как и днём ранее пришлось перевезти ватагу из двадцати человек возглавляемую саженного роста детиной, однако же одетого, как справжний  столичный пан, на поясе которого, на широком выделанном кожаном ремне была приторочена гигантская сабля, чьи только головы такой саблей рубить, может только велетов из легенд и побасенок.
Паром, не утяжелённый тучными волами и обозами с ярмарочным скарбом быстро прошёл стремнину реки и ещё не успел удариться об берег, как конная десятка сорвалась с места в карьер и понеслась в направлении Миргорода, только пыль из-под копыт. Но опытный глаз старого кормчего успел заметить движение последнего из всадников, скорее по наитию, чем стареющим зрением, выбросил руку вперёд и выхватил, подобно ярмарочному фокуснику из воздуха брошенную монету. И в это мгновение он смог уловить непривычную тяжесть в сжатом кулаке. Медленно, боясь спугнуть удачу, и сторонясь взглядов своих работников, сошёл на берег, переставляя враз отяжелевшие ноги, разжал ладонь, и в первых лучах солнца на руке тяжёлым золотым блеском сверкнул царский империал .
Ещё издали, удивлённый путник мог уловить шум морского прибоя, неотвратимо накатывающий, манящий к свежей прохладе взамен горячей и пыльной степи с её наезженными траками, летниками  режущими этот дивный цветной ковёр на неравные пласты. Но в этот шум, по мере приближения уже вплетались ещё далёкие, но уже явственно слышимые отдельные возгласы, крики, звуки бандуры и скрыпки, крепкое и солёное словцо, радостные возгласы или чьи-то проклятия.
И вот уже не только слух, но и нос путника ухватывал из степных ароматов иные тревожные вкусы носимые лёгким ветром и рисующие картину великого людского собрания, безмерных стад скота, погоняемого взмокшими пастухами и торговцами, дымы от малых шинков и большой добротной корчмы с постоялым двором и несколькими комнатами для знатных панов, буде какой не побрезгует разместиться на новых матрасах специально к ярманке набитых свежим сеном с духмяными степными травами. А клопы, ну, что клопы – клоп тварь маленькая, говорят и у самой императрицы под перинами можно сыскать, да кто ж искать то станет, да ну и сколько он там той крови выпьет. Так, с утра только встать почесаться. В общем на время ярманки, хозяин корчмы, не молодой жид, как бы не сынку тех самых жидов, что привечают подорожных людей на той стороне Хорола, что близ водной переправы, освобождал все кладовые на втором поверхе, ставил широкие лавки под новыми травяными матрасами, а в самой набольшей комнате ещё и дедов медный таз с писанным по краям рушником и расписным глиняным кувшином с колодезной водой – то для самых вельможных панов, какие зачастую останавливались в корчме, по первой брезгливо поводя носом и окуная его в ароматный табак из узорчатых тавлинок, но после второго – третьего кувшина мёда питного или кабацкого пива на манер аглицкого, а может и передвоенной на  разные специи водки, сам шинок, заселяемые комнаты, травяные матрасы и да же вездесущие клопы становились ближе и милее панскому сердцу. И вот уже летят на столы звеня чеканным серебром гривенники и полтины – гуляй рванина!
Неопытного путешественника давил этот людской вал, заставлял хвататься за денежный карман, щупая тугую свою мошну, до поры вшитую под подкладку походного платья, успокаиваясь и благоденствуя, чувствуя себя справжним паном с тугой калитой. Тут то и подлавливали незадачливого путника юркие да цепкие глаза цыган или местных мазуриков  обменивающихся знаками на своём, понятном только посвящённым языке. И вот уже два цыгана сцепились с дородным казаком, валтузя друг друга и хватая за чубы, поднимая пыль и костеря другого последними словами, не только праздный народ, но и торговцы оставляли без внимания свой товар, забывали о вшитых под подклад гаманцах , указывали на лупцующих друг друга, смеялись, хлопали один другого по спинам, свистели и улюлюкали, то и начинался рай для мазуриков и жуликов всех мастей: у кого-то срезали тугой кошель, где-то увели пару овец и даже целого вола, шустрая чумазая рука ловко и проворно стибрила  пару кругов жареной ковбасы и добрый шмат перчённого сала, другой пройдоха сумел подхватить у зазевавшегося торговца пару шёлковых свиток. И уже через мгновенье, то там, то там в рядах раздавались стенания и выкрики: «рятуйте, сбондили», «лови вора», «хватай его, хватай», «люди добрые, что ж это деется, средь бела дня сляпсили»… Да кого хватать, одних уж нет, а те далече, поглотил людской поток, спрятал, укрыл надёжно. Сама собой распалась драка, а ещё через пять минут два давешних цыгана и казак сидели в корчме, за дальним столом, обмывая лёгкий фарт и выпивая за очередного тетерю . И уже рассказывал дородный казак, двум своим подельникам, как он ещё не будучи старшиной местных жуликов и пройдох, в молодости на спор с одного барчука исхитрился скрасть нижнее его шерстяное бельё, тонкой вязки чуть ли не из самих Плоскиривцов  что на Подолье, так что бы пан и не заметил ничего, и ведь скрал, да кто на трезвую голову в такую выдумку поверит.
V
Всё было кончено достаточно быстро, сказалась долгая и планомерная работа, подобно рыбацкой сети плетённой на крупную рыбу, где каждый узелок был приторочен на своём месте, включающая в себя не только подготовку отряда воинов и монахов, но и даровании под благовидным предлогом древних икон Миргородским поселенцам, чьи дома стояли в близи ярмарочного поля, и в привлечении большого количества торгового люда со всех краёв Новороссии, Белой Руси, Крыма да и из самой Шляхты и Литовского княжества. Тихо и незаметно, стараясь не спугнуть, характерники вырезали практически всех сподвижников того, кто сейчас стоял в одиночестве в центре ярмарочной площади, опустив тяжёлые плечи, будто на них всей своей тяжестью давил незримый небосвод. Испуганный народ, побросав все свои пожитки бросился в рассыпную, а сквозь бегущих вперёд, образовывая кольцо, вышли одиннадцать воинов, облачённых в монашеские одеяния, и каждый из них в одной руке сжимал икону, словно малый щит, в другой булатный меч.
Нарушая незримый круг, шаг вперёд сделал Епископ Оранский, и повинуясь движению его руки за спинами монахов встали казаки характерники, замыкая сработавшую клепь .
- Именем Бога нашего, Иисуса Христа, Его непорочной Матери девы Марии, именем святого Духа, двенадцати апостолов и всего Ангельского войска, повелеваю тебе, демон, сложи оружие и прострись на этой боголюбивой земле, не противься воле Того, кто низверг отступника в Ад.
- Монах, ты смеешь встать у меня на пути, остановить меня?! Я ходил по этой земле, когда ещё не существовало ни городов ни весей, я видел, как зарождаются и исчезают империи, я родился за долго до появления твоего бога. Что мне его лики в твоих руках, что мне его символы на твоей шее и одеждах. У меня другие боги и я хожу своими путями не подвластными тебе и твоему богу.
- И всё же ты здесь – качнулся тяжёлый капюшон, повинуясь этому жесту первыми шагнули, смыкая круг воины – монахи, и следом за ними, словно тени сделали шаг казаки – характерники.
Стоявший в центре качнулся, как от ощутимого удара, хотя и казалось, что такого гиганта можно было свалить только пушечным ядром.
- На колени, бес! – ещё один шаг вперёд.
Уступая незримому давлению окружённый со всех сторон, медленно, пытаясь бороться с незримой сковывающей силой велет сначала опустился на одно колено, затем на другое, опёрся могучими руками о землю, и показалось на мгновение, что сама земля, утоптанная тысячами ног до крепости гранита, пошла трещинами и промялась под этой чудовищной силой.
Подавляя стон, сквозь стиснутые зубы, Басаврюк заговорил, казалось, дрогнула самая земля и качнулось небо от той мощи, которая исходила из уст практически поверженного нефилима:
- Епископ, ты, как никто другой знаешь, сколько я сделал для вашей церкви и вашего бога, это под моей сенью были собраны рыцари для первого крестового похода, это мы вместе с Готфридом Четвёртым сокрушили врата Иерусалима. Ты помнишь: «Caedite eos! Novit enim Dominus qui sunt eus» , да, да это то же мои слова, ибо я стоял под солнцем Опалённого Стана, под стенами Вечного града.
Ни один мускул не дрогнул на лице епископа Оранского, не промелькнуло сомнений в глубине голубых кристаллов его глаз. Лишь лёгкое движение свободной от чудовищного меча руки обозначил приказ для воинов. И слова, слова, произнесённые шелестом листвы, но неотвратимые подобно высверку падающего клинка:
- Кандалы на него…
Сам я не был свидетелем данного происшествия, но мне говорили, а на рыночных площадях и до сих пор можно услышать встревоженный шёпот досужих торговок, что якобы были люди, которым не только довелось воочию видеть, но и принимать самое действенное участие в тех далёких и нетривиальных событиях.




























Волкодлак .
I
Давно это было, очень давно. Уже и леса извели на избы да дрова, и степи окрест распахали под обильные жнивы, и на месте тех полей снова, как и многие годы до этого, о которых даже старики не бают, а только подорожные бандуристы и гусляры да вещие люди глаголят, встали ледяные горы стирая в пыль величие былых империй и народов, тесня своей неукротимой мощью славянские племена царских скифов, андрофагов, будинов, невров-оборотней, савроматов и загадочных людей агрипеев , к большим солёным озёрам и ещё дальше, туда, где земля не ведала снегов и морозов. Но разгневался великий Ярило  – бог, заручившись поддержкой своих братьев Хорса, Даждьбога и Свентовита избавил своих детей от дыхания ледяного дракона, что пришёл на Росские земли от Молочного океана, и великая богиня Дана , соединилась со своим освободившимся от ледяного плена женихом – Данапром, который вновь устремил свои могучие воды к Понтосу Аксейноскому . И снова поднялись могучие леса, неохотно уступая место обильным нивам и прекрасным многолюдным градам, от того и страну нашу велемудрые греки и могучие викинги звали Гардарика – страна городов. Приходили разные народы на эти земли, менялись имена рек и городов, уходило в прошлое величие былых народов, но одно оставалось неизменным – страхи, страхи населявшие эти места испокон веков, бережно передаваемые от одного к другому, взлелеянные в свете лучин и позже, восковых свечей, рассказываемые бабками и дедами у детской зыбки.
Давно это было, всего и не упомнишь.
В широких степях перед самым Сурожским морем , на берегах могучих Славутича  и Дона меж полей и лесных угодий стояли новые казачьи станицы, после победы над османом и освобождением Крыма, повелением её императорского величества Екатерины II Великой о воздвижении казачьих станиц и застав в междуречье Дона и Днепра и переселении на эти земли реестровых казаков вместе с семьями их и войсковыми знамёнами.
Казачья Усть-Аксайская станица жила своим чередом: пахали государыней императрицей пожалованные земли, делённые согласно уставу и заслугам на наделы, сеяли рожь, ячмень, пшеницу. Пасли на тучных заливных лугах скот, детвора гоняла гусей на пруды, войсковые казаки латали старое обмундирование, готовили оружие и порох, лили пули. Загодя, не спешно. Не сегодня завтра нагрянет супостат, уж больно хорошо расположена станица, богато: на высоком берегу, в слиянии двух рек – великого Дона и речки Аксай, что с тюркского толковалось, как Белая река, с выходом в широкую степь и прямым путём хоть к Днепру, хоть по Дону. Нет-нет да и привлекали к станице внимание то крымских татар, то турок, а то и ногайцев. Всяко бывало. Жизнь не остановишь.
Вот и сейчас, всплески ветра качали на упругой волне вёрткие каюки у берегового причала, чуть поодаль стояли длинные долблённые в сплошном стволе дубы , рядом с ними, готовые сорваться с мелководья и выйти на плёс замерли играя по ветру свёрнутыми парусами торговые и рыбацкие плоскодонные струги. Тут же, на берегу, утопая в горячем песке, на небольших взгорках горели костры смолокурен, мастеровые или подряженные семьи гнали на ямах из сосны да берёзы смолу и дёготь, смолили бока судёнышек, готовили запасы впрок, на торговлю. Не много ни мало, а за пуд доброй смолы можно было получить почитай копеек пятнадцать, а за весь сезон и до ста рублей выходило, только не ленись. Чуть в стороне по берегу на высоких штакетниках сетчатой волной укрыли берег промысловые сети и неводы на просушке, а кое-где меж сетей болталась на ветру мелкая речная рыбёшка просоленная, вывешенная до поры до времени стариками, которые уже не могли наравне с молодыми уходить в дальние походы на степные курени или будуны, но и без дела не хотели сидеть – не велик улов, а всё польза.
С бескрайних степей, по широкому суходолу, где ни где разорванному оврагами и зыбкими перелескам катил с моря влажный просоленный ветер, оставляя в низинах проржавевшую коросту солончаков с чахлыми степными катранами, вольным седовласым ковылём перемешанным с тёмно-синими колокольцами живокости и донника. Вдоль дорог живо и радостно входил в силу неистребимый подорожник, и только что отцветший лопух.
Зазвонил набатный колокол со старой тёсаной звонницы, разнёсся тяжёлым эхом окрест. В волнении люди оставляли свои дела, оборачивались на доносившийся призыв, спешно крестились. Набат – страшное слово, тревожный звук, удар крови в сердце, кого заставит замереть на мгновение, кого погонит вперёд, кому вышибет неурочную слезу.
Все, кто был при деле, спешно оставляли своё ремесло, торопились на соборную площадь, и хоть собора ещё не было, стоял только деревянный храм со звонницей, но первый соборный камень освящённый в самой Москве и привезённый в Усть-Аксайскую станицу уже был заложен. Да и людской сход – собрание, всегда перед храмом проводили, потому и соборная.
Матери загоняли гайдакающую  детвору в хаты, но всё одно, те, кто постарше годками, не глядя на лозину в материнской руке стрибали через плетёный из краснотала тын и устремлялись к центру станицы, только пятки сверкали в пыли.
Весть о том, что соседнюю станицу Рубежную разорили супостаты не оставив никого в живых словно порывом ветра разнеслась по Усть-Аксайской, загомонили бабы, шушукались девки по хатам сидя за пяльцами и шитыми рушниками, передавая из уст в уста одна страшнее другой подробности, деды качали седыми головами вспоминая схожие истории из своей молодости, малая детвора вооружившись припасёнными ветками ореха уже сражалась с невидимым неприятелем ловко скрадывая зазевавшегося противника по кустам терновника и дикого барбариса. Неспокойно было и в атамановой горнице, не старого, матёрого войскового старшины пана Ропало, который кичился своей фамилией и возводил её начала чуть ли не к италийским князьям волею судьбы занесённым на Русь – матушку, да так здесь и прижившихся, с чем в корне был не согласен местный государев дьяк, выводя корни фамильной гордости войскового старшины к славянскому слову «ропать», что означало – греметь или шуметь, и о чём они постоянно спорили засидевшись за чаркой стоялой браги.
По случаю прихода войсковых казаков и десятников  пан атаман от греха подальше спровадил свою красавицу жену, на которую заглядывались даже седые старцы, выпрямлявшие согнутые спины и расправлявшие некогда широкие плечи завидя идущую по станице атаманшу. Вместе с супругой была отправлена восвояси и под стать матери красавица дочь Аглая, за которой парубки да молодые казаки ходили гурьбой, а злые на язык бабы называли не иначе ведьмой, крестились при виде и плевали вслед.
Расселись согласно чинам, уместились все, благо горница у атамана широкая, писчий у окна, как полагается, не простой сход, военные сборы. Следовало решать, кого отрядить в Рубежную, кого вверх по степи послать, кого в низовья отправить, кто в самой Аксайской приглядывать останется, где дозоры выставить, а где и секреты наладить. Шутка ли, за одну ночь потерять целую станицу, да так, что и в живых никого не осталось кроме молодого казака, всего исполосованного, но не иначе как чудом добравшегося и передавшего страшную весть.
- Как там хлопец, атаман? – задал вопрос Андрей Калита, кошевой атаман станицы, в прошлом удалой рубака, но получивший в бою с ногайцами удар тяжёлой саблей в голову, благо дело барашковая папаха с укреплённым тумаком сдержала удар нехристя, но с тех пор для прямого боя Калита был уже не гож, однако в своё время обученный грамоте и счётам, владел не только турецким, но и аглицким наречиями, сгодился в самой станице и уже третий раз к ряду избирался на широком круге кошевым атаманом.
- Плох. В бреду. Всё шепчет о каких-то песиглавцах и волкодлаках.  Лекарь гутарит, колы эту ночь, дай Боже переживёт, то встанет на ноги.
- Песиглавцы, откуда бы, у нас же не Тьма-Таракань, считай туда-сюда пол мира по этим стэпам ходит, то военные, то купцы караванами, - вставил Григорий Омелый, проверенный в боях казарлюга.
- Вот, Грицько, ты с нечистью всякой вась-вась, тебе, как говорится и карты в руки. Бери с собой своего кума - Голопупенко, да в передовой дозор к Рубежной выдвигайтесь, а мы пока полусотню снарядим, да похоронную команду с батюшкой да государевым дьяком, Петром Степановичем, в дорогу наладим.
- О, шо сразу, Грицько?!
- А, кто из вас, сукины дети, подговорил парубков моей Олеське заколдованные мониста давеча подарить, за срамной поцелуй?! – грозно насупился пан атаман, вспоминая, как два ухаря Грицько Омелый и его кум Тарас Голопупенко возвращаясь по-за день из шинка в хмельном угаре, на спор подговорили молодых парубков подарить его второй дочери Олеське мониста расписные, вроде как зачарованные, какая дивчина наденет век молодой оставаться будет, и отдать его за поцелуй в красные девичьи уста. До сих пор вся станица ржёт, что твои кони.
Было видно, как Грицько потупил взор чуя за собой вину, да потёр рукой то место где, как раз пришлась атаманова нагайка, ох и добре же прошёлся по молодым спинам разгневанный батько станичной красавицы, вспомнил атаман, усмехнулся в пышного своего вуса аж крякнул от удовольствия.
II
Коней седлали хутко,  зброю закрепили, как положено по уставу, чай ни какие-нибудь вольные казаки – башибузуки, реестровые, а значит государевы люди выезжают в поход. Всё чин по чину, сабли и пищали под обе руки, нож за голенище кованого сапога, папаху на голову, алый тумак с вшитой пулей на плечо и гойда за станичную ограду. Только пыль столбом, да жинка в тающий след положит крестное знамение.
В станицу Рубежную решено было входить верхом, но сторожко – конь и врага почует и другого коня, заржёт, подаст сигнал, да и буде засада какая на коне и биться и уходить от преследования сподручней.
То не просто кони были под сёдлами двух не разлей вода кумовьёв, по случаю достались им от удачного похода и погони за пришлыми ногайцами пара гнедых жеребят ахалтекинцев  отставших от кобылиц. Не зря, ох, не зря кумовья водили жеребят по заутренним да вечерним росным лугам, купая молодь в хмелю донского разнотравья, поили стоялой ключевой водой, кормили свежескошенными травами и отборным овсом да пшеничными отрубями.  Словно из древних легенд, кони – ветер, видно сама Ветрена, рыжеволосая и зеленоглазая дочь самого бога Стрибога плела и расчёсывал их буйные гривы. Быстрее пущенной стрелы несли он своих седоков вытянувшись над степью и не было им равных в обозримых пределах.
Подъезжая к Рубежной, сбавили скорость, спешились. Было заметно, что кони изрядно напуганы: тревожное негромкое ржание, будто предупреждение для седока, шеи в мыле, от холки к крупу пробегает частая мелкая дрожь. Ни хлебного пара над глинобитными белёнными трубами, не привычного кизячного дыма обволакивающего всё окрест, ярко цепляющегося за рясные кусты смородины и крыжовника, богатые ветки черешни или спелой груши, не стелилось над притихшей станицей, как прежние времена.
- Такое ощущение, что коняшки то наши волка учуяли, - негромко заметил Тарас.
- Та може и волка, на падаль со всей степи и ближайшего леса всё зверьё сбежится. Он поглянь, вороньё тучей над станицей кружит, не к добру такие знаки, - высказал свою мысль Григорий Омелый.
- Куда уж, не к добру, ты казачка то молодого бачил, так располосован будто с пардусом горным схлестнулся.
- Если б не вороний грай, то тишь стояла бы як на погости.
- И то верно, и корова не мыкне и подсвинок не хрюкнет, та и собака не гавчить. Так шо давай, Григорий, мы нашим гнедым роздыха сладим малость, да воды напиться, я знаю тут криница рядом, ёрик  малый, как раз вон за теми кустами кислицы да тутовника распадок малый, там самая муга  и криница добрая из земли бьёт.
На том и порешили, уйти с тракта, дать роздыха коням, перепроверить оружие, и уже с оглядкой заходить в саму станицу. Первоначальный план решено было изменить и двигаться пешим манером, при том, как вели себя кони безопасней было их оставить стреноженными здесь же в лощине, а самим заходить без походного скарба, только оружно, от крайней хаты.
- Слышь, кум, ты не помнишь, кто в крайней хате у них тут жил, а Гриша?
- Та яка разница?
- Э не, не скажи. А когда там местная ведьма жила али чаклун какой. Тут и так не ведаешь откуда и чего ждать, а за спиной ещё и ведьмина халупа, - осторожничал Голопупенко.
- Та не, у них тут за ворожею бабка Агриппина была, так у ей вроде дом с того конца села стоял, на выселках. Старуха знатно зубы заговаривала, ну и драла, коли нужда была.
- Кого?
- Что, кого?
- Драла бабка твоя кого?
- Тьфу ты, напасть. Тебя именно это сейчас интересует, Тарас?
Собеседник в ответ лишь развёл руками в стороны, показывая, что мол это не он вопрошает, оно само родится и изо рта вылетает.
- Зубы…, на выселках. А это тебе чего, не выселки, поглянь!
И действительно, хата со стороны которой решено было заходить в станицу стояла несколько на особинку, сокрытая от сторонних глаз добротным высоким плетнём из прошлогоднего краснотала, высушенного до стального звона, скреплённого прочным дрекольем. Сама же хата радовала глаз и чисто выбеленными стенами, и новой гонтовой крышей, что ярко контрастировало с иными, крытыми где свежей, а где и прошлогодней потемневшей соломой крышами, но, что более всего поражало, так это наличие натуральных стёкол в окнах богатого дома.
- Ты бач, кто ж у них тут такой зацный пан живёт, что и гонту на крышу и стэкла в оконца, ни как сам голова? – изумился такому достатку Григорий.
- Глянь, вон котище что твоя ничь, ниб-то перевертень. И глазищи поглянь яки.
- Кот як кот, не нагоняй жути. Давай ты слева я справа у крыльца встретимся, да смотри с той стороны вроде как пасека с ульями неприбранными стоят, не напужай пчёлок, а то до ближайшего пруда убёгнуть не успеешь.
И действительно, как только казаки оказались во дворе ведьминой хаты сразу же столкнулись с огромным чёрным котом встретившим непрошенных гостей подозрительным взглядом ярких изумрудных глазищ. Однако же, не проявляя при этом сколько-нибудь тревоги, выказывая себя хозяином не только дома и окружающей территории, но и положения в целом.
Разошлись каждый в свою сторону, не сговариваясь, сказывалась походная выучка, в руки поясные пластунские ножи выполненные из обломанных кавказских дамасской стали сабель. Длинные, с двумя кованными долами по лезвию, с такими не только в разведку, но и на медведя не страшно выйти, однако, человек – не медведь, человек завсегда опасней будет. Разошлись, будто растворились, слились с короткими дневными тенями, заскользили вдоль стен.
По двору перед хатой бестолково бегали неприбранные куры, лениво грелись в пыли раскормленные гуси, на куче сухого кизяка важно восседал крупный яркий кочет, по королевски озирая окрест, иногда отвлекаясь и выклёвывая сохранившиеся зёрна.
Не нарушая суеты подворья Григорий затаился под раскидистым кустом спеющей черёмухи дожидаясь появления с другой стороны двора своего кума, Тараса Голопупенко, размышляя о том, что надо было с собой взять ещё пару-тройку казаков понадёжней, да хоть того же десятника Панаса Пробейголова, или братьев Захватихату, с которыми не раз и не два выступали в походы или своим чередом заступали на порубежную службу. Да чего уж там сожалеть о дне вчерашнем, сработают, как и прежде вдвоём с кумом Тарасом. На дальнем краю двора, по-за цветным палисадником наметилось робкое движение, напарник подал знак. Сходились чутко, выверяя каждый шаг, дабы ненарочным движением или звуком не выдать себя опреждь.
С двух сторон вышли к балясам вдоль лицевой стороны дома, в глаза сразу же бросилась вывороченная вместе с притвором мощным ударом дверь, отброшенная вглубь хаты, выбитая оконная рама с разбросанными стеклянными осколками играющими в дневном свете яркими бриллиантовыми всполохами перемежающимися с частой киноварью.
- Руда?! – одними губами шепнул Григорий, кивнул куму на увиденное.
Тот, прочтя по губам, жестом показал, что слова друга понял, не только высказанные, но и то, что было спрятано за ними, кивнул в ответ.
Осторожно ступая мимо разбросанных стекольных осколков, прикрывая один другого вошли в широкие сени, аккуратно ступая мимо сломанной хозяйской утвари. Дверь в горницу то же была выбита, но не до конца, висела на одном навесе готовая вот-вот обрушится со скрипом и грохотом. Здесь же, рядом с дверьми лежал бездыханный хозяин дома, успевший лишь схватиться за топор, но не отступивший. Чуть поодаль в крови хозяйка, прикрывая собой детей, потом дети. Казалось чудовищный вихрь промчался по дому сметая и у уничтожая всё на своём пути, не делая скидку на то, кто перед ней дитя, отрок или старики.
На верху, в светёлке, послышался какой-то шорох, показалось – стон. Не сговариваясь достали пистоли, взвели курки. По крутой лестнице поднимались в пол-оборота, выставив руку с ножом вперёд, как упор, буде какой враг решит напасть на широкое лезвие клинка обязательно напорется. Поверх вторая рука с пистолетом, страхует. Так и поднялись. Здесь дверь оставалась целой, но было видно, что и её пытались вскрыть, на поверхности оставалось много глубоких царапин, будто огромная когтистая лапа пыталась прорваться сквозь крепкое дерево. Прислушались. За дверью притаилась пугающая тишина. Обмен коротким взглядами, ответный кивок, Григорий стремительно вошёл в комнату, сразу же делая отступ в сторону вдоль стены, освобождая дорогу для Тараса. Яркое солнце сквозь расписные окна красило всю светлицу радостным светом, пробиваясь словно сквозь детские сахарные леденцы на ярмарке, рассыпаясь радугой по полу и стенам комнаты. В дальнем, затенённом углу, за широкой лавкой лежал человек – дева, едва-едва прикрытая остатками разорванного сарафана насквозь пропитанного кровью сочащейся из широкой рваной раны на ключице. Было видно, что рана хоть и глубокая, но уже начала стягиваться, покрылась ломкой коростой, кровь по краям засохла бурыми струпьями.
- Ты поглянь, Григорий, яка красна девица, таких красунь почитай во всей нашей станице не сыщешь. Сдаётся мне лепотою она и с Аглаей поспорить сможет, - восхищённо замер над раненой Тарас Голопупенко.
- Чего рот то раскрыл, дурья башка, аль девок голых раньше не видывал, помогай! – приструнив засмотревшегося друга Григорий сел рядом с девушкой и стал из походной сумки да карманов извлекать какие-то тряпицы и малые баклажки, - ничего – ничего, девонька, сейчас мы тебя перевяжем, подлатаем и будешь как новенькая.
- Та я бачу ты тут и сам управишься, - видя, как бережно обходится с найденной кум, высказался Тарас, - а я пока пойду по двору пройдусь, гляну, как оно чего тут вышло. Эх, надо было с собой сразу государева дьяка брать, то его справа всё описывать.
- Иди, но недалече, перевяжу девку и нам с тобой ещё все хаты обойти надо, глядишь уцелел кто ещё.
- А я уж подумал ты про всё забыл, щупая таку красоту, а, Григорий? А то женись на деве, она в самом соку и летами на выданье, - подначил своего холостого товарища Тарас.
- Тьфу ты, напасть, язык без костей, что твоё помело. Ходи уже.
- Да ходю я, ходю.
Дождавшись ухода своего разговорчивого товарища Григорий закончил чистить рану, туго перевязал специальными бинтами пропитанными соком подорожника, настоем кровохлёбки и коры калины. Этому умению его научила атаманова дочь Аглая, юная в летах, но опытная знахарка и ворожея. Аккуратно подняв раненую на руки Григорий снёс её на поверх ниже уложил на  полати, прикрыв тут же найденным плетённым из овчины покрывалом, да так и замер сидя рядом с девой, любуясь бледной её красотой, игрой солнечного света на длинных и пушистых дрожащих ресницах. Вслушался, как успокоилось и выровнялось дыхание лежащей – уснула, и только после этого нашёл в себе силы оторвать взгляд от дивчины.
III
К закату успели осмотреть каждый дом в станице, каждый закуток в домах, сараи, курятники и коровники. Везде была одна и та же картина: разорванные тела станичников. Во многих хатах наскоро успели подготовиться к встрече неведомого врага, казаки, жёны, старики и даже дети, кто постарше сжимали в руках оружие. Кровь, сладковатый тошнотворно дурманящий дух витал над крышами, так же как и стаи осоловевших от дармовщинки жирных зелёных мух, или разжиревших обожравшихся ворон. К вечеру решено было вернуться в первую избу, следовало проверить найденную девку, промыть и перевязать ей раны, перенести в малую комнату мёртвых, да и о какой никакой защите следовало подумать. Перегнали коней на опустевший двор, проверенные войной скакуны ни в какую не хотели идти в станицу, упирались, вставали на дыбы, но всё же подчинились воле людей, присмирели, иногда обмениваясь испуганным ржанием, дико вращая налитыми кровью глазами.
- Как думаешь, Гриня, то хто такое непотребство смог учинить, столько душ загубили. Может башибузуки? – Тарас спрашивал своего друга не для того что бы получить ответ, он хотел услышать привычный ответ, который успокоил бы напуганное его естество.
- Тарас, мы с тобой разве мальцы какие или парубки шо и вуса своего не брили? Сколько мы с тобой войн прошли, крови повидали. Ты думаешь башибузуки или иные тати на такое способны: выламывать двери, разрывать людей на части, да же скот весь перебить.
- Не скажи Григорий, не скажи, - пытался уцепиться за оставшуюся соломинку Тарас, - сам знаешь, самый страшны зверь – это человек, когда он зверь.
- Ты следы видел, царапины что на стенах, дверях и полах оставленные, то звериные лапы, звериные. И как бы не целая стая тут намедни пировала. Я почитай с десяток разных следов насчитал. Так что не люди то были, не люди.
Помолчали, говорить, даже всегда словоохотливому Тарасу Голопупенко не хотелось, не та обстановка была. На след стаи решено было выходить рано поутру, по темени не имело смысла уходить в степь или леса, там зверь и днём в своём праве, а уж ночью и подавно.
- Пойду я, проверю нашу находку, как там она, пришла ли в себя, может поведает что нить, - Григорий направился в комнату с найденной девушкой.
- Ты ж четверть часа, как менял ей повязку?
- Надо глянуть, Тарас. Может оклемалась.
- Ну, ну, глянь. А я то же тут оглянусь, есть у меня одна мысля.
Григорий не мог сказать, что так сильно влечёт его к этой деве, но где-то внутри, когда он отлучался от постели раненой, начинали скрести по стеклу ржавыми когтями кошки. Он не мог объяснить себе, а другим бы не дал этого сделать, что в его огрубевшую солдатскую душу сегодня утром, словно тать в ночи, прокралась любовь. И он не знал, что делать с этим новым, неизведанным ранее чувством, но страстно хотел что бы эти ощущения продлились как можно дольше.
Подсев на кровать, аккуратно убрал непослушный локон цвета воронова крыла волос упавший со лба, влажной тряпицей ветер выступившую испарину, чуть смочил водой растрескавшиеся губы девушки. Дрогнули  веки и незнакомка открыла пока ещё затуманенные глаза, сфокусировала взгляд на том, кто сидит перед ней, и по мере того, как девушка приходила в себя в её глазах нарастал страх.
- Мама…, тато…
- Тише, тише, хорошая моя, лежи. Тебе надо лежать, а то рана опять отроется, лежи. На вот водички то попей, попей, - Григорий поднёс к губам девушки воду, и она жадно припала к понесённой чаше, доверчиво схватив незнакомого ей мужчину за руку, удерживая, не отпуская, роняя холодные струи на опоясывающие её тело бинты.
- Звать то тебя как, красавица? Меня, Григорий, Гриша.
- Любава…, их больше нет?
В ответ Григорий лишь грустно покачал головой подтверждая самые страшные опасения Любавы. Увидел, как огромные чёрные, какие-то бездонные глаз наполнились горько-солёными озёрами, на мгновение задержавшимися, что бы в следующую секунду скатиться быстрыми каплями, оставляя влажные дорожки на светлых щеках девушки.
- Ты отдыхай, пойду я, надо бы взвар поставить, снедь какую ни какую приготовить.
- Нет. Гриша, они вернуться, прошлую ночь возвращались, я слышала и эту ночь вернуться. Уходить нам надо, до темна уходить, иначе не успеем.
- Вот то и добре, що возвернуться,  мы их тут и встретим. Пойду я, - Григорий было развернулся уходить, но в спину ударили слова Любавы.
- То не люди Гриша, не люди здесь были. Перевертни, волкодлаки. Под вечер пришли, когда народ с вечерней возвращался, табором цыганским. Через станицу шли, им пан голова дозволение дал у криницы воды набрать, да сквозь станицу пройти. А как солнце село, да мисяць на небе взошёл, так и началось, корёжить их стало, на землю бросать, а с земли уже не люди поднялись.
- Поглядим, Любавушка, авось Господь убережёт души христианские, глядишь и беда стороной пройдёт.
В ответ на слова Григория, где-то в другой стороне станицы раздался страшный звериный вой, то ли волчий, то ли медвежий.
- Не прошла стороной беда, да ничего, ты не бойся, то всего лишь зверьё. Вот османа мы как-то сдерживали, один к десяти расклад был и отступить ни как. Те то же, как зверьё, выли и на нас бросались, однако с Божьей помощью, да святой молитвой выстояли мы тогда, и сейчас выстоим, - Григорий развернулся, стремительно вышел из комнаты и не увидел, как слабая девичья рука перекрестила его в спину.
Споро спустившись по ступеням вниз Григорий увидел своего побрательничка, кума Тараса Голопупенко, который сосредоточенно, высунув язык и периодически отирая рукавом синего уставного жупана взмокший лоб, раскладывал по двум равным кучкам серебряные монеты. Не поднимая головы от тусклого блеска монет, Тарас обратился к Грицько Омелому:
- Ось, бач какая богатая скрыня у местного головы в схованке покоилась, видать не по-божески походный-то кошт делил с казаками атаман, не по-божески. Ну ему, прости Господи, гривенники ужо без надобности, а нам в самый раз, за труды наши праведные.
- Слышь, праведник, ты бы уши разул, а не на монетки смотрел, те, кто всю станицу сгубил, как раз сюда споро движутся, и сдаётся мне, монеты те серебряные, как раз нам ни как сам Свентовит  послал.
Только сейчас Тарас оторвался от своего занятия, прислушался к тому, что происходит за окном, где-то на окраине станицы.
- Думаешь по наши души? – вопрос, обращённый к Григорию, был сугубо риторический.
- А ты здесь ещё чьи-то души видишь?
- И то верно… Чего делать-то станем, может на коняшек, да айда, отсель подале?
- С глузду съехал?! А девку куда денем, а ну гляди наши с отрядом придут, а они к такому коленкору точно не готовы, эти, - Григорий качнул головой в сторону окна, - всех перебьют, не упокоятся. Я такой грех на душу не возьму. Да и отступать единожды бой не приняв – срамно.
- Срамно, так это, Гриня, второго раза может и не быть.
- Может, кто ж спорит. Но двум смертям не бывать, а одной не миновать.
- И то верно. Мёртвые сраму не имут. Так может эта, - Тарас кивнул на монеты, - поступим, как в своё время Иван Сирко на Чертомлыке. То конечно не пуговицы, но ведь серебро.
- И то верно, доставай захалявник, секи монеты, - на этих словах Григорий подал пример своему куму, стал рубить царские гривенники на мелкую шрапнель. Нарубил и тут же в широкий ствол пищали плотно шомполом утрамбовывать начал, да жаканом войлочным утягивать.
- И в пистоли, забьём, по четыре на брата, да по две пищали и того - десять прицельных выстрелов. Всех, конечно не сосчитаем, но проредим изрядно.
- Я ещё пики видел на стенах, так мы и окна укрепим, а буде отходить придётся, на пути отступа то же положим пару гостинцев, - в это время, как бы не за соседней хатой, раздался сдвоенный тяжёлый звериный вой, - …, если успеем.
- Успеем, я пока столом да лавками двери укреплю, а в окна, дай бог, кто бы ни пришёл и так не пролезет. Подпустим на двор, да и встретим из всех стволов, им тут бежать некуда будет, глядишь кого завалим, кого подраним.
Поверхом выше отворилась дверь светёлки и на лестницу вышла облачённая в не по росту кольчугу Любава, опираясь на тяжёлое ратище, натянутая, как струна с ярким лихорадочным румянцем стекавшем с лица на длинную красивую шею девы. На какое-то мгновенье Григорий выпал из реальности засмотревшись на девушку которая смогла за короткое время пробраться к его чёрствому сердцу воина, расположится там подобно котейке, что любит устраиваться горячим комочком в ногах меньшой дочери его родного брата.
- В нашем полку прибыло, - выдернул из забытья голос Тараса, - ты девка не дури, нам тут самим тесно будет, да ещё за тобой приглядывать, возвертайся в светёлку, лучше из простыней бинты начни драть, чую они нам сегодня понадобятся.
- Любавушка, прав Тарас, не с руки нам будет и тебя прикрывать и супротив ворога строй держать. Будь наверху, не дай бог совсем невмоготу станет, тогда и твой черёд подойдёт в бой вступать.
Не говоря ни слова Любава быстро сбежала вниз, прижалась к груди Григория, по девичьи неопытно поцеловала в губы и так же быстро вернулась обратно. Да так и замерла возле отворённых дверей светёлки  стараясь не смотреть на смущённого Григория и на его противного усмехающегося в пышные казацкие усы кума Тараса.
IV
Не говоря ни слова Любава быстро сбежала вниз, прижалась к груди Григория, по девичьи неопытно поцеловала в губы и так же быстро вернулась обратно. Да так и замерла возле отворённых дверей светёлки  стараясь не смотреть на смущённого Григория и на его противного усмехающегося в пышные казацкие усы кума Тараса.
- Не вовремя вы любиться надумали, ей-ей не вовремя, - и в подтверждение слов Тараса стены дома содрогнулись от мощного удара, за которым последовало звериное рычание, вой, скрежет когтей по раздираемым чудовищной силой доскам двери. Со звоном вылетело ближайшее окно, словно с той стороны ударили пушечным ядром, в образовавшийся проём попыталась протиснуться огромная голова монстра, но в это же время выстрел из турецкого кремниевого ружья в своё время взятого с бою Грицьком Омелым ещё при сидении на Азове, когда направлено было письмо казаков самому государю  Михаилу Фёдоровичу: «Пошли мы, холопи твои, переговоря меж собой, под Азов, потому, что они, азовские люди, на нас умышляли, крымскому царю написали для рати, чтобы нас с Дону перевесть, а Дон реку очистить», в упор ударило в открытую оскаленную пасть рубленым серебром, разрывая плоть и отбрасывая зверя от стен дома. Ровно в ту же секунду прозвучал второй выстрел и уже Тарас всадил картечь из императорского гривенника в грудь набегавшего чудовища. Смерть двух сородичей, вызвала волну воя и рёва с той стороны стен хаты, удары стали сыпаться на укреплённую дверь с каждым разом выбивая крупную щепу или целые плашки. Но снова прозвучали выстрелы уже из пистолей и снова два зверя покатились в пыль смешивая её со своей кровью, выли подранки, пытались грызть собственные тела там куда ударила беспощадная картечь. И вновь осатанело бросались звери на неприступную крепость казаков. Выстрелы, пороховой дым, вой и рычание, забористый мат вперемешку с обращением к Приснодеве Марии и всем известным заступникам, тяжёлые удары в дверь, сухой звонкий треск ломаемого дерева и снова звуки выстрелов. Рано или поздно должно было произойти то, что свершилось – укреплённая дверь не выдержала очередного натиска, доски разлетелись острым веером, только чудом не задев казаков и на пороге выросли три огромные фигуры, пахнуло звериным смрадом, мешая один другому в горницу вломились сразу два монстра, но лишь для того что бы в упор получить смертельный выстрел и рухнуть под ноги казаков. Последним в хату, роняя кровавую слюну и пену из пасти, ступил самый крупный зверь, практически с серебряного окраса шкурой, с тугими перекатывающимися словно огромные змеи мышцами, взбешённый вожак стаи.
Одновременно с двух сторон ударили в тело зверя тяжёлые казацкие пики, но не смогли пробить плотной шкуры, не причинили сколько-нибудь видимого вреда, лишь ещё больше разозлив монстра.
- В ножи! – и сразу же Грицко Омелый, как учили его, как он передавал свою науку молодым порубежникам: удар надёжной саблей по лапе зверя и смертельный бросок на спину с тяжёлым бебутом . Тарас, выполняя команду товарища исхитрился с оттягом ударить саблей по задней лапе и тут же поднырнув под взмах передней, что было сил ударил встающего на дыбы монстра в грудь прямой камой . Казалось зверь не заметил попыток двух смельчаков остановить его: тяжёлый взмах лапы и Тарас пролетев через всю горницу врезался в стену да там и затих; Григорий, лишь от одного движения плеч рухнул прямо под ноги зверя, он ещё успел увидеть как огромная пасть раскрывается над ним, но через секунду тяжёлый наконечник ратища врезался в эту самую пасть, пробил насквозь отбрасывая зверя и навечно пригвождая его голову к выбеленной стене.
Лёжа навзничь, сквозь муть и пелену пота, через захлестнувшую кровь и ещё неуспокоенную ярость Григорий наблюдал, как по ступеням плавно и величественно ступает Любава, его Любава…, его женщина.
- Гриня, а Гринь, живой? – поднимаясь на ноги и покачиваясь, опираясь о печь обратился к товарищу Тарас.
- Да вроде живой, - приподнимаясь и делая шаг навстречу Любаве, ответил Григорий, - Любавушка, ты как?
- Всё хорошо, Гриша, всё хорошо, суженый мой, - подошла, прижалась всем телом передавая свою дрожь, свою любовь избранному мужчине.
- Я конечно, не хочу вас прерывать, голубки сизокрылые, но ещё не всё, - развеял романтический настрой двух влюблённых Тарас, - пойдём, что ли Гриня, а ты Любава поднимись-ка пока в светёлку, неча тебе на это смотреть, неча.
- И то верно, иди Любава, я тебя потом покличу, прав Тарас.
После того как девушка поднялась по широким ступеням и скрылась за дверью, казаки приступили к тому от чего хотели защитить юную деву.
- Ну что, Тарас, начнём с вожака головы сечь?
- Давай, простите Светлые боги, защити Богородица!
Через пол часа дело было сделано, обезглавленные тела волкодлаков лежали отдельно, головы отдельно. Убраны тела в самой хате. Любава не смогла долго сидеть без дела и пока мужчины занимались кровавым ремеслом натаскала из колодца в корыто воды, нашла в доме чистые рушники, кусок пенной глины.
-  Жених, глаза не сломай, чай девка то ещё не мужняя, - подшучивал над Григорием Тарас.
- Надо ж так, а кум, вышел полевать серого волка, а подстрелил горлинку.
- Ну, тут ещё вопрос, кто кого подстрелил. Ты вообще думал, что вы дальше то делать станете, а Григорий?
- А чего станем, повенчаемся, как боги заповедовали, станем жить поживать да добра наживать.
- Ты раны Любавы вчера зрел? Зрел, а сейчас даже шрама малого не осталось, ты, как никто другой понимаешь, что это значит.
Тяжёлая тень набежала на только что светлое и радостное лицо влюблённого мужчины. Постоял, перекатываясь с пятки на носок, развернулся к побратиму.
- Она моя, я вот здесь это чую, - Григорий указал на свою грудь, - вот здесь, нутром. Ни кому не отдам, против всего мира выступлю, против всех богов пойду, но не отдам. Слышишь!
- Да я то чего, то твоя девка, тебе с ней жить. Ты меня знаешь, и жинку мою знаешь, нет у нас ближе тебя никого, потому и тайну эту сохраню, а дальше поглядим, как оно выйдет.


 


   




   



Ведьма.
I
Как радостно и ярко цвели травы в купальскую седмицу, рясно укрывая цветным своим ковром, весь подол, буйным разнотравьем врезаясь в прохладные воды Аксая, но и перебравшись на ту сторону реки взбегали духмяным покрывалом на крутояр и дальше, дальше, уходя мимо разлапистых садов мешались с полями зреющей пшеницы, ржи и гороха. И не было пределов щедрости степи в эти знойные дни, всякий станичный люд выходил со своей рогожей в поля, норовил, дождавшись, когда уйдут первые росы запастись впрок на весь год душистым иван – чаем , от хворей всяких, буде придут незвано в гости дочери самой богини Мары, собрать одолень – траву, иван-да-марью, чистотел или хоть тот же подорожник и лопух. Купальские дни и ночи завсегда имели такую силу над всеми живущими и произрастающими под божьим небом. Древний, очень древний праздник, корнями своими уходящий в глубины веков, в самую глубь ещё тех времён, когда дети светлых богов отступили за высокие горы перед натиском Чернобога и Мораны, когда безжалостный Карачун повелевая пургами и морозами на многие тысячелетия укрыл землю предков ледяным панцирем. Потому и радовались потомки великих гоев, чтили традиции не забывая снять нательные кресты перед тем, как выйти в поля да луга за травяным сбором, потому и почитали огонь земной - младшего брата могучего Ярилы, от того и собирались в купы, плели венки и кружили хороводы, окунались в светлые воды смывая с сердец своих холод и грехи.
Но жили среди христианского люда ведающие тайными знаниями, почитающие ушедших богов блюстители ушедшей веры своих предков. Были среди них и те, кто поклонялся и тёмным богам, помня о том, что рано или поздно они вернуться…, всегда возвращались, в бешеном неистовстве сметая со своего пути, перетирая в пыль не только творения рук человеческих их великие города да малые веси, но и самою память о величии рода.
Маленький Митяй, сын кузнеца Вакулы, бежал от леса, куда его и ещё таких же двух сорванцов снарядили отцы пасти коз на выгонный общественный луг, что возле самого озера Светлояр, и сердечко его того и гляди готово было вырваться из груди, колотилось о тощие рёбра, рвалось сквозь домотканую рубаху. Но Митька знал, надо успеть, во что бы то ни стало надо успеть, рассказать о творящемся непотребстве, спасти христианские души от козней ведьминых. От того и сверкали в пыли детские пятки, от того и рвалось из груди детское сердце.
II
Рано поутру, ещё только солнце протянуло свои огненные струны из-за самого края окоёма крася девичьим светом луга, сады и поля окрест, лёгким касанием скользнув по золочёному соборному куполу, и словно ожёгшись стремглав метнувшись к нарезанным хозяйским полям, что бы уже там заискрить, разыграться неистовым буйством красок, сплестись с яркими монистами в привычном радужном хороводе, а потом, разбежавшись по этим дивно – цветным просторам, оттолкнуться взлететь короткой радостной веселкой над водами просыпающегося Аксая. Трое станичных пацанов выводили невеликое стадо коз к заливным лугам, что тянуться от самого подола вдоль кромки реки и упираются в широкую спокойную гладь Светлояра со всех сторон укрытого глубокими лесными чащами и заболоченными низинами.
Спешили хлопцы, босыми своими ногами сбивая свежую росу с придорожных трав, поднимая лёгкую пыль с тракта, длинными ярлыгами управляя нехитрым своим воинством.
- Митька, куда смотришь, охлупень, у тебя все козы сейчас разбегутся, - специально добавляя баска в голос ругался самый старший из мальчишек Петька.
 Митяй, самый младший из троих, лишь только зыркнул из-под короткого светлого чуба, но перечить не смел: «вот Петька хоть и всего-то на два годка старше, а ему уже доверили арапник, почти уже взрослый, того и гляди в ночное начнут старшие братья с собой брать, а тут ещё расти и расти, цельных два года», так думал Митяй, погоняя и выправляя свой край доверенного стада.
- Петька, не серчай на мальца, - решил вставить своё слово третий пастушонок, Савелий, сказал скорее чтобы подчеркнуть свою взрослость, отличие от самого младшего, хотя и сам-то был всего на год от силы полтора старше Митяя.
- Ладно, слухай меня сюдой. Встанем табором у Светлояра, там где Усольин луг смыкается с камышом и лесом. Там травы самые сочные, да и ближе к реке солончаки выветрились, тятька сказал самое место, что бы козы и травы сочной поели, и соли полизали.
На том и порешили. Была и ещё одна заветная мечта у мальчишек: нарезать орехового прута, да привязать леску, а червей в мокрых местах и так завсегда накопать можно, да влезть на мелководь в камыши натаскать жирных и ленивых Светлоярских карасей. И на костерке, на угольях, запечь сладкую рыбку. И уже много позже, в самый полудень, оставив сытых и ленивых коз, нырнуть с головой в прогретые озёрные воды, на спор, кто дольше задержит дыхание, глядишь можно будет узреть как сама русалка проплывает стороной по своим нехитрым делам готовясь со своими сёстрами встречать главную купальскую ночь.
III
Солнце взбиралось в свои владения всё выше и выше, испаряя обильную утреннюю росу, прогревая ласковыми лучами землю, озеро и далёкий Аксай. Но не настолько высоко, чтобы пробраться под старую дикую грушу, что на особинку стояла на краю Усольского луга, будто отделившись невзначай от менее крупных собратьев замерших на опушке леса. В станице все знали, что к середине лета, почитай как раз на Купальские празднества иногда и позже можно собирать обильный урожай сладких ранних груш, сочных, пахучих с прозрачными боками налитыми сахарным нектаром так, что если бы и солнечный луч попал на какую – нибудь  из них то непременно можно было увидеть и сосчитать все косточки внутри. И щедрости той с лихвой хватало на всех. Юркие и проворные словно белки взбирались мальчишки на самые высокие, самые тонкие ветки, бахвалясь один перед другим своей смелостью и сноровкой ища самые спелые самые крупные груши, наедались впрок и набивали полные пазухи домотканых широких рубах или же не боясь быть оцарапанными снимал портки, вязали из них мешки вывешивая на ближайший сук собирая обильные лесные припасы. Савелий увлечённый сбором щедрого урожая зацепился плечом за острый сук, заработал ссадину которая неровно кровила, но лишь поморщился не выказывая вида, что ему как-то больно, так только плюнул на ладошку да растёр выступившую руду. Хуже когда не снял рубаху, ей-ей порвал бы, тогда точно или от мамки, или от тятьки получишь лозиной по первое число.
Нарезали ореховых колышков сноровисто забили их в мягкую податливую землю не глубоко, так, может на три четыре вершка , к каждому из приколов на добротную привязь пристегнули по козе устроив выпас на привязи, высвободив себе пару спокойных часов, пока прожорливые козы не съедят всю траву в круге до которой смогут дотянуться.
И здесь уже на перегонки, привязать лесу и крючок к ореховому удилищу и айда в камыши, кто быстрее, тот и займёт самое рыбное место обещающее жирный клёв ленивых покрытых золотой или серебряной чешуёй карасей.
Митяй, хоть и самый младший, но оказался проворней других, влетел в камыши первым не обращая внимание на промокшие штаны, тину и ряску облепившие его чуть ли не по самую маковку. Савелий и Петька степенно закатали штанины повыше колен, подняли рукава рубах убирая за пазуху берестянки со свеже копанными червями, зашли в камыш там, где поглубже. Петька же исхитрился порезать ногу у колена об острые словно нож листья рогоза, ругнулся почти по взрослому, для порядка, но не стал обращать внимание на такую безделицу.
И такое началось, видно караси на купальские дни изголодались по свежему червю, не успел закинуть удило в воду, на – уже клюнул матёрый карасище, потом второй, третий, уже и детские ручонки устали таскать одного за другим жирных рыбин, словно напасть какая, но ведь не бросишь, не уйдёшь пока клёв стоит, знай таскай себе одного за другим да успевай через плечо на берег добычу откидывать, Митяй уже и со счёта сбился, а он считать умел, почитай самый грамотный в приходском классе был, до двадцати спокойно считал, а если позволят пальцы загибать то и до тридцати мог. Савелий и Пётр не отставали в лове, полной мерой наслаждаясь утренним жором голодного карася. Пару раз Савелию попался крупный полосатый почти чёрный берш, который так же присоединился к уже пойманной и валяющейся трепещущей куче на берегу.
- Я бершей не люблю, вот есть конечно люблю, а ловить нет. Он колючий, потом вся ладошка от иголок чешется и саднит, - решился нарушить тишину и высказаться о добыче товарища самый младший из рыбаков Митяй.
- Не, Митька, ни чё ты не понимаешь, видать слаще то кочерыжки ничего и не едал. Берш и окунь, а лучше судак завсегда для ухи хороши. С них навар вкуснее.
- Эй, а ну никшните оба, всю рыбу распужаете, - высказывал своё недовольство Петька, самый старший из группы. И словно в воду глядел, как отрезало, перестала рыба клевать, хоть бы ёрш какой, ан нет – тишина. И в этой тишине за густой стеной камыш мальчишки отчётливо услышали всплески воды и женский смех.
IV
В тишине за густой стеной камыш мальчишки отчётливо услышали всплески воды и женский смех.
- Ни как русалки бавятся пред купальской ночью? – удивлённо громким шёпотом проговорил Петька.
- Да какие русалки, солнце на небе, русалки на солнце точно растают, то ж не мавки какие.
- Глянем?
- Митяй, ты иди рыбу на кукан надень, мал ещё на девок смотреть, - строго распорядился Пётр.
- Больно надо, дай ножик, кукан нарезать, - с этими словами Митька протянул руку в которую тут же перекочевал нож складень, мечта и зависть всех станичных мальчишек. Говорят, тятька Петра с самого Крыма привёз, когда станица в поход ходила басурман с Российских земель изгонять.
 - Савка, присядь, тишком пойдём, да из камыша рожу-то не высовывай шибко, а ну как тятьке скажет, он с нас три шкуры спустит, чай лозин на всех хватит.
- Не учи учёного. Как пластуны пойдём, на брюхе. Даже жаба не квакнет. Айда, - нетерпеливо рвался к запретной цели Савелий. Да и то верно, будет что мальчишкам рассказать, хоть они и в жизнь не поверят в такую байку.
Два сорванца тишком подкрались к самой кромке камыша, к песчаной отмели, где на берегу обосновался малый пляж, плавно сбегая к спокойным водам Светлояра чтобы через несколько метров резко уйти в глубину, в студёный и непроглядный омут, на дне которого, и это знал каждый станичный мальчишка, обязательно живёт водяник и спят русалки.
В воде,  в одиночестве, плескалась нагая красивая женщина, волосы которой чёрным, воронова крыла водопадом стекали по белым её плечам, опускались к самому поясу, где иногда можно было рассмотреть белёсые холмы едва-едва укрытые лёгкими разбегающимися волнами. Плавала, смеялась, плескалась, разбрасывая вокруг себя радужный блеск волшебных играющих в лучах живого солнца перлиц . Вот красавица изловчилась, набрала полную грудь воздуха, что вызвало у наблюдателей восхищённые вздохи и радужные зайчики перед глазами, изогнулась всем телом и нырнула с головой в воду, только круги и рябь разбежались, смешались с другими волнами принесёнными лёгким ветерком и растворились совсем.
- Ни как сама Аглая купается! – восхищённо решился произнести первое слово Савелий, - ай да ведьма, не зря из-за неё парубки на кулаках биться выходили, ой не зря. Кому расскажем в жисть не поверят, как думаешь, а Петруха?
- Так ты меньше то языком балабонь, чай не театра тут али цирк. Хлопцам только скажи, враз старшие набегут и нам ещё по шее накостыляют, а сами тут в гляделки играть устроят.
- И то верно…, - но договорить Савелий не успел, прямо перед ними расступилась вода и из неё вынырнула причина детского интереса, ведьма Аглая, неистово сверкая чёрными своими очами, не стесняясь наготы прикрытая лишь цвета воронова крыла мокрыми волосами.
- Ах вы ж стервецы, ишь чего удумали, ну я вам сейчас раздам на орехи!
Мальчишек подвёл камыш и жажда запретного плода, увидя прямо перед собой ведьму они попытались улизнуть, да где там, так и упали в грязь меж камышей пытаясь вырваться из липкого густого плена, но лишь мешая один другому всё больше покрываясь тиной, ряской и илом. Через несколько минут оба разведчика были пленены красавицей Аглаей, которая не стесняясь вытирала волосы шитым рушником, не спеша, словно давая вдоволь насмотреться на красоту своего тела одевала яркий сарафан.
- Ну, и что прикажете с вами делать? Думаю, надо отцам вашим порассказать, чем вы тут срамники занимаетесь.
- Тётка Аглая, Христом богом прошу, не говори тятьке, он же с меня три шкуры спустит. Бес попутал. Ты только скажи, что делать, мы отработаем, богом клянусь, - решил вымолить прощение у разгневанной ведьмы Петруха. Савелий же понимая, что им не выкрутится лишь согласно и часто кивал.
-  Бес, говоришь, попутал? А может и бес, ну пойдёмте, надо же вас в божеский вид привесть, да одёжку выстирать, а то уделались, что твои упыри на болоте. Да и вину свою отработаете. Мне как раз дрова в поленницу уложить надо,  да скотину накормить и вымыть. Вот и сгодитесь, - на этих словах в руках Аглаи сам собой оказался упругий ореховый прут, которым она погнала впереди себя двух незадачливых пройдох, иногда подстёгивая их спины и бока, не со злобы, а для придания скорости и направления.
За всей этой картиной наблюдал испуганный Митька, видя и понимая, что друзья попали, как рождественский кур в ощип, но имея стойкое желание помочь и вызволить двух недотёп. Но и рыбу бросить нельзя, да и козы того и гляди доев последнюю траву вздумают разбегаться. Логично рассудив, что время у него всё ж тки есть и где дом Аглаи стоит он знает, можно будет срезать через лес, прибежать если не раньше, то к сроку когда ведьма и два её пленника как раз выйдут к хате.      
V
Худо-бедно, весь исцарапавшись Митька выбежал из леса аккурат возле самой хаты ведьмы Аглаи. Разумно рассудив, что лезть к чёрту в пасть через главные ворота глупость почище той, что сотворил в этот Сочельник Илья поповский сын, когда решил хозяйских подсвинков разукрасить почище самих бесов, подвязать им к хвостам трута да и выпустить носиться по станице, то-то крику было и шума, сам Голова с переляку потом всю седмицу икотой страдал, у деда Панаса корова перестала доиться, хоть злые языки и гутарили что корова так и так старая, молока уже как год не давала. Хохоту было на всю станицу от такой проказы, да только смеялись пока пан кошевой атаман не дал указ всех хлопцев кто виноват выдрать, как сидоровых коз,  остальных же в пример, чтоб неповадно было. А Митьке повезло, мал ещё оказался, да и хворал сильно, когда сама Кашлея , Мораны дочка, в гости к нему заглянула.
Из-за кустов черёмухи, самого что ни на есть бесовского дерева, Митяй наблюдал, как два его товарища Савка и Петруха усердно таскают от большой старой колоды и складывают в ровную поленницу колотые дрова. Словно заводные, не разговаривая, не оглядываясь по сторонам и даже не делая попытки улизнуть, хотя и не было видно рядом строгой хозяйки дома. Даже на  махание руками и на брошенную в их сторону шишку ни один и ни второй не обратили малейшего внимания. Плюнув на затею, вытащить друзей из передряги отрыто Митька решил посмотреть, что в доме делает сама ведьма и только он собрался покинуть своё укрытие, как отворилась дверь хаты и на пороге подбоченясь встала сама Аглая.
- А ну, ироды, марш в дом, будем с вас бесовскую шкуру снимать, да пирогами угощаться - строго и властно проговорила женщина. Да так это прозвучало, что и сам Митька чуть не вышел из кустов и не пошёл в дом за остальными мальчишками.
-  Эге, да тут точно дело нечистое, с чего бы это ведьме провинившихся привечать, да ещё и пирогами их потчевать. Пойду ка я гляну в оконце, что на ту сторону дома выходит, - так думал меньший из троих пастухов Митяй сторожко направляясь к обратной стороне хаты.
Заглянув в низкое оконце с обратной стороны хаты Митька смог рассмотреть, как два его товарища спокойно сидят на лавке будто неживые уставившись в одну точку, а Аглая тем временем помелом выметала печной под, явно собираясь ставить в печь хлеб, потому его и называли на Руси – подовый хлеб, тот что ставят без формы, сразу же на плоское основание печи, предварительно выметя с него помелом всякий уголёк или золу. Вон и квашня стоит прикрытая шитым рушником, да видно, что тесто уже прёт через край. Но, то что случилось дальше, повергло малого Митяя в ужас: ведьма открыла заслонку, вкинула в отрытый печной зев неведомых трав, которые обильно сушились у самого потолка, усадила на пёкло  Савелия да и загнала его в печь . И недобро улыбаясь повернулась к Петьке.
Испугавшись, понимая, что своими силами со злокозненной бабой ему не справиться Митька бросился обратно в станицу, забыв и про доверенных ему коз и про пойманных светлобрюхих карасях да и о сладкой дичке.
VI
Маленький Митяй бежал от леса, куда его и ещё таких же двух сорванцов снарядил тятька пасти на выгонный общественный луг, что возле самого озера Светлояр небольшое стадо коз, и сердечко его того и гляди готово было вырваться из груди, колотилось о тощие рёбра, рвалось сквозь домотканую рубаху. Но Митька знал, надо успеть, во что бы то ни стало надо успеть, рассказать о творящемся непотребстве, спасти христианские души от козней ведьминых. От того и сверкали в пыли детские пятки, от того и рвалось из груди детское сердце.
В станице много не надо, на одной стороне чихнёшь на другой тут же об этом узнают да ещё и в подробностях перескажут. Казаки народ на сборы проворный, вот и сейчас не успел Митька тятьке да мамке о беде сказать, а уже пол станицы сгоношилось, кто за вилы, кто за рогатины похватались, а кто и зброю со стены сдёрнул. Прибежал чуть ли не в исподнем сам пан голова, да станичный кошевой атаман, всем миром устремились к ведьминому дому. В другое время может быть и не всполошился народ, да на купальскую седмицу перед главной купальской ночью вся нечисть в мир выходит, непотребства свои богопротивные  творить, честной христианский люд в грех вводить да всякие каверзы устраивать на радость дидько  и самому пекельному батьке. Так всем широким гуртом и добрались к хате ведьмы Аглаи, что на самих выселках живёт.
Прибежали, стоят, мнутся однако же через ворота ни кто не решается зайти, пока сам пан станичный Голова не подоспел и по праву старшины не вошёл на чужой двор.
- Ого, что за потеха такая приключилась, пан Голова, али уже купальская ночь настала, или станичники за цветом папоротника собрались в неурочный час, а может через костры прыгать собрались, так-то не у меня, то на Перуновой поляне. Аль ты ко мне со сватами пришёл? – осыпала вопросами и усмешкой станичного голову Аглая, и засмеялась сильно, раскатисто.
- Та не, пани Аглая, куда там, мне бы вот этих двоих забрать, да стадо коз найти, которое этим олухам доверено было, - пан Голова кивнул в сторону двух распаренных, свежевымытых мальчишек Петра и Савелия, которые казалось бы и не обратили внимание на такую пышную процессию, продолжая сидеть на завалинке и с упоением лопать ещё горячие пироги с грибами и шкварками внутри.
- Ну-ну, забирай голова, этих двух, да стадо козье у меня на заднем дворе, своего не отдам, а чужого мне не надо.
Тут в первые ряды пробился и Митяй, и показалось ему, что-то неправильное в двух его друзьях, что-то чего он пока не мог объяснить маленьким своим умом. И когда уже вся процессия, забрав с собой Савелия и Петра чинно двинулась обратно в сторону страницы, только тогда Митька понял, что у Савки не было на плече ссадины полученной им когда они лазили по дикой груше, а у Петрухи отсутствовал свежий порез оставленный остролистым рогозом. И тогда всё разом сошлось, то были подменыши, не настоящие хлопцы, подменила их ведьма, от того и теста в квашне было много, от того и в печь бросала ведьма травы таинные, пока он – Митька, бегал Аглая испекла подменышей, да и подсунула родным мертводушных големов.
Но ни кто не стал слушать мальца, выходил отец лозиной, как положено, да от станичного головы десяток розг добавили, больно, обидно, но взрослых не переубедить, ни как не доказать, что ведьма всё ж таки исхитрилась отвести глаза народу. И решил Митька во что бы то ни стало спасти друзей своих, да вывести на чистую воду козни ведьмины. Надо только вечера дождаться, когда все взрослые все станичники пойдут на Перунову поляну через костры прыгать, да девки молодые затеют венки плести и на суженого гадать, а после начнут хороводы кружить до самого утра да в купы сбиваться, вот тогда ни кто не помешает ему, ни кто.
VII
Медленно наступали купальские вечёрки, с улицы тянуло вкусным дымом и можно было по запаху угадать кто и что готовит к празднику, где молочного порося запекли, а где курей в сметане парят, чувствовался и сильный рыбный дух, видать кто-то из станичников решил разговеться рыбными пирогами и сочной ухой. Как только солнце скатилось за широкий виднокрай, утонув в алых закатных красках на исходящую жаром землю ступили первые молодые пары, соединяясь в купы затягивая сладкие песни, радостно встречая колдовскую ночь.
Митька лёжа на полатях, с самого краю, притворился спящим, не дёрнув и ресницей когда мати приходила его проведать, поцеловать к ночи, перекрестить с богородичной молитвой. Дождался пока стихнут все шумы в доме, а чуть позже и на самой улице всё успокоится, полежал ещё немного в ожидании пока и старый дед Евсей начнёт выдавать храпа от которого казалось дрожали и стены белёной хаты. Вынырнув из под тёплого одеяла, тишком прокрался на двор, сдёрнул с плетня ещё не просохшую свою одёжу да и помчался стремглав по-за хатами через огороды в сторону далёкого по ночной поре леса.
Как и прежде Митька устроился под кустом черёмухи следить за ведьминым домом, в котором яро горели все оконца. Было видно, что хозяйка хлопочет у печи и общего стола, накрывает, готовится встречать гостей. Где-то в лесу, совсем рядом пробирая до костей проухал филин, от озера вторя ему вскрикнула выпь, пролетел встревоженный нетопырь и юркнул под соломенную крышу ведьминой хаты.
Ещё через минуту сама собой отворилась калитка и кто-то большой, но невидимый глазу прошёл мимо Митьки обдав зловонным дыханием. Раздался тяжёлый стук в дверь хаты, невидимого гостя привечала хозяйка, радостно с поклоном впуская внутрь. Что-то крупное и тёмное влетело в дымоход, пронесясь над самой крышей смазанным неясным пятном, а чуть позже из овина пробежал рассыпая по пути свежее сено овинник, чуть не наступив на вылезающую из-под крыльца кикимору, было слышно, как со стороны озера кто-то большой и чавкающий хлюпая при каждом движении подобно слизню просочился под дверью и был встречен радостными воплями ранее прибывших гостей. Отворилась дверь, на пороге показалась красавица Аглая, которая всмотревшись в темноту ночного леса свистнула словно разбойник, гикнула и в руки к ней тут же подскочила дворовая метла, которую ведьма проворно оседлала и взлетела в небо сгинув в его звёздной тени.
Приходилось ждать, Митька решил пробраться в дом через заднее оконце, он заприметил ещё днём и его можно было поддеть Петькиным складнем так и оставшимся после утренних событий. И только-только он собрался выйти из кустов черёмухи, как острые ногти ведьмы Аглаи ухватили мальчишку за ухо.
- Ага, не успокоился значит, всё вынюхиваешь. Дружков своих небось вздумал спасти. Ну пойдём, будешь спасать, - прошипела ведьма, глядя на Митьку жёлтыми кошачьими глазами, ровно какие были у дворового кота Васьки. И так жутко сделалось Митьке, что не закричать не шевельнуться он не мог, словно околдовали его.
Оказавшись в доме Митька совсем растерялся, ещё больший страх накатил на него, когда он увидел, как вся нечисть о которой и слыхивать не приходилось резвится за столом. И самое страшное, что над этим всем вниз головой, закутанные словно паучьей паволокой свисают Савка и Петруха.
- Ну что, гости дорогие, думала я вам два подарка поднести, а получается целых три. Да ведь и поговорка есть: бог троицу любит, - привечала гостей Аглая. Но у нас свои боги. Эта шутка вызвала безудержный смех среди всех гостей. Но перекрывая шум, казалось от стен дома гулко прозвучало:
- Вий идёт, встречайте Вия.
В центре стола, на самом почётном свободном месте образовалась могучая фигура древнего бога подземного мира.
- Вина мне, - прогудел древнее божество, и протянуло узловатую свою руку с золотым кубом над столом.
Отвечая на его требование ведьма Аглая выхватила острый нож и полоснула по горлу висящего вниз головой Петруху, кровь тяжёлой струёй упала в золочёный кубок наполняя его до краёв.
Сделав первый кровавый глоток Вий поднял взгляд своих огненных глазниц на Митяя, казалось прожёг до самых костей.
- Невинный, любо. Вина гостям моим!
 Опять сверкнул клинок и уже Савка отдавал свою кровь в подставляемые чаши и кубки.
- Угодила ты мне, Аглая, что хочешь проси, всё исполню. И я тебя попрошу: испеки ка ты мне пирог в дорогу, давненько я не едал пирогов со свежим мясом.
- Как скажешь, батюшка, испеку тебе пирог, потешу, - сказав это ведьма Аглая стремительно обернулась и так пристально посмотрела в глаза Митяю, будто в самую душу раскалённым прутом вонзилась. Всё померкло перед глазами юного героя. И уже не помнил Митька, как словно по волшебству слетела с его одёжка, как оказался сидящим на деревянном саднике, словно сквозь сон видел, почувствовал, как пахнуло жаром из разверзшейся пасти раскалённой печи и как страшно смеялась нечисть за столом. Услышал он под ор и визги слуг Вия тяжёлый лязг печной заслонки. Выветрились все слова выученных молитв из детской головы, остались только страх и слёзы.
Однако в самой печи, хоть и было жарко, да стоял дух горящих берёзовых поленьев не было видно и даже мало-мальского живого уголька, только в самом дальнем уголке теплился светом каганец с бараньим жиром, высвечивая неровным трепещущим огоньком расстеленное ароматное и пропаренное сено пар от которого перешибал дух, заставлял кровь бежать по жилам проворней, открывал внутри какие-то до селе неведомые для Митьки просторы. Рядом же с собой Митька обнаружил большой чугунок наполненный горячей водой и добрый кусок поташного  мыла в котором перемешались резкий запах полыни и яркий аромат медуницы. Не придумав ничего лучшего и понимая, что печь из него пирог, во всяком случае прямо сейчас, ни кто не собирается Митька затеял мыться. Широкий свод печи не позволял встать в полный рост, но не мешал мальчишке заниматься помывкой сидя на мягких пахучих травах.
Через некоторое время с таким же скрежетом отворилась заслонка и Митьку извлекли на белый свет, голого, испуганного и от того дрожащего, но чистого, как говорила бабушка: «Словно новая копейка». Между тем за столом уже не осталось прежней нечисти, только тяжёлой горой мрака на дальнем его конце продолжал восседать хозяин подземного мира и древний бог Вий. Вдруг за окном, в дали, в свете наступающего утра зазвучал яркий призывный крик петуха. Ах, как возрадовался Митька понимая, что боле нет хода ни какой нечисти, бессильны колдовские чары и спасение близко.
- Ишь, как глазки то вспыхнули на крик кочета, - с усмешкой пророкотал Вий, - ты малец мниться мне не ведаешь, что я бог, древний и бессмертный бог. На богов крики петуха не действуют, собственно, как и солнечные лучи, да и ваши молитвы новому богу. Мы, древние боги рождены в солнечном огне, созданы пламенем Рода, уже ли ты думаешь, что солнце способно причинить мне вред. Да и крик кочета лишь правило, одно из многих, это мы – древние боги, великие гои, писали все имеющиеся у людства правила. Это нам по всем мирам разбросаны забытые алтари.
Вий замолчал пристально взирая немигающими угольями глаз на стоящего перед ним ребёнка. Видел страх исходящий от Митьки, осязал естество, но не чувствовал должного ужаса, но ощущал какую-то уверенность, растущую дерзость, которая вот-вот могла выплеснуться наружу и это более всего интересовало тёмного владыку.
- Страшишься, то правильно. Но не боишься, что-то зреет в тебе, что-то сильное и даже мне пока неведомое. А ведомо ли тебе, что на твоём месте даже могучие богатыри обделывали свои портки? Добро, быть посему, вот тебе моё слово: жить ты будешь отпущенный тебе Пряхами срок, но имена твоих потомков пронесутся через столетия, встанут в единый ряд скрепляющий великую державу. И дар мой всему роду твоему – зреть грядущее, идти путём праведным. А теперь ступай, даже Боги не властны над некогда данным ими словом, ступай.
 







 





Чаклун .
I
За некоторое время до описываемых событий.
Дворец её императорского величества самодержицы Всероссийской Екатерины II Великой.
Меряя ровным шагом широкий золочёный зал в ожидании высочайшей аудиенции государев дьякон Приказа тайных дел Пафнутий Лисицын не строил иллюзий, не гадал, для чего его срочно вызвали к высочайшему престолу Российской империи, вести с отдалённых территорий приходили более чем тревожные: где-то раскольники больше нужного подняли головы и решили обустроить быт отдельно взятого уезда на свой лад; на Урале снова пришли в движение идолопоклонники Сурень Торум Нэ, Золотой бабы; в Вятской губернии в одном из сёл народ тайно возродил капище Велеса и ходят поклоняться, приносят древнему богу требы; в пограничной зоне Владимирской и Московской губерний в лесах из урочища Шушмор так же приходят неспокойные слухи.
Открылась высокая дверь, императорский камердинер с лёгким поклоном, жестом пригласил войти. Второй раз Пафнутий встречался с этим человеком, Императрицей России, и снова не переставал удивляться энергии и напору той, кто носил приставку к своему имени Великая.
- Здравствуй, Пафнутий. А я ведь говорила тебе в прошлый раз, что ещё свидимся, говорила.
- Это поистине царское провидение, ваше величество.
- Полноте, Пафнутий, мне здесь и без тебя льстецов хватает, ты же ценен своей деловой хваткой, умом и умениями.
- Вы очень, добры ко мне, Ваше Императорское Величество.
- Ну, хорошо, будем считать, что реверансная часть закончена, перейдём к делу. Дошла до меня информация, что в станице Аксайской, что на Дону, и во всём междуречье выдалась зима без снега, и весна сухая грядёт. А это, сам понимаешь – неурожай и голодные бунты. Опять же, цена на хлеб. И как мне доложили, местные связывают эту беду с необдуманными действиями одного из станичных священников больно рьяно взявшегося за дело. Посему, голубчик, собирайся в дорогу, разберись там на месте, изыщи виновного.
- Да, Ваше Императорское Величество, как прикажете.
- Вот тебе моя грамота, с широчайшими полномочиями. Используй по праву, верши суд скорый, но справедливый, но помни: церковь поругаем не бывает.
II
Станица Усть-Аксайская.
Весеннее утро только-только показало своё румяное личико из-за далёкого горизонта, но можно было подумать, что на дворе середина июльского дня. На небе даже и в самой дали, где теряется острый глаз не было видно ни облачка, только на краю зора в выси суетливо порхал жаворонок, уводя от своего гнезда крупного степного орла. Растрескавшаяся земля с пожухлыми ростками пшеницы не могла спрятать мелкую живность от всевидящего ока крылатого властелина небес.
- Спэка…
- Так о то ж.
На краю общественного поля стояли двое казаков, отпустив своих коней вольно бродить по широкой степи, и  задумчиво разглядывая посевные земли. Кошевой атаман станицы и сам станичный голова войсковой старшина пан Ропало, крупнотелый муж с добротным далеко выпирающим за широкий казацкий пояс пузом, непомерно широкими раменами держащими на себе мощную, что у твоего быка, шеей и крупную голову посечённую шрамами, но не обезобразив лицо пана головы, а напротив придав ему вид матёрого рубаки. Не в пример ему кошевой станичный атаман, был худ, жилист, и резок в движениях, однако компенсируя природную свою резкость здравомыслием и спокойствием в принятии решений, за что и был не единожды избираем на общем казацком круге, честно неся доверие станичников.
- Погорячился наш поп, - вскользь заметил атаман, но мысль развивать не стал, не желая вставать на скользкую дорожку, помня, что станичный поп был свояком у пана головы.
- Да, уж, наломал дров, так наломал, я ему, дурню ещё тогда казав, не суйся к Диду, не вороши его веру.
- Да, старого не воротишь и в одну и ту же  реку дважды не войдёшь.
- Мо же погуторить с ним, а, как разумеешь?
- Был я у него, еле ноги унёс, хорошо хоть в след мне не плюнул. А я ж ему и порося прынис, и кура молодого и  яичёк свежих со сметанкой. Так даже на порог не пустил.
- Скажу тебе по секрету Панас, но ведомо мне стало, что из самой столицы к нам едет государев дьяк, как бы не из самой канцелярии таинных дел, с государевой грамотой. И ка бы не по душу самого Дида, а там ты знаешь на расправу больно скоры.
- Знаешь, пан голова, по душу нашего Дида ни у одного стряпчего или, прости Господи, - на этих словах Панас богобоязненно перекрестился, - или дьяка мерило ещё не выросло.
- Однако же поглянь кака напасть, и кого-то придётся в этом звиноватить.
- Да то понятно, так може эта…, - кошевой атаман многозначительно посмотрел на пана голову, - а?
- Чего, эта?!
- Ну, а что, степи у нас широкие, реки глубокие, не одного такого дьяка или подьячного упокоят, армию схоронить можно ни кто и не заметит.
- Дурья твоя башка, он же не абы кто, он же с грамотой самой матушки Императрицы, знать и ответ перед ней должон держать. Разумеешь?!
- Не знаю, как оно повернётся пан голова, но только если за седмицу дождей не будет все посевы полягут, а это сам понимаешь во что выльется. В голодуху, как бы и чего не похуже.
- К гадалке не ходить, верно гуторишь, - пан голова раздумчиво покрутил своего пышного казацкого вуса, которым по праву гордился и на который ещё на Петровской ярмарке засматривались казачки, ревниво смеряя их с усами своих казаков и понимая, что последние однозначно проигрывают, - ты, вот что: езжай в город, денег возьми сколько потребуется, телеги с каждого двора тоже бери, скупи соли какая в городе будет, да зерна, любого, всё что можно. Пока торгаши ещё не расчухались и цены к небесам божьим не подняли, покупай не жалея. А я казакам свой урок дам, пусть на воду выходят и днём и ночью рыбу ловят, чую нам каждый сухой хвост этой зимой сгодится.
- Хорошо бы и к самим ломщикам соли пару подвод снарядить, всё дешевле, чем на привозе то брать.
- И то верно, твоя правда. Так и сделаем.
- А Дид?
- А что Дид? Он наш – казак, и не должен забывать, что наш. А когда супротив народа пойдёт, то ему и расхлёбывать, я так считаю.
- Однако, казарлюга он матёрый, таких почитай во всей степи и не сыщешь.
- Не сыщешь, но и против станичников я ему идти не позволю. Но, однако же и государева дьяка надо будет в узде попридержать, как бы дров не наломал, больше чем уже наломано.
- Ты бы Гришку Омелого к Диду отправил, он с нечестью то же вась-вась, как бы не от одного тятьки народились, да побрательничка евойного Тараса Голопупенко, глядишь и сгоношатся.
- То мысля дельная, в самую серёдку.


III
Опять над разогретой безжалостным солнцем, уставшей от зноя станицей Усть-Аксайской поднимая людей звонил набатный колокол, отрывая их от обычных занятий требовал казачьего схода, общего собора. Так заведено: в дни ненастья или в иную неурядицу со спасской башни летят в пространство призывные звуки означающие для каждого путника застигнутого в неурочный час вдали от крова место, где можно укрыться, найти спасение, от того и колокольню завсегда именовали спасской, в час же общей беды с её высоких стен далеко окрест неслись тяжёлые звуки набатного колокола оповещая и своих и чужих, что станица готова встретить любую угрозу купно, объединив усилия.
Не так давно звучал набат, когда из соседней станицы израненный казак привёз страшные вести, и тогда станичники выдвинулись на помощь, схлестнулись не на жизнь, а на смерть со страшным, ранее не ведомым врагом, о котором говорили только кощунники да бандуристы на великих празднествах или тризне. Но, одолели, перемогли ту напасть, справились. Вот и сейчас, спешно станичный люд стал собираться на круговой площади у церкви, с колокольни которой продолжал греметь тревогой набатный колокол.
- Здорово дневали, братья станичники! – обратился с положенным приветствием к собравшимся голова станицы войсковой старшина пан Ропало.
- Здорово, здорово, - донеслось из толпы, вставших в первые ряды казаков, не забывших оставить свободным место и для старейшин, которые испокон веку блюли закон общины и сейчас седыми лунями сидели на выставленных по случаю церковных лавках.
Выждав определённое время, пока все шумы и разговоры улягутся сами собой, взойдя на пару церковных ступеней и не забыв трижды перекреститься на надвратную Богородичную икону, как положено с троекратны поклоном:
- Братья и сестры, казаки и казачки, совет старейшин. Снова пришлось собрать общий сход в неурочный час, да только времени у нас нет и решение придётся принимать скорое, но взвешенное, дабы ни кто потом на площади или тишком всуе не смог сказать, что не сведущ, - выдержал паузу, давая людям принять полученную информацию, продолжил, раскатистым своим голосом, который в своё время спокойно перекрывал и пушечный залп и кавалерийский наступ казачьей тысячи, когда схлестнулись они с басурманами на Крымском перешейке грудь в грудь, - станица, сами видите какая стоит спэка , и конца края тому пэклу не видно. Когда за три дни Господь не пошлёт нам обильных дождей, почитай весь край останется без хлеба, и скот без провианта. А это значит, что по зиме будет голод, на имеющихся запасах станица до весны без потерь не дойдёт.
Видно было, что весть озвученная паном Ропалой не вызвала особого волнения среди станичников, так только несколько баб затеяли скорее по привычке, чем от необходимости, причитать, но на них шикнули и споро вытолкали в задние ряды, установив должный порядок схода.
- А посему, вот вам моё решение, станичники, писарь записывай: с каждого двора выделить на нужды станицы по одной телеге с упряжью, конём и фуражом на две седмицы; каждый станичник от мала до велика, кто не может сидеть в седле с завтрашнего утра выходит на лов рыбы; всем домашним подготовить пяти пудовые кадки под засол солонины исходя из количества ртов, но не менее шести на хату; подготовить кадки под засол рыбы, а так же заготовить щепы ольховой, яблочной или грушевой для копчения рыбы и мяса впрок; рассчитать порядком имеющуюся для прокорма домашней живности провизию, подготовить соль и короба для засолки, вяления или копчения; десятникам провести перепись всего поголовья скота в своих подчинениях; кошевому атаману снарядить караван в Ростов-Великий для закупки зерна посевного, зерна фуражного, муки пшеничной и овсяного толокна, деньги на нужды выделит станичная казна, а так же приходская казна и с каждого дома по три алтына в том числе, - на словах о церковноприходской казне поп Агафангел дёрнулся словно его ужалил голодный слепень, и уже набрал было в рот воздуха для отповеди зарвавшемуся станичному голове, раздув свой и так непомерный живот на котором православный крест не свисал, как полагается всем тем, кто исповедует духовную аскезу, а лежал горизонтально, но получил острого короткого тычка от непонятно откуда взявшегося незнакомца, одетого подорожно, но не по местным традициям, а из богатой ткани, хотя и строгого урядного кроя.
- Никшни, отче, не доводи до греха. Голова дело говорит, - прошипел в ухо сразу сдувшемуся, уменьшившемуся в размере отцу Агафангелу незнакомец, - ты эту кашу заварил, хрен толстозадый, тебе и хлебать до донышка.
   Меж тем, на станичном круге перешли, что называется к прениям сторон, кто-то бил шапкой оземь доказывая свою правоту, кто-то целовал принародно нательный крест и божился, были и те, кто степенно выходил перед честным собранием, но пан Голова видел, понимал, что зажиточных станичников его слова убедили и гроши в общую казну на общее дело народ из кубышек достанет, понимали – если сейчас не спохватиться то потом поздно будет локти кусать и виноватого не сыщешь, всех общим сбором упредили. Потому и стоял полковой старшина пан Ропало подбоченясь, сжимая в шуйце моцным своим кулаком плетёную нагайку, десницей же накручивая уса, пряча за рукою довольную ухмылку. Думая о том, что и прибывший незамеченным государев посланник, куда только верховые разъезды смотрели, ну да с них отдельный спрос будет, вовремя оказался на круге, и своевременно приструнил разохотившегося батюшку.
IV
На заднем дворе храма, что соседствовал с домом отца Агафангела, укрытым плетёным виноградным палисадником, который в обычный год хорошо защищал хозяина и гостей от полуденного солнца своей богатой листвой сегодня было немноголюдно и жарко. Казалось бы всё уже обсудили, всё решили, но тут упёрся Гришка Омелый, матёрый и заслуженный казак не раз проявлявший себя и в ратном деле и в иных казачьих справах.
- Ты пан Голова, звыняй, но я супротив Дида не пойду, коли он сам не восхочет, я его неволить не стану, и другим, - лёгкий, небрежный кивок в сторону столичного гостя, - и другим не позволю. Да думаю и добрая половина казаков такого же мнения будет, так что ты, гость дорогой, хоть и посланник самого Её Императорского Величества, но мы тут народ шибко простой, тоже можем и послать и в дорогу снарядить.
- Богохульник он, и крамольник, идолам поклоняется требы им творит. То не моя выдумка, то вся станица знает, а значит по государеву и Божьему закону всё было сделано, - решил подать голос отец Агафангел.
- Отче, у вас будет время сказать своё слово, не здесь и не сейчас, вы лучше об этом думайте. Императрица и Священный синод крайне недовольны вашими опрометчивыми поступками, так, что вы уж помолчите, - вежливо, но сурово высказал свою точку зрения государев дьякон Пафнутий Лисицын, и так это было сказано, что отец Агафангел, как то сник и постарался незаметно пересесть подальше от остальных собравшихся, что при его размерах получилось с трудом и весьма комично и только уважение к духовному сану не дало возможности казакам вставить пару-тройку острых и едких, как соль солончаков шуток.
- Однако же, господа казаки, хочу зачитать вам от грамоты Государыни нашей Императрицы Екатерины Алексеевны за её личной подписью: «Кто будет чернокнижник или идолопоклонник. Хотя всем христианам надлежит христиански жить и не в лицемерном страхе божием содержать себя, однако же воинские люди это с вящей ревностию уважать и внимать имеют. Понеже оных бог в такое состояние определил, в котором несравнительно чаще других смертным страхом себя подвергать должность имеют не отложно, исполняя службу своего Государя и Отечества. И понеже всякое благословение, победа и благополучие от единого Бога Всемогущаго яко от истинного начала всех благих, и праведнаго победа и благополучие происходит. И оному токмо молитися, и на него надежду полагати надлежит во всех делах, и предприятиях. Того ради чрез сие все идолопоклонства чародейства с великим подтверждением запрещаются. И ежели кто такой найдётся или сему подобной суеверный или богохулительный, оный по состоянию дела в жестоком заключении в железах и кошками наказан или весьма сожжён имеет быть . А так же, губители, чаротворцы, на врет человечь призывающие бесы мечемь да усечены будут. Творящие хранилища, еже мнети на пользу человеком своего ради срамного приобретения обличаеми да заточени будут ». Так что, господа, распоряжения у меня самые прямые и не могут быть изложены по иному.
- Слышь, столичный гость, а портки то подвязать успеешь, когда станица поднимется?! – с вызовом вопросил к государевому дьякону сидевший до этого молча кошевой атаман.
- Тогда сюда придут стрелецкие полки. Вы это понимаете, я это то же понимаю. Ни вам ни мне этого не надо. Посему предлагаю искать компромисс, - предложил Пафнутий, понимая, что если станица действительно поднимется, то ни кто ему этого в столице не простит. Императрица не потерпит ещё одного Емельяновского бунта на Дону.
- Ты, Пафнутий Андреевич, стрелецкими то полками нас не пугай, бывало мы и стрельцов урезонивали, но не было двух вещей в истории станицы: первое, это что бы нас стрелецкие полки бивали, степь это наша вотчина, наш дом и здесь наши боги, - веско, разогнув один палец для точного подсчёта прогудел пан станичный голова. При упоминании богов отче Агафангел чуть не подпрыгнул, уличая сказанного выставленным вперёд мясистым перстом - и второе, не было ещё такого что бы с Дона своих отдавали, с Дона выдачи нет! – подкрепляя свои слова голова разогнул и второй палец.
- Потому и говорю вам всем, давайте думать, нужен компромисс.
- Чего, чего, думал в первый раз ослышался, ан нет, что за чудное слово, больно на сиськи схожее, - внёс свою лепту в общий диалог вроде бы задремавший до этого момента Тарас Голопупенко побрательник и кум Григория Омелого.
- Компра…, что за чёртово слово, нормальный христианский язык и не выговорит, копрамиса, это когда не вашим не нашим, где-то так, - разъяснил своему куму Григорий.
- Тьфу ты напасть, как что из столицы так обязательно не вашим не нашим, прости господи, аль ишшо какой срам, то мужиков под баб рядят лики мелом да румянами красят, то бабы в штанах, не приведи господь, щеголяют, то вообще…
- Так, Тарас, ты тут не балабонь не разводи политику, - приструнил разошедшегося казака кошевой атаман.
- Да я чё, я ни чё.
Повисла тяжёлая пауза, над широким пустым столом поднялись к небу сизые дымы от казацких люлек, взлетели к нещадному небу напоминая тому, что не грех бы вспомнить и о тех, кто под ним ходит и послать долгожданный дождь, который разом бы решил все имеющиеся проблемы и беды.
- Я так кумекаю, казаки, к Диду всё одно идти надо, хоть круть хоть верть, но, пойдём не все, отче брать не станем, от греха подальше. И эта, кошевой, ты тож останься, мало ли как оно дело пойдёт, а в станице должон быть порядок. А мы с вами в дальнюю дорогу будем собираться, буду просить милости Её Императорского Величества не губить верного  Ея казака.
- Добро, браты, так и порешим. Но первым с Дидом говорить буду я. Может и не порубает всех в сердцах, выслухает, - предупредил сидящих Григорий Омелый, снова многозначительно посмотрев на гостя.
V
Ехали верхами, как и полагается высокому посольству, впереди на ахалтекинцах, стройноногих красавцах, так и рвущихся сорваться ветром в галоп, да куда там ветер, и он – сын Стрибога отставал, и завистливо гладил бока  двух своих побратимов, когда давали волю своим скакунам лихие и отчаянные казаки. Даже и пуля, выпущенная из мушкета, не могла догнать уносящих на своих спинах от лихой смерти станичников.
- Ай да кони у твоих казаков, пан Голова, сказка а не кони, такие при дворе Государыни должны состоять, ишь ты, невидаль какая. Ты хоть знаешь, что за одного такого гнедого можно не только всю вашу станицу купить, а и ещё пяток соседних отписать, да и то должен останешься.
- Ты, Пафнутий, помни, у казака, что с бою взято – то свято, а Тарас и Гришка, хоть ещё и те стервецы и на проказу легки на подъём, но вои сильные, характерники. Особливо Гришка Омелый, молодой, но уже признанный казарлюга.
- По чести, пан Голова, по чести, ценишь ты своих казачков.
- Когда рядом те, кто тебе не единожды жизнь спасал, и кому ты её когда-то спас, будешь ценить. К слову сказать, мы ещё месяц назад в государев Приказ прислали сообщение о сотворённом непотребстве в соседней станице Рубежной, не слыхивал ли Пафнутий Андреевич, дошла ли наша весть до Государыни?
- Дошла, дошла, как не дойти. Это как раз второе дело по которому я сюда прибыл. Надо решить, что делать дальше, али поселенцев слать, али пал пустить. Да только тогда на твою станицу вся территория ляжет, сдюжишь, Голова?
- Да как не сдюжить, дам клич, поставим ещё пару десятков хат, молодых казаков наберём по станицам кто пока под отцовским кровом живёт, а там когда и поболе понадобится, так и ещё прирастём подворьями. Сдюжим… К слову сказать, мы когда основными силами к станице Рубежной то подошли, там живьём ни одного волкодлака не осталось, вон, те двое всех угомонили. А мы потом так, кубло их нашли, да малый выводок изничтожили, хотя клопоту тоже было, не приведи Господь.
- Вдвоём, десяток волкодлаков?! Сильно.
- Та не, не вдвоём там сними одна девка была вот она одного на пику и насадила. А эти, дюжину положили.
- Андрей Степанович, подскажи, что бы я в просак ненароком не попал, а почему чаклуна все кличут Дидом, это имя такое или…?
- Или, или, Пафнутий Андреевич, я, когда ещё голозадым мальцом по станице на деревяшке вместо коника скакал собирая на свою задницу не только крапиву, репей, но и приключения, то мой дед, справжний дед – седой, что твой солончак, так вот он уже тогда нашего чаклуна именовал не иначе как Дидом. А до того дед моего деда тако ж обращался к ему не иначе, как Дид.
- Это ж сколько получается он на свете живёт, мыслимо ли такое человеку без дьявольского вспоможения?!
- Тьфу ты, только подумаешь, что человек разумный, а он опять в свою дуду дует, - в сердцах высказался пан Голова и пришпорив коня, оставил московского гостя, государева дьяка Приказа тайных дел, плестись позади всей колонны собирая пыль из-под копыт чужих коней.
По наезженной телегами дороге свернули в широкую дубовую рощу, мощно раскинувшуюся на правой стороне огромного Светлоярского озера, двигаясь между уставших, как и люди, от жары и отсутствия дождей могучих дерев – великанов на которых впору было восседать Соловью разбойнику Одихмантьеву сыну. Однако, через небольшой промежуток времени становилось ясно, что процессия подъезжает к реке, это угадывалось и в свежих молодых листочках радостно взобравшихся от самой земли где они забавлялись катаясь на мощных раскидистых лапах дубов великанов, прикрытых словно древние витязи толстой плетёной корой и каповыми наростами, озорно взбегая всё выше и выше к далёкому – далёкому  солнцу, где ударившись о яркий небесный свет не испугались грозного светила, но лишь расправили свои плечики и радостно приветствовали пролетающих мимо них птиц. Такая роскошь могла удивить некоторых путников, которые дорогу и дальше ближайшего шинка считают путешествием за три девять земель, а выход на ярмарку чуть ли не поездкой в Тьмутаракань, но ведь было чему дивиться: некоторые из дубов достигали своими макушками может и самого неба, когда оно по осени низко гонит налитые тяжёлые тучи, а те того и гляди забавы ради уцепятся за самую высокую ветвь и начинают проливать слёзы словно грешник на исповеди перед благим батюшкой, а в обхвате, в обхвате те дубы могли бы соперничать чуть ли не с праведным колом – хороводом на купальскую ночь, когда станичная молодь взявшись за руки начинает кружить весёлые пляски.
За такими пейзажами наши путники выехали на великую поляну, что с одной стороны упиралась крутым берегом в реку чуть ли не в двадцать косых саженей и добротно собранную водяную мельницу с амбаром и большой не по здешнему порядку рубленой избой из могучих стволов.
На крыльце избы явно ожидая гостей сидел ковыряясь веточкой в траве под ногами казак неопределённого возраста, когда рано ещё говорить о внуках, но можно вести беседу о взрослых детях. Даже сидя, чувствовалась в этом человеке какая-то внутренняя, первозданная мощь и шло это чувство не от широких и крутых плеч хозяина мельницы и не от видимо сильных рук перевитых тугими канатами мышц, но от общего подспудного ощущения бьющегося где-то на задворках позвонка.
- Здорово дневал, хозяин!
- Гой еси добры молодцы?! – привечал хозяин своих гостей старинным славянским приветствием, оставшимся только в сказках да былинах. Однако, на удивление Пафнутия Лисицына, государева дьяка Приказа тайных дел, гости к вопросу заданному Дидом отнеслись боле чем серьёзно: спешились, каждый отвесил земной поклон, и да же сам пан Голова исхитрился втянув добрый свой живот коснуться травы у ног, хотя и было видно, что далось ему это не просто, да и статус станичного головы позволял быть более сдержанным в церемониях. Почтя за благо и дабы не настроить хозяина усадьбы против Пафнутий решил соблюсти древний дохристианский обычай старых богов.
- Гой, Диду, гой – произнёс каждый из прибывших на тяжёлый вопрошающий взгляд чаклуна.
- Добро. Гляжу, Андрей, ты этого олуха решил та-ки с собой не брать, - протягивая десницу, сквозь усы с улыбкой пророкотал Дид, обращаясь к пану Голове.
- Да, поберегу его. То ж как дурнэ дитя в сарае с паклей и огнивом.
- А то, кто, не ведомый мне, - качнул головой в сторону Пафнутия хозяин.
- А то, брат, по твою душу гонец прибыл, от самой Государыни Императрицы с государевой грамотой, дьяк Приказа таинных дел.
- А что, на Руси уже девки правят? Вот годы то летят. По мою душу, говоришь…, хах, не позавидуешь Государыне, когда у неё такие посланцы за душами людскими ходят, срамота одна, - и развернувшись к дьяку продолжил, - ты, государев человек, не серчай, только по мою душу таких гонцов присылали, что увидев их, тут бы вся государева гвардия с переляку портки бы пообмочила, - и уже отворачиваясь от Пафнутия направляясь к другим гостям, покачивая головой и продолжая ухмыляться сам себе повторил, - по мою душу она гонца отправила, ну-ну, посмотрим кто чью душу то заберёт.
VI
Ближе к вечеру решено было остановиться на Сторожевом кургане, что с незапамятных времён нависал над степью крутой тяжёлой громадой, вольготно и беспрепятственно развалившись в немалую свою ширь, укрываемый сверху донизу густыми ковылями. Ни кто уже не помнил, а те, кто ведал не расскажут, как и когда появилось в степи это возвышение, но точно известно одно, что с незапамятных времён каждый народ проходящий по этим землям и даже древние заклятые враги опасались Кургана, боялись взойти на его вершину и уж тем более не старались пролить ни своей ни чужой крови.
И только много веков спустя, когда и сама память о погребённой здесь силе стёрлась из памяти даже волхвов и перехожих калик, на этот курган поднялись бесстрашные казаки и возвели здесь сторожевую вышку, чтобы издали видеть приближение неприятеля, но шли годы и уже границы государства Россов отошли далеко на юг, где воздвиглись большие города и малые городища со станицами и пограничными заставами, и Сторожевой курган остался забыт потомками тех, чьи сила рук и несгибаемая воля воздвигли этого колосса.
- Встанем наверху, в случае чего и отбиваться сподручней будет, да и врагу по ковылям особо не побегать, - определил место ночёвки Дид, с молчаливого согласия всех принятый за старшину отряда.
- И то верно, а костёр разведём, за сто вёрст всякие тати сбегутся поглазеть, - с ухмылкой поддержал предложение Григорий Омелый.
- Ну а когда мы татей да нехристей боялись, заодно и сторожевым разъездам допоможем, - поддержал начинание пан Голова.
- Добро, так и порешим. Через лесок проедем, нам и дров набрать надо поболе, да и воды каждому в бурдюки, чую там есть знатный родничок.
Так и сделали, каждый кто сколько смог навьючили заводных коней дровами и бурдюками с водой, поднялись на широкое плато Сторожевого кургана, ярко играющего изумрудным блеском степных трав в лучах вечернего солнца. Отставший было Дид догнал остальных казаков почти у смой вершины неся на своих плечах огромного матёрого вепря из разорванной шеи которого на землю продолжала стекать тёплая парующая кровь.
- Ого, с полёвьем тебя Дид! – радостно потирая руки навстречу удачливому охотнику бросился Тарас Голопупенко.
- Диду, гляди, Тарас у тебя сейчас сырого вепря с плеча жрякать начнёт.
- Вы б меньше тешились, да ржали в три горла, а пошли бы трав да кореньев надрали, я там углядел на краю леса и часнык и дикий лук, а возле криницы дикий ревень куститься. Давайте скоро, я вам знатного кабана сготовлю, на запах не только все тати сбегутся но и сами древние боги в очередь встанут, - отшучивался от друзей Тарас.
- Ну а что, лёгкая прогулка делу не помеха и аппетит нагуляю, - решил принять участие в общем деле Пафнутий Лисицын, государев дьяк, спешиваясь с коня и направляясь вниз по склону в сторону темнеющего леса.
Над курганом, над всей готовящейся к ночи степью струился аромат дыма казацкого костра и печёного вепря с пахучими и острыми травами. Медленно поворачивая гигантскую тушу на вертеле слаженном из молодого дубка Тарас Голопупенко зорко следил за равномерным ковром пышущих жаром угольев, которые жадно выстреливали ввысь короткими всполохами ароматного пламени впитавшем в себя капли падающего с подрумяненной туши жира. На что сидящий рядом Дид шипел словно змея, пеняя нерадивому корчмарю на его руки, что растут не с того места, как должно у порядочных казаков, что острых трав какой-то шибко умный пожалел да и соли пожадничал.
- Что ж ты творишь, сукин сын, а – самый жир, жирок у тебя сейчас в костёр уйдёт, я тебе кажу, надо было жару дать что б аж и боги на небе пятки себе опалили и пошли отплясывать чисто твой черкес. Эээ, охлупень, навар, весь навар же уйдёт, - сетовал старый казак, однако скорее для проформы чем по необходимости.
- Диду, не чипайте, говорю вам, вот не лезьте под руку от греха подальше. Ну какой жар до неба, сверху опалим до головешек, а внутри сырое будет, куда такое годится.
- Аааа, что вы за молодь пошла, зубов не стало али клыки притупились как у старого волка. С кровью же самый сок, вся сила в мясе тогда расцветает, дух весь остаётся.
- Та не, смачно будет, основной жир он внутри, на самых рёбрах, как раз сейчас, когда мясо по всей ширине равномерно прогрелось, начал плавиться и скатываться в самый центр, а распаренное мясо, что у позвонка, раскрылось, зря что ли я там по всей хребтине нарезы глубокие сделал, пропитывается тем топлёным жиром расходится самым соком.  И там же у нутрях поспевают в этом жиру и печень, и сердце, и почки.
- Вот же аспид, ты чего хочешь, что бы я раньше срока преставился, с позором в своей слюне захлебнулся?!
- Чутка осталось, самую малость, даже и со Стожарами ещё не встретимся.   
Григорий Омелый, как только на небе появились первые лучистые зори, до того молча лежавший на широкой бурке спокойно пожёвывая стебель ковыля, поднялся, оглядел малый табор и растворился в ночной степи невидимым досужему глазу дозором.
- Что думает столица по поводу Микифора Васильева, татя и душегубца делать? – лёжа на боку подперев голову могучим кулаком спросил Голова у Пафнутия Лисицына сидящего рядом и потягивающего травяной взвар сдобренный несколькими каплями рома.
- Столица, Андрей Степанович, удивляется, почему Микифор Васильев тать и душегубец, до сих пор не изловлен и не направлен к высочайшему престолу в кандалах для суда скорого, праведного и справедливого, - ответствовал государев дьякон, щурясь на струящийся из кружки пар.
- Так ловили мы его и не единожды, но из Москвы каждый раз приходит посланник и требует оного злодея высечь плетьми да отпустить, видать там у вас кто-то решил свою мошну набить с добра, что Микифорка разбоем получает с честных граждан. Да и войско он себе уже поднабрал, пока только сотня может чуть поболе сабель, так ведь и у Пугачёва то не сразу армия собралась.
- Сия информация мне не была ведома, благодарствую пан Голова. Вы его по возможности в следующий раз, как изловите в кандалы то не спешите одевать. Сабелькой оно ведь проще будет, как думаешь, Андрей Степанович?  Я со своей стороны Матушке Императрице вести твои донесу, думаю там найдётся с кого взыскать за непотребство.
- Ну, сабелькой так сабелькой, да и нам клопоту  поменьше.
Тихо раскрылась окружающая тьма нехотя впуская в круг света настороженного Григория Омелого, пан Голова прервал беседу со столичным гостем, коротко глянув на появившегося пластуна.
- Гости, много. Заходят колом.
Как по команде лагерь пришёл в движение, без понукания и подсказок каждый знал своё дело: Тарас и Дид не сговариваясь подняли парующую тушу кабана и убрали от костра, подкинули дров; пан Голова подхватив  горящую ветвь споро возжёг четыре костра по периметру, и только теперь Пафнутий Андреевич понял что вызвавшая его удивление безалаберность станичников бросивших свои вязанки хвороста казалось бы кто где хотел, на самом деле была продиктована не досужей ленью, но устоявшимися и отработанными правилами проверенными во многих ночных сражениях; сам Григорий Омелый завёл коней внутрь организованного периметра и спорым шагом вышел на линию света и тьмы, остановился перекатываясь с пятки на носок и раскачивая тело в каком-то чарующем ритме, словно переливаясь, перекатываясь. Такие движения доводилось видеть Пафнутию Андреевичу, когда волею Государыни Императрицы пришлось ему оказаться у чёрных шаманов Великой Пармы. Однако и трое оставшихся казаков, подобно Григорию, выйдя каждый к своему углу и разделив собой тьму  и свет, вторя своему побратиму, принялись подобно северным камам  вошедшим в священный транс раскачиваться то пропадая, растворяясь в окружающем сумраке, то вновь неожиданно, неподвластно людскому зору возникая в освещённом пространстве.
В один из таких моментов, уйдя в тень, казаки окончательно растворились и не вернулись, только на самом краю напряжённого взгляда мог уловить Пафнутий каки-то смазанные движения. А потом тьму прорезал первый ужасающий крик убиваемого человека, и началось…
VII
А потом тьму прорезал первый ужасающий крик убиваемого человека, и началось: из темноты в круг света отбрасываемого пламенем разгоревшихся костров на какие-то мгновения врывались страшные оскаленные человеческие лица, но так яростен и бешен был их лик, что и человеческого в них осталось только что черты, но лишь на мгновения появлялись они, что бы в ту же секунду быть утянутыми обратно во мрак откуда на остолбеневшего Пафнутия Андреевича, государева дьяка Приказа таинных дел, плескало сгустками чего-то тёплого и липкого, но до щемящей боли знакомого, чего Пафнутий ни как не мог определить пребывая в некоторой прострации; на самой линии света двигаясь размытыми тенями не останавливаясь ни на мгновение перемещались четыре сказочные фигуры казалось бы выросшие в размерах, наделённые дополнительными парами рук в каждой из которых тяжёлым серебряным пламенем сиял булатный клинок, казаки работали оберуч , нанося страшный урон наступающему неприятелю, залитые кровью с головы до ног, стремительные, разящие они вызывали панику у разбойников банды Микифора Васильева, и всё меньше горячих голов стремилось ударить груд в грудь, отступали, пятились, но лишь для того чтобы перегруппироваться, избрать иную тактику, слишком явным был перевес, слишком неравны силы – всего четверо против полуторной сотни .
- Сча ишшо попрут, к гадалке не ходить, - сплёвывая в измятую траву, в коротком перерыве, высказал очевидную мысль пан Голова, в промежутках между тяжёлым саднящим дыханием вырывавшимся из груди казака.
- О то дора сеча, браты, да жаль что последняя на нашем веку, что й то много их набежало, а кабанчик должен заметить у нас всего один, - переводя дыхание и отирая со лба кровь и пот Тарас Голопупенко попутно подходя к лежащему рядом огромному печённому на вертеле вепрю, отрезал знатный шмат и с наслаждением впился острыми зубами в истекающий соком и ароматом кусок мяса, повернул голову в сторону Дида и продолжил прерванный ранее разговор – вот, теперь готов, само оно, боги и те позавидуют.
- Ну, нынешние боги не только позавидуют, но и слюной удавятся, им всё больше свечи да поклоны в качестве треб подают, а свечами сыт не будешь, - ухмыльнулся в вислые свои усы Дид, и перевёл взгляд на Григория Омелого, спокойно стоящего в световом круге и внимательно всматривающегося в темноту, откуда доносились стоны, проклятья, но вместе с ними и отрывистые команды, это говорило о том, что враг не отступит, пойдёт в очередной наступ, но уже не так ретиво и неоглядно.
Казалось почувствовав на себе взгляд старого чаклуна Григорий подошёл к костру и распростёр руки продолжая, как и перед боем раскачиваться и перекатываться создавая из раскинутых рук невидимую, но явно ощутимую волну энергии текущей в такт только ему ведомой мелодии:
- Гэй-гоп, боги с нами, гэй-гоп, боги с нами…, - в такт колдовским движениям слетели с уст первые слова.
- Гэй-гоп, наши боги, гэй-гоп, они с нами…, - на плечи Григория легла рука колдуна, подхватывая такт и ритм боевой магии предков.
- Гэй гоп, боги вечны, гэй-гоп, дай нам силы…, - и на другое плечо казака характерника легла рука побратима Тараса Голопупенко, не забывшего слова древнего священного призыва к великим гоям.
- Гэй-гоп, боги с нами, боги с нами…, - замкнул свастическое коло пан Голова, совершив первый, пробный шаг, которому вторили казаки связавшие себя в Свентовитово коло.
Качнулось коло, неспешно в так звучащим словам, но с каждым шагом ускоряясь, рождая темп, порождая в воспалённом воображении Пафнутия Андреевича странные ярко-красочные картины. И вот уже показалось, что само пламя костра послушно закручивается в спираль в такт движения танца, поднимая огненный протуберанец выше человеческих голов, тянется к далёкому звёздному небу. И вторя ему другие костры, расположенные по четырём углам скрутили тугими жгутами разрозненные огненные языки и бросили их ввысь. Сколько продолжалось это колдовство о том государев дьякон не ведал, но только почудилось ему, как дрогнула сама земля, тяжело вздохнул древний курган, яркими созвездьями обрушились костры приняв свои естественные формы будто и не было ничего. Сам собой остановился танец и казаки молча разобрали отложенное доселе оружие.
- Пан Голова, побудь рядом со столичным гостем, пригляди за ним, а то совсем растерялся государев посланник, - распорядился Григорий Омелый, за что Андрей Степанович был ему признателен, трудно признавать даже и самому себе, что могута уже не та, что и опыт и знания есть, а сил человеческих поубавилось.
- Тарас, прикрой их, да следи что бы кабанчика какой нить особо ушлый тать не стащил, а то быть тебе битым, - короткий кивок, всё и так понятно, надо прикрыть пана Голову, хотя он и сам знатный рубака, но ворог больно силён.
- Ну что, Диду, ты с шуйцы, я с десницы зайду, и посолонь покатимся.
- Добро, Грицько, и помни: «врагу не сдаётся наш гордый Варяг, пощады ни то не желает»…, хотя что это я?! Откровение понимаешь пришло, а откуда и куда не ясно. И не смотри на меня так, это ты ещё старой карги Ванги не слышал.
- К бою, - подал сигнал Тарас Голопупенко заметив в темноте, на склоне кургана движение неприятеля.

И снова сумасшедший угар боя, переполненного криками раненых и дурманящим вязким кровавым духом: особо ретивых бандитов успевших добежать до вершины кургана к самим кострам навсегда останавливал сдвоенный натиск Тараса и пана Головы, не ожидающие такого подвоха нападающие, рассчитывающие первыми добраться до заветной цели и уже мысленно готовые к победе напарывались на разогретый булат четырёх клинков; в это же время двумя смертоносными смерчами двигаясь посолонь вокруг вершины кургана Григорий Омелый и старый чаклун Дид, сеяли смерть и хаос в нестройных рядах наступавших, буквально прорубая просеки и складывая брустверы из человеческих тел, вселяя ужас своей неуязвимостью и жестокостью. Каждый удар и каждое движение этих двоих несли только одно – смерть. Но любым человеческим силам есть предел, любым. И когда казалось, что придел близок внизу у самого подножия кургана раздался чудовищный вой, то ли вой, то ли рык. Помесь волчьего воя и медвежьего рычания, и ещё крики, человеческие крики полные ужаса. Не понимая что происходит Омелый и Дид решили отойти к кострам, не всегда враг твоего врага твой друг, бывает и так, что новая угроза гораздо страшнее первой.
Из темноты раздавалось рычание, мученические крики убиваемых людей, испуганное конское ржание и перестук удаляющихся копыт. А потом всё стихло. Только за кругом огня было слышно тяжёлое дыхание огромного зверя. Григорий сделал шаг вперёд, из темноты навстречу ему, показалась лобастая голова монстра. Замерли глядя друг другу в глаза, глубоко вдыхая такой чужой и одновременно такой родной запах. Ещё секунда и коротко рыкнув волкодлак растворился в ночной тиши успокаивающейся степи.
- Вот же диво, сколько лет живу, а впервые вижу влюблённого волкодлака , - удивлённо чесал затылок старый Чаклун.
- Братцы, я так понимаю, на сегодня у нас приключения закончились и непрошенных гостей ждать не приходится. Так может эта, поедим уже, а то кабанчик скоро совсем остынет.
- Не зарекайся Тарас, у богов свои планы на наш день, - проронил Дид, продолжая тревожно крутить головой и даже как будто принюхиваться.
И словно отвечая на его слова, снова дрогнул курган, взметнулось к звёздам пламя костра и из его горнила вышел велет в сияющем тяжёлой бронзой доспехе.
VIII
Cнова дрогнул курган, взметнулось к звёздам пламя костра и из его горнила вышел велет в сияющем тяжёлой бронзой доспехе. Вышел из пламени, чертыхнулся когда один из особо усердных языков огня уцепился за край алого плаща, плюнул на пальцы и прижал заигравшегося проказника. Огляделся, встретился взглядом с Дидом, двое мужчин стремительно сошлись, стиснув один другого в стальных объятиях.
- Свентовит , так то твой курган, не знал, а то бы чаще заходил в гости.
- Здрав будь Дид, я смотрю ты не меняешься всё так же, руки по локоть в крови, добрый кабан на вертеле и реки крови. В чью честь ты тут сегодня тризну затеял.
- Ищу двух олухов царя небесного, не подскажешь Жароок  и Громовник  где сейчас ошиваются.
- Где Жароок не скажу, скорее всего опять по юбкам, а Перун сейчас в Индии, они там с Индрой поспорили у кого колесница быстрее, выясняют. Вчера чуть чертоги Одина не разнесли, так там местному то ли Гору, то ли Тору…, а хрен редьки не слаще, молодые плодятся, как тараканы, вломили пробегая мимо, так его батько Вотан осерчал, насилу успокоили. Короче говоря силушкой меряются, бахвалятся один перед другим.
- Погано.
- Сейчас решим твою беду-печаль. Эй, хлопче, - обратился древний бог  застывшему в изумлении Тарасу Голопупенко, - ты рот то закрой, а то ворона залетит. Отрежка нам с Дидом грудинки этого славного вепря. За такую битву и порадоваться не грех.
Тарас опомнился, широким засапожным ножом врубился в истекающие жиром рёбра печёного кабана, глянул на двух знакомцев, которые вольготно расположились на расстеленной казацкой бурке, соизмерил их размеры с выбранным куском мяса, ещё отступил на пядь, понимая, что этим двоим такой шмат мяса так, на один зубок. Под одобряющую улыбку Свентовит подал со всем почтением.
- Добрый казак, видел я, как он тут бился, порадовал старика. Но без стоялого мёда, какой пир, какая тризна, - старый воин запустил руку в пламя полыхающего костра, извлёк от туда огромный рог тура усеянный дорогими сияющими каменьями и золотом, - вот на этот запах и Жароок и Перун от самых звёзд прискачут.
И точно, подтверждая слова древнего бога в степи стала разгораться яркая искра, которая стремительно росла увеличиваясь в размерах, полыхая в ночной тьме ярким кусочком солнца. И уже через минуту в свете огня появился молодой воин в сияющем доспехе с непокрытой головой с которой непослушными прядями падали на широкие плечи огненно-рыжие кудри.
- Ох, черти, что за бойню вы здесь устроили, что за праздник с таким матёрым секачом. Ай, да молодцы, казаки. Чую и мёд стоялый раздобыли, такой только в Вирии  и пивать, - оббежал глазами всех присутствующих и столкнулся с тяжёлым взглядом старого Чаклуна, ойкнул, сделал было попытку отступить, но не успел.
- Ну как, подь сюды, сукин сын, - ласково начал своё вступление Дид и не дождаясь, когда оробевший Жароок приблизится, сам сделал к нему навстречу несколько стремительных шагов. И совершил, то, что все присутствующие меньше всего ожидали увидеть в отношении бога – ухватил его мозолистой пятернёй за ухо, - а ну, пойдём, пойдём я тебе бисово дитя растолкую чьи в лесу шишки, и кто под землёй морковку красит - и с этими словами потащил уменьшившегося в размере молодца за круг света.
- Ай, Диду, не надо, ай, - дальше заинтересованные казаки не могли разобрать слов, только и было слышно: звук рассекаемого воздуха, периодические всхлипы, вскрикивания и какие-то слова, судя по интонации ищущие оправдания и прощения. Через пару минут оба вернулись к общему кругу, причём ухо Жароока сияло ярче его волос цвета утреннего восходящего солнца.
Выказывая своё почтение молодому божеству Тарас поднёс целую лопатку печёной кабанятины, истекающую ароматным соком пробивающимся сквозь хрустящую бронзовую корочку подкожного жирка.
В то время, как Жароок вгрызался молодыми белыми зубами в парующее мясо, где-то на краю слуха, над невидимым отсюда Русским морем  тяжело прокатился первый увесистый раскат грома, услышав который Свентовит хитро улыбнулся, подмигнул Диду и поднял указательный палец к небу. Ещё не было видно далёких зарниц, но острый глаз мог уловить, как над самим горизонтом чудовищная неведомая сила стала скрадывать звёзды, сначала одну, две, и уже через минуту стали пропадать целые созвездия, лишь вечно сияющий Чумацкий шлях, на котором небесные чумаки в давние незапамятные времена просыпали соль, что везли из самого Вирия , старался вырваться из надвигающейся тьмы.
- О, вот и второй скачет, этот добрую битву ни в жисть не пропустит, да и кабанчика небось унюхал с мёдом, - высказался Свентовит запивая огромный кус мяса стоялым мёдом.
- Вот и добре, надо и с этим охлупенем погуторить по свойски, - довольно потирая руки и доставая из-за голенища сапога плетёную волчатку пробормотал Чаклун. При этом Жароок вздрогнул, поперхнулся куском мяса и был удостоен парой добрых увесистых шлепков по спине от явно веселящегося Свентовита.
Тяжёлая чёрная туча закрыла практически весь небосвод, на пирующих казаков пахнуло долгожданной прохладой и свежестью, по всему грозовому фронту полыхали тысячи свирепых зарниц-молний, которые прорезали небо и устремлялись сияющими стрелами к самой земле, на короткое время ослепляя окружающее пространство. И уже через секунду на вершину кургана обрушилась золотая колесница запряжённая крылатыми конями, чей порыв сдерживал саженного роста мускулистый детина лицо и руки которого были покрыты шрамами. Усмирил коней, соскочил с колесницы и широким уверенным шагом приблизился к костру. Оббежал взглядом присутствующих, поклонился Свентовиту, кивнул казакам, по дружески махнул рукой Жарооку. Взгляд владыки княжеских дружин и воинства упёрся в суровый взгляд старого Чаклуна, брови бога войны от удивления поползли вверх, челюсть отвисла.
- Ты зевало-то закрой, не ровен час ворона залетит, - подходя к Громовнику сделал замечание Дид, - пойдём-ка пошепчемся, дабы людей не отвлекать.
- Дид, здрав будь, ты эта чего, я же не того…, - но договорить не успел, лишь заметил, как сочувственно смотрит в его сторону Жароок.
- Пойдём, пойдём, - колдун ухватил за плечо сильной своей рукой Громовника, и как несколькими минутами раньше утащил всесильного бога в темноту, откуда снова раздались свистящие тугие звуки рассекаемого волчаткой воздуха, вскрики, и слова оправданий.
Осоловелые после тяжёлой битвы и жирной снеди с хмельным мёдом казаки даже не повернули головы в сторону происходящего, воспринимая всё словно само собой разумеющееся событие, и даже государев дьякон перестал чему-либо удивляться в эту поистине сказочную ночь.
IX
На станицу Усть-Аксайскую всю ночь накатывали громоносные тучи, шёл проливной дождь, обильно насыщая землю окрест живой водой, наполняя пересохшие реки и озёра. С приходом утра тяжёлые тучи разошлись уступая место яркому солнцу, лучи которого выбивали из земли тяжёлый влажный пар, падающий на всё живое прохладными каплями росы. Однако было видно, что хоть тяжёлые тучи и разошлись, но не отступили, выжидая своего часа, что бы снова обрушится на землю влагой из разверзшихся небесных хлябей. Да и станичные деды чуяли всеми своими суставами и застарелыми ранами, что снова грядёт дождь и сырость.


 






Упырь.
I
Незадолго до описываемых событий.
С неба на грешную землю третий день к ряду холодной паутиной падала мразь, заполняя все ямки и канавы стылой грязной жижей, которая в равной мере липла и к дорогим сапогам турецкого крою пана воеводы и к дешёвым рукодельным поршням да и к простым лаптям. Старая худобокая кляча обречённо тащила такую же старую телегу на которой сидел погонщик по случаю непогоды закутанный в вощёный тяжёлый плащ из сыромятной кожи и тяжело похмельный чёрный рабочий. В кузове телеги кроме прелого сена постукивая на ухабах о низкие борта находилась закрытая и даже заколоченная домовина. Отсутствие сопровождающих по традиции гроб плакальщиц, друзей и родни знающим людям говорило о том, что в последний путь отправился заложенный покойник. И правда, весть о том, что надворный работник Петруха повесился от неразделённой любви к красавице дочери пана Воеводы разлетелась не только по Ростову Великому, но и по всей посадской слободе, обрастая новыми подробностями, байками и небылицами. Одно только сходилось во всех версиях – вешальника не станут хоронить на православном кладбище и в православной освящённой земле, а отвезут куда подальше в какой нить овраг да там и заложат ветками, кольями и камнями, от того и называли самогубцев заложенными покойниками. Дай бог чёрный рабочий смилостивится да закопает домовину, да крест на крышку гроба положит, а то ведь не далеко и до беды.   
Посадский люд, который по каким-то своим мастеровым делам видел проезжающую скорбную процессию богобоязненно крестился, спешно повторял слова оградительных молитв и старался скрыться в доме, не дай Боже перейти такой свите дорогу, лиха потом не оберёшься.
II
Девять дней спустя. Кухня воеводского терема.
- От беда та какая приключилась, а?! – громким шёпотом делилась со своими товарками воеводская стряпуха, бабка Елея, - дочь то пана Воеводы совсем захворала, с перин не встаёт, бледная, что сама смерть. Ни ест ни чего и не пьёт, только и того, что прячется под одеялом и трясётся в горячке, будто её сами Трясея и Ледея привечали всю ночь. Странность заключалась в том, что событие о котором говорила зловредная повариха должно было вызывать тревогу, однако же на лице бабки проскальзывала еле скрываемая ухмылка.
- Ой, бабоньки, не хочу накликать лиха, да только и десятины не прошло, как Петруха то горемычный, прости Господи, - при упоминании самоубийцы присутствующие женщины стали спешно креститься, не забыв по традиции трижды сплюнуть через левое плечо и синхронно постучать по кухонному деревянному столу, - в петлю то влез, как раз перед самыми окошками Дарьюшки, - поддержала разговор Поварихи, дворовая Ткачиха, словно коромыслом изогнувшись над кухонным столом длинным и острым носом своим так и норовя ткнуть в ухо ближайшей заговорщице.
- Не зря то он приходил в ночи да живицу из нашей дони  пил, – округлив и без того большие на выкате глаза вскрикнула бабка Елея, в так возгласа которой колыхнулись не только круглые нарумяненные щёки с двойным подбородком, но и все пышные её телеса. 
- Ой, да я и не знаю, что тут думать то ещё, а только так скажу: коли Петруха в образе упыря или мертвяка приходил к Воеводиной дочери, оно как раз девять дней прошло. Так что считай у девки то нашей три дни осталось. А може и не три, а два. От така беда, - высказала наигранное опасение Ткачиха.
- Надо бы пану Воеводе рассказать, да людей опытных и знающих зазвать, авось и сладят они с этакой напастью, - предложила своё решение худосочная подруга, при этом переведя взгляд на третью присутствующую здесь участницу разговора, как бы прося у той совета или поддержки.
- Так тебя Воевода и послухает, ага. Ещё и нагаек прикажет выписать, чтоб не болтала языком, что помелом. Лучше уж батюшку нашего позвать, пущай водой святой всё окропит, да на ночные бдения устроит, с Псалтырью и святыми молитвами, - предложила соломоново решение сватья баба Бабариха
- Тю на тебя, ты нашего попа бачила, он же пузо своё впереди себя несёт, ему не токмо за упырями гоняться а и, прости Господи, в нужник сходить тяжко. На этом замечании три товарки прыснули, однако стараясь приглушить громкость своего смеха, понимая, что когда в доме беда от горячего воеводы можно было не только плетей получить.
- Есть у меня одна мысля, значица, вот ея то я воеводе и обскажу. Коли не наградит золотым червонцем, ан доброе слово то запомнит, - с этими словами сватья баба Бабариха, невзирая на свой маленький рост и согбенную спину быстро выскочила из-за стола, бросив недоеденный рыбный пирог и устремляясь вглубь затенённых коридоров терема.
III
По раскисшей дороге пробиваясь через склизкий сеногной  к Ростову Великому спешили два всадника – казака порубежника, судя по форменному подорожному одеянию из пограничных реестровых полков Её Императорского Величества.
- Ох и послали боги погоду, ещё токмо день в силу вошёл а за такой мразью ни зги  не видать в десяти саженях , - сетовал на природу Григорий Омелый.
- Меня больше беспокоит что бы наши коняшки по этакой грязи ноги себе не поломали. Самая погода для всякой нечисти, то-то упырям да всяким мертвякам раздолье, - высказал разумную обеспокоенность его побрательничек Тарас Голопупенко.
- Типун тебе на язык. Может и зря нас вызвал к себе воевода ростовский, захворала девка, аль ещё какая блажь в голову ударила. Деваха грят в самый то сок вошла, вот он там и колобродит, а, как считаешь Тарас?
- Да всяко может быть, пока не увидим, не узнаем. Но вот соли бы нам набрать, а лучше вперемешку с золой из кузни, думаю не лишним будет. Ну так, на всякий пакостный случай.
- Не накаркай. Сплюнь, - высказался Григорий, и сам же последовал своему совету, трижды сплюнув через левое плечо, – ещё издревле даже самым малым было известно, что вся пакость за левым плечом хоронится, а трижды сплюнув ты очи нечисти застишь, авось и обойдёт лиха – беда стороной, не узрит, пока рожу свою бесовскую утирать будет.
- И то верно, - Тарас Голопупенко повторил действия друга, трижды плюнув через левое плечо.
Бредущие по распутью кони встали, лучше людей чуя впереди какую-то опасность. И действительно, из ближайших кустов наперерез путникам выскочил крупный пёс, однако на полпути к своей цели почувствовав неладное резко затормозил по инерции проехав по скользкой грязи несколько метров, остановился, коротко взвыл и метнулся обратно в кусты из которых выглядывали испуганные, но любопытствующие морды ещё полутора десятков одичалых псов.
- Однако, это они тебя испугались Григорий, духа твоего, что на тебе зацепился от Любавы твоей. Ни один пёс в здравом уме против волкодлака не выступит, не только остережётся, но и стороной за версту обойдёт. Вроде и родня, но что-то они в давние времена не поделили.
- Да, волки и псы вечные враги. Волки не могут простить собачьему племени, что в прадавние времена, когда ещё молодые дети Рода ходили по этим нивам, и сам Святогор только-только ступил на юную Землю, защищая мир Яви от враждебных происков Навьего царства, род псов отказался от воли и за кус мяса с руки человека стал преследовать своих собратьев. Вот тогда и разошлись их стёжки – дорожки.
- Всё, как у людей. Братья насмерть грызутся по поводу и без.
Впереди, на краю зора в серой мокрой хляби показалась громада Ростовских крепостных стен, чуть позже в сырую взвесь окутавшую весь мир стали вплетаться запахи жилья раскинувшегося посада: вкусный сдобный аромат смешивался с запахами кузен, скотных дворов, малых харчевен и ещё многих и многих оттенков сопровождающих любые человеческие собрания.
- Багатяновский спуск…, нам бы стороной обойти этот район, местный сброд не особливо то привечает служивых. Могут и из самопала в спину шмальнуть, - остерёгся Тарас.
- Ну, двум смертям не бывать, а одной не миновать. Может на рысях проскочим, а то не хочется крюк давать на другую сторону града, по такой грязюке ещё, почитай, пол дня потеряем. А время, у нас с тобой, брат Тарас, самый главный враг.
- А чего, как кажет наш батько атаман: «шашки наголо, коней в галоп»…, ладно, галоп это я погорячился, но аллюр – само то, - Тарас Голопупенко чуть привстал на стременах, одновременно пришпоривая коня и извлекая саблю из ножен, вторая рука выхватила из-за широкого пояса заряженный пистоль, отпущенные поводья легко легли на мокрую шею коня, править предстояло только при помощи ног, как и в любом бою в степи, когда казаки-порубежники шли оберуч  лавой на супротивника, - ннноо, хороший мой, выноси дитя божие!
Кони синхронно перешли на рысь выбрасывая из под копыт комья грязи, казаки пригнулись к их гривам, пара смельчаков вломилась на узкие улочки знаменитого Багатяновского посада славящегося своей вольностью и лихим людом: татями, ворами и беглыми каторжанами, не только на сам Ростов и его окрестности, но и по всей России Матушке.
IV
Через крепостные ворота вломились словно за ними гналась стая хортов , но расслабленная крепостная стража даже не шелохнулась, не попыталась глянуть кто проследовал в город в столь неурочный час.
Широкий двор воеводского терема встретил казаков сонным караулом, испуганными дворовыми и ленивым псом, который по такой погоде из своей будки даже не стал высовывать морду, лишь что-то недовольно тявкнул на своём псячем языке.
Спешились, дворовой пацан вытирающий влажным рукавом домотканой рубахи хлюпающий нос, принял коней и повёл в сторону конюшни.
- Э, малец, ты коней-то в стойло погоди ставить, поводи, поводи немного по двору. Загубишь мне коняшку, я с тебя семь шкур спущу, охлупень, - остерёг мальчишку Григорий.
В это время отворилась дверь терема, на крыльцо степенно, но споро вышел сам пан Воевода, с ног до головы оглядел приезжих, казалось пытаясь залезть под тонкой выделанной кожи плащи, заглянуть в глубину души своими чёрными что уголь близко посаженными глазами. Потёр руки, сделал шаг навстречу прибывшим казакам, однако из под козырька высокого крыльца спускаться не стал.
- Здорово дневали, братья казаки.
- Здрав будь и ты, Воевода!
- Пойдёмте, с такой дороги не грех и по чарке браги пропустить, да горячего борща отведать, а там и к делам перейдём, - выказал гостеприимство Воевода, и видя, как Григорий с опаской оглядывается на оставленных коней, продолжил успокаивающе, - да ты не переживай о своих конях, казак. Богдан хоть и выглядит что твой юродивый на паперти, но коней любит и обихаживает всячески. Поднимайтесь, браты.
- Тебе, воевода Никита Степанович, за радушие и вежество низкий поклон конечно, но брагу пить не с руки, а борщами брюхо набивать не ко времени. Давай о делах погуторим, а там и примем решение, чем помочь в беде – печали, - ответил на радушное приглашение воеводы Тарас.
Было видно, что воевода хоть и искренне предлагал отдых казакам, но вздохнул с облегчением принимая их отказ.
- Добро…, хотя какое тут добро, - Никита Степанович в сердцах махнул рукой, круто развернулся и первым, по-хозяйски, вошёл в терем. Поднимаясь по ступеням в жилой поверх не оборачиваясь на идущих следом Григория Омелого и Тараса Голопупенко продолжил, - тут новая напасть приключилась за ночь. И уж сомнения все развеялись – упырь повадился извести Дарью, ей-ей упырь, как есть.
- По что так думаешь, Никита Степанович? – обратился в воеводскую спину Григорий.
- Этой ночью приходской дьякон нёс службу с крестом и псалтырем в покоях Светлены, да не сдюжил. Одно только благо, что через жизнь свою не подпустил бесовское отродье к дочери моей, да сам загинул.
В это время стрельцы пронесли мимо воеводы и казаков накрытое полотном тело молодого церковного дьяка. В местах, где когти упыря добрались до своей жертвы на скорбном покрывале проступили бурые пятна крови.
- Больши сея любве никтоже имать, да кто душу свою положит за други своя , - прошептал слова Спасителя Тарас и перекрестился.

V
Ночь накануне.
- Слушай, Афанасий, мой тебе и нашего воеводы, Никиты Степановича, наказ: сегодня после вечерней службы пойдёшь на воеводин двор, там тебя уже ждут, и урок твой таков: будешь в покоевых хоромах дочери воеводы Дарьи всю ночь до рассвету читать псалмы. Да смотри, не усни, а то воевода с тебя не токмо три шкуры, а все десять спустит. Всё понял?! Свечей поболе возьми, тех, что для домашней молитвы, сгодятся. Хотя воевода даст тебе каганец с жиром, да восковая освящённая свеча всё ж таки к молитве более пригожа.
- Отче, Иоанн, так как же я в девичьих покоевых то хоромах буду?!
- Дурья башка, ты ж не в постельной у Дарьи то будешь, а рядом, в светёлке.
- А правду грят, отче, что к Дарье мертвяк повадился в ночи ходить и, что кровь её девичью пьёт?! – боязливо поинтересовался молодой дьяк Афанасий.
- Мертвяк, не мертвяк, ни кто его не зрел, а святая молитва, что от сердца идёт, не токмо мертвяка угомонит, но и иную нечисть отвадит, а ты раньше времени не стражись, да поменьше бабьего трёпа слухай. Распустил воевода свою челядь, надо бы там кой-кому языки то прижечь.
- Та я так спросил, отче. Всё ж таки боязно, а ну как упырь какой выползет. Мне бы к свечам баклажку святой воды не помешало взять.
- Святую воду бери, то добре, и свечи бери. Псалтырь новый возьми, да смотри, листов жирными пальцами не чипай, оботри сначала. Всё понял?
- Всё исполню, отче! Благословите, - с этими словами Афанасий сложил руки лодочкой и склонился перед настоятелем в ожидании благословения.
- Ты погоди с благословением, пойдём, помолимся сначала, потом исповедаешься мне, причастишься, а с причастием и благословение получишь Божье.
После причастия и благословения молодой дьяк Афанасий не довольствуясь только выделенными свечами и новым псалтырём хутко  заскочил на задний церковный двор, где с весны хранился запас извести для беления храмовых стен, выбрал кусок поболе, засовывая его в глубокий карман старых шаровар, оставляя свежие следы побелки на подряснике. Подумал было заскочить к плотнику Ждану, но поразмыслив понял, что кусок мела в хоромы то пронести можно, а вот осиновый кол стрельцы однозначно отберут, да ещё и по шее накостыляют за здорово живёшь.
На воеводском дворе молодого дьяка встретил сотник, не молодой дебелый казацюра, как полагается для всякого иного встречного меньшего по должности или званию, плетённым матом с загибом от которого у любого штатского штафирки и уши бы отсохли, но видно было, что привечает пан сотник гостя не со зла, а в силу суровой воинской традиции где матюгом не только лаются, но и ведут светскую беседу и даже думают. Дворовой служка подхватил Афанасия под руки и сопроводил сначала в женский угол, где обосновалась широкая кухня на коей и днём и ночью кипела работа под руководством поварихи бабки Елеи, которая принялась всячески обихаживать гостя и умасливать, то и дело подбрасывая ему смачных блинов с творогом и подливая в широкую глиняную мыску мясного взвара и щедрых галушек с печёным луком.
По своей привычке, проявившейся ещё в самой начальной бурсе, где довелось Афанасию постигать грамоту и церковные премудрости вместе с щедро раздаваемыми по субботам вишнёвыми розгами или того хуже палями  под настроение профессора, коее было переменчивым словно осеннее небо и в основном зависело от того сегодня или вчера последний раз вкушал горькую наливку означенный ритор, глазки Афанасия суетливо осматривали территорию кухни на предмет плохо лежащих съестных припасов: колбасы, сала или хлебных коврижек. Хитрый же ум молодого церковного дьяка сам собою выстраивал немудрёную схему экспроприации ни сколько не заботясь о промахе и возможности быть пойманным за таким неподобающим деянием, разумно полагаясь на вездесущие русские авось, небось и как-нибудь. Поэтому, когда подошла пора предстать пред светлые очи пана Воеводы, как бы сами собой в глубокие карманы шаровар незамеченными перекочевали шмат солёного острого сала, кус печёной колбасы и пол краюхи ржаного хлеба вместе с репою лука.
В покоях воеводы под самым потолком стелились ароматные дымы из десятка люлек  панов, которые собрались за одним столом укрытым пузатыми кухолями с заморским вином, кувшинами с пенной брагой да парой штофов с водой. За столом сидели чинные люди.
- Как бы не ниже десятника, - подумалось молодому дьяку, но вслух ни чего не произнёс, только поспешно стянул с головы скуфью и почтительно склонился видя такое собрание знатного панства. Услышал, как стихли и без того негромкие говоры, шкурой почувствовав, что все находящиеся в покоях сейчас же оборотили свои взоры на вновь пришедшего, изучая, прицениваясь.
- Ну, значит тебя нам отправил настоятель Иоанн?! – грозно пророкотал от дальнего края стола пан воевода, Никита Степанович, - выпрямься, рассказывай кто, откель будешь, чьего роду племени.
- Я, светлый пан воевода, местный, из станицы Аксайской родом, батько мой сотником был в твоём воинстве, Иван Стародуб, а я младший в семье. Как батько загинул в сече с ногайцами, так меня и отдали на обучение наукам в бурсу, а от туда уже и принял к себе отче Иоанн.
- Стародуба сын?! Помню, как же помню, знатный был казарлюга, он тогда в последнем своём бою почитай только с малым дозором с сотней ногайцев схлестнулись, да пока основные силы подоспели удерживали нехристей на перевале, что к Крымским горам узкой тропою выходит. Бой там был страшный, один супротив двадцати бились отчаюги, не дали уйти, но и сами не сбереглись. Светлая память браты казаки! – на этих словах воевода вышел из-за стола, стремительно подошёл к Афанасию, обнял его, облобызал. Протянул кружку доброго вина, - пей, сын Стародуба, пей! В давние времена твой отец не пожалел живота своего за землю нашу, тебя же я прошу, не пожалей сил своих, жизни своей, но сбереги мою дочь, Дарью. А теперь ступай в её покои, готовься к долгой ночи, долгой и боюсь не простой.
Один из стрельцов без всяческих задержек проводил Афанасия в покоевые хоромы воеводской дочери, но сам зайти не посмел, передал с рук на руки сенным девкам ухаживающим за болящей девицей.
От атаманова вина Афанасия немного качало, не так что бы заметно, и уж точно не так как в масличную неделю или в саму Пасху после Велик поста, когда можно и скоромным разговеться и чарку другую поднять за Светлое Христово Воскресение. В сами постельные покои к Дарье молодого дьяка не допустили, он безусловно сделал попытку выказать вежество и представиться, но на самом пороге был остановлен сватьей бабой Бабарихой, которая верховодила на женской половине терема. Да Афанасий и не настаивал, у него своих забот хватало, надо было готовиться к всенощному бдению.
Когда ушли последние сенные девки, а с ними и строгая сватья баба, Афанасий степенно разложил перед собой всё, что было у него попрятано по широким карманам старых шаровар. Отряхнувши от мелкого мусора шмат сала, надрезав мелким карманным ножом сочную луковицу и отполовинив от краюхи ржаного хлеба добрый ароматный кус наш герой представил себе возможность ждать урочного часа коротая время в неге и покое. Со стороны постельных покоев Дарьи раздался неразборчивый шорох, и тихий девичий голос зазвал к себе молодого дьяка.
- Друг мой смелый, подойди ко мне, подойди. Мне холодно здесь одной, мёрзнет, мёрзнет моё серденько , страшно мне в отчем доме и нет спасения.
Афанасий на цыпочках осторожно прокрался к самим покоям, сторожась быть замеченным заглянул в девичью опочивальню. В полумраке и дрожании огоньков от каганца на жиру и лампадки в изголовье дьяк смог рассмотреть бледную тень укутанную в тёплое не по сезону одеяло и огромные глаза наполненные страхом и болью. И уже думая сделать шаг в запретные покои краем глаза уловил он какое-то движение у самого окна, через цветные стёкла которого в комнату не пробивалось и луча света от горящих надвратных факелов, создавая нереальную игру цвета и тьмы, в которой, в том Афанасий мог поклясться именно сейчас притаился кто-то злой и беспощадный, страх из самого детства. Было видно, что и юная дочь воеводы почуяла присутствие в покоях кого-то третьего.
- Ах, пришёл! Уходи, уходи! Боже, боже, за что посылаешь ты мне это чудовище, чем я заслужила такое. Няньки, няньки, стража!
И хоть Афанасий явственно слышал крик девушки, но мог поклясться всеми святыми угодниками да и рискнул бы выставить всё, что удалось сегодня стибрить на кухне у воеводы, что за дверьми ни кто не услышал зова о помощи и ни кто не придёт. И тогда, словно и не сам он, но кто-то родной и далёкий заставил молодого дьяка выйти из тени, освещая слабым светом молитвенной свечи тёмные углы у окна, плеснуть в эту ожившую тьму святой воды из припасённой загодя баклажки. В ответ сгусток тьмы зашипел, метнулся в сторону к самой кровати Дарьи, но и там был встречен святою водою, отступил на мгновенье, метнулся к смельчаку, и показалось на мгновенье Афанасию, что из самого центра тьмы вырвалась ему на встречу страшная когтистая лапа, ударила в грудь отбрасывая на белые простыни и покрывала, снова было рванулась тьма вперёд, но как и прежде с воем отстранилась и выбив окно вылетела вон, когда навстречу плеснула святая вода.
- Вот и добре, вот и хорошо, - трясясь от страха шептал Афанасий, пытаясь нащупать нательный свой крест, но не находя, а лишь утыкаясь дрожащими пальцами в разорванную на груди и пропитанную чем-то липким рясу, - ты девица не бойся, не бойся, с божьей помощью то отбились от нечисти, отбились, да только сдаётся мне не упокоится нелюдь, вернётся он.
- Ты ранен…
- То дурное всё, однако же свежая кровь на упыря, что твой пряник для дурня, вернётся он – злой, голодный. Но ничё, время у нас с тобой есть, вот и подготовим гостинец нежити, ей-ей сегодня в ночи потеха будет, - на этих словах Афанасий тяжело поднялся с кровати, мимолётно, через набегающий туман в голове обратив внимание, что некогда белые покрывала сейчас окрасились в тёмные краски, покачиваясь вышел в светёлку, но через минуту вернулся с куском намедни украденной извести и принялся усердно чертить на полу посреди спальных покоев широкий круг, останавливаясь и подправляя линию. После первого круга не остановился а начертал ещё два, словно в матрёшку помещая один за другим. Расположил внутри круга горящий каганец на бараньем жиру, связку молельных свечей и псалтырь. И только после этого выпрямился и направился к ложу Дарьи, которая молча наблюдала за его действиями.
- Пойдём, госпожа, в круге остаток ночи проведём, в круге нас не одна тварь не достанет. То оберег сильный, задолго до Христа пришедший. Пойдём.
Беря на руки девушку Афанасий каким-то чудом смог рассмотреть в расширяющихся от ужаса глазах Дарьи смутное движение и яростный огненный взгляд взбешённого упыря. Понимая, что не успевает, не дотягивается до баклажки со святой водой, молодой дьяк одним рывком перебросил дочь воеводы через пол опочивальни забрасывая её в самый центр начертанного круга, успев почувствовать, как холодны руки упыря сомкнулись на его груди, и как острые клыки вгрызаются в его шею. Теряя сознание Афанасий успел замкнуть языческий обережный круг словами из Писания: «…доселе дойдёшь и не перейдёшь, и здесь предел надменным волнам твоим!». Последнее, что увидел тускнеющий взгляд дьяка это то, как вспыхнули голубым небесным светом начертанные мелом круги, и как в бешенстве, словно о каменную стену бился об этот свет упырь не смея перейти означенную черту.
VI
В спальных покоях Дарьи под присмотром сватьей бабы Бабарихи девки замывали полы от пролитой крови, скребли скребками до белизны свежеструганного дерева, вместе со стружкой стирая память о ночном происшествии. Плотник латал разбитое окно, примерял вывороченную ночным гостем решётку. Два стрельца непонятно зачем продолжали нести караул у самих дверей сурово и подозрительно оглядывая всякого входящего. Самой хозяйки покоев нигде не было видно.
Казаки подошли к намалёванному мелом кругу.
- Гляди-кась, Тарас, а дьяк то не дурень был, совсем не дурень. Кто-то ж научил его тройной обережный круг накладывать. И ведь сработало. Рубль за два ставлю, что он ещё и слово заветное на каждый круг положил, - высказал свою точу зрения Григорий Омелый.
- Токмо ему самому то эти знания и круг не сильно пригодились, - раздумчиво отвечал своему компаньону Тарас Голопупенко.
- Да как сказать. Дочку воеводы он всё ж та ки сберёг. Сам не уберегся, то верно, но девку спас. Да и одну ночь для нас выиграл. Что уже, по нынешним временам – много.
- Думаешь упырь вернётся, он вроде должен был нажрякаться, чай покойный то не малого роста был.
- Придёт, куда денется. Ему кровь Дарьи, как воздух нужна. Но, то ладно. Хорош лясы точить. Пора и справу выполнять. Что мы имеем? А имеем мы с тобой, брат Тарас, что тройной обережный круг точно удержит нежить. Запоминаем, используем.
- Хорошо бы, пока день, наведаться к захоронке этого упыряки, авось застанем на тёплом месте да там колышком то осиновым промеж лопаток и приголубим, как думаешь, Грицько?
- То дело. Да и проводник, погонщик, дорогу быстро укажет, если конечно мы его тверёзым сыщем. А ще прогуляемся по воеводским закромам, потрясём за душу местного скрыню , пусть распечатывает казну – будем имать серебро. Сдаётся мне, надо будет решётки да дверные проёмы серебром укрыть. Тогда тварь точно не сунется.
- Так може оставим ему одну лазейку, да там и подождём душегубца?
- Мысля дельная, ты в полководцы, Тарас, часом не метишь?
- Та не, просто не хочется по среди ночи по всему терему с этажа на этаж за этим вы****ком бегать.
- Ленивый ты. Но мыслишь годно.
- Что есть, то есть, - то ли соглашаясь с тем, что он ленивый, то ли с тем, что годно мыслит кивнул Тарас, и продолжил, - а посему начнём мы с тобой не с серебра, а с местной кухни. Сдаётся мне, что если поверх вот этих кругов мы с тобой, Грицько, соли насыпем оно понадёжней извести станет.
- То верно… - однако мысль свою Григорий закончить не успел, в покои стремительной и властной походкой вошёл сам пан воевода.
- Ну, что надумали, браты казаки?! Как от лиха спасаться станем?
- А чего тут думать, пан воевода, Никита Степанович, здесь и встретим вражину, он сюда непременно вернётся, ему Дарья, прости Господи, как кус доброй грудинки из борща. Только ему придётся этот кус показать…, - многозначительно глянув на воеводу ответил Григорий.
- Что?! Ты казак белены объелся, если думаешь, что я свою дочь сызнова в эти покои отправлю!? Думай что языком мелешь!
- Ты, воевода, меня на голос не бери, я и не таких голосистых видывал, - стал заводиться Григорий Омелый в ответ на возмущение Никиты Степановича. Было видно, как напряглись оба мужчины готовые сойтись на кулаках выяснять и доказывать свою правоту.
- О то коленкор. Пан воевода, мы же со всем почтением, не извольте принять наши слова за неуважение, ей-ей могу забожиться, в том шо  Грицько не имел замыслу рисковать не токмо жизнью самой панненьки, но и её честным именем. Однако же скажите на милость, как вы собираетесь привадить це бисово отродье, когда он придёт только за вашей светлой доней? – протиснулся между двух напряжённых мужчин Тарас.
- Что?! – начиная сбавлять обороты воевода, и было видно, как багровая волна бешенства в глазах сменяется понимание и осознанием.
- Ну как же, единственное, что манит сюда упыря, это ваша дочь. Сами посудите, в тереме и ночью остаются сенные девки, служки, ваш государев подьячный, который тоже малюется белилами и правит бровы сажей, что тоя девка на выданье, однако же каждый раз нелюдь приходит именно сюда, - продолжил приводить доводы Тарас Голопупенко, искренне заглядывая в глаза воеводе, однако правую руку спрятав за спину где и устроил настоящий спектакль для своего побратима Григория Омелого: успокаивающая длань, сменилась угрожающим кулаком, на его место тут же выступил указывающий указательный палец, на смену которому пришли уже два пальца выразительно изобразившие бегущего человека, после пришла череда опять раскрытой ладони качающейся словно детская зыбка. В общем представление и для воеводы и для Григория Омелого выдалось ярким и запоминающимся.
- Лады, но смотрите оба, хоть волос с её головы упадёт, обоих на кол пристрою, как того упыря. Богом клянусь.
- Пан воевода, нам тут дел не в проворот, а мы всё лаемся. Может ты дашь распоряжение в доме, а когда не хватит у купцов здешних всё серебро собрать, хоть в монетах, хоть посуде, а? Да ковалю снести, пусть он к вечеру решётки скуёт из кованного и плетённого серебра на оба окна, да дверь с порогами листом серебряным обобьёт, серебро любую навь удержит пуще любых оков или слова заветного.
- Добро. Сейчас распоряжусь, к вечеру решётки будут.
- Ещё не всё, воевода. Пока мы здесь будем с упырём тягаться, ты бы снарядил своих стрельцов да охочий люд на поиски его могилы. А как сыщешь, вот что надо сделать…
VII
К вечеру все приготовления были выполнены, как и договаривались: на окна светлицы и спальных покоев дочери воеводы установили крепкие кованного серебра решётки, двери и дверные косяки оббиты листовым серебром, вычерченные ещё дьяком Афанасием меловые круги поверху засыпаны солью.
- Ну что, Грицько, пора и за дочерью воеводы Дарьей нарочных отправлять, Трисветлый вот-вот спрячется за окойом, - обратился к своему другу Грицько Омелому Тарас.
- Прав, братка, прав. Пора, - и только Грицько развернулся распорядиться что бы сенные девки или стрельцы сходили за Дарьей, как широко распахнулась кованная серебром дверь и на пороге встал юный стройный воин при полном облачении.
- Не надо ни кого звать, - раздался из бод бармицы звонкий девичий голос, - мы русские, нас не зовут, мы сами приходим и берём своё по праву.
- О как! Дочь своего отца, любо! – восхищённо воскликнул Тарас после некоторого замешательства.
- Любо! – поддержал товарища Григорий.
- Ну, положим не Люба, а Дарья, - чуть краснея и смущаясь под восхищёнными взглядами мужчин произнесла дочь воеводы.
- Значит при полном доспехе ворога встречать будешь, а поляница ? Ну прямо Дарья Ростовская  воплоти.
В это же время сильный порыв ветра где-то внизу на улице хлопнул ставнями, и гул прокатился по всему затихшему дому, заставив вздрогнуть дочь воеводы. И стало заметно, как в действительности напугана девушка, как выступили слёзы, готовые прорвать запруду больших красивых глаз. И всё же, сделав несколько глубоких вдохов, загоняя страх в самые глубины естества Дарья кивнула казакам, показывая, что всё нормально, что она собрана и готова к бою.
- Ты, дева-воин погоди ка сабелькой размахивать, у нас сегодня другая задача. Нам этого вмерлика  надо как можно дольше удерживать, дать время стрельцам и воеводе сыскать лёжку упыря.
- И не станем его убивать?! – встрепенулась девушка.
- Ну, как же не станем, станем, когда возможность появится, обязательно станем, но боюсь он нам такой возможности не даст, больно сильный ворог попался. Откуда только и мощща такая, вроде недавно преставился, а поди ж ты, - заметил Тарас.
- То и диво, как бы он у нас не только самогубцем был, а ещё и обращённым покойником, а тогда совсем швах, ты же понимаешь, Тарас. Где-то рядом с воеводой ведьма сидит, и судя по всему не слабая такая, а упырь этот лишь орудие. Мы этого прибьём, а ведьма новую пакость наладит, что бы Дарью со свету изжить. Так что нам надо будет ещё и понять чей это выползень. И бить придётся в самое сердце той ведьмы, - высказал свои мысли Григорий Омелый.
- А ну, красавица, вспоминай, кто из дворовых к тебе вхож в любое время, кто может зло замыслить, затаить? – обратился Тарас к Дарье, однако ответ получить не успел, за окном мелькнула тяжёлая тень, ударилась о прутья оконных решёток, но ожёгшись о кованное серебро зашипела, взвыла и метнулась куда-то в сторону.
- Началось! Дарья в круг. Тарас за тобой двери, я у окна встречу. Ведём малым кругом, прямо по линии, так что бы упырь между нашими клинками и защитным колом оказался. Дарья работаешь изнутри, да смотри не нарушь обережных линий. Как совсем невмоготу станет, доставай псалтыря и читай псалом девяностый, - отдал коротки распоряжения Григорий.
В это же время где-то под потолком, в темноте, в тени от горящих свечей и масляных светильников, где полумрак причудливо играет тенями, раздался шорох, цокот когтей по тёсанным брёвнам, и ещё через мгновение в круг света обрушился ночной гость. Невозможно было узнать в этом монстре былого красавца, за которым вздыхало и проливали горючие слёзы половина девок Великого Ростова: вытянувшаяся и какая-то угловатая фигура, удлинившаяся нижняя челюсть из которой сквозь крупные острые клыки с хрипом и шипением вырывалось смрадное дыхание мёртвой плоти, узловатые когтистые руки покрытые, как и всё тело сгустками какой-то слизи и могильной грязи; не сохранились и когда-то пышные волосы на голове, сползая мокрым мочалом на плечи и спину чудовища; на ввалившейся щеке и шее упыря пристроилась пара жирных слизней размерено прогрызающих ещё сохранившуюся плоть; и только глаза, яркие, налитые отражённым светом горящих свечей жили своей неведомой жизнью, вбирая не только сознание но и частички души любого, кто рискнёт посмотреть в них более обычного.
Начался странный и страшный бой, в котором скорость и реакция давали больше чем отточенная сталь или острые клыки и когти. В мгновение ока всё менялось местами и пульсировало в бешеном ритме – то казаки теснили упыря к светящимся стенам обережного кола притаившись за которым дочь воеводы Дарья старалась нанести смертельный удар, то напротив, изловчившись упырь начинал теснить одного или сразу двоих казаков отодвигая их от смертельной ловушки. И через мгновенье всё снова менялось: опять Тарас и Григорий прижимали мёртвое тело к живому спасительному кругу, и снова упырь взлетал под самый потолок и оказывался недосягаемым для кованного булата, брал передышку, искал лазейку что бы добраться к заветной цели, бросался с воплем вниз, и снова начинался этот бесконечный смертельный хоровод.
В одну из таких коротких пауз, не сводя взора с висящего на потолке упыря, сквозь тяжёлое дыхание, Тарас предложил Григорию:
- Руки, не голову…
- Чего, руки, Тарас?!
- Секи ему руки, ты левую, я правую. Только руки. Чай без своих култышек он нас не достанет, да и по потолку со стенами бегать не сможет. А как руки посечём упырю, если боги дадут, то возьмёмся за ноги.
- То дельное предложение. Дарья, начни псалмы читать, всё какой-никакой, а фактор сдерживания.
В это же время упырь снова метнулся на защитников дочери воеводы, но не долетел до них отброшенный первыми словами спасительно псалма, прокатился кубарем по комнате, упёрся в угол и снова бросился в атаку не поняв, что казаки изменили тактику. Сдвоенный удар побратимов по выставленным вперёд когтистым лапам принёс свой результат – одна из отсечённых лап откатилась в сторону, на второй же появился глубокий разрез, который быстро заполнился тёмно-зелёной слизью. Упырь взвыл, попытался отскочить, подобрать свою потерю, но Григорий успел точным пинком отправить обрубок за линию обережного круга. И снова бой, снова карусель, с ослабевшим но не менее опасным зверем.
Не было возможности считать сколько прошло времени с начала сечи, но чувствовали казаки, что уходит сила, скорость реакции, всё чаще то один то другой стали пропускать удары когтистой лапы, всё глубже становились раны на их телах, и уже упырь прижал казаков к стене не давая роздыху, не позволяя собраться с мыслями, перестроится. Словно спасительный глоток воздуха в какой-то момент Дарья отложила молитвослов, подхватила дедову саблю и одним прыжком, прорезая воздух лучом сверкнувшего булата и своим криком ударила упыря в спину, отбросила его на клинки двух побратимов. С воем и протяжным стоном метнулось чудовище под потолок, откуда и появилось, оборотилось тёмным паром и скрылось в слуховом оконце. Но перекрывая вой раненного чудовища в палаты ворвался светлый крик дворового кочета и уже через минуту этот крик покатился по всему городу от двора к двору от дыма к дыму, разгоняя всю нечисть, возвещая о скором приходе утра.
- Ну что, други, мы свою часть дела справили, надеюсь и воевода со стрельцами не подкачали и справу выполнили как должно, - отдышавшись и вытирая кровь из глубокого пореза на виске проговорил Григорий Омелый.
- Надеюсь, а то чую вторую ночь мы с этим поганцем уже так шустро не побегаем. Нам бы пару дней роздыху не помешало. Так что вся надежда на воеводу, - поддержал друга Тарас Голопупенко.
- А что мой батько должен был сделать, какую справу выполнить?! – взволнованно поинтересовалась Дарья.
- Тут всё просто, Дарья Ростовская, батько твой со стрельцами должны были частым гребнем пройтись по всем местам где душегубцев и самогубцев прикапывают и найти нору – могилу из которой этот упырь повадился каждую ночь выползать. Да и окропить то место святой водой, освятить землицу. И тогда не станет хода в могилу упырю, негде отлёживаться будет, так что, то ли солнце его прикончит, то ли стрельцы осиновый колышек меж лопаток забьют.
 - А если он, упырь, как вы и говорили раньше, не просто заложенный покойник, а ещё и обращённый, что тогда? – продолжала допытываться любознательная девушка, куда только и весь страх делся.
- А ведь дело говорит, наша поляница, ей-ей – дело. При таком раскладе упырь к самой ведьме и наведается, и сдаётся мне он её в бешенстве своём то и выпотрошит, тут даже к гадалке не ходить. Да и на самой ведьме, после сегодняшней ночи должны были отметины остаться. Нам бы теперь не упустить, сыскать того, кто тут запретным ведовством промышляет.
Вдруг прерывая разговор трёх смельчаков из дальних покоев терема раздался нечеловеческий крик полный страха и боли. Не сговариваясь вся троица метнулась к дверям, а там по лестнице вниз мимо удивлённых, просыпающихся стрельцов оставленных бдительным воеводой охранении дома, но судя по всему спавших беспробудным колдовским сном и совершенно не представлявших, что же происходило в покоях дочери воеводы этой ночью. Ураганом пронеслись по узким переходам, проскочили гостевые и малые караульные палаты, вломились на женскую половину, где ночевали дворовые и сенные девки, замерли прислушиваясь. И снова из-за одной из закрытых дверей, что выглядела побогаче остальных раздался вой и крики ужаса. Не сговариваясь Тарас и Григорий соединив усилия словно тараном вынесли дверь, вломились в покои сватьей бабы Бабарихи и увидели, как ночной гость ломаясь словно ярмарочная кукла, которую дёргают за ниточки приближается к трём женщинам одна из которых дрожащим голосом пыталась прочесть заклинание из книги, что держала в трясущихся руках. Не растерялась Дарья – воительница, снова полыхнул синим блеском булатный клинок и голова упыря покатилась к дальней стене комнаты.
VIII
За окном воеводского терема, на соборной площади, что возле знаменитого кафедрального собора Успения Пресвятой Богородицы, колыхалось широкое собрание городского люда, на паперти в окружении стрельцов и казаков стоял воевода, слушая сначала слова проповеди настоятеля собора епископа Иоанна, а после приговор озвученный государевым дьяком.
Но ничего этого не слышала дочь воеводы Дарья, только наблюдала, как в цветном окне отразилось пламя трёх костров, от горящих срубов и в голове у неё звучало новое услышанное из разговора батюшки и государева дьяка странное и волнующее иноземное слово: «аутодафе» …




















Мертвец.
I
Который день над станицей восходило горячее солнце пыля скошенной стернёй ранней пшеницы и овса, поднимая едкое марево над разбитой в пыль дорогой, оставляя за одиноким путником рыхлые следы, или будь-то телега запряжённая старой видавшей лучшие годы клячей, утапливая в раскалённом земляном порохе её колёса по самую чеку.
Жара – спэка в степи, не то же, что и жара в каком ни будь людском поселении или промеж широких улиц уездного города, где худо – бедно  можно укрыться промеж тенистых улочек или в хозяйском саду под сенью широких груш и рясных вишен светящихся в дневных лучах червлёным лалом , а то и отсидеться в дневной пал в приютных и прохладных стенах подорожной корчмы славящейся добрым овсяным да ржаным квасом со льда, или испросить в любой хате, где можно увидеть высоко поднятый журавль  на рассохе, глечик студёной колодезной воды, а то и просто, окунуться в воды общественного пруда не стесняясь быть застигнутым врасплох досужими до сплетен местными пейзанами. В степи же совсем другой коленкор выпадает подорожному путнику, вдруг застигнутому дневным зноем и не имеющим возможности среди бескрайних житных нив найти хоть сколько-нибудь  места для тени и прохлады, ища в плавящемся мареве надежду на далёкий малый гай или прохладу глубоких балок в которых прячется хоть малая криница или на крайний случай захудалый бочаг , но не находя возможности для свежего уединения и лишь довольствуясь щебетанием жаворонка в ярком небе встревоженного топотом копыт или шелестом раскалённого ветерка, какой не только не несёт в себе какой-то прохлады, но и обжигает уставшее тело пуще веника в растопленной бане. 
Бежала по калённой колее босоногая баба, хватая пересохшим ртом тугой наполненный не осевшей пылью воздух, который клеил вязкой хрустящей кашей рот, размазывался по заплаканным щекам некрасивой грязью, что бы тут же высохнуть плотными струпьями и коростой, пепелил серой плесенью растрёпанные неприбранные волосы тяжёлыми прядями спадавшие по некогда белой исподней камизе  к самому поясу, где они и терялись в складках цветной домотканой юбки.
Юркой  спуск с крутого прибрежного яра стекал к самой воде узкой натоптанной тропкой по которой вся станичная ребятня бегала на открытый широкий исад  где можно было вволю нежиться на белом пушистом песке, на перегонки переплывая туда и обратно сквозь стремнину к дальнему запеску  выступающему широким крылом как раз на середине реки.
Ещё с вершины яра запылённая и растрёпанная Пелагея увидела спину своего мужа, стоявшего на коленях в окружении понурых станичных мальчишек и девчонок. Чуть в стороне, так же понуро пасся неосёдланный конь, на которого вскочил Игнат, муж Пелагеи, как только один из сопливых мальцов, друзей Егорки, принёс страшную весть. Вскрикнув словно подраненная неумелым охотником птица, уже всем разрывающимся сердцем понимая, но всё ещё храня в треснувшей своей душе толику надежды, бросилась вниз падая в пыль, не замечая содранных коленей и расцарапанных рук, порвавшейся юбки, последний раз упав на горячий песок в нескольких метрах от  скорбного людского круга, не имея сил подняться так и ползла на коленях сквозь застилающий глаза туман, видя как расступились хлопцы, как повернулся к ней стоящий на коленях и удерживающий на своих сильных руках неживого Егорку муж, не имея более сил пересохшим ртом вымолвить хоть слово или издать живой звук кроме тяжёлого бабьего воя, задрёгавшись  горючими слезами.
И где-то на крае сознания или слуха не отдавая отчёт, но улавливая:
- Утопленник…
- Не к своему часу помер…
- Ох, лихо, лихо будет…
- Заложенный…
- И отпевать не можна, и на погост не снесут…
II
В придорожной корчме жизнь текла своим чередом, и в том была сущая правда, ведь каждый знает, что попав в шинок или какую иную едальню чуешь, как время течёт по другому, и вдруг откуда ни возьмись появляются друзья каких уже и не чаял узреть, а многих так и вовсе не помнишь, или совершенно не ясно откуда взявшиеся новые знакомцы, но они тискают твою руку, лезут лобызаться и готовы пустить слезу вспоминая былые затеи о которых и вспоминать срамно. Наперебой эти пуще прежнего станут напоминать о вложенных в тебя добродетелях, помянут добрым словом всю родню, за каждым таким памятником наливая по полной чарке из того кувшина, что буквально минуту назад поднёс к столу корчмарь. И можно заметить, как чутко реагируют новоявленные вестовщики  на звон монет в кармане твоих шаровар – одна монетка не звенит, а две звенят, но не так.
- А правду бают, ни утопленника, ни удавленника на погосте в святой земле не схоронять?
- Правду, правду, от того и покойников таких, самогубцев и не ко времени преставившихся завсегда за церковной оградой хоронили. Раньше вообще, камнями да ветками закладывали, и будь здоров. Потому и звались такие заложенными покойниками.
- Э не, не скажи, заложенными ещё бывают и те чью душу ведьма или бес прокляли и заложили за злато али клад заложенный. Он потому и зовётся заложенным кладом, что за него надо кровушку христианскую пустить, душу свою заложить в обмен на богатства.
- А коли он, покойник, неспокойный окажется, не упокоится в неосвящённой землице?!
- И такое может быть, но тут вишь какая заковыка, что бы он мертвяком стал, али упырём каким-то ведьма или чаклун его при жизни ещё приговорить должны. Вот тогда намаемся.
- Твоя правда, но слыхивал я, что на полную луну, в самую что ни на есть бесовскую ночь, когда тень от церковного креста аккурат ляжет на свежую могилу самогубца али утопленника какого, то всё – быть тому мертвяком, и не упокоится он пока осинового кола меж лопаток не получит или в честном пламени не сгорит…
А тем временем ночь входила в свой предел, глядя на распростёртый под небесным сводом мир мёртвым глазом, казалось заглядывая не только в любую мышиную нору но и в души тех, кто не успел к урочному часу укрыться под кровом, разгоняя внутри всякого путника спрятанные до времени страхи и тревоги. Забыли, забыли потомки великих и малых гоев, как в прадавние времена, когда этим миром безраздельно правили верховные боги, от любви Бога – творца Рода и Матери сырой Земли родился великий воин Святогор над которым небыли властны иные божества, и принял он урок – защищать мир Яви от мира Нави, блюсти порядок и покон предков. То был Золотой век, но всему рано или поздно приходит конец. И пришла тьма, и поглотила великое солнце направив на мир богов и людей два своих страшных ока. И была война. Многие боги пали не выдержав взгляда этих мёртвых глаз. И тогда пришёл на помощь великий Святогор, выломал он ветвь с Прадуба и выковал из него булатное копьё, и поразил чудище в светящееся око. Но сильна оказалась тьма и был между тьмой и Родом Творцом договор, и разделилось мироздание на день и ночь.
Станичное кладбище простёрлось как раз у стен невысокой старинной часовни, её белённые стены были возведены ещё с первыми христианскими насельниками и уютно расположились на склоне огромного древнего кургана, который местные старожилы по старинной традиции именовали Скифским, вершину же увенчивала златоглавая церковь и величественная колокольня. Станичники по праву гордились чистотой, лепостью  да и высотой своей колокольни, всякий раз бахвалясь перед заезжими гостями с гордостью указывая на творение рук человеческих, подмечая, что де мол такой колокольни не сыщешь не только в Ростове Великом, но и почитай в самой Киевской лавре, а может даже и в Москве. Высказывания разумных сомнений умудрённых путников проезжавших сквозь станицу в том, что приходилось видывать часовни и повыше, и повеличественнее обычно приводило к хладному приёму и невозможности испить чарку доброй браги в местной корчме, которой к слову сказать заправляли старые жиды, воспринимавшие любые сомнения и толки за личное оскорбление и чуть ли не посягательством на устои местного патриотизма.
Однако ночь успела полностью вступить в свои права и одинокий её глаз настойчиво выискивал запозднившихся прохожих, бросал вокруг неясные тени от когтистых лап старинной липы, словно мотыльков приманивая медовыми ароматами как одиноких путников так и влюблённые парочки, а иногда и целые гурты местной молодёжи, что бы схватить и уже не отпускать до самого утра. Небесное око осветило кресты на церкви и на самой высокой колокольне, бросая длинные кривые тени сначала на малую часовню, чуть позже дотягиваясь причудливой фигурой до распростёртых могил церковного кладбища, где соединившись и переплетясь с крёстной тенью они устремились вниз к самому подолу холма туда где расположился проклятый погост. Тяжестью она упала на свежий могильный холм не увенчанный будь каким знаком или крестом и в неясном свете могло показаться, что на какое-то мгновение замедлился или вовсе остановился естественный её ход. Почему-то вокруг сделалась страшная тишина, куда-то пропали далёкие смех и песни и только многоголосый вой станичных псов пронёсся над всей округой. Когда кто-то бы рискнул в этот час оказаться рядом с погостом и не бежать оттуда сломя голову пытаясь выиграть дурацкий спор, то смог бы он увидеть, как дрогнула земля на свежей могиле, как вспучилась она малым холмиком подобно тому, как крот или землеройка выползают из под земли посреди хозяйского огорода.
III
Станица в своём возрастании и строительстве не стала посягать на склоны древнего кургана на вершине которого воздвигнута была белостенная церковь со знаменитой её колокольней, а как бы охватывая возвышенность со всех сторон гигантской подковой, которую впору было примерить коню богатыря Святогора, вольготно раскинулась на самом подоле.
Хата Игната и Пелагеи стояла почти в самом центре станицы, где гуртовались хаты зацных  казаков и чинных панов. Утопая в зелени вишен и груш, ярких кустах боярышника и барбариса, надёжно укрытый под их сенью даря в дневную жару радостную прохладу жильцам и обильную тень в ночи в которой было так удобно прятаться и иным насельникам этого жилища. Кабы кто из большой казачьей семьи не спал этой ночью, то непременно смог бы он разглядеть и немало удивиться некоторым странностям творящимся в ночной тиши под лунным светом: всегда ругающиеся промеж себя домовой, овинник и банник слаженно и без понуждения перетаскивали свой нехитрый скарб на соседствующий рядом участок старого казака деда Панаса, но самое странное заключалось в том, что им помогал даже соседский вечно чумазый анчутка , забыв на время о любимых им пакостях и проказах. Хлевный  успокаивал дворовую живность без понукания управляясь с конём, коровой и парой коз.
В это же время на крышу Игнатьева дома взобралась крупная чёрная кошка, с интересом наблюдая за творящейся во дворе суетой изумрудными своими глазами. Почувствовав этот взгляд домой погрозил зверю кулаком, а проказливый анчутка не удержался и запустил в кошку куском коровьей лепёшки незамеченной хозяевами дома в вечеру, когда пастух возвращал общественное стадо по подворьям.
На какое-то мгновение сквозь густую листву крон и пахтающие  в высоком ночном небе облака пробился постепенно истаивающий блёклый лунный свет, но и этого хватило снующим туда-сюда суседкам  что бы разглядеть на фоне белённых стен хаты бледного ребёнка в исподней рубахе перепачканной сырой землёй. Замерли на мгновение, испуганно побросав пожитки и споро растворились в ночных тенях хозяйских построек, лишь только шорох, да дуновение лёгкого ветерка могло подсказать, что мгновение назад во дворе кипела жизнь. Чёрная кошка, ранее проигнорировавшая брошенный в неё анчуткой кусок кизяка вскочила, вздыбила шерсть горбом выгибая спину, но не посмела бросить вызов тому, кто сейчас стоял под окнами Игнатьевой хаты.
В сумеречной тишине дома нарушаемого лишь громким храпом спящего хозяина Игната и мерным сопением пятерых детей да лёгким потрескиванием неуспокоившейся с позднего ужина печи лишь одна Пелагея лежала с открытыми глазами из уголков которых сами-собой сбегали слёзы, капали на сеновую подушку впитываясь широким мокрым пятном в льняную наволочку. Тревожный лунный свет скатывался сквозь оконное слюдяное стекло образовывая на струганном полу неряшливое светлое пятно, которое то и дело заполнялось пляшущими тенями веток боярышника. Так и смотрела на эту игру Пелагея, роняя тихие слёзы по утопшему седмицу назад Егорке. Ах, как молила она священника отца Пантелеймона похоронить сыночка в церковной ограде, да где там, не помогли и деньги и съестные подношения. Не уступил отче, ещё и отругал.
- Ах, сынку мой сынку, на кого же ты меня покинул, чем же я прогневила Бога, что забрал он тебя до срока, - беззвучно шептала разбитая горем мать, продолжая вести диалог то с самим Господом Богом, то со своим ушедшим сыном, а то и прося заступничества у Богородицы. Но в эту ночь новые боги не слышали стенаний своей рабы, даже добрый хозяин редко слушает горечи своих слуг и рабов. Так и лежала без сна бедная женщина пока сквозь замутнённые слезами глаза на светлом пятне, что раскинулось посреди комнаты не остановились пляски заоконных теней и не слились в одну нечёткую фигуру. А ещё через мгновение услышала Пелагея неясный шорох, как будто кто-то скрёб по стеклу снаружи дома, тихо-тихо, когда бы она спала, то не смогла бы и услышать этого смутного движения.
- Мамо, мамо, отвори мне дверь. Это я твой сынку Егор, мамо. Отвори мне дверь, у меня сейчас горница малая да сырая, и нет в постели моей сенника свежего и тёплого, есть только холодная землица.
- Сынку, мой сынку, - тихо шептала женщина упираясь разгорячённым лбом в холодное стекло, по другую сторону которого стоял покачиваясь в неясном лунном свете её сын Егорка, - радость то какая, услышала Богородица мои молитвы, надо же отца твоего разбудить, поведать ему весть радостную.
- Мамо, не буди отца моего, пусть он спит покойным сном, был у него день тяжёлый, а следующий и того тяжелее станет. Отвори мне дверку, прижми меня к своей любящей груди, согрей меня мамо, мне холодно здесь.
- Разбужу я братьев твоих старших и сестёр, пуст и они порадуются.
- Мамо, не буди ни братьев моих старших, ни сестёр. Ночь только наступила, пусть спят они, не тревожь их сна. У них сны лёгкие да радостные с веселками и легкокрылыми вилами . Отвори дверь мне, мамо, согрей меня теплом рук своих.
Не понимая что творит, находясь на зыбком пограничье между сном и явью, когда даже самые далёкие и несбыточные мечты становятся ближе и реальней, когда дверь в потусторонний мир истончается и можно всем своим естеством ощутить дуновение тайны, Пелагея неслышимой тенью прошла к дверям хаты и даже малый скрип половицы не тронул спящих домочадцев, отворила дверь тому, кто так слёзно молил её, кто смог растопить лёд в сердце убитой горем женщины. На приступку, осторожно, словно ночной тать, вошёл совершенно бледный её не ко времени утраченный сын Егорка, незрячими глазами уставился он в темноту хаты где зажимая рот рукой что бы не вырвался крик радости и надежды в исподней рубахе стояла замороченная женщина.
- Мамо, мамо моя, ты открыла мне двери нашей хаты, ты впустила меня на порог, мамо. Обними же меня скорее, согрей мои холодные руки, напои теплом моё стылое сердце.
Более не сдерживая себя, не в силах устоять перед мороком, бросилась Пелагея обнимать и лобызать своего младшего сыночка, уже не обращая внимания на то, как его холодные руки становятся всё теплее и теплее, как наливаются румянцем щёки и шея Егорки, становятся яснее глаза, из которых уходит рыбья муть, но открывается чистый взор в глубине которого отражались скорбная луна и бледные звёзды. Не чуяла Пелагея, как наравне с этим из неё самой уходит природное тепло, уступая место леденящему холоду, крадущемуся к самому сердцу, затуманивающему разум. В последнем её вздохе на толику мгновения в глубине угасающего сознания вспыхнула короткая зга  ужаса и отчаяния от содеянного, но уже не смогли остывающие руки разжать крепких смертоносных объятий.
IV
На утро гудела вся станица, словно потревоженный улей. Так же хутко , как и работяги пчёлы разносились от хаты к хате слухи да досужие сплетни одна сказочнее другой, наполняя умы станичников страхами и каким-то живым нездоровым интересом к происшествию. На заутренней только и пересудов было, что о безвременной и страшной кончине жены Игната Пелагеи. Прикрываясь голосом отца Пантелеймона на проповеди или того пуще когда стал выводить благоговейные псалмы сильным басом профундо поместный дьякон, из уха в ухо честные прихожанки обменивались удивительными подробностями ночных событий, как будто бы что ни на есть и сами находились в эту злосчастную ночь в хате усопшей.
- Ой, лышенько, лышенько, с четырьмя то детьми на плечах Игнат остался.
- И не кажи, хотя в хозяйстве он справный да и казак не из последних – дясятник в войске.
- Та не, Игнат таперича в казаки не годен, токмо если большая война не дай Боже придёт, да и тогда последним призовут.
- То да, четверо дитёв, атаман ни в жисть в строй не поставит.
- Грят , Пелагею то на самом пороге нашли, ужо и синюю всю, да на шее и груди отметины словно кто вервием её давил, а ещё и очи, очи в которых самый то ужас и застыл, а на лице улыбка, что у твоей Божьей Матери на иконе застыла, Господи прости, что скажешь.
- А сегодня как раз седмица прошла, как Игнат то сына свого младшего, утопленника, схоронил на проклятом погосте. А теперь и Пелагеюшку Господь прибрал.
- Ой, бабоньки, только сдаётся мне, что не Господь то призвал Пелагею, а как бы не сын то её, Егорка, не упокоился, как раз и ночь то такая надысь была, самая что ни наесть бесовская, да и грят звезду с хвостом в ночи бачили.
- И то верно, вон и на мельнице жернова в другую сторону зерно молоть стали, мне про то сам мельник давеча рассказывал.
- Правду говорите, и у меня в молоке мухи крестом утопли.
- Не к добру такие знаки, ой не к добру. Вот вам крест бабоньки, а только я вам так скажу: не упокоенный её прибрал, ей-ей он самый.
Не ясно сколько бы ещё тянулись бабские пересуды, сплетни и откровенные враки, однако служба подошла к своему концу, отец Пантелеймон стал принимать под покрова исповедующихся, чинно вставших в очередь в ожидании очищения душ своих и отпущения явных и тайных прегрешений, прочий люд спешил по хозяйским делам и только в самом углу церкви склонив голову застыл казак в окружении заплаканной детворы.
Отпевание Пелагеи по уговору решено было проводить не в новой церкви, а в старой часовне, что стояла в церковной ограде на станичном погосте, и что в ночи на всенощное бдение рядом с покойницей останется дьякон. Игнатий да дьяк в подтверждение договора пожали друг другу руки и пухлая ладошка последнего проворно утащила в складки облачения золотой полуимпериал. Как выяснилось много позже, в оговорённую ночь дьякон не только не находился подле домовины покойницы, но совсем напротив – был замечен в старой придорожной корчме, где если и исполнял оговорённые песнопения, то только в обнимку с местными пропойцами, которым он по своей великой милости сначала наливал лафитник горькой после чего следовало троекратное лобызание и отпущение грехов.
Глубоко затемно, когда уже вся станица успокоилась и только где-то в далеке звучали смех и песни разгулявшейся молодёжи, Игнатий ловкой иноходью с красными от пролитых слёз глазами и глубоким сивушным перегаром вернулся в хату, где уже глубоким сном спали его в одночасье осиротевшие дети. Не снимая одежды и обувки он рухнул на холодную опустевшую постель и забылся тяжёлым неспокойным сном топя за смежёнными очами всю горечь и боль сегодняшнего дня.
Ни кто в заснувшей станице не ведал, что оставленная без присмотра и отпевания в старой часовне Пелагея в урочный час открыла неживые веки и отбросив крышку домовины  поднялась в полный рост, что бы через минуту ступить босыми ногами на холодный пол. Однако по всему выходило, что стоять на освящённом полу, равно как и находится в самой часовне ей неприятно, сама она зашипела словно взбешённая кошка, изогнулась дугой и не разбирая дороги ринулась вон не только из самой часовни, но и с погоста, что находился на святой земле внутри церковной ограды.
  В эту ночь ни что не нарушало покоя на хозяйском дворе Игнатьевой хаты, попрятались стараясь держаться подальше от проклятого места домовой, овинник с банником и даже соседский проказник анчутка. Лишь только две зыбкие белые тени можно было разглядеть в сумраке дерев, стоявшие будто в сомнении слегка покачиваясь, как от дуновения ветра, не совершая будь какого решительного действия, словно выжидая тайного знака или оговорённого часа.
Неспокойно текла ночь в казачьей хате, старшие сёстры спавшие в одной постели и по возрасту имевшие свою собственную комнату, ворочались даже в забытьи не находя покоя, раскидав по белым простыням и наволочкам расплетённые космы , жарко скинув лёгкое одеяло, подставив под лунный свет льющийся из окна сквозь узорчатые занавески красивые девичьи тела в смятых сорочках. На какое-то мгновение лунная дорожка задрожала, рассыпалась искрами что бы уже сформироваться в две зыбкие тени маячившие за стеклом, жадно всматривающиеся в темноту хаты снулыми глазами. Вот уже тихо заскребли по стеклу обломанные и перепачканные землёй ногти Егорки, младшего брата, пытаясь достучаться до спящих. Рядом с сыном, упёршись холодным лбом в холодное стекло стояла Пелагея, лёгким касанием оглаживая раму и наличники.
- Алёнушка, Параскева, что же вы смежили очи свои яркие, что же не слышите голоса матери. Откройте свои глазоньки, посмотрите, посмотрите, это я здесь стою. Холодно, холодно в летней ночи мне сделалось. Нету тепла в лунном свете, не согреет он моё серденько.
Отвечая на тихие слова Пелагеи, не проснувшись окончательно, словно находясь в какой-то зыбке между явью и навью, оплетённая тревожной марой, открыла Алёна затуманенные глаза, увидала такой любимый и ласковый лик матери, тихо вскрикнула и принялась тормошить и будить свою сестру Параскеву.
- Вставай, просыпайся скорее Параська, мамо, мамо возвернулась. Скорее, скорее, надо открыть ей двери, ей холодно там и страшно в ночи. Просыпайся же, просыпайся! – и более не имея сил ждать, когда сестра её Параскева окончательно придёт в себя проворно соскочила с постели, бросилась в сени, уже не слушая слов своей сестры.
- Ах, Алёнка остановись, остановись. То не может быть наша матушка, в часовне тело её и постель в домовине дубовой.
- Нет, Параскева, откинь занавесочку, посмотри в оконце, сама всё увидишь, то я здесь стою босыми ноженьками на холодной земле, в студёной росе. Приди же скорее, отвори двери широкие, пусти на порог родной, дай согреться мне и брату твоему младшему возлюбленному.
Что-то тревожное коснулось самого сердца Параскевы, но руки сами собой отодвинули занавеску и ясные глубокие карие очи девушки столкнулись с мертвенным взглядом глаз её младшего брата Егорки, что бы уже не иметь сил оторваться от них, не имея возможности даже пошевелиться.
V
- Грицько, ты не в курсе, чего голова нас отправил к чёрту на рога? – поинтересовался у своего кума и побратима Григория Омелого Тарас Голопупенко.
- Та не, сказал только, что их поп нашему весточку заслал, мол какое-то непотребство творится в станице, а что толком не разъяснил. Вот и получается, что мы не только к чёрту на рога с тобой по такой спэке едем, но ещё и непонятно зачем, - ответил другу Григорий.
- Ладно, разберёмся на месте. Эх, сейчас бы кваску ядрёного, прямо из погребка, а не вот эту пыль на зубах.
И действительно, высушенная земля давала обильную пыль при дуновении даже легчайшего ветерка, поднимая её с дорог и полей рыхлым облаком или закручивая малым крутнями-вихрями, бросая в лицо всяким подорожным людям. Сквозь гуляющую по степи пыль вдалеке можно уже было видеть высокие купола колокольни, которой по праву гордились станичники, а незнакомые с местностью путники понимали, что вскорости закончатся походные неурядицы и можно будет получить отдохновение в станичном шинке, дать роздыха уставшим коням, а буде повезёт и в станице окажется не малый шинок а справжняя корчма, то и встать на постой, что бы иметь возможность неспеша рассмотреть местные примечательности, встретится с зацными панами, выслушать старых белогривых дедов о былых подвигах и славных днях и при удаче заночевать не на постоялом дворе, но в жарких объятиях вдовой казачки, при этом не опасаясь быть опознанным.
- Давай-ка, Гриня, мы с тобой, пока день и солнце высоко, заедем в церкву, да послухаем, чего батюшка Пантелеймон баять  станет. Глядишь, может там и не беда вовсе, а так пол беды.
- И то верно. А что, Тарас, дадим воли коням нашим, а то плетутся словно мухи на морозе, - договорил, чуть привстал на стременах, свистнул гикнул и сорвался с места в карьер  гнедой молнией, только встречный ветер засвистел в ушах. И ещё через мгновенье с первым конём поравнялся и второй, не желая и толики уступить в долгожданном порыве. Уже через несколько минут оба казака оказались на самом подоле Скифского кургана, как раз невдалеке от проклятого погоста.
- Глянь, Тарас, воронья то сколько за церковной оградой, не к добру такое собрание, рупь за два даю, не к добру.
- Гриня, ты мне скажи, а нас с тобой когда к добру то кликали. Ну только когда пан голова затеял на спор гулять с Ростовским атаманом, да и то только чтобы побахвалиться перед знатными гостями.
Так за досужим разговором казаки поднялись к вершине кургана, спешились и решили было обойти церковь кругом, поискать местного попа, однако отче Пантелеймон сам вышел им навстречу из невысокой боковой дверцы, которая заскрипела на давно несмазанных петлях пропуская невысокого худого старика в опрятной седой бороде. Цепкие глубоко посаженные глаза недолго, но пристально, рассматривали двух побратимов из под кустистых пепельных бровей. Придя к какому-то выводу, старик пожевал кончик пышных усов, зачем-то потеребил себя за ухо и только потом сделал шаг на встречу гостям, улыбнулся приветливо.
- Здорово дневали, браты казаки.
- И тебе по здоровью, отче, - в тон приветствию ответил старику Григорий Омелый, - нам бы водицы испить, да коней напоить, а потом и о деле поговорить.
- Диду, дай попить, а то так есть хочется, что переночевать негде, - поддержал приветствие друга старой шуткой Тарас Голопупенко.
- Та можно и водицы, и коней напоить и самим поснедать , - говоря последние слова настоятель развернулся, как бы приглашая побратимов следовать за ним и направился за угол церкви, где по всей видимости находилось жилое помещение или летняя кухня.
- Вот и добре, - радостно потёр руки Тарас.
Через пару часов, когда казаки и поели, и выпили с дороги, развалившись на широких лавках под сенью рясной груши Тарас и Григорий дожидались возвращения отца Пантелеймона ушедшего по каким-то своим церковно-служебным делам.
- Знаешь, Гриша, вот так бы лежать наетому от пуза, смотреть сквозь листву на облака и ни куда не спешить, не бежать за всякими ведьмами, упырями и прочей нечистью. Рай на земле.
- Так то оно так, да только долго ты так вылежишь? Сам же через час – другой сорвёшься с места будто у тебя шило в дупе, али кто поперчил знатно. Пойдёшь искать приключения и гоняться за вольным ветром в степи.
- Злой ты. И помечтать не даёшь всласть… Сдаётся мне, Гриня, что нам надоть посмотреть чего там вороньё раскудахталось и в купу сбилось.
- Ты про проклятый погост?
- Ага, чую не с проста там такая кутерьма.
- Та может собаки присыпок какой разрыли да кости повытаскивали наружу, вот вороньё и слетелось.
- Может и так, но для спокойствия всё ж та ки давай глянем.
- Ну а чего нет, когда – да, - двусмысленно подвёл черту Григорий, поднялся, и спешно принялся натягивать сапоги. В это же время вернулся настоятель станичного храма, увидел спешные сборы побратимов, подходить не стал, лишь удовлетворительно кивнул, незаметно перекрестил казаков в спины и снова скрылся среди надворных построек церкви.
К основанию – подолу Скифского кургана спустились быстро, коней оставили в конюшне при церкви, пешим строем было сподручней в таком деле. Сначала обошли малую часовню, на коньке крыши которой важно восседало с десяток ворон молчаливо проводивших проходящих мимо людей подозрительными взглядами. Вышли к церковной ограде, и уже дальше, минуя малую неприметную калитку оказались на неосвящённой земле проклятого погоста на котором станичники упокоивали всех самогубцев, утопленников, мертворождённых или зарезанных в пьяном угаре. Огляделись, Григорий первым заметил непорядок, кивнул Тарасу, обозначая направление. Сторожко подошли к свежей могиле изголовье которой зияло глубокой и широкой норой.
- Глянь, - указал на нору Григорий.
- Ага, бачу , - подтвердил Тарас, присел на корточки и стал внимательно осматривать следы на ещё сырой земле, - не повезло нам с тобой Гриня, была у меня думка, что то собаки или барсук какой нору вырыли, однако ж поглянь, след от ладошки и босая нога. Явно дитё.
- То я так думаю, как раз и есть утопленник Егорка, сын десятника Игнатия. Значит он стал выползнем. И как водится первым делом мертвяк пошёл домой да и убил мамку свою, - поддержал мысль друга Григорий Омелый, кивая в сторону часовни, - а там, я так полагаю, как раз мать евойная и лежит на отпевании.
- Так може откопаем могилку-то эту, да прямо сейчас вобьём колышек промеж лопаток, а Гриня, как считаешь. А не то потом бегай за этим пекельным по всей станице, умаемся. Да и бед он натворить успеет.
- То добрая думка, добрая, - Григорий опустился рядом с Тарасом, достал засапожный нож и споро начал рыхлить свежий могильный холм.
Через несколько минут стало ясно, что могила пуста и что в неё ни кто не возвращался. Поднялись утирая выступившую испарину, Тарас покопался в поясной сумке, извлёк из её недр витой оберег в виде восьмиконечного паучка и бросил в выкопанную яму. На немой вопрос товарища, лишь развёл в сторону руки, но всё же решил пояснить.
- Бережённого и боги берегут.
- Ну да, свои берегут, а чужие стороной обходят. Ты смотри что бы Пантелеймон не узрел, а то потом греха не оберёмся.
- Гриня, скажем, что так и було . А пока суть да дело, давай-ка наведаемся в часовню, поглядим, как себя покойница в эту ночь вела. Если её сынок оборотил, то и она должна живым мертвяком обернуться.
Часовня ещё в прошлый раз, когда казаки проходили мимо неё, навевала мрачные мысли, чувствовалось возле потемневших стен некое неуютство, словно все бревенчатые венцы разом затеяли давить на плечи. Даже вороньё стихло, но не улетело. Крылатые спутники смерти пристально следили за действиями Григория и Тараса, глазами – бусинками пролезая в нутро ещё живых людей, охолаживая кровь, заставляя деревенеть суставы.
- Э, как давит, чуешь Гриня?
- Ещё бы. Что бы такую тягу не почуять надо одновременно сделаться слепоглухонемым, не иначе. Да и то, наверняка пробьёт до самого копчика.
- Хорошо хоть день, да солнце на небе. А вот ставенки на окнах не по доброму прикрыты.
- А мы, опреждь чем голову в петлю засовывать, окошки то и отворим, пустим в темень света небесного, какая ни есть, а всё допомога.
 Справно открыли все окна часовни, подошли к двери, переглянулись. Не сговариваясь достали надёжные изогнутые сабли, Тарас потянулся было за пистолем, рукоять которого торчала из-за широкого пояса, но уловил отрицательное покачивание головы напарника и вместо рукояти пистолета в левую руку сам собой скользнул бебут. И то верно, нежити пуля что из пистолета, что из ружья, как Стратим - птице  дробина. По первой, дверь словно заклинило или кто подпёр изнутри, тогда навалились в два плеча, поддалась – со скрипом проржавевших петель резко отворилась во всю ширь. Оба казака кубарем вкатились внутрь собирая на себя пыль и паутину. Складывалось впечатление, что часовней давно не пользовались, но лишь впечатление. Оба побратима знали – помещение используется, значит и паутине здесь взяться неоткуда, тем более слою пыли, будто сюда последний раз на Покрова богородицы в прошлом году входили. Прошли узким коридором к основному помещению часовни, сквозь открытую дверь уже был виден гроб, словно укрытый редкой паволокой искрящейся на солнечном свету проникнувшему через оконные проёмы мутной слюды. Ощутимо вязкий полумрак. Переступили порог, в глаза сразу бросился стоящий по центру на высоком столе пустая домовина от которой в сторону двери уходили следы босых ног, оставляя отпечатки на пыльном полу.
- Однако, шустрая у нас покойница, что скажешь, Григорий?
- Скажу, что погано. Сына в могиле, как должно, нет. Мамки его тоже – нет, а должны быть. И самое мерзкое заключается в том, что где-то же они есть.
- Ну, раз мы с тобой мертвяков в положенном месте не сыскали, то сдаётся мне, самая пора наведаться в дом к Игнату, чую то не пол беды, а целая беда случится, - произнося эти слова Тарас снова, как и возле могилы положил в гроб серебряный оберег схожий с паучком с восьмью лапками, но уже не явно, а пряча под смятый саван, - вот так-то оно понадёжней будет.
VI
Подходя к хате десятника Игната, казаки ещё издали увидели беспокойное собрание волнующегося люда у самых ворот. Традиционно, станичники более шумели бестолку нежели хоть сколько-нибудь оказывали помощь или могли дать дельный совет. Споры шли сами собой промеж пришедших, и было видно, что страсти накалились совсем нешуточные, однако дальше пустого ора не распространялись. На воротах, преграждая путь беспокойным соседям стоял сам хозяин хаты, широко расставив ноги, склонив голову и зыркая на пришедших недобрым взором, сжимая в руке плотницкий отточенный до бритвенного блеска топор. За его спиной, так же упёршись, плечо к плечу стояли сыновья, удерживая в руках дреколье. Обе стороны понимали, что станичники в своём праве, не может так быть, что бы за две ночи в одной семье половина домочадцев преставилась. Не мор, не чёрная язва, не холера, когда ещё было бы понятно с чего в одночасье в одной хате столько народу сгинуло. Но и Игнат, убитый горем не мог отступить, готов был схлестнуться за своих со всей станицей насмерть.
- Игнат, отдай дочерей, Христом Богом тебя просим, не гневи общину, - звучали призывы из толпы.
- Атамана, звать, атамана и батюшку Пантелеймона, пущай рассудят.
- Дурень, о тебе и сыновьях твоих печёмся, отдай дочерей, нежить они, нежить…
Слово брошено, и его уже не остановить, не даром на Руси из покон веков говорится: слово не воробей, вылетит не поймаешь. И уже понёсся по толпе лёгким ветерком шёпот, с каждым произнёсшим набирая силу, пока не начало качаться человеческое море где в прибойном шуме звучало лишь одно страшное слово – нежить.
- А вовремя мы с тобой подоспели, Тарас, ещё б чутка и быть тут глупому самосуду.
- То всё понятно, Гриня, станичники напуганы. И надо отметить не без причины. Мы то с тобой это точно знаем. Однако всё это собрание надо разводить в стороны, как бы лиха больше чем есть не вышло.
Обгоняя пеших побратимов мимо на рысях проскакал местный пан атаман с десятком казаков, придержали коней у встрепенувшейся толпы. Всё ж та ки власть прибыла, не абы как.
- Браты казаки, а ну расходимся, не дело то самосуд вершить. Повертай в зад по хатам. И ты, Игнат, брось, брось топор. Куда с топором на станичников выперся.
- И то верно, с топором не далеко и до греха, - поддержал атамана подошедший Григорий Омелый, - здорово дневали, атаман. Звал?!
- А, Григорий, Тарас, вовремя вы, я думал только к вечеру успеете. Ну вот видали, какая у нас заваруха. Надо бы подсобить честным станичникам.
- За то не переживай, атаман. Справим дело. Нам бы только ни кто не мешал, - кивнул в сторону медленно расходящейся толпы Тарас.
- Та не, вы на них не серчайте, их ведь то же понять можно. Народ напуган, сам понимаешь не ровен час за сабли возьмутся.
- Добро, атаман, мы тут до утра останемся, а ты скажи своим, что бы в ночи не услышали, что бы не происходило, пусть из хат своих носа не кажут. Да же если свинья на задних лапах пойдёт, а соседский пёс кукарекать затеет, пусь сидят и носа не кажут, - сделал суровое предупреждение Григорий.
- И не дай боже им услышать три зелёных свиста, атаман, - дополнил опасения друга ухмыляющийся Тарас, разведя из стороны в сторону руки, отвечая на укоризненный взгляд друга, мол не удержался, грех не шуткануть над такими дурнями.
- Ну что, десятник, в дом пустишь? – проходя мимо застывшего Игната спросил Григорий, - кого сегодня потерял, а?
- Алёнка и Параскева, сёстры наши старшие сегодня померли, - обронил один из братьев, уступая дорогу прибывшим гостям, отбрасывая в сторону деревянный кол.
- А колышек не бросай, подними. Боюсь он нам сегодня пригодится, - проходя мимо застывших братьев обронил Тарас.
На удивление, вечер упал на станицу быстрее привычного, раньше положенного далёкое яркое и по летнему злое солнце стихло, но только для того что бы вздуться на пол небосвода алым кострищем, в котором затихающее пламя сменили ещё горячие, раскалённые угли, разбрасывая вокруг причудливые отголоски. В хате десятника Игната царила гнетущая тишина, хозяин уединился в своей комнате не забыв прихватить со стола штоф борского дорогого вина , краюху хлеба и пучок зелёного лука. Было слышно, как тяжело и шумно он глотал самогон, стараясь силой втолкнуть в себя горькое пойло, взрыгивал, хрустел луком, что-то сам себе говорил, но слов было не разобрать.
Оба брата тем временем находились в опочивальне своих сестёр, где посреди комнаты на широких лавках лежали тела умерших, неумело и в спешке прибранные, укрытые домоткаными простынями. У каждой из усопших на глаза были уложены медные пятаки, удерживая веки покойниц закрытыми, не давая мёртвым смотреть на живое неся в своём взгляде смерть и проклятия мира мёртвых.
Тем временем казаки обшарили всю хату, заглянули в каждый тёмный угол, выгребли из печного пода последний уголёк, с головой влезли в подпечник и даже вскрыли полы вокруг печи и в сенях хаты. 
- Тарас, ты чего нить понимаешь?! – обратился к куму Григорий Омелый, - где-то же должна быть у этой нежити лёжка, не может так быть, что и на погосте нет, и в домовине нет, и в хате и бане тоже нет.
- Не может, а оно есть. Где-то они прячутся, есть у них какая-то схованка. Что-то мы не учитываем. И домового не спросишь, он небось первым из хаты сбежал, чуя такую напасть, - Тарас задумался подперев голову кулаком, было видно, что какая-то мысль не даёт ему покоя, встрепенулся, - ох и дурни же мы с тобой, Григорий, ох и дурни, - вскочил с лавки, вбежал в комнату, где возле мёртвых сестёр сидели заплаканные братья, - эй, браты, где вы квас храните, квас, холодный где стоит?!
Словно из забытья, не понимая о чём их спрашивают, одни из братьев махнул рукой в сторону улицы.
- Там, за хатой, погреб вырыт. Там и держим квас, шинку да солонину. Принести?
- Э нет, козаче, вы тут сидите, а мы сами сходим, глянем что там и как, - остановил поднимающегося было парнишку Григорий. Переглянулись, Тарас кивнул и оба спешно направились вон из хаты. Выскочили на задний двор, не сразу в темноте нашли вход в погреб урытый от досужего глаза густой посадкой малинника. Споро разожгли факелы и уже осторожно ступая спустились в разверзшуюся пасть тьмы. Факелы собранные на скорую руку нещадно чадили, вместе со светом бросая на стены рваные тени летучих мышей и кривые лапы сказочных чудищ. В глубине погреба, за границей света ощущалось присутствие кого-то ещё, какой-то скрытой угрозы, которая вот-вот должна была прорваться наружу, пересечь зримую черту. Первым среагировал Григорий, успев выбросить вперёд руку с горящим факелом и остановить метнувшуюся к нему Пелагею. Ударившись о пламя мёртвая взвыла, отскочила в сторону, бросилась под потолок к дальнему углу погреба, да так и повисла вниз головой, продолжая скулить и шипеть. И тут же из тьмы бросился на Тараса Егорка, обдавая смрадом мёртвого разлагаемого тела, вцепился в жупан казака недетски сильными руками, пытаясь дотянуться до открытой шеи щёлкающими зубами, и Тарасу потребовалось приложить много усилий чтобы отбросить мелкого мертвеца от себя.
- Сильный, но лёгкий, мать твою, жупан изорвал стервец, - выругался Тарас делая шаг навстречу взбесившейся нежити, занося клинок для удара. В то же время Пелагея спрыгнула на пол, изогнулась, переломилась словно берёза на сильном ветру пытаясь дотянуться до Григория, но не преуспела, а лишь попала под сильный без замаха удар сабли казака, опять взвыла, когда отрубленная рука упала на глиняный пол. Следующий удар сабли, прервал метания и вой мёртвой отсекая её голову. Холодное тело рухнуло на холодный пол погреба. Григорий резко обернулся в сторону сражающегося Тараса, но и там судя по всему всё уже практически закончилось. Побратим каким-то образом исхитрился и приколол мертвеца к стене саблей, а тот продолжая жить своей мёртвой жизнью, извивался скулил и рычал не имея возможности освободиться, но лишь протягивая синюшные руки, пытаясь дотянуться до Тараса.
- Ну ты зверюга, Тарас, - глядя на спокойное лицо побратима высказался Григорий.
- Ага, сам себе удивляюсь, - ответил Тарас и поднёс факел к приколотому к стене мертвецу, через мгновение вспыхнула рубаха, а следом за ней и всё тело охватило тугое яркое пламя из которого рвались рычание и звериный вой.
VII
Тем временем оба сына десятника Игната оставшись в хате наедине с мёртвыми своими сёстрами, находясь в тревожном волнении и страхе, укрывшись под светом лучины затеяли читать псалтырь. Благо дело прихотью отца и настойчивостью церковного дьяка, который исходя из традиции вбивал науку в юные головы молодых казачат через обильные добротно вымоченные вишнёвые розги методом приложения оных к мягким телесам, коими думать совсем даже не принято и природой не предусмотрено, но правильное воздействие на которые влечёт за собой поистине волшебный результат в научениях и постижении наук премудрых.
Как только со двора раздались страшный вой и крики убиваемой нежити, страх пуще прежнего обуял двух братьев. Прижавшись друг к другу, роняя солёные слёзы, сотрясаясь всем телом от ужаса пуще прежнего они заголосили слова спасительных псалмов, уже не стараясь выводить словно на хорах в станичной церкви, но выкрикивая слова, где сбиваясь на фальцет, а где и переходя в шёпот, проглатывая отдельные слова, теряясь в строках и предложениях. Не увидели братья, как зашевелилось покрывало на смертном одре сестёр Алёнки и Пелагеи, как синюшные руки преодолевая смертное окоченение с громким хрустом в сгибаемых суставах опёрлись о лавку, как тихой вуалью скользнул укрывающий саван с поднявшихся мертвецов, и перекосились в адской злобе бледные неживые лица от произносимых молитв. Но в ту ночь не стоял между живым и мёртвым миром обережный круг, не была рассыпана щедрой рукой белая соль, ни стебли полыни разбросанные вокруг, ни что не преграждало пути восставших против воли Вышнего и Матери – природы от мертвецов к живой плоти. Слишком поздно, сквозь ужас, слёзы и выкрики почувствовали братья беду и уже не отступить, не убежать, но только и осталось утонуть в холодных родных объятьях, неотрывно и всё глубже погружаясь в омут неживых глаз, отдавая тепло своего тела и внутренний жар.
Разбуженный шумом, воем и криками Игнат, шатаясь в тяжёлом угаре, однако не выпуская заветный наполовину опустевший штоф с борским вином, приложился к горлышку сделав два глубоких жадных глотка, икнул, и только после этого нашёл в себе силы выйти и проверить, кто же смог нарушить его неспокойный сон. Не найдя ничего неестественного в ближайшей общей комнате Игнат пройдя сквозь сени отворил дверь за которой на лавках под саваном в окружении душистых полевых цветов и полыни спали вечным сном его старшие дочери. Увиденная картина с трудом пробивалась в помутнённое пьяное сознание десятника, скорее почувствовав чем осознавая Игнат с отчаянным криком бросил штоф борского в страшную оскаленную пасть одной из дочерей, оторвавшейся на мгновение от уже мёртвого тела своего родного брата. Бутыль со звоном и треском разлеталась на тысячи искрящихся осколков, обильно оросив дорогим вином и оживших мертвецов, и убиенных братьев, полы и занавески. Однако восставшая тварь казалось не заметила причинённого ей ущерба, подобралась, собираясь прыгнуть на вошедшего хозяина дома, изловчилась, но в это же время устрашённый и спешно протрезвившийся Игнат вслед за штофом метнул в центр комнаты масляный светильник доверху наполненный бараньим жиром. Яркое победное пламя разом охватило всю комнату, оживших мертвецов, метнулось по лёгким занавескам, перекинулось на стены. Ужасно рычали пожираемые пламенем мертвецы, вторя им страшно по звериному выл десятник Игнат, опустившись бессильно на пол, не стремясь поскорее выбраться из охваченной огнём хаты.
Устало выходили из погреба два побратима Григорий Омелый и Тарас Голопупенко. Короткий бой с нежитью казалось выбрал больше сил, чем было в каждом из казаков. И это было правдой, мёртвое всегда поглощает живое, не жизнь, но сам внутренний жар – огонь возожжённый самими богами, то человеческое, которое единственно позволяет любому из людей передавать згу – искру своего пламени будущим поколениям, в тот момент, когда муж и жена всходят на ложе, когда вспыхивает между ними раж .
Сильно и сухо полыхала высоким пламенем Игнатова хата, погребая под горящими стропилами и крышей весь тот ужас, что развернулся в ночи. Но ни кто из станичников не пришёл в этот час тушить смертельный пожар, понимая, что в бушующем огне сгорают их страхи и сомнения.
- А может оно и к лучшему, - высказался Тарас, спокойно глядя на пролетающие мимо искры, подхваченные разогретым ветром поднимающиеся к далёким ярким звёздам и гаснущие, не имеющие сил забраться в бескрайнюю высь.   
   
Бабайка.
I
Широкое подворье хуторского головы утопало в зелени и цветах, вечно усыпанное в сезон то переспелым яхонтом вишен и черешен, то к середине лета яркими солнцами вызревших янтарных абрикос, и даже к осени одаривая приствольные участки налитыми червлёными яблоками, чуть подбитых с одной стороны, где они начинали буроветь, лопаться выделяя липкий и сладкий забродивший сок привлекая вездесущих ос и полчища крупных муравьёв. И это ещё не считая плотных зарослей малины, крыжовника и вездесущих пышных кустов яркоплодного боярышника, который хоть и был посажен в самом дальнем к дому углу двора вместе с разлапистой калиной каждую осень одевавшуюся в цыганские рубахи, пытаясь поспорить с щедрыми бусами черноплодной рябины, но выделялся широтой кроны и живыми соцветьями переспелых плодов.
Не в пример богатому двору внутри самой хаты случайный гость не увидел бы панских роскошеств или будь какой щедрости хозяина, напротив, всё убранство составлял широкий тёсаного дерева стол, несколько лавок, пара овчинных тулупов висящих даже по лету в сенях, да в соседней от горницы комнате обустроилась глубокая скрыня , подпирая своим боком невеликие полати выстеленные сенником  и поверх укрытого лоскутным одеялом.
Единственным ярким пятном всей хаты был красный угол, чинно забранный вышитым оберегами рушником, освещённый и днём и ночью светом малой лампадки, в которую строгий хозяин хаты не скупясь подливал дорогого лампадного масла. Вот и сейчас, склоня голову, стоя на коленях под сенью Богородичной иконы, старый Панас – голова хутора, близоруко щурясь чинно читал по раскрытой псалтыри установленные псалмы.
Надворный шум, отвлёк старика от благопристойного занятия, чертыхнувшись и спешно перекрестив рот щепотью Панас вышел на крыльцо хаты и был немало удивлён открывшимся зрелищем: по двору, распугивая вечно сонных кур, суетливых уток и гусей оседлав годовалого свинёнка, удерживая того зауши словно коня за поводья, заливаясь радостным смехом мчался совершенно счастливый малец отроду годков эдак четырёх, совершенно не обращая внимания на учинённый им беспорядок.
- От же ж, бисово дитя! – и подхватив крючковатый посох, с которым справно было вести на выгон скот или приклонять тяжёлые ветки долу, старый Панас устремился за своим внуков, переживая не столько за мальца, сколько за осёдланного поросёнка, - слазь, сукин сын! Васятка, слазь, кому говорят, ишь чего удумал, стервец!
Однако гнаться за ошалевшим поросёнком и счастливым Васяткой, которые в тот момент вдвоём не видели происходящего вокруг оказалось большой ошибкой: испугавшись ещё более прежнего осёдланный зверь выбрал направлением на высокий плетень, с резким визгом врезался в него, отчего сам наездник упустил поводья – уши и пролетев вперёд  крепко приложился лбом и носом в прутья плетёного краснотала. Удар о препятствие на какое-то мгновение выбил дух из обоих, пошатнул забор и навёл тишину во всём дворе, которая впрочем была практически сразу же прервана ругающимися хозяйскими птицами и забористым матом деда Панаса.
Открыв глаза цвета утреннего неба счастливый внук увидел недовольное лицо деда и крепкую яблоневую хворостину, которую Панас успел сорвать со стоящей рядом старой яблони. Понимая, что ни чем хорошим лозина в руке деда закончится не может, а повторно знакомить с ней свою заднюю часть желания нет ни какого, Васятка юрким зверьком взобрался на яблоню, подумал немного и поднялся ещё повыше, благо дело ветки надёжно держали его невеликий вес.
- Слазь.
- Деда, а деда, убери лозину – слезу.
- Слазь тебе говорят, мелкий поганец, лучше сам слезь по-хорошему.
- Та, не. Ты ж опять браниться затеешь. Кинь лозину, деда.
- Слазь, мелкий пакостник, вот батько твой с полей придёт я ему всё расскажу.
- Деда, ты сам говорил, ябедничать не хорошо.
- Я вот сейчас уйду, а ты тут сиди на ветках, пока тебя Бабайка не заберёт. Всё одно слезешь, паршивец, - понимая, что внука с веток не снять, дед развернулся и пошёл к дому, что бы удобно расположиться на завалинке, в тени густой груши и закурить ядрёного самосада, от которого чихал не только малой Васятка, но и народ постарше. Недолго помаявшись на упругих ветках яблони и откровенно затосковав среди хоть и частых, но ещё зелёных яблок, оценив ситуацию, помня что после первой люльки крепкого табаку дед обычно добрел, неугомонный мальчишка всё ж та ки решился спуститься с дерева. Осторожно подошёл к старому Панасу, готовый в любой момент сорваться быстрым горностаем и снова спрятаться в широкой кроне любого из окрестных дерев. На все эти манёвры старик смотрел с хитрым прищуром и улыбкой вспоминая собственные детские проказы, видя во внуке своё отражение. Васятка осторожно устроился сбоку от деда, прижавшись к тёплому, нагретому солнцем боку старика, в знак примирения подавая лежащий рядом кисет с табаком. Так и сидели молча, щурясь на яркое разгорячённое солнце, пробивающееся сквозь смарагдовую  листву затейливыми зайчиками перескакивающими с ветки на ветку, что бы потом спрятаться в широких лопухах. И даже свинёнок, который ещё полчаса назад катал маленького проказника, успокоился, вернулся к своим братьям и сёстрам, где судя по всему с упоением рассказывал им о пережитом недавно приключении.
- Деда, а деда?!
- Чего тебе, неугомонный?
- Деда, а кто такой Бабайка, которым ты меня стращал?
- Бабайка…, ну тогда слухай не сказку – небылицу, а справжние кощуны , которые ещё древние кощунники передавали из уст в уста, от большого к малому, от самих дедов – пращуров к нащадкам – потомкам своим.
II
Вот и слухай прилежно, да запоминай: давно это было, очень давно, в те времена, когда ещё первые боги ходили молодыми по этой земле и только-только единый мир разделился на три царства. Мир Яви, где жили великие и малые гои; мир Прави, где безраздельно правили верховные боги – предки великих и малых гоев; и мир Нави, куда в свой срок, отмеренный и сплетённый великими богинями – Пряхами: старшей Макошью и её дочерями Долей и Недолей, уходили великие и малые гои – дети богов, и даже сами боги. И даже великий Прадуб был ещё молод и великанской своей кроной только-только достал до первого неба, а корнями пробил земную твердь и соединил собой воедино три мира, по которому странствовали древние боги и великие герои тех времён. Так вот, досталось Вию – древнейшему из богов, сыну самого Чернобога , править подземным миром, миром Нави, миром ушедших пращуров и древних чудовищ, и дано ему было оберегать одних и усмирять других. Но и сам Вий в то время был молод, полон сил и любви, рождал детей. И все боги и богини рождали детей своих - великих и малых гоев. Но ещё много было в мире тьмы, много осталось от предвечного хаоса, прятались по щелям и закоулкам древние тёмные силы и чудовища вечной ночи и хлада. И тогда обратились боги к Вию с просьбой защитить их малых детей от порождений ночи, и создал Вий из сгустков мрака и тьмы, из потаённых страхов и туманных теней защитника - чудовище, которого испугалась сама хтонь, потому что чудище это было наделено силой и властью утаскивать в мир Нави любого, кто посягнёт на детский сон, кто нарушит детский покой. Но для детей он был тем, кто баял - рассказывал сказки, убаюкивал. Потому и кот Баюн, хотя кот – это совсем другая сказка, потому и рассказывает нам охочий люд байки да басни. Но великий Вий наделил Бабайку даром – мог он не только сказы рассказывать, да басни баять, но и словом своим способен заговорить любого и сила в том слове немыслимая. Вот и нарекли это существо - Бабай. И защитник лютый, и пестун надёжный. Но со временем дети богов выросли, и уже оказался ни кому не нужен в Навьем мире защитник – пестун, тогда обратил он свой взор на мир людей, дабы оберегать детей в ночи, наказывать любого нарушившего сон дитя. Только ведь у богов да людей правда разная, и что дано вечным богам не допущено смертным. Так и сложилось, что приходит Бабайка к шаловливым детям и их родителям и утаскивает во тьму Навьего царства навечно тех, кто растёт неслухом или того пуще не спит в ночи, мается, - старик замолчал, смакуя давно погасшую люльку, не замечая, что продолжает приминать заскорузлым пожелтевшим пальцем давно выгоревший и погасший пепел табака. Заслушавшись рассказанной байкой малой Васятка вдруг встрепенулся словно прогоняя морок, постарался подлезть под дедову руку, устраиваясь поудобней.
- Деда, а деда! А какого облика этот Бабай?
- Да кто ж его знает, кто увидел уже и не расскажет, а кто расскажет - тот не видел, - задумчиво ответил Панас своему внуку, отнял потухшую трубку, выстучал о деревянный порог хаты остатки пепла и табака спрятав её в глубокие карманы старых выцветших шаровар, после чего потрепал внука по вихрастому чубу и продолжил, - но бают люди, которые ещё кощунников и сказителей слышали, что не зря его зовут Дид Бабай, и является он неслухам в образе страшного высокого костлявого старика, с длинной клюкой из что ни на есть бесовской осины, прячась до поры до времени в тени углов, под лавками, или за полатями. Послушному ребёнку и песню споёт и сказку расскажет, а неслухов, вроде тебя, в Навье царство утащит на погибель лютую.
Васятка задумался, было видно, что в нехитром его умишке шла усиленная работа, что-то взвешивая и примеряя.
- Деда, а когда Бабай придёт, ты скажи ему, что я себя хорошо вёл и не шкодил совсем, ладно?!
- Скажу, скажу. Но и ты держи горсть тютюна али соли в кармане, бросишь в него через левое плечо вот и застишь глаза, вот тогда и спи спокойно.
- Добро. Но ты всё одно ему скажи… И тятьке с мамкой скажи.
III
Вечер заползал на широкий двор и в саму хату деда Панаса острожной прохладой, в дуновении лёгкого ветерка, что тянул с полей запах свежескошенной пшеницы, перегретых медовых трав, конского навоза и людского пота. Все эти краски сливались в одну единственную, которую в народе во все времена кликали не иначе, как – доля. Не лёгкая доля у крестьянина, вольный он или в неволе, а всё одно. Утро ли раннее, солнце ещё не встало, а уже кто с косой, а кто и в плуга запряжён. Вот и выходят мужики да бабы в поля ещё засветло, а домой возвращаются затемно. Ну а те, кто не в полях, знать в хате на хозяйстве: скотину обиходить, дров наколоть, хвороста нарубить, огород не обойти, где – нигде тын подправить, а может и крышу подлатать – далеко ли до осенних дождей, оглянуться не успеешь. Хорошо когда хозяин в ладу с суседками – домовым да овинником, чай свои завсегда помогут. Кабы только кикимора в подполе не завелась, тогда совсем беда – бедовая. Всё было ладно у хуторского головы деда Панаса: дом, пасека выносная, огород – устанешь аршином мерить, надел на общественном поле прямо на кромке с заливными лугами. И жена сыну Тавру досталась ладная и домовитая, с золотыми руками, не смотри, что из дальней станицы привезена, хоть и выкуп за такую паву просили великий, так ведь и приданное немалое получено. Одна беда, сын Тавр больно резок, и в бою без оглядки вперёд рвётся и в дому на горячее слово да тяжёлую руку больно скор. Думал дед Панас, что молодой ишшо – перебесится, ан нет, уже и в возраст пошёл и сына народили, а всё одно вспыхивает словно сухой порох. И уж совсем горе, когда с шинка возвращается. Только старого Панаса и слушает.
Вот и сегодня, невестка Евпраксия вернулась из полей засветло, сразу по дому хозяйничать затеяла, на немой вопрос Панаса, лишь только горько и тяжело вздохнула. Ясное дело и сегодня сын мимо шинка не прошёл, что бы с такими же голодранцами не выпить кухоль другой стоялой браги, да не побахвалиться о славных казацких подвигах.
- Эхе-хе, лышенько мое лышенько. Ты Евпраксия погодь то делами заниматься, передохни. Кваску, аль молочка холодного испей. Сын совсем забыл, как мамка и тятька выглядят, сходи потетёшкай мальца.
- И то верно, - согласилась со свёкром невестка, развернулась было идти в хату, но не успела, как из двери малым смеющимся комочком выскочил Васятка, прижался к материнскому подолу, что бы подставить свою вихрастую голову под такие нежные и любящие руки.
Через время в ровно прогретую печь на печной под был поставлен чугунный казанок с наваристыми щами, чай не конец зимы и не весна собирать крапиву да лебеду. Рядом квасное ржаное и пышущее тесто. Маленький Васятка удобно устроился на лавке глотая слюну и периодически хватаясь за резную деревянную ложку, по детски радостно ожидая маленького чуда, матушка обязательно на калёной сковороде готовила пряжоный  колобок , а дед Панас, глядя на то как уплетает горячую лепёшку его внук обязательно рассказывал сказку или побасенку. Особенно нравилось Васятке слушать сказку про хитрого и изворотливого Колобка, рассказывая её дед обязательно сажал внука на колени, и сухим своим пальцем показывал на катящийся по тёмному небу месяц, и на звёзды, которые собирались в купу и вправду становились похожими то на зайца, то на волка с медведем, а то и на лису Патрикеевну.
Но этим вечером всегда шибутной Васятка был примерно послушен, лишь изредка бросая на дверь в горнице встревоженный взгляд. После позднего ужина, так и не дождавшись возвращения Тавра, Евпраксия увела сына укладывать спать. 
- Сидит Дрёма на печи
На печи, на печи.
Ой ты Дрёма смежити
Свои очи смежити.
Уже впадая в сон Васятка нашёл в себе силы и проронил:
- Ма, ты только скажи ему, что я себя хорошо вёл…
- Спи, спи сыночек, конечно скажу, вот как батько твой вернётся я ему всё и скажу, - шёпотом успокоила ребёнка Евпраксия направляясь к своим полатям, уставшая от дневных трудов и забот что бы уже через минуту забыться глубоким сном. Не видела она, как открыл глаза её сын растревоженный тяжёлыми думками, ворочаясь, пытаясь укутаться в тонкое одеяло, желая согреться, но не имея такой возможности под холодным лунным светом проникающем из окна облекая окружающие и привычные днём предметы в серую вуаль загадочных и страшных теней. Всем сердцем желал Васятка перебраться на отцовские полати, чтобы оказаться под тёплым материнским боком, но неведомая сила и даже страх сковали всё его маленькое тело. И вдруг, в дальнем самом тёмном углу комнаты кто-то стал шуршать, словно мыши жующие горсть зерна.
- Мыши, мыши зачем вы скребётесь в ночи, идите на овин, там овинник даст вам жита, - шептал испуганный ребёнок, - может то ты, батюшка домовой, иди к печи там дед Панас оставил тебе молока и мёда, свежего хлебушка.
И действительно, в углу, в темноте перестало слышаться мышиное шуршание, но как-то сам собой появился неровный сгусток самой тьмы, что была ярче окружающих теней и даже ночи. Он рос, формировался, пока на лунном фоне не возникла большая фигура уродливого старика. И как-то быстро и бесшумно этот старик пересёк всю комнату и одним прыжком оказался на груди онемевшего Васятки. И так это было страшно, что ребёнок закричал, но ещё страшнее стало, когда Васятка понял, что ни кто в доме не слышит его крика, и какая-то сила стала давить на грудь, казалось желая выдавить весь воздух из лёгких, все его жизненные силы. И чудилось, что уже и сил не остаётся вовсе, а лицо страшного старика склонилось над ребёнком, но широко распахнулась затворённая дверь от сильного удара и в комнату ввалился пьяный Тавр, отец Васятки. Видя творящийся кошмар, всё ещё плохо соображая пьяным своим умом, но чувствуя угрозу Тавр не раздумывая бросился на непрошенного гостя, постарался ухватить его за чёрный балахон, но не преуспел, словно пытаясь схватиться за утренний туман, рука провалилась в пустоту не встретив будь какого сопротивления. Развернулся к ускользающему ночному кошмару, но неведомая сила подхватила казака и бросила в самый дальний и тёмный угол, чтобы метнуться следом, придавить всей безмерной тяжестью, ухватить кривыми когтистыми лапами и тащить за собой в самую тьму, туда, где даже тьма считается светом.
От поднятого шума встрепенулась Евпраксия, но спросонья не смогла разобраться в происходящем, в дверь заскочил дед Панас, да только что и успел, так это бросить в след истончающейся тьмы подхваченную со стола солонку чумацкой горькой соли. В ответ тьма вскрикнула словно раненый зверь, на мгновенье выпустила из своих лап Тавра, но лишь на мгновенье, что бы потом поглотить его уже без остатка.
IV
Когда солнце перевалило за вторую половину дня и начало свой путь к краю видимого мира, что бы с наступлением сумерек искупаться в небесном океане, уступая место ярким звёздам и молодому месяцу, в тот предвечерний час отец Пантелеймон настоятель Кудымской церкви выходя от деда Панаса хозяйским глазом осмотрел свою бричку, запряжённую чалым битюгом, в которой были уложены свежие яйца, бочонок летнего мёда, пара крынок хозяйского масла, бережно обёрнутый чистой холстиной добротный шмат сала и целый годовалый поросёнок со связанными тугой бечевой копытами. Дед Панас оставив на крыльце заплаканную Евпраксию и перепуганного Васятку проводил гостя до самой калитки, поклонился во след, провожая долгим взглядом теряющихся в поднятой  колёсной парой пыли и саму бричку и отца Пантелеймона, приезжавшего по настоятельной просьбе и освятившего всю хату, двор и надворные постройки Панасового имения.
- Ну, бережённого свои боги берегут, чужие стороной обходят, - сам себе проронил в седую бороду дед Панас, после чего повернулся к невестке и внуку, - а ты, Евпраксия пойди погуляй пока с мальцом, сходи ка к сестре своей, аль ишшо куда. А я тут пока, дом к ночи изготовлю.
- Батюшка, как же это, что же теперь будет, как в дом возвращаться?!
- Ты, девка, не репетуй громче должного, попробуем вернуть твого Тавра, а как с такой напастью сладить чай не только волхвы и ведьмаки знают, а то бы навьи пакостники уже весь праведный люд перетаскали. Ступай, ступай, тебе говорят. – чуть повысил голос дед Панас, - а я пока тут побуду, братьёв обожду.
И действительно, через какое-то время после ухода Евпраксии и Васятки у самого тына остановилась пара жеребцов караковой  масти, на которых во всём вооружении казаков порубежников восседали знатные убелённые сединами казаки, которым по возрасту и на коней то садиться не стоило не боясь растрясти старые раны и сухие кости.
- Здорово дневали, браты казаки!
- И тебе по здоровью, старый хрычара, - слезая с коня и улыбаясь во всю ширь полез обниматься один из прибывших, судя по всему самый младший из трёх братьев.
- Вот же охлупень, седьмой десяток разменял, а всё язык без костей, Тарас, - степенно слезая с коня высказался третий из присутствующих, старший брат деда Панаса, Извор , говори Панас, в чём беда приключилась.
- Бабай…, - повисла пауза, улыбка сошла с лица младшего брата, потемнели став волошковыми  глаза Извора, и показалось что даже кони услыхав это короткое слово вздрогнули и подались назад.
- Кого прибрал, Васятку?
- Не, младшего моего, Тавра.
- Погано, на кого менять станем?
- Дед Бабай за Васяткой приходил, вот его на мен и предложим.
- А хату не жалко, спалить придётся.
- Что хата, новую отстроим, ты ж знаешь, Извор, когда этот поганец в дом повадился, он пока всех не перетаскает не успокоится.
- И то верно. Ну, Панас, веди в дом, время ещё сеть, давай перекусим чем бог послал, квасу с дороги выпьем, да и решим, как и реку перейти и сапог при том не замочить.
К приходу сумерек все приготовления были исполнены: в комнате возле окна установлена лавка; солью отсыпано малое коло-круг очерчивающий кровать, ещё одно не замкнутое коло охватывало всю горницу, и уже самое большое обегало всю хату целиком; вокруг хаты подпирая стены уложили сухое сено. Извор в который уже раз разъяснял Васятке, что тот должен был делать:
- Ещё раз слухай, охлупень, как скажу, начинай кричать что есть мочи, но за круг не выходи. А как появится Бабай, так ему и скажи: забери мол меня а тятьку верни. И не пужайся, он за коло переступить не посмеет, то оберег древний, ещё самим Родом завещан, его ни одной нечисти не превозмочь. А как батька твой вернётся, да из хаты выйдет, то ты и сам стрибай в окошко, а там и мы тебя встретим.
- Деда Извор, да я всё запомнил, ты не смотри, что я маленький.
- Маленький удаленький, ну пойдём я тебя расположу, да и будем зачинать  помолясь.
 Налитой месяц без стука заглянул в бесстыдное окно словно гулящая девка распахнувшая свои рамы и снявшая прикрывающие наготу кружевные занавески, покорно отдавшись во власть ночного проходимца, совершенно не смущаясь широко распахнутых глаз соседствующих звёзд, носящегося меж хат степного ветерка. А он, ветерок, будто непоседливый сплетник, которому до всего есть дело, спешил оповестить о происходящем и широкие кроны деревьев, путаясь между отяжелевших беременных новым урожаем веток, и бескрайним полям, где смешавшись с такими же вихорками образовывал целое собрание наполненное и напоённое ночными запахами, шорохом и страхами.
Васятке было страшно, страшно до дрожи и от того его крик разорвавший ночную тьму засыпающего хутора был не выдуманным, но напротив шёл из самого его нутра, из глубины испуганной души, должной снова столкнуться с неведомым порождением навьего мира. И там, на той стороне, в глубине тьмы, что краем вползла в дом и притаилась в самом дальнем и затенённом углу горницы, услышали этот детский крик страха. Зашевелилась тьма, выпустила своё первое осторожное щупальце за которым потянулась клубящаяся тень начавшая расти и расширяться, неся в себе неясные очертания высокого согбенного старика. Старик поднял кривой палец и враз наступила тишина. Васятка мыслями понимал, что его испуганный крик теперь слышен только ему самому да Деду Бабаю. Страх ни куда не уходил из маленького сердца испуганного ребёнка, роняя слёзы, трясущимися губами он всё же нашёл в себе силы.
- Дед Бабай, верни мне моего батько, а меня забирай!
Вздрогнул старик, и мнилось Васятке, что вместе со стариком вздрогнула и сама клубящаяся вокруг него тьма, не ожидавшие такого поступка.
- Мен, предлагаешь, - зашипело из самого центра тёмного сгустка ожившего мрака, - добро, добро, мен нам по сердцу.
После этих слов старик замер, а ещё через мгновение за его спиной распахнулась широкая дверь из которой на пол горницы ступил отец Васятки, ничего не понимающий Тавр. Следующий взмах руки старика поднял словно спящего казака и в одном движении выбросил из горницы за дверь. И снова зашипела тьма рождая из своих глубин слова:
- Мен…, - костлявая рука потянулась в сторону Васятки, но упёрлась в невидимую стену образованную малым коло-кругом окружающим соляным оберегом кровать смельчака. В это же время бесшумно растворилась дверь горницы и старый Извор замкнул широкое коло отрезая непрошенного гостя от самых тёмных углов комнаты, не давая отступить в спасительную тьму, удерживая в обережном кольце. Повинуясь жесту старого казака, Васятка гибким горностаем, головой вперёд прыгнул в распахнутое окно прямо в надёжные руки деда Панаса. И уже все вместе собрались за спасительным третьим коло – кольцом опоясывающем всю хату. Ярко вспыхнули факелы в напряжённых мужских руках. Тарас бежал вокруг дома поджигая ранее разложенные под стенами хворост и сено. Дед Панас проворно забросил два факела в раскрытое окно, и полумрак внутри хаты ответил страшным звериным воем ожёгшись о честное пламя. Извор подхватил в каждую руку по факелу и одним движением забросил их на крытую выдержанной на солнце гонтой  крышу. Сухая хата вспыхнула одним огромным костром в рёве пламени которого перемешивались звуки бушующего огня и вой взбешённой тьмы. Знали, знали старые казаки, что тьма единожды получив отпор больше не вернётся, ибо так было завещано великими богами – Чернобогом и Белобогом, теми, кто удерживает самоё Мироздание в вечном равновесии добра и зла, льда и пламени, радости и печали, живого и мёртвого.



 


 

 












Ырка и уркут.
I
- Глянь Гриня, яка погань приключилась, - с высоты седла проронил Тарас Голопупенко, указывая нагайкой своему побратиму Григорию Омелому на открывшуюся перед ними картину: на перекрестье давно неезженых дорог в небольшом лесу, что вольготно раскинулся в широкой низине, казаки порубежники увидели разрытую старую могилу с покосившимся и обгоревшим резным голубцом под двускатной крышей. Сам голубец был ладно сделан, изукрашен резьбой и древними символами помогавшим усопшим обрести покой и легко миновать все перипетии переходного мира. Словно ушедшего в мир иной покойника заботливые родичи поместили в маленький домик. Так оно собственно и было испокон веков, душе умершего родня ставила резной столб символизирующий само мировое древо уходящее корнями в мир Нави, вершиной же возносясь к миру горнему. И по верх уже ставили малую крышу из пары дощечек символизирующую и крышу отчего дома, и небесную твердь. Потому то и гроб издревле назывался – домовина, место где покойнику определялся дом, да и кладбища именовались погостами, потому как усопший, его душа,  лишь гостил там ожидая решения богов о своей дальнейшей судьбе.
Григорий Омелый спешился, сторожко подошёл к покосившемуся голубцу, проходя заглянул в образовавшуюся от взрытой могилы неглубокую яму на дне которой от прошедших дождей образовалась мутная лужа, внимательно осмотрел и сам голубец.
- Не простой голубец здесь ставлен, не простой, - на этих словах Григорий вырвал из крыши большой кованый гвоздь, осмотрел его. Не глядя бросил назад. Тарас чуть качнулся в седле, на лету подхватывая брошенный гвоздь.
- Гриня, я так понимаю гвоздик специально что бы привадить к могиле родию  – зарницу?
- Правильно понимаешь, и чуется мне, что гвоздик тот вбил в крышу голубца не слабый такой ведьмак, або чаклун.
- Как думаешь, что тут за выползень был, мертвяк али упырь? – без видимого напряжения скручивая кованный гвоздь в затейливое плетение поинтересовался Тарас Голопупенко.
- Та не, эти бы с петухами обратно возвернулись, а тут глянь, как выполз, так и не возвертался боле. В любом случае сегодня ночью и узнаем, только коней от греха подальше отведём.
На удивление ночь прошла спокойно, не потребовались умело расставленные ловушки и пара вырытых засадных ям с вбитыми в дно осиновыми кольями. 
- Зря только надрывались вчера дотемна и сидалишша студили без костра. До сих пор зуб на зуб не попадает. Сейчас бы ядрёной ушицы с судаками, да шмат печёного сала в острых травах и с чесноком, - размечтался, как всегда голодный Тарас Голопупенко.
- Как тебя только тятька в детстве не прибил, ты ж только о еде и мыслишь. Лучше скажи мне, кого мы тут всю ночь выжидали, так и не выждали.
- Так чего тут думать то, и ёжику понятно – ырка объявился на свет божий, больше некому. Дохлое дело, я тебе кумэ скажу. Ей-ей дохлое. По каким полям его теперь искать только Стрибогу да Богородице ведомо. А их о том не спросишь – то не божеская беда, а людская. Самим и решать.
- Положим по полям мы за этим выползнем гоняться не станем, а вот через уркута – помощника евойного точно сыщем.

II
Уйти в ночное. Ах, как же сладко звучит это слово «ночное» для любого хитровёрткого станичного мальчишки, когда отец, старший брат и даже не слезающий с печи дед покидает свой тёплый угол и дают наставления, делятся секретами или затевают один пуще другого баять побасенки ночных степей, в которых удаль и мужество переплетаются с хитростью и отвагой, от чего так сладко сжимается юное сердце в преддверии открывающихся таинств и мнящихся подвигов. Как мамка с сёстрами собирают узелок с нехитрой снедью, да много ли надо отроку: горбуша хлеба, шмат сала, пара луковиц да крынка студёного только из погреба молока. Вот и вся недолга. Только и осталось, что подпоясаться да взять в руки разрешённый батог, и охлябь  на коне за общественным табуном. В ночное!
С улицы коней выводили сразу за хаты, задними дворами, ни дай боже проехать таким гуртом мимо соборной площади, староста за такое по головке не погладит, а розги к спине приладит. Собрались купно за околицей, пяток отроков и два набольших с ними: Сидор и Спиридон, как положено у обоих уже и усы под носами пробиваются, потому и кони у них стременные, а не как у большинства выехавших в ночное мальчишек, из всей сбруи только и того что узда да удила. Ехали долго, разрезая утренний туман, который только-только начал подниматься от стылой земли, мимо житных полей, ещё не налитых спелым тяжёлым колосом, но уже оглаженных тёплым степным ветром взматеревших упругих изумрудных волн раскинувшихся подобно морю до самого виднокрая, теряющихся в далёком неохватном просторе. Здесь следовало быть особо внимательными, что бы почуявшие волю кони не свернули с тракта на покосные поля, набивая своё брюхо сочным недозрелым овсом, да и к близкому лесу обрезать дорогу табуну, не приведи боги какой из коней в сусличью нору заступит, ногу себе сломает. Работы хватало всем.
Привставая на стременах, сквозь поднятую дорожную пыль Сидор строго посматривал на станичных мальчишек ловко орудующих тяжёлыми длинными кнутами погоняя и направляя разномастный конский поток.
- Чего в поле узрел, Спиридон, девок высматриваешь, аль полудница поблазнилась ? – с усмешкой поинтересовался у товарища Сидор, поднёс руку к глазам, выставляя её козырьком от солнца, в чём не было великой нужды так как солнце только-только проклюнулось из-за далёкого окойома, но по мнению самого Сидора именно так, привстав в седле и осматривая из-под руки степную даль смотрелось солидней.
- Глянь, Сидор, ветер овёс к станице клонит, а вон там, подальше, видишь, малая волна супротив ветра идёт, - не поворачиваясь и продолжая наблюдать раздумчиво ответил Спиридон.
- Брось, дел и так невпроворот, того и гляди кони по полям разгуляются. Может заяц какой в нору спешит, а может и хорт  в логово торопится или ещё какой хорь с полёвья возвращается. Гойда, козаче, гойда, - и пришпорив своего коня Сидор вырвался вперёд, задавая направление всему табуну.
Скоро табун и его погонщики оставили позади широкую ковыльную, словно седой лунь, степь разрезанную многочисленными оврагами, потом злачные пажити спускающиеся к самим заливным лугам вольготно раскинувшимися широкими покровами на низких берегах величавого Дона.
Решено было разделиться на две группы. Одна во главе с Сидором уходила наверх ограждая табун со стороны открытой степи и оставшихся позади полей, не давая ему разбрестись, да и от дикого зверя какая – никакая  а защита. Спиридон же оставшись возле кромки леса и берега с двумя отроками вмиг наладил для каждого работу: Ваньку отправил в лес резать длинные и гибкие прутья из орешника, следовало соорудить лёгкий курень, такой, что и на следующие разы сгодится, да и эту ночь под крышей скоротать; Наум в поте лица собирал пахучее свежее сено для подстилки в курене и на скатную крышу временного пристанища, на случай дождя или знойного солнца, скручивал в маленькие снопы перевязывая охапки трав длинными нитями вьюнка и хмеля. Спиридон и Сидор спокойно и сноровисто стреноживали коней, было видно, что эта работа им знакома, проделывалась не единожды.
III
Как только багроволикое солнце утонуло в расстилающейся глади ночи, прорываясь сквозь рваное небесное покрывало мириадами сияющих звёзд, безраздельная тьма окутала видимую часть мироздания, открывая врата всем порочным силам и таинствам, давая доступ тёмному, подземному миру нави прикоснуться к миру явному, земному. Выпуская под освещённое далёкими искрами небо своих голодных гончих, а с ними людские страхи и слабости.
Если бы можно было рассмотреть в наступающих сумерках цвет лица и рук да и всех открытых частей тела этого мужчины, который притаился у высокого плетня одной из станичных хат, то любознательный путник мог бы сильно удивиться или даже испугаться сероватому, землистому оттенку кожи, бледным его губам и какими-то рыхлым и бесцветным глубоко запавшим глазам на скуластом лице. Казалось всё тело этого тайного соглядатая сотрясает крупная дрожь, заставляя мёрзнуть и в самый что ни на сеть тёплый летний вечер. Другой же странностью серого незнакомца было его непонятное желание непременно попасть в чужой двор, не обратившись при этом, как подобает учтиво к самим хозяевам жилища, но напротив проигнорировав все правила и устои уподобляясь самому последнему татю и душегубцу. Тем временем из открытого окна хаты доносился негромкий детский плач и ласковая песня матери младенца. И казалось, что именно звуки голоса засыпающего ребёнка как раз и выбивали дрожь из тела этого мужчины. Одним сильным движением, обронив звука не более взмаха крыла нетопыря, мужчина перепрыгнул плетень, мягко и как-то по звериному приземлился в пышный цветочный палисадник и тут же короткой тенью оказался под окнами горницы, где к этому времени молодая мать уже приспала своё дитя. Но нарушая преступные планы душегубца из дверей хаты на крыльцо вышли два казака.
- Глянь, батько, ночь какая задалась, звёзд на небе словно баба в решете воду несла, - обратился один из казаков, тот что помоложе, к старшему.
- И то диво, каждый раз голову к небу поднимаю и удивляюсь. Это ж сколько гвоздей ангелы вбили в небесную твердь что бы удержать её в такой выси. Да и то чудно, как же там по небу Господь с Богородицей ходят, когда столько гвоздей торчит, небось не одну одёжку изорвать успели, - философствовал второй казак к которому первый обращался «батько».
- Пройдусь вокруг хаты, сдаётся мне Ганна опять окно не зчинила , застудит дитя, пойду хоть ставни запру, - и в подтверждение слов молодой отец направился к распахнутому оконцу горницы где за цветными занавесками спали уставшая мать и её дитя.
Зашипев словно кот не изловивший мыши серый человек бесшумной тенью отступил под сень ветвистой черешни, притаился там выжидая, и уже понимая что его задумка сорвалась бесшумно перемахнул через ограду и скрылся среди ночных улиц.
В это же ещё не позднее время на другом краю станицы, минуя и даже таясь заоконного света масляных ламп или даже малых свечей, хоронясь в тени пышных кустов боярышника и калины осторожно пробирался по известному ему адресу церковный дьяк Пантелеймон. Невзирая на его излишнюю упитанность и далеко выступающий знатный живот нашему герою удавалось совершать свои хитрые манёвры проворнее многих. Всё вызывало в нём осторожность и осмотрительную внимательность: лениво брёхающй пёс соседних хат; не ко времени выглянувший и разгулявшийся месяц; веселящиеся и устраивающие пакостные шутки парубки и девчата, взявшие раздражительную привычку не сидеть в вечеру по хатам, как и полагается добропорядочным гражданам, а бегать от дома к дому с различными шутихами. И даже запахи стоялой сивухи и печёного сала с чесноком, что доносились от дома станичного старшины, лишь на минуту отвратили интерес дьяка от намеченной цели: тяжело сглотнув подступившую обильную слюну, богобоязненно перекрестившись мужчина прошептал:
- Господи, спаси и сохрани, - и словно по чуду ноги сами собой направили Пантелеймона в заранее выбранном направлении. Туда, где приветливо светилось оконце вдовствующей казачки Катерины, жеманно встречавшей тайного ухажёра, который в неотрывном волнении глядел на пышные её перси  вздымавшиеся широким валом от частого дыхания прелестницы.
- Экий проказник местный дьяк, а Гриня, - с усмешкой обратился к своему куму Григорию Омелому Тарас Голопупенко, между делом сплёвывая в кулак лузгу семечек подсолнечника.
- Все мы хотим право, хотя тянет налево, - философски ответил Григорий, провожая взглядом крадущуюся фигуру местного ловеласа, - однако вопрос остаётся открытым, если не местный дьяк помогает ырке , тогда кто?
- Гриш, мы с тобой уже третью станицу обходим словно тати по ночам выискивая этого проклятого уркута . И поди ж ты, хитрая тварь, считай в скольких уже станицах он у молодых дурёх младенцев скрал, эта третья будет. Эта ж тварь может питаться кровью любого зверья, чё его на человечину то тянет.
- Так то оно так, но токмо кровь зверя не даёт ему такой силы, как кровь человека. Вот и тащит этот гадёныш детей из люлек. Не, какого слабого старика али пропойцу ырка тоже выпьет, будьте здоровы. Однако он не упырь, нет в нём той мощи, но морок навести может. От того он сам и не появляется, в полях ждёт, а за добычей уркута посылает, который ещё вчера был честным селянином, а сегодня уже под чарами ырки готов любой грех сотворить.
- Да, уркут хитрый, а мы чай посмекалистей будем, а, Тарас? Мнится мне, что искать этого поганца надо в хорошей корчме, я так понимаю. Он ведь не к одной какой-то станице привязан, всё время перемещается, а значит не местный. И по всему выходит где-то ночевать или дневать должен. Он хоть и считай одной ногой в навьем мире, а всё ж таки ещё человек. Ему и пожрать и поспать надо.
- Прямо мёд из твоих уст. Хорошая корчма это ж завсегда правильное место. Там и смачно поесть можно, и местных пораспрошать под чарку зрелого мёда и чужаки да пришлые на виду.
- Кто о чём, а вшивый о бане.
IV
Серый человек торопился, очень торопился. Не разбирая дороги он бежал туда откуда шёл зов. Тот кем он был раньше, до встречи со своим хозяином и прятался в  глубинах практически уничтоженного сознания уже давно не предпринимал малейшей попытки противится воле господина. Потому и бежал серый человек через ночь сквозь общественные поля не имея сил противится, падал на ухабах и ямах, норовя сломать себе ноги и того хуже свернуть шею на каком ни будь косогоре, но продолжал рваться вперёд, не обращая внимание на получаемые ссадины или глубокие царапины, что оставляли на его теле докучливые кусты барбариса и черёмухи. Власть ырки над своим уркутом была безраздельна, так что да же и со сломанными ногами не мог бы он остановиться, но спешил бы на встречу с тем, кто когда-то испил крови человека.
 Удар, откуда-то сбоку бросил уркута на землю, сминая пышный овёс он прокатился несколько метров, остановился глядя пустыми глазами в звёздное небо и только-только собрался подняться, как тяжёлая тень метнулась ему на грудь шипя, распространяя вокруг себя смрад, глядя на поверженного раба разъярёнными огромными глазницами совершенно лишёнными бровей или будь какой растительности на голове да и всём теле. Проваленный нос ещё больше создавал схожести с черепом лежалого мертвеца. Не увидя в руках уркута ожидаемой и такой желанной добычи ырка протяжно взвыл, зарычал, стал рвать землю, сделал несколько кругов на месте словно пёс гоняющийся за своим хвостом и вымещая злобу на нерадивом уркуте нанёс тому сильный удар когтистой лапой, ещё раз рыкнул и в длинном прыжке скрылся во тьме  овсяного поля.   
Как найти корчму или шинок да же в незнакомом человеческом поселении, проще некуда – достаточно выйти на перекрёсток дорог, что бы как раз уткнуться в гостеприимно распахнутые двери. И даже желая пройти мимо, самый что ни на есть праведный батюшка и тот споткнётся на ровном месте, как только чуткого его носа коснётся хмельной запах стоялой браги или варёного пива, ласковый аромат сдобного куриного кругляка и печёного  кныша с каймаком  политого нардеком . Подходя к корчме любой путник всенепременно столкнётся с парой местных пропойц, всенепременно одалживающих малые средства у добрых христиан на поправку, или того пуще, потребуют уважить ветерана баталий пострадавшего за отечество, но как окажется, страдалец служивший отечеству страдания свои заработал находясь в обозной службе, да и то заработав грыжу на украденных мешках с провиантом или, прости господи, совсем уж срамную болезнь, о которой то и говорить в приличном месте стыдно.
- Во, я ж говорю, Гриня, мой нос меня ещё никогда мимо шинка не проводил, - воодушевлённо вещал Тарас Голопупенко своему куму и побратиму Григорию Омелому, когда впереди в ночной темноте приветливо засияли масляными светильниками окна станичной корчмы.
- Та оно и понятно, свинья грязь завсегда найдёт. Пойдём обжора, тебя если же не накормить, ты того и гляди у коня ногу слопаешь. Мол, он на четырёх шибко быстро скачет, ему и трёх достаточно, - непонятно было понимали ли кони под седоками человеческую речь, но то что после слов Григория оба коня с опаской посмотрели на Траса Голопупенко и не подгоняемые быстрее затрусили в сторону отрытых ворот оставалось фактом.
Въезжая на двор корчмы казаки обратили внимание на пару гостей купеческого ранга которые таскали один другого за бороды, валтузя и понося друг друга. Однако не было в купеческой баталии того огонька, что присущ иным сословиям в то время, когда выпит уже не первый штоф борского вина, и минуту назад обнимающиеся и клянущиеся в вечной любви к товарищу по столу спотыкались о какое-то пьяное словцо, занозились словно о плохо струганную доску и начинали между собой рядить о правде, да так исправно, что рвались рубахи, летели на пол словно порванные мониста выбитые зубы, а тяжёлая дубовая лавка взлетала кружась и начинала ходить по головам всех тех не в чём неповинных постояльцев, кто не успел увернуться. Вот тут-то и начиналась самая потеха, только и того, что служки и повара успевали попрятаться за широким прилавком.  Уже много позже матерящийся половой стирая кровь и вино с пола, выметая раздавленную снедь вперемешку с чьими-то зубами в этой вакханалии увидит робкий блеск, и таясь от всех проворно спрячет утерянную золотую коронку очередного выпивохи.
Корчмарь, старый жид, учуяв своим длинным и чутким носом что порог переступили не простые селяне или купцы, а казаки порубежники, поспешил навстречу прибывшим, встретил с поклоном, заискивая улыбаясь и собственноручно отряхивая с лавок и стола оставленные крошки. Такая расторопность была понятна, от простого люда беды не ждёшь, ну подрались, ну побили посуду – бывает. А вошедшие гости в сердцах могли и саму корчму разворотить по брёвнышку, этих сызмальства учили не драться, а убивать. Да и служба в порубежье откладывала свой отпечаток делая человека подозрительным, сухим, словно порох на крышке пищали, готовым вспыхнуть от малейшей искры.
В потную хозяйскую ладошку расторопно влетел подкинутый Тарасом серебряный рубль.
- Это задаток, хозяин. Нам борща свойского, как для себя, на доброй свиной грудинке, - на этих словах Тараса у старого еврея глаза округлились словно блюдца, задёргалось правое веко, кустистые вороновы брови поднялись чуть ли не к самой ермолке, а длинный нос покраснел и задёргался живя какой-то своей отдельной жизнью.
-  Квасу холодного, нам принеси. Хлеба, так что бы и в дорогу с собой взять. Колбасы печёной, да пару гусей копчёных, - добавил от себя Григорий Омелый.
- Будет исполнено, господа хорошие, сию минуту, - хозяин спешно удалился отдавать распоряжения. И действительно, меньше чем через минуту перед казаками стояли две знатные миски до краёв наполненных огненным борщом из которого бесстыдно торчали мясистые свиные рёбра, а поверх янтарного навара беленой развалилась баская  ложка сметаны, поверх которой доброхотный хозяин не забыл выложить искрящийся стручок красного жгучего перца.
Тарас шумно проглотил слюну, казалось ни что в мире больше не могло привлечь его внимания. Глядя на развернувшийся перед ним натюрморт, вдыхая парующий аромат трепещущими ноздрями, казак подхватил со стола краюху ржаного хлеба, присыпал её солью и начал истово натирать ноздреватую хлебную корку сочным чесноком. Даже вечно спокойный Григорий более не мог вынести таких душевных мук и обжигаясь, роняя на стол жирные капли борща впился зубами в разваренное парующее мясо.
Куда делись сочные копчёные гуси побратимы так и не поняли, да же заглядывали под стол и лавки надеясь их отыскать, но впустую. И ведь по всему выходило, что корчмарь гусей всё ж та ки принёс, об этом отчётливо говорили горы костей перед обоими побратимами, но вот куда с этих самых костей делось нежнейшее мясо ни один ни второй хоть убей не могли вспомнить.
- Вот ведь не зря люди кажут, что всякий корчмарь душу дьяволу продаст, прежде чем кухарским ремеслом займётся. Не может ведь так быть, что бы сразу два человека не помнили что они ели часом назад.
- И то верно, Тарас. Сдаётся мне что хозяин корчмы уж точно знается с нечистью, как бы не сам прячет рога под ермолкой и бесовский свой хвост под полой кафтана.
- Ну, раз мы с тобой оба-два не помним о гусиках, знать того и не было, а раз не было, значит – не в счёт. Позову-ка я старого пройдоху, закажем ещё по одному…, - решил продолжить застолье Тарас, но прервался на полуслове неотрывно глядя через плечо Григория на входную дверь.
- Чего там, гость наш пожаловал долгожданный?
- Глянь, Грицько, всё у этих станичников не по людски, народ выходит из корчмы и шатается, а этот зашёл уже шатающийся.
- Эк его корёжит, да и изгваздался весь, словно твоя чушка в дождливый день, - уже и Григорий Омелый провожал пристальным взглядом нового посетителя, обращая внимание на то, как даже последние пропойцы сторонились проходящего мимо них человека. Тем временем серый человек изрядно пошатываясь поднялся на второй этаж и скрылся в верхнем коридоре корчмы.
- Сразу нагрянем, аль дадим уснуть, а Гриша?
- На плечах войдём, - предложил Григорий, имея в виду старый тактический военный приём, когда войска врывались в город или на позиции неприятеля сразу же за отступающими силами противника, что и называлось: «на плечах». Резко поднялись, собранные, подтянутые, готовые к схватке. Манёвр казаков не остался незамеченным хозяином корчмы, который сначала схватился за голову, потом за седую бороду, сделал было шаг поперёк заступая дорогу казакам, но столкнулся со стальным взглядом Григория Омелого, остановился, опустил глаза и его взгляд зацепился за тёмную панагию, которая на миг предательски показалась в широко расстёгнутом вороте рубахи, и глаза старого жида второй раз за вечер округлились, что у филина, нос снова стал жить своей жизнью, а брови поднялись вровень с ермолкой.
Серый человек не успел отойти от двери, как от чудовищного удара она слетела с петель ударила его в спину отбрасывая на пол в глубину комнаты. Не давая опомниться Тарас и Григорий навалились сверху уркута, заломили руки за спину и стали вязать крепкими сыромятной кожи ремнями.
- Минус один, - пыхтя от напряжения выдавил Тарас.
- И то добре, сегодня этого проклятого спеленали, а завтра и самого ырку возьмём. Но знаешь, о чём я подумал: слишком рано уркут вернулся, а это может говорить только об одном – он не смог добыть для ырки крови.
- А значит…
- А значит, кум мой, Тарас, эта тварь будет искать добычу самостоятельно. Но в станицу ей хода нет, - раздумчиво подытожил Григорий Омелый.
- Ночное.
- Что?
- Ночное. Утром, помнишь, хлопцы табун коней уводили в ночное. Слишком лакомая приманка для голодного ырки.
V
Ночь шла своим чередом, уставшие за день станичные мальчишки расположились возле костра, благо дело прибрежного выдержанного на солнце дряма  было вдосталь. Вкусно булькал котелок наваристой щерби - ухи, распространяя сытный дух по всей вольготной степи. Под тревожные крики снующих над водной гладью гоголок  наловили минтюгов – налимов да пару крупных чебаков – лещей. На вечерней зорьке, любой рыбак вам расскажет, что лучшего клёва и не может быть как если пойти на реку, или какой другой водоём по утренней или вечерней зорьке, пораньше, когда ещё солнце окрашивает весь мир в алые тона, а вода начинает отдавать набранное тепло лёгким туманом. Вот тогда у рыбы начинается настоящий жор.
Всех станичных мальчишек рыбалить учил старый дед Карась, да же и к своим годам о которых не упомнят и станичные старожилы старый рыбарь был так же жив, как и тот самый карась в камышах за которым вздумала промышлять пятнистая щука. Мелкий в кости, сухой и жилистый и такой же серебряный, словно ок-тобан  на мелководье. Ни кто из станичников не помнил сколько лет деду Карасю, но то что и деда и отца и детей удачному речному промыслу обучал именно этот старик знали все. Ходили байки о том, что мать деда Карася долго не могла иметь дитя, а понесла только после того как на переправе по неосторожности упала в тёмный омут схваченная широким водокрутом в который не рискнул бы бросится и самый сильный казак бывший в тот час на пароме. Однако же каково было удивление на лицах людей, когда утопленница вышла на берег вровень с приставшим к причалу паромом. С тех пор и считали в народе, что в тот день Карасёва мать стала женой самого речного царя. Так это или нет, о том уже ни кто и не скажет правды, но то что в любую годину дед Карась не возвращался пустым с реки оставалось непреложной истиной. В том мог побожиться да же и местный дьяк утверждавший, что собственными глазами видел как старик выуживал рыбу чуть ли не руками из широкой лужи раскинувшейся посреди общественной площади. И даже соседская бабка Глафира по обычаю заглядывая сквозь прутья плетня видела, как дед Карась шептал что-то над колодезным ведром в котором плескались глянцевые голавли.
 Костёр возле кромки леса и реки у которого остались набольший Спиридон и пара мальчишек помладше, перемигивался о чём-то своём с дальним костром на взгорке, где разместились под тёплым степным открытым небом Сидор с тремя казачатами. Судя по доносившимся запахам, которые иногда приносил лёгкий ветерок, на костре тушился заяц ещё днём угодивший в удачно расставленную петлю. На малом круге, подражая станичной жизни, решено было от рыбалки и полёвья не отказываться, а на ночь поставить поболе петель и на реке выставить донки , какой-никакой а прибыток в доме не лишним будет.
- Не, я бы ни за какие коврижки не согласился ночь в чистом поле коротать, того и гляди полудница в гости заглянет, заморочит и поминай, как звали, дитё божье, - с лёгким трепетом в голосе произнёс один из оставшихся со Спиридоном мальцов.
- Дурья башка, Фролка, она ж потому и зовётся полудницей, что появляется только днём, в ночи ей хода нет, - насмешливо ответил робкому сторожу Спиридон, и желая подпустить ещё большего страха добавил заговорщицким шёпотом, - здесь река и лес рядом, оттуда как ни мавка с лешаком, так русалки с водяником в гости покличут, да и чугайстырь мимо ей-ей не пройдёт.
- Брось, Спиридон, ты нарочно пугаешь, всем ведомо, что чугайстырь просто так зла творить не станет. Да и мавок он страсть как не любит, как учует враз, что твой хорт по следу идёт, а как настигнет, то разорвёт в клочья, - решил вступиться за Фролку его бойкий сводный брат Войт. И словно подтверждая его слова где-то вдалеке в полях раздался страшный вой голодного зверя.
В ответ далёкое пламя степного костра чуть просело, словно примеряясь, и уже через минуту рвануло к небу ослепительным всплеском – это Сидор подкинул дров и хвороста, логично полагая что высокое пламя отгонит не только голодное зверьё, но и любую нечисть. Да так знатно полыхнуло, что сидящим возле большого – сторожевого костра казачатам пришлось отсесть поворотившись к яркому пламени спиной. И то верно, в пламя костра только умалишённый станет смотреть, когда ночь за спиной. Сплотившись малым гуртом возле багатицы  Сидорово воинство глотало слюну и жадными глазами подгоняло подрумянившихся и истекающих жирным соком крупных зайцев пойманных ещё днём на расставленные петли.
- Ужо, ну, Сидор, давай вечерять, - стонал возле кострища Сил, самый младший из оставшихся сторожить общественный табун, только что носом не касаясь раскалённых углей с которых то и дело срывались пьянящие ароматные искры, казалось, когда бы можно было съесть и эти дымы он бы тут же слизал их проворным своим языком.
- Уймись, баглай , не видишь сок ещё с кровью идёт, потом животом маяться будешь, да до ветру бегать всю ночь. Или тебя абрикосовое сидение ничему не научило? – при этом упоминании сам Сидор и сидящие вокруг мальчишки дружно засмеялись, припоминая, как Сил в начале лета влез в сад пана станичного головы и решил отведать ещё незрелых абрикос. Страх быть пойманным вместе с природной жадностью сыграли с мальцом злую шутку. Но сам воришка слишком поздно осознал приключившуюся с ним каверзу, а бежать до хаты было далеко. Каково же было удивление пана станичного головы, когда он по большой нужде открыл двери собственного нужника и застал там напряжённого и испуганного Сила. Ох, и потеха была на всю станицу.
- Жди, - пресёк поползновения Сила Сидор, - как повечеряем мы с Силом первые в дозоре, а вы, Наум и Данило, во вторую очередь. К утру разбудите, отоспитесь пока мы собираться станем.
VI
Ырка пробирался сквозь ночные поля, он был зол, даже в бешенстве, проклятый слуга – уркут, не смог принести добычу, оставил своего господина без крови. И теперь ырка вынужден был подбирать мелкую дичь до которой мог дотянуться. Подчинить себе любого зверя для этого порождения ночи не составляло особого труда, впрочем как и большинство людей было подвластно его воле. Но тёплая кровь животных не давала той силы, мощи, впитывающейся ыркой с каждым глотком человеческой руды , которая была наполнена первозданной мощью первых солнечных богов, лишь она ненадолго могла пробудить подобие жизни в мёртвом теле. И сейчас, терзающий с нарастающей силой голод, обострил все чувства, нарисовал в его сознании табун коней пасущийся у далёкой реки и главное людей, чьи тела были переполнены сияющей в непроглядной ночной тьме бурлящей через край энергией так необходимой голодному монстру.
Ночь уже перевалила за свою половину, сдвинув мириады сияющих созвездий к далёкому, ещё тёмному окойому. Двое караульных из малой ватаги Сидора мерно клевали носами тщетно борясь с подступающим дрёмой под монотонную скрипку разыгравшихся в степи сверчков. Где-нигде из высокой травы яркой искоркой вспархивал светлячок, что бы уже через секунду за ним начинал гоняться другой такой же яркий посланник ночи, и вот уже чрез толику времени всю окрестную кромешь охватывал радостный хоровод маленьких хитрецов и зазывал. Но и такое представление не имело возможности хоть сколько взбодрить засыпающих юных конюхов.
В это же время голодный ырка смог подобраться достаточно близко к почти погасшему костру, посылая в направлении двух дремлющих мальчишек свой тайный зов, заставляя самого слабого из них подчиниться чудовищной воле порождения тьмы. Зачарованный Наум с открытыми, но незрячими глазами, медленно, словно противясь течению реки, сделал несколько шагов в направлении притаившегося кровососа. Ырка мог выждать пока замороченная его жертва сама придёт по зову, но жажда и голод спутывали мысли, лишали осторожности, требовали утоления. И более не имея сил сдерживать себя порождение ночи рванулось вперёд, но не увидело расставленных ещё днём заячьих петель, в одну из которых ырка и угодил передней лапой, рывок был столь неожиданным, что монстра сначала развернуло и бросило оземь, пытаясь подняться он тут же угодил в другую петлю головой, рванулся было, но лишь спутал расставленные силки и ещё более сковал себя, взвыл теряя контроль над жертвой и понимая, что хитроумный план провалился, зарычал в бешенстве, попытался дотянуться до приходящего в себя Наума, но был остановлен тяжёлым ударом тлеющего полена – среагировал Данило услышав вой ырки. Не зная, что делать с теряющимся во тьме и вновь появляющимся чудовищем оба и Наум и Данила отступили к костру возле которого уже оказался проснувшийся и взъерошенный Сидор с факелом в одной руке и тяжёлым батогом в другой. Не раздумывая Сидор бросил факел в сторону раздающегося воя и рычания, осветив мятущееся порождение ночных кошмаров.
- Хвороста, хвороста поддай, чего застыли дурни!
И вот уже затухающее было пламя костра сперва нехотя, но с каждым мигом набирая силы стало вгрызаться в сухой хворост, освещая неровным светом развернувшуюся картину.
- Уйдёт паскудник, - выкрикнул набольший Сидор, и ловко управляясь батогом одним движением захлестнул петлю на шее обезумевшего ырки.
- Не уйдёт! – проорал Сил проносясь с большой суковатой палкой мимо самого Сидора и двоих ещё окончательно не пришедших в себя Наума и Данилы. Скрылся на мгновение в темноте, что бы через секунду участники событий могли услышать:
- Нннаа! – за которым последовал звук смачного удара, словно кто со всего маха решил разбить спелый арбуз. Последовавший за этим вой монстра казалось мог заглушить и ружейный залп роты императорских гренадёров. И снова:
- Нннаа! – звук очередного удара. Сидор пришёл в себя и стал тяжело тащить сопротивляющегося ырку к свету костра. Окончательно очнувшиеся Наум и Данила не сговариваясь подхватили тяжёлые поленья и устремились во тьму на звуки ударов и уставшее сопение.
Боковым зрением Сидор смог увидеть, что вровень с ним встал успевший прибежать на шум Спиридон. Тугой кнут в его руке описывал замысловатые восьмёрки совмещая и защиту и возможность атаки, в левой руке в свете костра матово поблескивал хищный бебут. Из темноты продолжали раздаваться строенные удары и возгласы атакующих невиданного монстра казачат. Короткий свист рассекаемого воздуха, по натянутому телу кнута стало понятно, что не зря Спиридон примерялся к удару, совсем не зря. Стали тянуть уже в четыре руки, не сговариваясь разошлись в стороны, не давая неведомой ночной твари возможности метнуться в какую либо из сторон. Продолжили вываживать. И вот уже в свете полыхающего костра показался ночной непрошенный гость, практически не оказывая сопротивления, весь перебитый частыми ударами, которыми его осыпали трое разгорячённых ребят, уже не рыча, но лишь подвывая и скуля, израненное чудовище распласталось на вытоптанной траве.
Не говоря ни слова Фролка преодолевая страх подскочил к распластанному ырке и сильно размахнувшись вогнал тому обгоревший кол между лопаток.
- Голову ему секи, удалец! – послышался со стороны и откуда-то сверху незнакомый голос. Спиридон, Сидор и все мальчишки развернулись, ещё разгорячённые, ещё готовые если придётся сразиться насмерть. В пылу сражения ни кто не заметил, как к месту баталии прискакали два казака порубежника Григорий Омелый и Тарас Голопупенко.
- Чего застыл, аль казаков не видывал? Голову говорю секи ему, а то ведь он к ночи то снова оклемается и опять пакостить затеет. Его одним колышком долго-то не удержишь, - повторил Тарас.
Остаток ночи прошёл спокойно, никто даже и самые младшие мальчишки не думали о сне, каждый по своему не слушая другого наверное уже раз по десять вспоминали недавние страшные события. Глядя на двух улыбающихся в пышные усы казаков порубежников набольшие Сидор и Спиридон в начале ещё пытались строжиться, солидности ради более молчали нежели вели разговор, но подхваченные задором и возбуждением включились в общий гомон. 
В станицу возвращались гуртом в сопровождении бывалых казаков порубежников Григория и Тараса и этот факт ещё более подогревал юношеское самолюбие. В седельной сумке Спиридона покоилась голова убитого ырки для предоставления в качестве доказательства пану станичному голове, пану сотнику и всему казачьему кругу.
 


       


Суседки.
I
- Вот и слухайте дети старый сказ о наших богах:
В давние времена, когда древние боги Славян были молоды, а само мироздание юным, и даже великий и вечный Прадуб сиял в небесной тверди лишь малым ростком, Род – Первобог и причина рождения всего сущего вместе со светоносной супругой Ладой, которая могла вдохнуть божественную жизнь в любое творение, явили всем вселенным прекрасную дочь – богиню Макошь и наделили её великим даром прозревать будущее миров, созвездий, богов и людей. И со временем юная богиня ведавшая всеми живительными источниками, видящая нити судеб мириада живых существ, родила дочерей: Долю и Недолю, и дано им было плести мировую кудель на небесной золотой прялке, храня равновесие во всех мирах. И уже из этих звёздных нитей великая богиня Макошь плела новые миры, судьбы самих богов и всего рода людского. И когда поднять голову в ночи, и обратить очи свои к бескрайнему звёздному небу, то можно видеть великое кружево Макоши раскинувшееся от края до края небосвода, сияющее тысячами ярких узелков. Люди позабыли старые легенды, нарекли по своему видимый мир: чумаки именовали – Чумацкий шлях; погонщики скота – Млечный путь; волхвы и ведуны именовали – Волосожары, ибо девы, что при жизни славят богов и саму Правь превращаются в звёзды и каждую ночь заводят хоровод дабы земное время не остановилось; племена, что жили с земли – Стожары, так как стог это тот самый центральный кол на котором держится вся огромная копна сена.
Но однажды в чертоги великих богов залетели веселящиеся вилы  и затеяли кружить хороводы вокруг космической прялки, раскачивая и разрывая нити мироздания. Прогневалась грозная Макошь, наложила заклятие на светлокрылых дев, лишив их крыльев и дав урок на веки вечные обретаться на самом низу, не имея возможности вернуться в горные выси и синему небу. И с тех пор в каждом роду горных вил рождается одна проклятая, как напоминание и укор остальным, предостережение – не лезть в дела вышних богов. Так и появляется кикимора на свет.  И коли в доме лад да порядок, то и кикимора помогает: то пряжу ровно прядёт, то гривы конские в ночи расчёсывает, за дитём присмотрит опять же. Ну, а когда в хозяйстве неладно, в семье раздор и злоба поселилась, то и от кикиморы спасу не будет, не жди добра. Правда есть ещё некоторые брякало , что буесловять  будто кикиморы рождаются из плесени, что осталась после косорукой хозяйки, да то всё враки. Вон и наш поп как-то баял будто бы домовой это один из падших ангелов, дурья башка.
К концу своей повести старый дед Баян улавливал только равномерное посапывание заснувших на сеновале детей. В эти дни в доме не было места младшей детворе, вся семья готовилась к свадьбе.
Вы когда-нибудь гуляли на справжней станичной свадьбе? Э нет, вы не видели такой свадьбы, сейчас уже так и не гуляют, как в прежние времена.

II
После того, как старый Баян покинул сеновал оставив малых детей на попечении Сенного и Дворового в глубине сеновала, в самом тёмном его углу раздалось тихое шуршание, будто мышь, забавляясь, скатилась по вороху сухого сена. Шуршание потревоженных степных трав, чей аромат раскинулся не только по всему сеновалу но вольготно вылился за пределы, на двор, сменился лёгким топотом маленьких ножек. Над заснувшей детворой в задумчивости склонился маленький человечек с всклокоченными волосами словно копна соломы. Через минуту к нему присоединились ещё двое. Один из которых, тот что помоложе с плутовским лицом, вытащив сухую длинную соломину стал щекотать нос одного из спящих, за что тут же был награждён знатным подзатыльником, полученным им от более старшего товарища.
- Анчутка, сукин сын, всё тебе неймётся! Перебудишь детвору Кикимора и Домовой с тебя три шкуры спустят несмотря на свадьбу. Никшни, охлупень! – прошипел шёпотом Дворовой.
- А я чё, я ни чё, оно само собой сложилось, - искренне недоумевал расстроенный Анчутка, почёсывая затылок, к которому только что приложился тяжёлой ладонью Дворовой. Но с Дворовым особо не поспоришь, как ни как а он хозяин на всём дворе, за всё ответ держит. Хоть Сенник и хозяин сеновала, а всё ж таки сеновал стоит на дворе, потому и Дворовой – голова всему хозяйству, он в своём праве. 
- Шибутной, чуешь как запах в нос шибает? – обратился Сенник к вечному проказнику Анчутке. Тот в свою очередь задрал голову, поводил длинным носом из стороны в сторону улавливая потоки всевозможных запахов.
- Со скотного двора навозом тянет…
- Тьфу ты, непутёвый! – в сердцах высказался Дворовой, - каким твою мать навозом, в башке твоей соломенной навоз. Хлебом свежим тянет от хаты, хлебом.
- Хлебом тянет, вкусно, небось хозяева пироги затеяли печь, да караваи сдобные.
- Вот и ступай в хату, тащи пирогов спелых, да не забудь каравай. И смотри, заметят пропажу быть тебе битым, не погляжу что ты родня.
- Да понял я, понял. Как они заметят, народ совсем видеть перестал. Только разве что дитё какое-нить. - Анчутка сорвался с места и устремился в сторону хаты. Вслед только и расслышал наказ от Сенного:
- С капустой тащи побольше с капустой!
- А ну стой! – этот окрик Дворового сказанный казалось бы в пустоту на самом деле относился к ещё одному местному насельнику, который в этот момент старался прокрасться мимо двух набольших, Дворового и Сенного. Вдоль затенённой стены курятника, обильно поросшей старой крапивой, двигался неуверенным шагом, поминутная оступаясь любитель хозяйских блинов и смаженой  колбасы – Доманька. Маленький человечек наверное и мог бы пройти мимо тишком, но его пухлые ручонки были заняты намасленными блинами, которые ушлый Доманька стибрил на летней кухне, где у людей вовсю кипела работа. Но так как и руки оказались занятыми и укрытый блинами с головы до пят воришка не видел дальше собственного шага, то и хоть как-то защититься от жгучей крапивы он был не в состоянии, и предательски вскрики сами собой раздающиеся из-под охапки блинов не только выдавали маршрут но и свидетельствовали о том, что очередной огненный стебель доставал до цели.
- Ходь сюды, бисово отродье! Ты куда блины тащишь, ирод?!
- Так эта, на стол, на общий, знамо дело на стол, - облизывая длинным язычком жирные губы и перепачканный сметаной рот стал оправдываться Доманька.
- На стол?! Давеча кто круг колбасы у хозяев сбондил и тащил от самой коптильни, не ты скажешь?!
- … Я-я, - чуть заикаясь ответствовал пойманный на горячем Доманька.
- Ты. А он и де?
- Да чего ты его спрашиваешь, знамо дело слопал ужо, - включился в беседу Сенной, - рупь за два даю. Небось и блины к себе в коморку тащит.
Однако развиться диалогу было не суждено, так как из-за угла хаты в буквальном смысле вывалился Бахарь , которого не успели подхватить под руки две его подружки Домовихи . И сразу же на стоявших суседок пахнуло мощным сивушным духом вперемешку с запахами стоялого мёда, чеснока и печёного сала.
- Да твою ж мать! – не выдержал Дворовой. А вы то откуда такие нарядные?!
- Старый, не шуми. Ну не доглядели чутка, когда энтот непутёвый затеял нам байки травить у скрыни с травным мёдом. Да так раздухарился, что не удержался на краю да и ухнул в самую бездну, - заплетающимся языком жалостливо поведала одна из домових Нюрка.
- Не могли же мы его бросить, в самом деле. Опять же Бахарь мужчына хошь куды, - вторила ей подруга Дунька, - сам знаешь, мы бабы любим ушами, а энтот как пойдёт сказы рассказывать да байки плести, что твой кот Баюн, не к ночи будь помянут.
- Ох чую, завтра у кого-то голова будет болеть на свадьбе, а он должон байки рассказывать, как раз после хороводин и масленых блинов с припёком. Сверчки на трезвую голову всю ночь на скрипках играть не станут.
- Батюшка, Дворовой, ты за то не переживай, будет как огурчик, мы ж все меры приняли, заранее, о как! – опять вклинилась в разговор домовиха Нюрка пытаясь совместить несколько дел подряд: самой устоять на ногах; удерживать хоть в сколько-нибудь вертикальном положении Бахаря; пытаться отряхнуть дворовую пыль с яркой одежды пьяного ухажёра.
- Не понял…, - удивлённо воздел густые брови Дворовой, - это как?!
- Similia similibus curantur , - изрекла изрядно поддатая Дунька.
На мгновенье на всём дворе наступила мёртвая тишина и да же Бахарь нашёл в себе силы поднять тяжёлую голову и сквозь пьяный угар удивлённо посмотреть на свояченицу.
- Чего?!
- Эх, старики, говорю: подобное излечивается подобным!
- Так вы чего учудили то, лекари?
- Знамо дело, переложили его в жбан с брагой! – гордо ответствовала Дунька. Она бы и дальше продолжила, однако из-за угла свежевыбеленной хаты под ручку нарядно одетые вышли Домовой и Кикимора.
III
Вы когда ни будь гуляли на справжней станичной свадьбе? Э нет, вы не видели такой свадьбы, сейчас уже так и не гуляют, как в прежние времена. Такая кутерьма творится за несколько дней до самого торжества ей-ей только поспевай: в холодные погреба, где на подтаявший с зимы лёд пересыпанный соломой заранее ставят овсяный да ржаной квас и медовую брагу, сносят только что забитых подсвинков; отдельно укладывают огромных скользких осётров уже выпотрошенных, безголовых – головы уйдут на наваристую щербу  или рыбный студень. Из белёсой визиги напекут великолепных пирогов, каких и не сыщешь к обычному дню, да что там обычный день! И на ярмарке к самим Покровам не сыщешь таких кушаний: над самими дворами и хатами стоит сочный вишнёвый дым коптящихся колбас и свойского сала, варящейся буженины и печёных хлебов; десяти пудовые подсвинки неспешно вертятся на тяжёлых вертелах над седыми углями выстреливая каплями янтарного жира на мгновенье возжигая ароматные огоньки. Казалось на такие дымы должны были слететься все древние, да и новые боги.
Над всей станицей ладно тянет струганым деревом – казаки сколачивают новые столы и лавки. Под руководством дедов и советы баб, вспоминающих былую молодость и своё женихание, шло клетное  украшение ветками берёзы, липы и разлапистого клёна от происков нечисти не только хозяйской хаты но и  плетёного тына, колодезного сруба и коновязи. Епифан Сехин, отец жениха Стёпки и старый дед Ермолай правили и наряжали три брички и широкую телегу, ставленые на ночь за ворота. Невеста, красавица Варвара, после целого дня приготовлений и суеты не отказалась от традиции и убежала с озорными девками на реку плести и запускать венки по воде уже гадая не на суженого, а на любовь.       
Суета, крики, смех, весёлый гомон – готовься станица, казак женится! И пойдут же гулять казачки на второй день свадьбы – калинов день, когда новый хмель упадёт на старые дрожжи, ох и начнётся потеха – плетни разлетятся на колья, кто на кулаках, кто за вилы, где и с топором пойдут хлестаться в кровь, что бы через час, отерев кровавые сопли снова поднимать горькую за молодых, обниматься и клясться в вечной дружбе.
- Батя, ты в сбережатые , ведуном, к нашему жениху кого приставил, Гришку Омелого? – поинтересовался Епифан Сехин у старого Ермолая.
- Его, кого ж ишшо. Почитай и звать то больше некого.
- А Дид?
- А шо, Дид. Дид молится нашим старым богам, капище восстановил краше прежнего, любо-дорого посмотреть. Но ты же сам ведаешь, Дид на станичный Круг не пойдёт, а коли и пойдёт то ненароком пришибёть попа нашего, не дай не приведи Господь, защити Богородица… Твою ж мать! - выругался Ермолай сослепу ткнув шилом в свой заскорузлый палец.
- Гришка Омелый будет славным сбережатым, считай с таким ведуном породниться, то дорогого стоит. Да и станичники на Кругу завсегда поддержат. Тем более и дружко у нашего Стеньки знатный – Тарас Голопупенко, побратим Гришки Омелого.
- То да, два таких казарлюги, ей-ей лучше любого крестного хода.
- Как разумеешь, Гришка на свадьбу со своей Любавой придёт, али сам?
- А чего тебе Гришкина жонка, она баба ладная, мало что пригожая, красой саму Аглаю, дочь головы пана Ропало затмила, так и в хозяйстве спорая.
- Так ведь гутарят, что она ни бы то волкодлаком в ночи оборачивается, народ и скот губит.
- Хех, дурья твоя башка. У нас в станице у кого нить дитё, али скот пропадал?
- Та вроде не.
- Вроде, бузина в огороде. Вот и не мели ерунды. А волкодлак что, волкодлак тот же человек, ты ему зла не твори и он тебя стороной обойдёт.
- То верно, самый страшный зверь – это человек, когда он зверь.
- А вот то, что дочка нашего головы, Аглая, истинная ведьма то точно, видал я, как они на Иван Купалу на Лысую гору слетались, видал. И такое меня любопытство разобрало, ноги сами на ту гору идут, а я и поделать ничего не могу. Ну, думаю: пропадай душа моя не за понюшку табаку, от такого количества обычных баб не отобьёшься, а от ведьм так и подавно. Хотя к слову сказать, все бабы ведьмы, а самая лютая та что порядом с тобой в доме живёт, - сказал и захихикал в пышные свои седые усы. Набил табаком знатную люльку, пару раз чиркнул кресалом, да и выпустил сквозь зубы ароматный резкий дым домашнего табака.
- И, шо?
- Шо, шо, несут меня значит ноги в сторону Лысой горы, где ведьмы гулянья затеяли, и страшно, и любопытно. Но больше конечно страшно. Я уже не токмо про себя, а и в слух все псалмы какие помнил повторяю, потом и старые заговоры от нечисти припомнил, как Дид ещё по молодости учил. И чую, начинает слабеть хватка бесовская над душой моей многогрешной. Остановился, только дух перевёл, и слышу: вой человеческий, словно из самого ада души загубленные кричат, пуще прежнего испугался я, да и спрятался под разлапистым боярышником. А боярышник, я вам скажу, ещё с давней старины используется  для защиты от всякой нечисти. Глядь, а в сторону той проклятой горы на помеле в срамном виде сама Аглая летит. Покружила она над кустом тем, под которым я спрятался, да и полетела дальше. А ведьмы те, что раньше слетелись, все как одна перед нашей Глашкой колени преклоняют и к руке тянуться с целованием.
- Ты поглянь, диво какое. Бесовское отродье и управы на то нет?
- Э не, не скажи. Истинные ведьмы они завсегда порядом с простым людом шли, помогали. Ибо ведают они тайны прошлого, ещё те - исконные, что принесли с собой первые боги, великие и малые гои. Ведовские знания им самим светоносным Велесом переданы. А вот бесовщина всякая и колдовство к нам с новыми богами перебралась, и бесовские шабаши от-туда же. А у нас на Руси только нечисть с покон времён была, не бесы. Что само слово шабаш, что новые обряды нам христопродавцы принесли с собой. В больших городах всякая престольная знать тешит себя дьявольщиной, всё думают в игрушки играют…, доиграются.   А с Аглаей, так скажу: к чему там управляться, Глашка в родной станице не пакостит, так только если какой бабе – дуре за её поганую речь типун на язык прицелит, али чирей под глазом навесит. Так и то правда, не мели помелом, что ни попадя. А Глашка и повитуха знатная и хворь излечит травами – заговорами. Ты вон с зубом маялся, тебе кто лекарем был, правильно – Аглая. Так что для станицы она со всех сторон полезная, даром что ведьма.
IV
Из-за угла свежевыбеленной хаты под ручку и нарядно одетые, вышли Домовой с Кикиморой. Разноцветный сарафан Кикиморы был несколько смят, льняная подкладка предательски выбивалась из-под расписной ткани, в том месте, где золотой позумент зацепился за яхонтовые застёжки, окантованная бейкой лямка сползла с плеча на руку. Было видно, что и пышные волосы Кикимора прибирала в спешке, прикрыв их растрёпанность подвявшим васильковым венком. Не лучше своей подруги выглядел и домовой: поршни на ногах были надеты невпопад, на что жених обратил внимание только когда уже прошёл половину двора и что-то менять оказалось поздно; всклокоченные волосы хранили некоторый порядок, но выдавались соломинками застрявшими в густых прядях; яркая красная рубаха наспех заправленная в широкие портки расхлябилась со стороны спины и свисала долу широким птичьим хвостом. Всё говорило о том, что парочка была занята самым богоугодным делом на земле, торопясь продолжить род, пока остальные суседки пытались подготовиться к завтрашней свадьбе молодых.
- Кругом всё кипит, а вы ни как не намилуетесь? Здрав будь, Домовой! И тебе по здоровью, Кикимора, - с лёгкой иронией обратился к подошедшим Дворовой, понимая, что дело молодое не требует осуждения или порицания.
- Та мы эта, я Кикиморе помогал гривы конские расчёсывать, да шерсть в овчарне спрямляли, что бы при стрижке знатное руно получилось, - конфузясь ответил Домовой.
- Гриву говоришь чесали, хозяева завтра пол дня не потратят что бы наново её вычесать, да кублы распутать, ась? Вижу я что вы друг другу чесали – начёсывали.
- Та не, говорю же: гривы и шерсть чесали, - ещё более теряясь под насмешливыми взглядами старших пролепетал Домовой.
- Эван, чего пристали! То ли сами позабыли, как с девками гривы ходили вычёсывать?! – вступилась за жениха бойкая Кикимора, которую порядком разозлили вопросы и подтрунивания, что сразу же сказалось на её внешнем виде: красивый прямой нос стал удлиняться, плечи как-то разом ссутулились и на спине стал расти горб. Все эти превращения так испугали Дворового и Сенного, что они попятились, а ушлый Анчутка прыснул в сторону с такой скоростью, что в мгновение ока оказался на другой стороне широкого подворья, спрятавшись за угол курятника. В это ж время, не ведая о надвигающейся беде, от летней кухни споро возвращался довольный удачной поживой Доманька тащивший на себе целого запечённого курёнка, как всегда не видя что или кто перед ним. И надо же было такому приключиться, что на его пути оказалась начавшая было отходить от вспышки гнева Кикимора. Со всего ходу жирный, истекающий соком с острыми травами и чесноком курёнок как раз пришёлся в цветной праздничный сарафан невесты. От столкновения сам Доманька шлёпнулся оземь, а злосчастный цыплёнок медленно сполз к ногам оторопевшей и взбешённой Кикиморе. Синхронно ойкнули сёстры Домовихи, выронив спящего на руках Бахаря; тихо, но внятно выматерился Дворовой, да так загнул, что Сенной лишь икнул от удивления; Сенной сделал ещё один шаг назад осторожно оглядываясь и ища место куда бы улизнуть от греха подальше; даже Домовой отступил на шаг назад стараясь не попасть в поле зрения своей избранницы.
- Агонь – баба! – испуганно, но в то же время с гордостью и с какой-то потаённой радостью в голосе прошептал Домовой.
И быть бы беде, но почуяв неладное во двор вошёл Григорий Омелый, оценил ситуацию и сразу направился к центру разыгравшейся драмы.
- Охолонь, охолонь, красавица! – окрикнул Григорий Кикимору, у которой к тому моменту нос уже не только вытянулся сильно вперёд но и загнулся крючком, а горб на спине скрючил некогда стройное тело.
Не разбирая от кого слышит окрик Кикимора резко развернулась готовая творить заклятия, но столкнувшись с тяжёлым предостерегающим взглядом ведьмака сдержалась. Было видно, не успокоилась, но сдержалась. Не решилась выступить против силы вставшей у неё на пути. Понимала, этому достаточно повести бровью. Сдерживалась, но видно было, как её трясёт от гнева и ярости.
- Ведьмак, глянь что с моим свадебным сарафаном сотворили! Его ж теперь ни один заговор не отстирает, не отбелит, - сквозь зубы процедила Кикимора.
- Да ты не серчай, не серчай, родная. Я тебе на свадьбу и приданное подготовил и сарафан новый, краше прежнего. У самой царицы небось и нет такого. Каменьями, самоцветами расшит, нитью золотой, оборками парчовыми. А какие мониста, светлыми перлами и серебряными монетами убраны. Кокошник для тебя у самой дочери морского царя выменял. Не серчай. Пойдём погуторим, да наряды твои примерим, а Домовой с Дворовым пока приданное посчитают.
Было видно, что слова Григория Омелого возымели своё действие на Кикимору, исчез уродливый горб, испрямилась девичья спина, нос как и прежде стал прямым и красивым.
- Эх, пан Григорий, знаешь ты подход к нашему женскому сердцу, - растрогалась успокоившаяся невеста.
В это время дед Ермолай продолжая посасывать уже остывшую люльку и по привычке поддавливая большим пальцем с треснувшим пожелтевшим ногтем не тлеющую табачную золу отошёл от украшенной брички и услышал за кустами широкого барбариса человеческий говор. Думал пойти, поточить лясы, но на дворе увидел лишь Григория Омелого, который разговаривал сам с собой. Дед пожал плечами, выражая лишь удивление увиденным. Да и то сказать, кто разберёт что у этих ведунов на уме, с какими богами они общаются.
- Вот, чудак человек, сам с собой разговоры разговаривает, да пустому месту уроки раздаёт.
V
Ни свет ни заря, а возле хаты вдовой казачки Аксиньи с самого утра стала гуртиться станичная детвора в ожидании брошенных по поконному обряду под ноги жениха с невестой конфет и мелких монет, в тот момент, когда они станут выходить под водительством дружка и свашки, и садиться в прибранные расписные брички.
 В десятом часу к воротам невесты прибыла первая бричка из которой степенно вышел Тарас Голопупенко, знатный казак и дружко самого жениха. Казалось ни на кого не обращая внимания, отряхнул небрежным взмахом осевшую на добротно начищенные сапоги дорожную пыль, снисходительно и картинно осмотрел притихшую в преддверии маленького чуда детвору, и лишь после этого повернулся в сторону закрытых ворот невестиного дома. Перед воротами, хитро улыбаясь, разряженная словно сама на выданье, стояла свашка Параскева. Уперев руки в крутые бока, на которые с удовольствием засматривались не только зрелые мужи, но и седовласые старцы, что и с завалинок-то своих не сходят который год, выставив вперёд точёную ножку в красном сафьяновом сапожке, свашка поджидала явившегося дружко.
- По добру ли тебе спалось, Параскева? – обратился к свашке Параскеве Тараса Голопупенко.
- Ой, по добру-то не по худу мне всю ночь не спалось, не спалось, о тебе дружок любезный ночкой думалось, - отвечала на зачин Параскева.
- Говорят на вашей ярманке, продают голубку белую яснокрылую, не за так отдают, за целковый продают.
- За целковый, мил дружок, прикупи-ка пирожок! Доставай-ка из загашника лобанчики , не простые золотые доставай.
- Вот возьми по уговору злато-серебро, отдавай голубку яснокрылую.
- А удержишь ли голубку, дочь Стрибожью ?
- Не себе беру голубку, но для сокола быстрокрылого, что по небу мчит пуще молнии. Он нагонит нашу деву светлую, и укроет её крыльями сизыми.
На этой присказке тугой кошель-загашник дружко  перекочевал в руки свашки и растворился в широких складках нарядной юбки. После чего провожатые Параскевы пристально наблюдавши за обрядом торга бросились открывать ворота. Подъехавшая процессия во главе с женихом и его сбережатым ступили на двор дома невесты, где их с пышным караваем и солью встречала мать Варвары Аксинья и всё мужское население обоих родов. Пока шла церемония встречания, чуть в стороне, продавцы уже успели сторговать застольное место поближе к невесте и жениху.
А дальше всё закрутилось, как на ярморочной карусели с шутихами и докучливыми весёлками: выводили невесту; вели молодых под расписными рушниками; наливали провожатым добрые чарки; чуть в стороне от всех голосили плакальщицы, провожая невесту из одного мира девичьего в мир новый – мужний; бойко толкалась детвора в ожидании обряда посевания молодых, когда летящие в пыль ржаные зёрна щедро перемежаются с  сахарными леденцами и малыми монетами; кому-то конь прошёлся по ногам; кто-то не рассчитал глубину поднятой чарки, да так и остался на дворе устроившись в тени широкой вишни залихватски похрапывая. В общем творилась та бестолковая кутерьма, которая сопровождает будь какое празднество, где всякий участник не до конца знает, что же и когда ему надлежит делать.
По установленному в окрестных станицах обычаю, перед приездом на казачий круг вся процессия двинулась по старой дороге в дубраву, на Божескую поляну к Велик – дубу, который на купальскую ночь не могли обхватить и десятеро молодцев и вокруг которого вся окрестная молодёжь справляла большие хороводы. То был дуб – патриарх, могучей своей кроной взметнувшийся к самым что ни на есть облакам, отодвинув от себя широкой поляной любую лесную поросль и окружённый могучими своими потомками, стволы которых доставали пяти, а то и шести обхватов.  На некоторой части этих могучих велетов были искусно вырезаны лики древних богов, потемневшие от времени, покрытые старыми потёками, но продолжавших жить и матереть ежегодно принимая дары к Купальской неделе на Кострому или зимние Коляды. В этом лесу, на самой поляне безраздельно правил старый чаклун Дид, такой же могучий, как и дубы, с тёмной и покрытой глубокими морщинами кожей, словно она и есть матёрая огрубевшая кора.
Как и положено, вся процессия спешилась на широкой опушке и в глубину леса уже пошли своим ходом по широкой натоптанной тропинке. Как-то сами собой улеглись громкие разговоры переходя в осторожные слова сказанные полушёпотом и с оглядкой. Всё вокруг предвещало какую-то сказку, стремилось к неведомому чуду и ведовству. Каждый вступивший на поляну кланялся на три стороны земным поклоном и даже старые деды скрипя и охая отбивали поклон древним.
Единственный камень, огромный чёрный и ровный, словно стол, валун покоился возле двух дубов на стволах которых искусный мастер вырезал бога богов Рода и его спутницу Ладу. Подле камня всю процессию поджидал Дид, но не торопил, каждый из прибывших шёл к своему дубу, нёс дары или повязывал на низкие ветви яркие ленты, на что хозяин благосклонно кивал и по доброму усмехался в пышные казацкие усы.
Лишь один человек из процессии не пошёл с дарами к древним богам, широким шагом направился к старому чаклуну, подойдя поклонился в пояс.
- Здрав будь, Дид, по добру ли, по здоровью? – прозвучало привычное приветствие.
-  И тебе здравствовать, Григорий! – опираясь на высокий посох приветствовал казака Дид, - смотрю подошёл черёд и Стеньки с Варварой. Как они на Коляды здесь полюбились, так и свершилось: Оспожник  справили, а  на Радогощь  и свадебку сыграли. Любо!
И опять, кутерьма, смех, песни, хороводы, кровные  дары на алтарном камне древним богам. И снова дорога, обратный путь в станицу, где на широкой площади перед Спасской башней собора уже собрался весь казачий круг. 
Казачий круг встретил процессию весело, с песнями, острыми частушками да присказками. Первым на землю из брички, как и положено сошёл сбережатый, поклонился на все стороны станичному собранию, широким шагом по импровизированному кругу обошёл всю площадь посыпая свой путь перетёртой смесью трав от напасти нечистых духов, ведьмовских заговоров и сглаза: одолень-травы, чертополоха, полыни да плакун-травы. Замкнув обережный круг Григорий Омелый кивнул находящимся в свадебных бричках. Сначала степенно сошли дружко – Тарас Голопупенко и свашка Параскева, встали по двум сторонам под ноги молодым расстелили шитый рушник, другой же подняли над головой образовав яркий арочный свод под которым и прошли жених с невестой. От церкви неспешной походкой подошёл отец Пантелеймон неся перед собой словно щит целовальную икону Божьей Матери. Осенил крестным знаменьем Степана и Варвару, повернулся в другую сторону дабы и там возложить крест, но столкнулся с весёлым вызывающим взглядом Григория Омелого лишь тихо чертыхнулся и сплюнул, но к молодым уже повернулся с другим выражением лица выказывая улыбку и радушие. На некоторое время над всей площадью легла тишина разрываемая лишь громким голосом священника читающего молитву.
- Будь ты мне женой, Варвара дочь Люта, - сказал и поклонился на все стороны, отдавая дань уважения всему честному народу и особым земным поклоном, кланяясь в ноги своей наречённой.
- Будь и ты мне мужем, Степан, сын Епифана Сехина, - вторила ему Варвара, так же как и жених кланяясь на все стороны.
Не выдержал дед Ермолай, и так что бы слышал весь собравшийся людской круг проговорил:
- Радостное дело, а слёзы всё одно горькие, не пора ли подсластить!?
И тут уже не сдерживаясь со всех концов зазвучали радостные призывы: «Горько, молодым, горько!».
VI
Столы и дубовые лавки накрытые чистыми расшитыми скатертями расположили на широком дворе в тени садовых дерев. И казалось не будет места за теми столами всем желающим поднять здравицу за молодых. Глиняные кухоли  до краёв наполненные спелой брагой и пенным пивом сталкивались с пузатыми лафитниками с чистейшим борским самогоном, какой был дороже не только водки, но и богатых заморских вин. Наливки в высоких бутылях впечатляли своей коллекцией: тут тебе и знаменитая «запеканка» выстоянная на сухой вишне и черносливе; и сочный «спотыкач» из спелых ягод; яркая, душистая медовуха выдержанная на июньском луговом меду. Столы из толстых дубовых досок казалось в буквальном смысле ломились, прогибались под той снедью, что выставлялась гостям: смачно пахло копчёными окороками и колбасами, которые вальяжно легли на широких досках; печёное сало шибало в нос чесноком и горькими травами, блестя на солнце жирными подрумяненными своими боками, где в равной мере чередовались мясные и жировые прослойки; рядом в глубоких мисках чинно лежали мочёные яблоки, хрустящие бочковые огурцы и солёные, только что из погреба арбузы; глубокие глиняные миски перед каждым из гостей паровали сытным наваром бараньих щей или тройной щербы из которой торчали широкие плавники донских осётров, а кто-то предпочёл горячему вареву холодное квасное крошево; посреди столов широкой горой выделялась отварная баранина и запечённые на вертелах подсвинки, рубленные крупными кусками источающими из своих обжигающих недр янтарный ароматный сок.
В общем всё кипело и бурлило за столом, здравицы за молодых чередовались с тостами за их родителей, те в свою очередь сменялись пожеланиями продления рода. Кто-то из приглашённых уронил вилку под стол, наклонился поднять да так и не вернулся к общему веселью, удобно расположившись под столом среди ног и оброненных недоедков.
В это же время, невидимая обычному взору, кипела свадьба Домового и Кикиморы. Расторопный Анчутка и вечно голодный Доманька, ловко управлялись со столом, таща на широкие скатерти всё, что удалось стащить с хозяйского стола и летней кухни. Бахарь немного придя в себя, но всё ещё покачиваясь пытался вести свадьбу, рассказывал забавные шутихи однако на него уже ни кто не обращал внимания, впрочем как и на дающих концерт сверчков. К общему веселью приняв на старые дрожжи крепчайшего борского самогона домовихи Дунька и Нюрка передрались между собою, но как-то нехотя, лениво таская одна другую за волосы. Дворовой было ринулся их разнимать, да где там, сам выхватил от обеих знатных тумаков, еле ноги унёс. После чего весёлая разбитная парочка затеяла обниматься и клясться в вечной дружбе. Чуть позже доподлинно стало известно против кого же дружат хмельные подруги, от чего пьяный Бахарь успел протрезвиться и попытался улизнуть, но был замечен и пленён любвеобильными Домовихами. Сами Домовой и Кикимора пили мало, к обильной снеди лишь притрагивались, аккуратно отщипывая маленькие кусочки от каждого блюда. Праздник праздником, а конские гривы ни кто за Кикимору в ночи не вычешет, отставленную в сторону кудель не расправит. Да и у Домового дел оставалось много, того и гляди что бы спьяну хозяева или гости дом не спалили, ещё и печи проверить надо, дабы вся семья не угорела при закрытой-то заслонке, то хоть и была справа Печного, да он уже и лыка не вяжет от поднятых тостов и здравиц.
 Тихо и как-то незаметно накатила ночь, тяжёлые тучи накрыли некогда звёздное яркое небо, спрятали за полутенью широкий месяц, словно тать в ночи прячет засапожный нож, что бы в коротком движении жертва успевала разглядеть только мелькнувший высверк холодной стали. Темно стало так, что и факела уже не могли разогнать наступившую темень. Мало-помалу гости стали расходиться из-за стола, кто-то напоследок успевал спрятать в карманы широких шаровар круг колбасы или знатный шматок печёного сала. Пьяно покачивающийся Пасюк зачем-то наполнял галушками на луке и свиных шкварках свою изрядно потёртую папаху с глубоким цветастым тумаком , хотя возьми он и целую мыску ни кто бы его не попрекнул. Вытерев жирную руку о широкие шаровары Пасюк важко  переступил чрез лавку от чего колыхнулось его могучее пузо, нахлобучил на голову отяжелевшую шапку, в последний раз оглядел праздничный стол примериваясь что бы ещё можно было стянуть в широкие карманы, ничего достойного не увидел, вздохнул тяжело, да и растворился в наступившей ночи выйдя за ограду.
Через час только оставленные столы и лавки да ещё может украшенные цветами и ветками ворота, калитка и сам дом могли рассказать, что недавно здесь справлялось торжество. Уставший отяжелевший гостевой люд разошёлся по своим хатам, тех же, кто уже не мог самостоятельно идти расположили на сеновале и в бане. Хозяева согласно традиции на время празднования уступили всю хату молодым, сами перебравшись в дом невесты. Вся станица затихла до утра, что бы в новый - калинов  день снова накрыть широкие столы и честным пирком да за свадебку.
VII
Когда ещё не все гости разошлись и родня сновала туда-сюда со двора в хату занося остатки еды и питья, в дальней комнате Степан не мог более сдерживать себя, сначала часто и нежно укрывая лицо и плечи Варвары поцелуями, ощущая на губах солоноватый и чуть терпкий привкус. Прижимая её к себе сильными руками, чувствуя и ответное тяжёлое дыхание и лёгкую дрожь разлившуюся по всему девичьему телу, и короткие вздрагивания, когда с улицы или соседних комнат раздавались возгласы или даже шорох. В какой-то момент Варвара попыталась отстраниться, напряглась словно натянутая тетива лука, так же изогнулась, но он не дал ей уйти, удержал, лишь ещё больше распаляясь и входя в раж. Потом уже сам остановился, отстранил её от себя пристально осматривая с головы до ног, обращая внимание и на блеск её чёрных глаз и на тяжело вздымающуюся грудь вот-вот готовую прорваться через ткань подвенечного платья, и на загорелые руки, которые она не знала куда деть и то теребила края юбки, то прижимала их к груди.
- Любишь ли, всем сердцем любишь меня, Варварушка?!
- Люблю, пуще жизни люблю, в том и перед богами клятву давала, и любить буду.
Степан шершавой, чуть взмокшей ладонью провёл по её волосам, горячей щеке, шее, ощущая под пальцами тугую пульсирующую жилку. Что есть силы рванул в стороны подвенечное платье, раздался треск разрываемой ткани, короткий вскрик Варвары, ещё раз рванул открывая крупную белую грудь с яркими сосками, крутые плечи и красивый овал живота. Подхватил на руки, что бы в следующее мгновенье бросить свою жену на ложе, и сам в спешке стал снимать свои одежды видя, как покорно и трепетно она его ждёт…
В ночи, когда уже спал весь дом, Кикимора прокралась к горнице, заглянула в чулан пытаясь найти куда хозяева в суматохе убрали кудель. Насилу отыскала. Извлекла из пышных своих ухоженных волос блеснувший тяжёлым золотом гребень.
- Нашла, кудель то? – проходя мимо своей супруги поинтересовался Домовой.
- Нашла, как не найти, нашла. Порадовали меня хозяева, кудель то поглянь не крапивная, а из чистой овчины выделана. Я крапивную не люблю, об неё все руки сотрёшь пока ошмыгаешь .
- Овчина, то – добро! Ты, слышь, Кикимора и нам начеши овчиной кудели, на зиму. Носочки тёплые да варежки в самый раз будут.
- Начешу, начешу, чай не в первый то раз. А ты бы сходил к Овиннику, набрал бы у него шерсти овчиной, да свалял нам валенки к зиме. Чего бестолку по дому то слоняться.
- Это кто бестолку, я что ли?! – возмутился было Домовой, чуть повысив голос, - да от меня толк чай поболе чем от некоторых!
- Ты на кого это намекаешь, а?! – развернулась всем телом к Домовому его вспыльчивая подруга.
- Я, да я эта, ни на кого не намекаю. Про Анчутку балбеса говорил, про Анчутку, - попытался оправдаться Домовой, помня как быстро Кикимора выходила из себя и чем это могло обернуться для всех в доме.
- Иди, Домовой, иди. А мне после кудели надоть ещё коням гривы расчесать, а то они так и стоят неприбранные все в репьяхах да кудлатые.
Утром проснулись рано, ещё только солнце задумало подняться над окойомом разбрасывая первые рассветные лучи. Довольный домовой потянулся всем телом на широких подушках, повернулся к Кикиморе и вздрогнул. Рядом с ним лежала не красавица жена, а уродливая горбатая старуха с крючковатым носом. Переход был страшным и неожиданным. Домовой соскочил с постели, пробежался по всем комнатам что-то выискивая, не переставая повторять:
- Ой, беда, беда, бедовая! – выскочил на двор, заполошно огляделся, увидел Степана в одиночестве наливающего себе в глубокую кружку браги, взмахнул руками, - ой беда, беда! – и опрометью метнулся со двора к сеновалу, где отдыхали гости.
Григорий Омелый проснулся, как от толчка, собственно это и был увесистый толчок отвешенный спящему сбережатому рассерженным и встревоженным Домовым.
- Эй, мелкий, ты чего ни свет ни заря?!
- Беда, беда, бедовая пан ведун. Ай-ай-ай, беда!
- Да прекрати ты причитать раньше времени, случилось то чего, можешь толком сказать?!
- Кикимора, красавица моя, если в зеркало посмотрит быть беде, так ведь и останется на веки вечные. Она же потом не только хозяев, но и меня со свету сживёт. Выручай, по гроб жизни обязан буду.
- Не слышал, что бы домовых в гробы укладывали…, показывай свою ненаглядную. Я надеюсь ты зеркала то все убрал?
- Зеркала, да-да, убрал все, зеркала все.
- А воду из вёдер вылил?
- Воду!?
- Дурья башка, если ж баба утром зеркальце не найдёт, она где отражение своё искать станет?!
- Пойдём, Григорий, пойдём скорее. Они же вчера миловались, охали да вздыхали, любились значица, – высказался о Степане и Варваре Домовой.
- Эх и горазд же ты спать братец, а то что под утро Варвара головомойку устроила Степану за разорванное подвенечное платье, это ты проспал?!
- Да кто ж его знал-то.
- Ладно, пойдём. Будем спасать твою ненаглядную. Тут её вины нет. Да и твоей то же. А молодых я позже помирю. Милые бранятся только тешатся.
Григорий и Домовой споро подошли к задумчиво сидящему за пустынным столом Степану. Трясущимися, непослушными руками в несвежий стакан тот отлил из большой бутыли мутного первача. Немного задержал его в руке, как бы взвешивая и примеряя на глазок початую бутылку стоящую перед ним и наполненный на треть гранёный стакан. Поразмыслил, тяжело вздохнул, словно нехотя отставил его в сторону, сглотнул подступившую слюну, оглядел присутствующих ещё мутным с ночного перепоя взглядом и запрокинув голову стал жадно пить из горла быстро пустеющего бутылька. На последних глотках немного задержался, при этом не отрывая горлышка бутылки от сухих в беловатом клейком налёте губ, содрогнулся всем телом, но пересилил себя и полностью допил ядрёный первач, уронил пустую бутылку под ноги. Как-то сжался весь, передёрнул худыми плечами и лишь затем выдохнул тяжёлый сивушный перегар.
- Нуууу? - чуть растягивая проронил он, включая в это короткое слово и предложение  к разговору и вопрос к гостю, о том по какому поводу собственно они пришли.
- А…? – Григорий  кивком указал на гранёный стакан на столе.
- На завтрак, - короткий ответ.
- Но…
- Не чаи же с утра пить.
- В самом то деле, чего это я, мог бы и сам догадаться.
- Вот! – Степан поднял указательный палец с грязным ногтем по направлению к небу, как бы требуя подтверждения у богов.
- Однако…, - высказал своё отношение Григорий.
- Не хлебом единым.
- Ну да, ну да…
- Так о то ж.
- А скажи мне, друг любезный, ты чего это в одно лицо горькую гоняешь?! – сурово спросил вчерашнего жениха Григорий, - аль тебе было мало выволочки от твоей молодой жонки Варвары. Восхотел и от меня пряников медовых отведать?!
- Потому и пью, я ж со всей любовью, а она…
- И?
- Вот теперь прощаюсь, расстаюсь навсегда. Неча меня попрекать и в нос тыкать.
- Ты с глузду съехал, Степан?! Вы ж только вчера поженились, на казачьем кругу да и перед светлыми нашими богами клятвы давали.
- Клятвы, клятвы давали – всё более хмелея обронил Степан, - клятвы не нарушим, будь спокоен Гриня, всё соблюдём, как полагается.
- Погодь, так ты же говоришь, прощаешься?
- Ну да, ты меня знаешь не первый день. Я, коли слово дал, в кровь. Посему и прощаюсь… - Степан опустил голову на сложенные руки и ещё через секунду Григорий Омелый и Домовой слышали только его равномерное посапывание.
- Гриша, так чего мне теперь век вековать с той? – Домовой кивнул в сторону хаты, имея в виду Кикимору в том виде в котором он застал её спящую.
Григорий не успел ответить, как на крыльцо в одной исподней рубахе вышла заспанная Варвара. Хозяйски осмотрела двор, увидела заснувшего за столом Степана, всплеснула руками и скорым шагом направилась в сторону застывших Григория и Домового.
- По добру ли спалось, Григорий, по добру ли былось, батюшка Домовой? – обратилась женщина к остолбеневшим гостям.
- По добру, по добру, хозяюшка. Так ты что, и Домового зришь?!
- А как его не зреть, когда он прямо передо мной стоит. Ну, а ты чего, старый хрыч зенки выпучил, аль не мог остановить этого, чай в твоём доме непотребство творится, - кивнула Варвара на спящего мужа.
- Да я чё, я ни чё, он уже был такой.
- Ох, и хозяева в доме, ну и казаки пошли. Вот нажалуюсь на тебя Кикиморе, она тебе чуба то твоего выдернет, - шутя пригрозила Домовому Варвара.
- Не, не, не, хозяюшка, свет Варвара, только не моей благоверной, она ж сначала меня со свету сживёт, а потом и во всём доме беды наделает, - тревожно пролепетал Домовой.
- Варвара, ты мне скажи, вы чего со Степаном то не поделили, что он вчера тебя на руках носил, а сегодня бросить собирается? – поинтересовался Григорий.
- Меня, бросить?! Хах, я коли на кого глаз положила, он от меня во век не уйдёт, - гордо подбоченясь заявила красавица, - аль не хороша?!
- Хороша, как не хороша. Краше тебя только если роса поутру.
- Ты, Григорий не переживай, то Степан не со мной прощался а с горилкой и своей вольной жизнью. Я ему так и сказала в ночи, или я и наши дети, дай боги милости, или горилка и шинок. Винюсь, разговор сложился тяжкий и обида была меж нами, и заснули мы с обидой один на другого. Но видишь, ни свет ни заря, а Степан свой выбор сделал.
- Так то ж другой коленкор! – Домовой мгновенно растворился в воздухе, лишь пустым проёмом хлопнула входная дверь в избу. И ещё через минуту вновь появился перед застывшими Григорием и Варварой.
- Как, там? – кивнул в сторону хаты Григорий.
- Отлегло, отлегло, слава светлым богам! – и действительно, на крыльцо вышла красавица Кикимора, улыбнулась, потянулась своим стройным телом, приветливо помахала рукой.














Список используемой литературы:
1. Афанасьев А. Н. «Боги – суть предки наши», «РИПОЛ Классик» 2009.
2. Афанасьев А. Н. «Мифы древних Славян», «РИПОЛ Классик» 2014.
3. Афанасьев А. Н. «Живая вода и вещее слово» издательство «Россия» 1988 год. ISBN 5-268-00848-x.
4. Пропп В.Я. «Морфология волшебной сказки/Исторические корни волшебной сказки» ООО «Издательская группа «Азбука-Арктикус» 2020 год, издательство «Колибри». ISBN 978-5-389-18763-4.
5. Гоголь Н. В. «Вечера на хуторе близ Диканьки. Вий». «Издательство АСТ» 2019 год (Мировые шедевры. Иллюстрированное издание).
ISBN 978-5-17-118295-3.
6. «Древнерусские летописи» 1936 год, коллектив авторов. Издательство «ACADEVIA» Москва-Ленинград.
7. «Слово о полку Игоревом» 1967 год, коллектив авторов. «Советский писатель» Ленинградское отделение.
8. Крюков Ф. Д. «Казачьи повести» сборник, издательство «ВЕЧЕ» 1894 -1915 (Казачий роман – (Вече)). ISBN 978-5-4484-7382-1.