Верная река. Глава 13

(Перевод повести Стефана Жеромского «Wierna rzeka»)

Стефан Жеромский
Верная река
Семейное предание

Глава 13

    Уже наступил прекрасный месяц май, а Йозеф Одровонж ещё не выздоровел. Весенняя зелень покрыла раны растерзанной земли. Пух, листья, плодоножки, искривлённые стебли и разнообразные цветовые оттенки заслонили раны земли и радовали человеческий глаз. Точно так же, как всосали в себя влагу и гнилость, так и цветом, формой, бесконечной мощью своего разрастания хотели всосать в себя страдания душ, стереть память о том, что уже упало и умерло. На благо новой жизни всё росло и буйствовало – назло смерти. По ночам над водой, по соседству с пригорком, на котором нашёл укрытие Одровонж, пел соловей. В нездольской усадьбе началась несколько иная жизнь. Пани Рудецкая стала принимать и нанимать прислугу, парубков, закупать инвентарь, налаживать в хозяйстве порядок, работу и дисциплину. Уже подумывала о восстановлении коровника, сараев и амбара. Готовились обеды и ужины. Шчэпан снова встал у плиты, при кастрюлях и котлах. Имел в своём распоряжении помощницу, грязную девчушку, которая драила посуду и ощипывала цыплят. Он кричал на неё диким голосом и раздавал тумаки, вдвое отыгрываясь за всё то долгое время, пока не имел кухарской власти. Согласно своей старой привычке, разговаривал с огнём, что-то ему заявлял, доказывал, ругался, утверждал и запрещал. Видно, не раз огонь ему противился, так как старик топал ногами и грозил ему кулаком.

    Постоянно ожидали, что отец панны Саломеи, старый пан Брыницкий, в течение многих лет действительный хозяин в Нездолах, управляющий всего имения, в один прекрасный день вернётся с войны, примет власть, установит заново порядок, восстановит и запустит весь этот огромный, старый хозяйственный механизм. Ожидали напрасно… Одним вечером ко двору пришёл утомлённый путник, крестьянин из отдалённейших краёв, из свентокшыских лесов, принеся с собой ужасную весть: отца панны Саломеи больше нет в живых. Раненный в бою где-то в горах, укрывался, тяжелобольной, по крестьянским избам поблизости монастыря Святой Катажины, у добрых людей в одной лесной деревеньке. Лечился сам, как мог и умел, старыми солдатскими средствами. Прикладывал на рану разные мази, пил отвар из трав ему одному ведомых. – Всё зря! - Пришёл час, когда понял, что пришёл его жизни конец.

    Упросил тогда крестьянина, который его у себя укрывал и перепрятывал, чтобы тот занёс весточку для дочки. Написал письмо. На твёрдом и шершавом кусочке серой бумаги, который надыбал где-то в походах, за неимением писарских принадлежностей заостривши перочинным ножиком последнюю свинцовую пулю, остававшуюся в сумке, написал своей дочке предсмертное послание. Оставлял её Богу и благодетельству родных, с которыми столько лет труды разделял и хлеб ломал. Заклинал её, чтобы берегла доброе имя, чтобы жила и работала честно. О себе писал, что тяжко болен и не может с того места, откуда пишет, ни выбраться, ни лечиться где-нибудь ещё. Ноги отнялись. В голове шум. В глазах темнота. Писал также, что в душе не чувствует давней силы, а на сердце у него большая печаль. В приписке добавлял, что посылает своей дорогой дочке Саломее последний грош, какой имеет – сорок семь польских злотых. Ещё раз отдавая «доченьку Мию» Богу, с кем в сердце умирает, Тому, кто «неизменно наш свет бережёт» - прощался с ней и благословлял.

    Крестьянин, принёсший письмо, на словах добавил, что тот пожилой повстанец вскоре после написания письма умер и ночью скрытно был похоронен местными жителями на старом кладбище при часовне той горной деревушки в стороне свентокшиской. Тут мужик развязал узелок и с почтением выложил на лавке, стоящей на крыльце, доверенные ему сорок семь польских злотых. Потом рассказывал много подробностей о последних минутах жизни того старого повстанца. Этот человек был совершенно другим, нежели нездольские мужики. Он стоял на стороне «веры», как и все соседи в тамошних сёлах. Сильно удивлялся угрожающим «полякам» мужикам, которых встречал по дороге, когда шёл в далёкий, первый раз проходимый им свет, неся это послание. Потому что в его околице люди верили своим и на польскую смотрели сторону, помогали в переправах, укрывали раненых, и даже те, что помоложе и огнистого духа, с отрядами ходили. Отблагодарённый и накормленный, пошёл назад, так как нужно было как можно быстрее отправляться в дальний путь, и идти дорожками незнакомыми, малохожеными, через леса, чтобы с войском не повстречаться. Панна Саломея провожала его с пару вёрст по межам полей, последнего свидетеля, горького вестника. После расставания долго-долго смотрела вслед за ним, за гонцом, что пришёл к ней от отца, а теперь идёт в то место, где он остался. Фигура его уменьшалась, сливалась с землёй… с сумерками… Когда отдалился и пропал из виду, она погрузилась в глубокое отчаяние. Эта весть буквально её убила. Вдвойне, втройне, в тысячу раз её страдание усугубилось, когда она сопоставила даты и осознала, что отец догасал в одиночестве как раз в то же самое время, в какое она отдалась возлюбленному. Умирал в тот час, близко той незабвенной ночи, когда тяжкой и приносящей неволю показалась ей отцовская любовь. Побледнела, без слёз в глазах бежала к дому по цветущим полям. Горестный крик вырывался из её уст. И при этом вдруг – тем большей, страшной, единой и безграничной любовью разгоралась к своему возлюбленному.