Усталость

   Сажин вышел из электрички, пересел в автобус и доехал до пристани. Речной трамвайчик перевез его на другой берег Волги. Там в кассе он взял билет до Калязина. До отхода «Метеора» оставалось больше часа, поэтому кассирша отругала Сажина («читать не умеете, билеты за полчаса до отхода»), но билет дала. Он обошел вокзал, осмотрел три его причала, магазин, в который не пускали, и потому толпился народ. У входа в магазин бабки торговали падалицей, скороговоркой предлагая товар: «Парень, купи яблочка, слышь…»
   Он расположился на скамейке на самом солнцепеке. Дерево, было горячее, и от него пахло краской. Волга в Кимрах не широкая, снизу доходил запах реки, а вверху в дымке был виден мост. Между двух крайних причалов маневрировал речной трамвайчик, всякий раз швартовался, потом отдавал концы и снова отваливал под оглушительное пение Михаила Боярского, доносившееся из рубки. Этот трамвайчик, видимо отрабатывая свой маневр, метался между причалами вдоль берега и на борт никого не брал.
   Сажин прикрыл глаза, все еще переживая утреннее происшествие на Савеловском вокзале. Вообще, это началось давно, с самого детства. С самого его первого появления во дворе, когда они переехали из гарнизона в Москву. Когда он, Сажин, семилетний Митька, проживший эти свои первые семь лет в мире крейсеров, белых матросских штанов и чёрных бушлатов, бескозырок, кортиков и офицерских белых шарфов, пахнущих одеколоном и табаком «Золотое Руно», вышел из подъезда и огляделся, к нему буквально со всех ног кинулся даун Аркаша. То, что Аркаша - даун, что его выпускают гулять, что его зло дразнят и опасаются ребята, Митька уяснил позже. В тот же первый момент он увидел дергающее головой чудище с уродливой маской вместо лица, которое, размазывая слюни по этому лицу, стремительно приближалось к Митьке на полусогнутых, не разгибающихся в коленях ногах, нечленораздельно гыкая. Подбежав, это страшилище остановилось перед Митькой, еще сильнее затрясло головой (как позднее выяснилось, от радости) и еще сильнее загыкало. Этот Аркаша стал просто Митькиным проклятием. Какие уж там «казаки-разбойники» или «прятки». Аркаша следовал за Митькой по пятам, и избавиться от Аркаши Митьке удавалось не всегда. Но со временем Митька приспособился. Он выходил во двор в те часы, когда Аркашу еще не выпускали. А если Аркаша не видел Митьку, он о нем не вспоминал.
   А потом в Митькиной жизни появлялись другие дауны. В школе была Таня Гудзон. Непостижимым образом упросив директрису, мать устроила Таню в нормальную школу. Митька это узнал загодя и случайно, подслушав разговор учителей в учительской, куда его послали за журналом. Завуч, Тамара Семёновна, всё кричала: «И пусть Гудзон не надеется. Эта школа для нормальных детей. Нет, я вообще не понимаю, на что Гудзон рассчитывает? На то, что я буду ставить её идиотке «липовые» тройки. Не буду. Пусть Гудзон даже не надеется. Пусть Гудзон забирает свою идиотку в школу для дефективных. У нас ведь есть школы для дефективных!?».
   А потом в какой-то из дней Митька вошел в класс и увидел, как девочка со сморщенным печёным яблоком вместо лица и в очках затравленно вжималась в угол класса, окруженная «нормальными детьми», которые издевались над ней всей стаей, стегали её мокрой половой тряпкой и бросали в неё всякий мусор. Она же, как заевшая пластинка, выкрикивала в ответ гнусавым голосом одну и туже фразу: «Отстань, зараза!». Увидев вошедшего Митьку, девочка вдруг резким, угловатым движением вырвалась из окружения, приблизилась к Митьке и прогнусавила, вдруг заулыбавшись: «Пойдем ко мне в гости?» …
   Однажды, доведенный до отчаяния тем, что из-за любви к нему идиотки Гудзон, его статус в этом зверинце под названием класс «упал ниже плинтуса», Митька после уроков запихал в её портфель комья грязного весеннего снега, наорал на неё, чтобы «даже близко к нему не подходила», и отослал домой. На следующий день он ожидал прихода в школу её матери и разбора дела, уверенный в том, что идиотка нажаловалась на него. Не тут-то было. Гудзон, увидев Митьку, расплылась в своей идиотской улыбке и снова залепетала непостижимым образом заученную фразу: «Пойдем ко мне в гости?». После этого случая Митька сделал свой первый вывод «по жизни». Дауны ничего не помнят. Они не могут никому пожаловаться. Но они могут любить этой своей жуткой, вызывающей изматывающую жалость любовью.         
   … Впрочем, дауна можно потерять, или забыть на вокзале.
   … Утром на вокзале Сажин стоял на платформе, поджидая электричку. В этот момент он почувствовал, что кто-то сзади лезет в его сумку, которая висела у него через плечо. Лезет совершенно беспардонно и грубо, просто обрывая Сажину плечо. Как в свою собственную. Повернувшись, Сажин увидел рослого парня с глумливым, как показалось Сажину в первый момент, лицом, по которому Сажин с разворота, недолго думая, ударил кулаком. Удар пришелся парню в нос, парень отшатнулся, а из носа пошла кровь, и Сажин вдруг услышал так хорошо знакомое с детства гнусавое мычание.
   К платформе подошла электричка, к парню уже подбежала упустившая его мать. Сажин пошел по платформе, краем глаза он видел, что мать пытается унять кровь носовым платком. Н-да…. Вот тебе и здрасте…. А, в общем, всё, как всегда. Всё нормально. В шесть двадцать утра в его сумку (ну, а в чью же еще?) лезет последний, оставшийся в Галактике, даун. Одно только прескверно. По носу не следовало бить последнего в Галактике дауна. Н-да….
   Сажин открыл глаза, до подхода «Метеора» оставалось минут десять.
   Он приподнялся со скамьи. Толпа около магазина рассосалась: дверь была открыта, и все желающие протолкнулись внутрь. Кимрычанки брали сахар. Продавался шоколад «Миньон» развесной, из большого ящика, но его они не брали. Сажин взял пачку сигарет без очереди, вышел из магазина и спустился на причал. Подходил «Метеор».
   Сегодня с женой они уезжали в Москву, сегодня кончались их совместные три недели в деревне, хотя изначально планировались четыре. Сажин мотался в Москву за водительскими правами, которые, как это выяснилось уже в деревне, жена забыла дома. 
   С этим совместным отпуском в деревне Сажин связывал некоторые надежды, призрачность которых, тем не менее, становилась всё очевиднее. Он усмехнулся про себя: «Наташа – не даун, ха-ха-ха. Бегать она, если и станет, то не за ним, а от него. Увы.».
   До Калязина Сажин спал в неудобном пластиковом кресле, иногда просыпаясь, и тогда разглядывал берега: близкий – крутой и высокий, и противоположный – дальний, который был отлогий и в дымке. Когда подошли к Калязину, все стали рассматривать когда-то находившуюся в центре города, а теперь затопленную колокольню – наглядный результат воплощения в жизнь людоедского плана ГОЭРЛО товарища Кржижановского, а потом разом засуетились, собирая вещи.
   От пристани до деревни Марьино, в которой они снимали дом – километра три-четыре, если идти по окраине города мимо домишек с цветами в горшочках и белыми занавесками за окнами. Потом через железную дорогу и поле.
   Окраина называется «Свистуха», потому что здесь когда-то сначала свистели, а потом грабили. Не столько до революции, сколько после. Через семьдесят лет после революции на «Свистухе» свистеть и грабить, наконец, перестали, и стали торговать бочковым разбавленным пивом в павильоне с названием «Павильон».
   Когда Сажин вошел в дом, Наташа уже собрала вещи.
   -Что так рано?
   -Я на «Метеоре». Дубна – Кимры – Калязин - Углич. Десять двадцать – в Кимрах, одиннадцать пятьдесят – в Калязине. Они нормально выдерживают расписание. До Кимр на электричке. Шесть двадцать.
   -Совсем не спал?
   -Ага. Только в «Метеоре»
   -Ну, и как на «Метеоре» покатался?
   -Да спал.
Сажин огляделся.
   -Ты молодец.
   -Почему я молодец?
   -Все собрала.
   Он стал носить вещи к машине. Она вынесла на руках кошку. Когда уложили все вещи, Наташа села за руль.
   -Скажи, ты с Катьки будешь требовать пять рублей за непрожитую неделю?
   -Обязательно.
   -Ну, поехали.
   После того, как Наташа остановила машину около прибольничного общежития, а попросту, обычного калязинского барака, она спросила Сажина: «Ну, и что ты на меня так смотришь? Сказать что-нибудь хочешь?»
   -Нет.
   -Почему не хочешь?
   -Да так. Я быстро.
   Катька Грачёва, хозяйка, которая сдавала им дом, жила в этом самом общежитии в комнате-пенале с дочерью и внучкой. А в деревенском доме не жила. Катьке Грачёвой лет шестьдесят.
   Когда Сажин, постучав, вошел, Катька воззрилась на него, явно соображая, чего ему от неё еще надо. Надежды на её сообразительность не было, поэтому Сажин сразу перешел к делу.
   -Баба Кать, гони еще семь рублей.
   После немой сцены последовал тщательный подсчет на пальцах, в результате которого Сажин «уступил» два рубля, Катька извлекла из кошелька смятую пятёрку и отдала её Сажину, а он её заверил, что покупатель будет обязательно. В субботу приедет из Москвы.
   Дело в том, что Катька написала сыну письмо. Сын в армии, «хороший парень, любую девку в городе с квартирой возьмет, вот только из армии вернется». Стало быть, деревенский дом больше не нужен. Сын писал Катьке, чтобы дом продавала, поскольку не предвиделось проблем с городскими оквартиренными невестами. Но не меньше, чем за три с половиной «тыщи».
   В первый же день пребывания в деревне Сажин зарабатывал авторитет и морочил Катьке голову, мол, он не прочь купить дом.
   Катька дом нахваливала и утверждала, что бревна «свинцовые». Сажин с этим тезисом охотно соглашался, но не мог понять, зачем так дешево отдает. Дом из «свинцовых» бревен можно легко за четыре «тыщи» продать, если, конечно, подойти к этому делу с умом. Катька воодушевлялась.
   -Вот ты и бери, родимый, за четыре-то. Только не ленись.
   Сажин заверил Катьку, что лениться не станет, но к концу второй недели Катька его раскусила и поняла, что Сажин ленится.
   Их акции пошли вниз, что выразилось в запрете пользоваться огородом, но подоспела помощь в лице бывшего Наташиного мужа Андрея, приехавшего навестить их на выходные. Вид у него был солидный, а телосложение богатырское, и, узнав про уникальные бревна, он сразу же выразил желание заиметь такие бревна в личную собственность. Катька, воспрянув духом, нахваливала бревна, как могла, а он с ней соглашался: «Да, да, чистый плюмбий».
   Сажин сунул пятерку в карман.
   -Так значит, в субботу.
   -А?
   -В субботу приедет покупатель.
   -У меня от покупателей отбою нет.
   -Вот и отлично. До свиданья.
   -А?
   Сажин выскочил на улицу. Наташа поинтересовалась.
   -Ну, сколько вернула?
   -Пятерик.
   -Как раз на бензин. Так, что ты так смотришь. Если сказать чего хочешь, то лучше уже говори.
   -А ладно. Скажу. Знаешь, 280 лет назад в такой же вот день 14 июля 1707 года царь, осмотрев недорослей, повелел послать 26 в Голландию, 22 в Ревель для изучения немецкого языка, 16 записать в солдаты Преображенского полка, а 4 определить юнгами на «Святую Екатерину». Среди тех 4 был мой прапрадед.
   -Ну и что?
   -Ничего. Просто потом, два года спустя в день рождения царевны Елизаветы Петровны дул ветер с Невы, зимняя, но ещё не замерзшая в этот год Нева, бурлила, а порывы ветра и снега вдруг стихали, и появлялось солнце. По Неве шли корабли, и впереди «Святая Екатерина» под государевым вице-адмиральским флагом. Корабли вдруг скрылись в клубах дыма, донеслась канонада в честь рождения царевны, а с берега ответили.  Дмитрий Сажин, мой прапрадед, упоминается в архивных бумагах Сената среди канониров того парадного расчета. С тех пор почти триста лет Сажины служили во флоте…. А я вот филолог….
   -Мить, знаешь, я когда тебя слушаю, мне становится страшно. Ты спутал реальную жизнь и собственные выдумки. Митенька, пойми, наконец, мне нужна надежность. Понимаешь, широкая спина.
   -Ну, если про ширину спины, то шире, чем у твоего бывшего мужа не сыскать. Может, тебе стоит к нему вернуться? Он тебя любит.
   -Я подумаю.
   -Хорошо, и чем же я ненадежен?
   -Митя, тебе тридцать лет, и один инфантилизм. А я хочу, чтобы обо мне заботились.
   -Да я только этим и занимаюсь.
   -Да тебе только очень этого хочется. Давно мог бы пойти в школу учителем русского и литературы. Но нет же. Тоже мне, спецкор, которого кроме мытищинских «Родников», и то по случаю, нигде больше не печатают. Ты всё выдумал, ты сочиняешь жизнь. А я устала, понимаешь, устала.
   -Собкор.
   -Что собкор?
   -Не спецкор, а собкор.
   -Ну, это сразу меняет дело....


   Послесловие.
 
   После нескольких лет безуспешных попыток пробиться со своими литературными опусами в «толстое печатное издательство», Сажин устроился выпускающим редактором в отдел "Искусство" небольшого издательства «Первое сентября», еле-еле сводящего концы с концами. Его путь от метро «Киевская» до места работы (вот же неожиданность, а (!). Ну, кто бы мог подумать (!?)) проходит мимо коррекционной школы. Всякое утро, когда он идёт на работу, он наблюдает гыкающих, мычащих и кричащих существ и их несчастных родителей. При поездках, скажем, в электричках Сажин внутренне смирился с тем фактом, что независимо от наличия в вагоне свободных мест, если в вагон войдут родители со своим необычным ребёнком, они сядут рядом с Сажиным, и ему всю дорогу придется слушать это самое гыканье, мычание и крики, многократно усиливающиеся, когда родители пытаются препятствовать этому ребёнку потрогать Сажина.
   А жену Сажина несколько последних лет зовут Маргарита.