Проводники

     – Какое смешное! Что это?
     – Всё, что осталось от подсумка, солнце моё.
     – Смешное и грубое! Кому это принадлежало?
     – Одному старику. Сахибу. Но таскал это мальчик. Его звали Муса.
     – Кем они были?..


     Показался караван – зазмеился, растянулся тёмной строчкой по светлому песку. Муса дождался, когда эта строчка начнёт напоминать чётки и побежал по открытой лестнице вниз.
     – Идут, Сахиб муаллим! – заскочил он под навес, подхватывая подсумок со светоносами. Но старый Сахиб его остановил.
     – Спешить – Аллаха гневить. Погоди-ка, мой мальчик...
     Сахиб торговал здесь, во дворе караван-сарая, а мальчишка выбегал наружу. Сообразительный малец придумал это сам – встречать тех, кто прибывает, за воротами. Да только вот жизнь не перехитришь. Хоть по эту сторону ворот, хоть по ту, а итог один: каменные светоносы больше не интересовали тех, кто пустился в столь неблизкий путь. В городах начали запечатывать свет в дерево, металл и даже ткани (упаси Аллах, лучи в сукне – вода в решете!), не иначе как старческое упрямство заставляло Сахиба работать с камнем, тёплых нежных оттенков благородным аглаем. Видел Сахиб те городские поделки, от их дрожащего света саднило глаза и тосковало сердце. Держалось это слабосильное освещение не больше месяца, к тому же день ото дня приобретая всё более болотный оттенок. Но люди выбирают то, что выбирают. Мир устал. Ему нужно всё меньше света. Иногда старый мастер, сокрушённо качая головой, представлял себе эти города в сгущающихся сумерках. Ни одного яркого, надёжного светоноса. Всё в чахлых пятнах, похожих на гигантских раздавленных светлячков, гаснущих тут и там прямо на глазах. А ведь свет, запечатанный в камне, сияет ярко и ровно, излучаясь не днями, а годами!.. Что ж. Всё происходит как происходит, и с этим ничего нельзя поделать. Сахиб принял решение уйти на покой. Отчего-то он был уверен, что об этом известно всем и всему, каждому камню, хоть в ущелье, хоть в стене за его спиной. Не знает только Муса. Кто бы мог подумать, что будет так трудно сказать ему об этом! Впрочем, мальчишка так ничему и не научился, ни одного луча сам не запечатал. Странное умение, с которым он пришёл к Сахибу – закручивать костёр в пламенеющий жгут – больше похоже на насмешку, чем на дар. Огонь невозможно запечатать, да и существует эта огненная верёвка какие-то мгновения. Ещё одна бессмыслица в этом и без того теряющем смысл мире...
     – ...Погоди-ка, мой мальчик. Мне нужно кое-что тебе сказать. Семь плиток ты уносишь – семь плиток ты приносишь. Нет, Муса. Больше не ходи.
     – Как не ходить? – захлопал он огромными чёрными глазами.
     – Ты ничего не продаёшь. Так зачем же?
     – Но Сахиб муаллим! Я буду стараться!
     – Ты стараешься и так. Но не всё в этом мире зависит от нас. Однажды, мой мальчик, ты поймёшь... Я больше не могу быть твоим учителем.
     – Но почему?
     – Ты мал. Но однажды ты поймёшь, – твердил Сахиб. Он верил в то, что говорил, но от этого было не легче.
     – Это потому что у меня не получается? Вчера на закате я поймал целых два луча, и один почти уже запечатал! Всё будет хорошо, Сахиб муаллим! Всё точно будет хорошо. Я... я видел сон!
     – Ты же не сновидец, – улыбнулся со снисхождением старик. Мальчишку было жаль. Но не всё в этом мире зависит от нас, приходилось говорить уже себе самому.
     – Разрешите мне пойти, Сахиб муаллим! Хотя бы ещё один раз!
     – Ладно, Муса, – немного подумав, согласился он. – Но ты продашь всё. Всё, что в твоём подсумке. А если нет... Если нет, это будет знак, и я укреплюсь в своём решении.
     – Хорошо, учитель!
     Такая самоуверенная готовность удивила старика и чем-то даже задела. Уговор очевидно невыполним! Хотя... разве не это и было целью?
     – Ладно, Муса, – повторил он. – Иди.
     – Сахиб муаллим, скажите... Это ведь правда, что мы можем видеть джиннов?
     – Мы?
     – Да. Мастера света.
     – Считается, мой мальчик, что можем. Только огненных. Ифритов, – ответил Сахиб, еле удержав себя от горькой усмешки («мы»!). – Но зачем ты это спрашиваешь?
     – Чтобы знать, – улыбнулся Муса.
     Он ушёл, а старик остался – под навесом, под небесами, под гнётом своих беспокойных мыслей. Его окружали плитки-светоносы – они сияли из ниши в стене, с развёрнутых под навесом циновок и мешка, – но ему словно бы не хватало света.
     Напротив, под лестницей, сидел дервиш. Позавчера его подобрали на дороге из Алима в Гашкесан. Те, кто напали на него, ничего не взяли (что можно взять у нищего?), но избили так, что идти он больше не может. Невольно встречаясь с ним взглядом, Сахиб видел лишь усталую пустоту... Мир устал. Белый свет сползает в болото, становится светом раздавленных светлячков. Как хотел бы старый мастер увидеть обратное! Но оно ему даже не представлялось, даже не снилось.
     Что за сон видел Муса?


     Под монотонный перезвон десятков, сотен бубенцов Муса шагал мимо бесконечной вереницы людей и животных, а они шагали мимо него и, разумеется, в противоположную сторону: хмурые погонщики и вооружённые до зубов охранники, утомлённые купцы и терпеливые путешественники, величественные, как всегда, верблюды и невозмутимые, как обычно, ишаки. В каждого из них он всматривался с одинаковым и довольно своеобразным интересом – мгновенно вспыхивающим и мгновенно гаснущим.
     Подсумок Муса даже не открывал. Не размахивал светоносом, не расхваливал его, разливаясь соловьём, как делал это прежде. Он не продавал – он уже продал. Все семь плиток. Или, напротив, ни одной. Но для него самого не существовало никакого «или». Он искал, он ждал, когда найдёт.
     Под самое утро Мусе приснился удивительно живой и яркий сон, такой, какие раньше не снились: в караване затаилось огненное существо, и Муса очень хотел, но никак не мог его рассмотреть. А потом всё и вовсе превратилось в огненную пляску. Запылало – сверху донизу, во все стороны, обдавая Мусу волнами сухого нестерпимого жара. Куда ни глянь – огонь. И всё-таки сон был о хорошем! О таком хорошем, что и не передать. Как это возможно, Муса не знал. Но едва проснувшись, с неописуемой ясностью понял: в караване джинн! И с ясностью не меньшей: всё будет хорошо, так хорошо, как никогда ещё не было. С той самой секунды он доверял всем своим решениям. Словно что-то его вело, что-то подсказывало: Муса, делай так. И Муса так и делал.
     Договориться с караван-баши не составило большого труда.
     – В моём караване джиннов нет, – ответил тот для начала. Однако почти сразу же его лицо, кажущееся холодным даже под палящим солнцем, тронула усмешка. – Люди устали. Верблюды устали. Ищи то, что ты хочешь, и мы купим то, что ты принёс, – если найдёшь. Если не найдёшь – будешь пить мочу ослицы.
     – Зачем? – удивился Муса.
     – Чтобы людям стало весело.
     Перезвон бубенцов. Рёв ишаков. Крики погонщиков. Куфии, чалмы, папахи. Уши, гривы, горбы. Уши, гривы, горбы...
     Перезвон. Рёв. Крики.
     Перезвон. Рёв. Крики.
     Уши, уши. Горбы, горбы...
     Муса не знал, как будет выглядеть существо из огня, но он верил, что увидит сам огонь, незримый для других.
     Вот он, огонь...
     Привлечённый им, как мотылёк, Муса поменял направление движения и только потом разглядел: это не просто огонь, это глаза. Два пылающих глаза наблюдают за ним из верблюжьих горбов! Их настороженный взгляд был полон неприязни.
     – Это ифрит! Здесь ифрит! Я нашёл! – закричал Муса, на всякий случай отбегая от своей находки как можно дальше.
     Он успел увидеть, как к нему, не слишком торопясь, направляется кто-то из погонщиков. Ифрит был куда расторопнее. Резко задрав морду вверх, верблюд плюнул ярчайшим сгустком пламени. Глаза из горбов исчезли, а через секунду Мусу и караван разделила хлынувшая с небес огненная стена, бесконечная вверх и в обе стороны. Сквозь неё просачивались только отдельные и очень приглушённые звуки – словно бы в уши Мусе затолкали по хлопковому пушистому шарику.
     Он немного подождал и сел на песок. Глухо. Жарко. Обидно. Где же хорошее? Неужели сон обманул? Губы и подбородок задрожали...
     От пламени начало отделяться нечто, приобретая отдалённо человеческие очертания – голова, руки, ноги... Фигура росла. Два человеческих роста, три человеческих роста... Проявились уже знакомые глаза – всё с тою же неприязнью, но теперь без настороженности. Теперь они смотрели торжествующе и злорадно. Фигура не шагала, а плыла над песком. Плыла, приближаясь к Мусе и, конечно, ничего хорошего ему не суля.
     Муса – не от большой смелости, а от безысходности и непонимания, что же ещё он мог бы сделать – выбросил правую руку вверх и принялся крутить кистью в горячем воздухе. С усилием. Покрываясь обжигающим панцирем пота.
     Огненная фигура начала вращаться вокруг своей оси – сначала медленно, как будто бы тоже с усилием, но каждый последующий оборот шёл легче предыдущего. Ифрит, а это был несомненно он, вытягивался и «худел», выпучивая свои и без того огромные глаза. Он прекратил приближаться и только вертелся и вытягивался, вертелся и вытягивался.
     – Я убью тебя, сссмерть тебя ждёт... – сипел он.
     Муса продолжал делать то единственное, что умел сколько себя помнит, – скручивал огонь.
     Вскоре напротив сидящего на песке, взмокшего от макушки до пят Мусы тянулась ввысь пламенная вращающаяся бечева. С её верхушки огненными ягодами свисали глаза. Они были закрыты. Ифрит больше не подавал признаков жизни.
     Но стоило Мусе опустить гудящую от усталости руку, как огненный недоброжелатель ожил. В его внезапно распахнувшихся глазах горела такая ярость, что они побелели, а следом побелел и он сам. Побелел и... рухнул. Как подкошенный, как столб, как сухое дерево.
     Муса успел немногое: прикрыть голову подсумком и крепко-накрепко зажмуриться.
     Он ожидал удара и мучительной гибели от огня, но почувствовал лёгкий толчок в подсумок и услышал тихое, быстро стихшее шипение – как если бы в раскалённый казан упало несколько капель воды. Затрещала ткань. Повалились светоносы...
     Первое, что он понял, попытавшись открыть глаза, – что открывать ему нечего. Он видит, но не глазами. Глаз нет. Нет ни рук, ни ног. Нет тела. Он шар. Шар из чистого, белоснежного сияния. И он... не помнит. Совсем ничего не помнит. Как он здесь оказался и кто он?
     Рядом с ним дотлевало что-то длинное, лежали, раскинувшись веером, тонкие каменные плитки. Под ним – одежда.
     Перемещаться оказалось легко – об этом надо было просто подумать. Он поднялся повыше и замер, пробуя осознать всё, что видит и ощущает.
     Всё здесь было в таких же, как он, сияниях. Десятки, сотни сияний, парящих над одеждой, оружием, сбруями, бесчисленными торбами...
     Надо было попробовать, может ли он говорить.
     – Всё будет хорошо, – сказал он. Мог! Слова шли откуда-то из самого центра его «я». – Всё точно будет хорошо!


     ... – Так кем они были?
     – Проводниками, солнце моё.
     – Но не знали об этом? Разве так бывает?
     – Проводник всего лишь инструмент. Часто ли долото знает, что оно долото? Они перевели мир на следующий уровень. К более совершенной форме жизни. Плотно упакованные лучи светоносов и сжатое скручиванием пламя ифрита несли в себе насыщенную, концентрированную энергию. Их столкновение и перебросило мир. Всё живое стало другим. И это был хороший вариант.
     – А какой был плохой?
     – Прежний мир себя исчерпал. Очень скоро бы он погас.
     – Исчез бы, но не исчез? Поэтому нам нужно помнить о них?
     – Поэтому, солнце моё. И ещё потому, что мы и есть они.
     Сияние поменьше засияло ярче – оно очень удивилось. Но не вспомнило, так и не вспомнило.
     Как не вспомнило и того, что слышит эту историю не впервые. Как не помнило ни имён, ни своих недавних вопросов. Как не помнило почти ничего.
     Его память была невредима – Сахиб читал её как открытую книгу. Беда лишь в том, что эта книга всегда закрыта для самого Мусы.
     Существа этого порядка ни в чём не нуждаются, они мудры и прозорливы и способны получать информацию от любой песчинки. А ещё они живут пять тысяч лет. Время есть. Много времени. Четыре тысячи девятьсот один год. Муса ещё вспомнит. Он ещё перестанет забывать.
     – Какое смешное! Что это?..