Между Востоком и Западом. Пролог

Пролог.

1.

Тысячи тысяч лет соседствовали рядом две стихии – Добро и Зло. Еще не существовало на земле ни лемурийцев, ни атлантов, ни людей, а два бессмертных начала уже вели свою непримиримую борьбу. Добро созидало бескрайние зеленые равнины и густые леса, Зло превращало их в выжженные солнцем пустыни. Зло поднимало из морских глубин гигантские волны, Добро усмиряло их стеной оборонительного ветра. Добро воздвигало горы, Зло подтачивало их, превращая в легковесную пыль. Зло испепеляло и крушило, Добро проливалось животворным дождем и строило, строило, строило на века.
Так продолжалось, так продолжается, так будет продолжаться до тех пор, пока великая битва не завершится победой одной из сторон.
Не в силах одолеть друг друга, Добро и Зло сотворили себе помощников, однако первые цивилизации оказались слишком привержены Добру, и Зло уничтожило их. А потом Зло создало людей: жалких, трусливых, беспомощных, но завистливых, алчных, ненавидящих и самих себя и, самое главное, ненавидящих Добро. Зло торжествовало, однако Добро лишь усмехнулось в ответ и наделило людей душой: доброй и отзывчивой, любящей и готовой придти на помощь, бескорыстной и жертвенной.
И повелось. С рождения до смерти человеческой бьются две стихии за каждого представителя рода людского. А потому нет абсолютно злых, как нет и абсолютно добрых, и каждый человек вправе отдать себя в тот или иной момент во власть любого из двух начал. И сам он определяет степень своего участия в нескончаемой битве времен. Но бывает, что отступается Зло, – на землю приходят святые. Бывает, что и Добро устает от противостояния, – и тогда подлунный мир содрогается от деяний великих злодеев.
Вот с этого предисловия и начинается наша история.

* * *

В предгорьях высочайших столбов мира, именуемых Тибетом, на живописных зеленых равнинах прилепилась маленькая деревушка Шанлян. Что отличало жителей деревушки от окружающего мира, так это ни с чем не сравнимая доброта и радушие. Воистину жили в ней мудрые люди. Потому что многое понимали они и многое прощали.
Гремели войны, бушевали пожары, полыхал огонь ненависти на полях сражений, а Шанлян по-прежнему оставался островком Добра. И не существовало к нему подступа извне. И тогда коварное Зло решило подобраться изнутри.

2.

Не было у пастуха Мюрена детей, да и жены у него никогда не было. Почему? Трудно сказать. Наверное, не нашлось никого по сердцу. Однако детишек соседских Мюрен очень любил: и на свирели им играл мотивы незамысловатые, и игрушки из соломы мастерил, на спинах овец и коз послушных катал. Любил пастух смех детский, очень любил.
Вот повел Мюрен однажды стадо деревенское в горы, на привольные луга и сочные пастбища. День пролетел там, другой, третий. Солнышко мягко лучами ласкает, ветерок траву густую колышет, овцы с козами тихонько на языке своем переговариваются. Задремал пастух, сладко так задремал. Спит он, значит, и слышит сквозь сон звуки необычные: будто плачет в кустах кто-то жалобно и пискляво. Очнулся Мюрен. Лежит, глазами поводит, прислушивается. Ничего. Подумал, показалось, а вот и нет. Пес-то верный тоже насторожился, уши навострил, прислушивается да принюхивается. Сидел-сидел, и вдруг как сорвется с места. Только пастух хвост его и видел.
Встал Мюрен, влево посмотрел, вправо. Везде лишь спины овечьи да козьи. Однако слышит, из-за кустов дальних ворчание собачье доносится. Зашагал пастух, посохом стадо с дороги разгоняя. Добрался. Видит, сверток на траве копошится, а над ним собака его верная ощерилась: уши прижаты, шерсть дыбом, пасть оскалена. Не дает хозяину к свертку подобраться, отталкивает. Мюрен и так и этак старался, да все одно, рычит пес, упирается. Осерчал пастух, впервые за жизнь свою осерчал, взял, да и вытянул друга верного посохом вдоль хребта. Заскулил пес обиженно, умчался к стаду. А пастух поднял сверток, развернул и обомлел…
Ребеночек, мальчонка крохотный. Волосики черненькие, глазки голубенькие, четыре зубика в улыбке широкой белеют. Красота, да и только! Обрадовался Мюрен несказанно: значит не одному придется старость свою коротать.
В тот же день пригнал пастух стадо в деревню, вестью своей поделился. Порадовались за него сельчане. Один только старик, староста деревенский, губами пожевал, о находке узнав. Да что с него взять-то?! Он ведь слепым давно от старости сделался: ни мальчонку разглядеть, ни улыбку его широкую. И к тому же оказия неприятная на смотринах тех вышла. Провел староста пальцами сухими по лицу найденыша и руку отдернул. И увидели все кровь на пальце старика, – укусил его малец, крепко укусил. Покачал старец головой, но махнул ладонью разрешительно. И в самом деле, не оставлять же младенца волкам на съедение. Только имя сразу давать отсоветовал, а сказал лишь:
– Пускай подрастет немного. Поглядим, что из находки твоей получится. Тогда и назовем, по делам его имя дадим.

3.

Ну и рос найденыш тот. В ласке, неге и холе рос. Мюрен души в нем не чаял. Ничего не замечал и прощал все. Да и как не простить? Нашкодит, напроказит мальчишка, а потом улыбнется во весь рот своей белозубой улыбкой, – и все негодование как рукой сняло. Что и говорить, улыбка у найденыша очаровательная была. Только вот глаза голубые никогда не смеялись, а в самой глубине их таилась неукротимая злоба. Но не замечал этого Мюрен.
Пастух-то не замечал, однако соседи неладное быстро заприметили. Сначала собаки деревенские стали жилище Мюрена стороной обходить; даже верный пес и тот перестал в дом заглядывать, – все у конуры во дворе жался сиротливо. Потом внимание обратили: как кто мимо найденыша не пройдет, так обязательно напасть какая-нибудь приключиться. Или ногу человек подвернет, или кувшин с молоком опрокинет, или так споткнется, что и лоб в кровь разобьет. И все это смех сопровождал детский радостный.
А чуть подрос мальчишка, так и сам принялся проказы вершить. То по зиме, будто случайно, тропинку водой обольет, чтобы на льду скользком люди падали; то курицу соседскую из шалости в петлю заманит, да и задушит словно невзначай; то камнем метко брошенным птицу на лету собьет или собаке ногу поранит. И опять смеется. Вот тогда-то и дали люди имя найденышу по проказам его злым: Фэн-хэном прозвали.
Обиделся тогда Мюрен, подумал, что завидуют ему односельчане. На все лето в горы со стадом ушел и мальчишку с собой взял. И вздохнули в селе свободно, но только до осени, – потом все сызнова началось. Так и повелось с той поры: летом пастух с сыном приемным в горы уходят, к холодам да листопаду назад возвращаются. Шестнадцать лет без малого пролетело.

* * *

В тот год Мюрен с сыном далеко в горы забрался. Так далеко, что и случайных путников не встретишь. Неделю пасли они стадо, другую. Спокойно было.
Вот поутру отправился Фэн-хэн за водой к горному ручью. Ушел, и нет его: и полчаса пролетело, и час целый. Всполошился Мюрен, позвал собаку, и отправились они на поиски. Пес верный след быстро взял: от ручья в заросли лесные, что пастбище окружали, а оттуда в самую чащу. Пастух-то поотстал: стареть начинал, уставать быстро. Только слышит он из-за деревьев рычание да вой жуткий. Приналег, что есть мочи, выскочил на поляну лесную. Видит, катается по траве клубок буро-черный: волк коричневый в подпалинах рыжих и собака его верная. И волк верх берет, – совсем уже пса придушил. Спохватился Мюрен, махнул посохом, хрясть врага поперек спины и убил его. Только и друг его преданный с горлом перекушенным тоже замертво пал.
Опечалился пастух, слезы на глаза навернулись. Вдруг позади шорох в кустах. Обернулся, – Фэн-хэн стоит, целый и невредимый, и улыбается, а на руках волчонка держит.
– Вот, – говорит. – Вместо пса твоего сторож нам надежный будет, ловкий и неутомимый.
– Так ведь это же волк, – попробовал возразить Мюрен. – Он же всех овец нам передушит.
– Это как воспитаем, – на своем Фэн стоял и настоял-таки.
Похоронили они обоих на поляне: и пса верного, и волчицу – мать волчонка подобранного. А находку свою Фэн-хэн Лангом назвал.

* * *

Лето к концу подходило, стадо жир нагуляло, пора пришла в долину возвращаться. Ланг подрос и на диво быстро превратился в бурого с рыжими пятнами свирепого волка. И никого, кроме Фэна, не признавал, и приказов больше ничьих не слушал. Сердился Мюрен на это, но терпел, только повторял все время:
– Волк – житель вольный: вниз пойдем – его здесь оставим. А в деревне щеночка возьмем и нового сторожа вырастим.
Фэн-хэн же в ответ на это только молчал да улыбался, по-прежнему зло в глубине глаз тая.
В последний вечер стоял Мюрен на краю обрыва, закат провожая. Всегда так было, что прощался пастух с летом, глядя на солнышко уходящее. Смотрел на переливы разноцветные на шапках гор снеговых, мечтал о чем-то своем неведомом, а может, богам молился, – благодарил за то, что стадо сберегли, что приплод сохранили, что ему, Мюрену, еще одну радость летнюю доставили, или обещал, что в следующем году снова сюда придет.
Мечтал пастух и не заметил позади шагов крадущихся, а когда услыхал, поздно оказалось. Подобрал Фэн-хэн посох отцовский, что лежал к камням прислоненный, размахнулся изо всей силы и толкнул Мюрена в спину. Вскинул пастух руки, но не удержался, – исчез за краем обрыва, беззвучно исчез, бесследно, потому что дна у того обрыва и вовсе не было. Только глазами удивленными успел с взглядом сына приемного встретиться, и лишь тогда разглядел злобу в них затаенную. Фэн же улыбнулся, потрепал по загривку тершегося о ногу Ланга и прошептал счастливо:
– Теперь-то уж нам с тобой никто не помеха.
Так и получилось, что в горы стадо увел один пастух, а в деревню его пригнал другой.

4.

Погоревали-погоревали жители Шанляна о пастухе Мюрене, но, делать нечего, возложили обязанности пастуха на его приемного сына. Недоволен был Фэн-хэн таким решением, однако подчинился: не захотел изгоем становиться.
Скрепя сердце, выполнял свою работу молодой пастух. По весне забирался на самые дальние горные пастбища, в такую глухомань, что и отыскать-то невозможно, и лишь с первыми заморозками возвращался вниз. За стадами и не следил вовсе: овцы да козы сами себе предоставлены были, ну и Ланг, хозяину верный, за ними присматривал. Но вот, как ни странно, словно духи оберегали животных. За много лет ни одна овца в ущелье не сорвалась, ни одна коза не пала от болезни; даже волки и те стадо Фэн-хэна стороной обегали. И приплод всегда был хороший, и шерсть густая да длинная, и жирок нагуливался знатный. Рос достаток жителей Шанляна, а вместе с ним росла и ненависть Фэн-хэна к односельчанам.
– Надо же, – высокомерно говаривал пастух, теребя за ухом Ланга. – Я им богатство пополняю, а они и здороваются-то со мной сквозь зубы.
Ну «сквозь, не сквозь», а вот в глаза Фэну жители Шанляна смотреть избегали, да и рук при встрече протягивать не торопились: уж слишком злобным им пастух казался. Ланг же слушал хозяина внимательно, от почесывания за ухом довольно ворчал и преданно потявкивал в такт настроению Фэна, которое угадывать научился безошибочно.

* * *

Так пролетело двенадцать лет. В двадцать девятое свое лето увел пастух стадо в горы, и на этот раз так далеко, что и сам дорогу назад не сразу отыскал бы. Неделю они с места на место переходили, другую, пока не забрались на гору Тайшань. Трава по колено, густая, сочная, и много ее, – видимо-невидимо. Остановился Фэн, переночевал. Наутро же решил предаться любимой забаве. Вместе с Лангом разделил стадо на овец и коз, выстроил их друг напротив друга, будто две армии соперничающих. Во главе одной Ланга поставил, в авангарде другой сам очутился, и повел «солдат» своих навстречу «войску вражьему». Вот-вот столкнутся.
И вдруг прямо посреди дня жаркого да солнечного подул пронизывающий до костей холодный зимний ветер. Небо заволокло свинцовыми тучами, и повалил густой мокрый снег. Да такой сильный, какого Фэн за всю свою жизнь не видывал. И вьюга завыла больше прежнего, и метель замела, пеленой все вокруг застилая. Слышит пастух, блеют овцы с козами, а помочь им не может: ничего вокруг не видит. Стоит на месте, голову плащом укрывая, и дрожит от страха и холода. Лишь когда ощутил возле ноги знакомое дыхание пробравшегося сквозь бурю Ланга, тогда только и успокоился немного.
Час ли пролетел, два ли – неизвестно, однако стихла непогода, небеса разъяснились, снова засияло, припекая нещадно, солнышко. Огляделся Фэн-хэн, – нет стада, один снег кругом, сколько взора хватает, расстилается, в лучах ярких блестит-переливается, словно смеется. И не столько страх сковал сердце пастуха, сколько обида: так и представились ему ухмылки односельчан, насмешки их едкие, что не справился он с работой своей, не уберег стадо.
– Пошли! – буркнул он Лангу и, проваливаясь где по колено, а где и по пояс, зашагал, куда глаза глядят.
Долго шли, устали, день к вечеру клониться начал, а ни овец, ни коз нигде невидно, даже следов малых, и тех не отыскали. Волк из сил выбился, пришлось его Фэну на руки брать. С ношей и того тяжелее идти сделалось. Шаг ступил пастух, другой, третий и ощутил вдруг легкость такую, что и не сразу понял: ушла почва из-под ног, и летит он вниз, в пещеру глубокую.
– Все, – успел подумать Фэн-хэн. – Теперь разобьемся, насмерть, в лепешку разобьемся, и места мокрого не останется. Ну, и пускай! Зато рож их мерзких не увижу больше, и то хорошо!
Однако падение не наступало, напротив полет продолжался и продолжался, не ускоряясь и не замедляясь. Становилось теплее. Тело покрылось каплями липкого пота. Откуда-то снизу донеслись неясные звуки: не-то стоны, не-то крики. Потянуло смрадом огромного пепелища.
– Неспроста это, – пронеслось в голове Фэна, и в то же мгновение ноги пастуха спружинили о подземную твердь. Было жарко и влажно. Впереди брезжил слабый свет. Оттуда доносились крики, плач и стоны, и удары бичей, и, что самое главное, блеяние овечье да козье. Спрыгнувший с рук Ланг жалобно заскулил. Страшновато, но делать нечего.
– Тронулись, друг мой, – они шагнули на белевшую в полумраке тропинку. Под ногами что-то хрустнуло. Пастух наклонился и остолбенел от ужаса: дорога к свету в конце тоннеля была вымощена человеческими черепами.