В кафе Безалаберных

Париж. Улица Фонтен, 16-бис. «Кафе Безалаберных». Вывески нет, название угадывается в воздухе, в клубах сизого дыма, в гулких голосах, в запахе пота, отчаяния и дешевых духов «Жасмин де Бордо». Анри сидит в углу, как всегда. На нем – привычный потертый черный бархатный пиджак, короткие брюки,  заправленные в лакированные штиблеты на несоразмерно маленьких ногах, и неизменный мягкий фетровый котелок, съехавший набекрень. В петлице – красная гвоздика, чуть увядшая. Его трон – обыкновенный плетеный стул, его скипетр – кусок угля.

«Я могу пить, не опасаясь, ведь мне, увы, не высоко падать!»
Он произносит это вслух, обращаясь скорее к пустому стакану из-под абсента, чем к кому-либо. Голос хрипловат, сорванный ртутными процедурами и коньяком, но отчетлив, как линия на бумаге. Граф Анри Мари Раймон де Тулуз-Лотрек-Монфа. Падать ему действительно невысоко: с этого стула, с высоты его собственного, скрюченного болезнью тела, рост которого – вечный предмет шуток и его самого, и окружающих. Он допивает стакан и машет короткой, сильной рукой с обкусанными ногтями – encore! – и та же рука тянется к углю.

За окном ночь. Не просто темнота, а нечто безразмерное, спелое до гнилости. Монмартр кипит. Вот и шлюхи. Тени в кринолинах, лица, нарумяненные газовым светом фонарей, смех, резкий и пустой, как звон разбитого стекла. Анри видит их всех сквозь призму легкой абсентной дрожи. Особенно Лулу – ту, что сейчас вертится перед кем-то у стойки, показывая щиколотку в дырявом чулке. У нее быстрые, легкие ножки, в стоптанных туфельках. Он знает эти ножки, знает каждую венку на них, знает их усталость к утру, знает запах ее постели в дешевом номере гостиницы. Знает и то, что за пару франков она готова на все, включая его уродство. Но сейчас они – часть этого безумного балета улицы, который он пьет глазами.

Уголь скользит по грубой, впитывающей бумаге салфетки. Он не рисует – высекает мир, яростно, точно ножом. Лулу подходит, хлопает его по плечу. Ей все равно – граф он или нет, лишь бы платил. Ему – почти тоже. Почти. Почти, потому что в ее безразличии есть свобода от жалости, которую он ненавидит больше всего. Он сует ей франк – «pour ta beaut;, ma ch;re» – и она смеется, гортанно, по-уличному.

Салфетка заполняется лихорадочно: нагие натурщицы и гуляки, их тела сплетены в странной, почти гротескной гармонии усталого порока. Ван Гог – вспышка рыжей бороды и безумных, горящих желтым глаз (он помнит их яростные споры и его отрезанное ухо). Девицы, танцующие канкан в «Мулен Руж» – взметнувшиеся юбки, как черные крылья летучих мышей, обнажающие кружевные culottes. Мадам Пупуль  – тучная хозяйка борделя на улице Амбруаз, кропотливо наводящая последний лоск перед зеркалом, лицо – маска усталости и расчетливости под толстым слоем пудры, скрывающей оспины.

И вдруг – линия смягчается, уголь будто сам не хочет царапать. Ах, маман. Графиня Адель. Глаза, полные тихой, неизбывной печали и вечной тревоги за своего малыша. Он видит ее в далеком Альби, в замке Мальроме, где тишина гнетет сильнее монмартрского гама, видит ее письма, полные упреков к его образу жизни и мольбами вернуться. А потом – всплывает иное, редкое, почти забытое ощущение легкости. Аркашонский залив. Прогулка позапрошлым летом на яхте «Mauve Iris» (Фиалковая Радуга). Солнце, соленая пена, брызги. Он стоит на палубе, чувствуя покачивание волн под ногами, ветер в лицо, почти не замечая трости в руке. Свобода? Или лишь краткая передышка в вечной войне с телом и миром?

Лулу зовет его хриплым шепотом. Пора. Ее клиент ушел. Он сминает исписанную салфетку, пропитанную вином и потом, швыряет в угол, где уже валяется десяток таких же. Берет новую, кривя рот в усмешке. Encore un verre! И снова приникает к бумаге, его горбатая спина напряжена. Падать невысоко. Но пока он падает, он успевает схватить и запечатлеть весь этот пьяный, безалаберный, безнадежно прекрасный и отвратительный мир в стремительных, безжалостно точных штрихах угля. Кафе гудит, как улей. Ночь безразмерна, как пропасть. А он рисует. Потому что иного способа не упасть совсем – у него нет. Только уголь. Только линия. Только этот миг между глотком и падением...

Прелестны ножки у Лулу,
а ночь спела; и безразмерна.
Да что Лулу! – здесь на углу
сто шлюшек вышли на маневры.
В кафе, подвыпив, граф Анри
углём рисует на салфетках
ребенка в парке Тюильри,
охоту, лошадей, левретку,
бега, где ловишь на лету
усмешечки аристократов,
портрет Жюстины Дье в саду,
бордель, бродячих акробатов,
как на Монмартре фонари
в каштановой двоятся гамме,
себя – усатого Анри,
причём с нормальными ногами
(хотя хорош, как есть, и так
он для Лулу за пару франков),
нагих натурщиц и гуляк,
Ван Гога и друзей-подранков,
девиц, танцующих канкан,
мадам Пупуль за туалетом,
чуть постаревшую маман,
прогулку позапрошлым летом
на яхте масти пьяной сливы,
что в такт со временем плывёт
по Аркашонскому заливу,
увы, не задом наперёд...