Сон 6 Накшасан

Глава 1: Вход

Мы зависли в Небесной Анфиладе, пространстве, где ткань реальности истончалась до шепота, а свет рождался из самой сути бытия. Я и вереница Странников – не имеющих плоти, лишь мерцающие сгустки эфира, каждый из которых отличался плотностью и светимостью, но объединяла их одна общая, неизменная черта: яркая, пульсирующая пурпурная точка у самого основания. То была искра крови одного из Древних – имя чье затерялось в безднах Эонов, растворившись в довременной тишине. Этот знак, словно клеймо древнего завета, был нашим единственным пропуском в Накшасан – первый из миров, не сотворенный разумом, но порожденный первичной, слепой волей к упорядочению. Здесь, по преданию, формы впервые обрели имена, а безмолвие впервые услышало собственный эхо.

К нам, безмолвно парящим в преддверии, приблизилось существо. Оно было подобно фантасмагорической бабочке, чьи крылья едва уловимо трепетали саму реальность, а лицо – человеческое, но в том тревожном, безвременном смысле, в каком лики являются лишь в сновидениях, когда грань между явью и кошмаром стирается. Существо излучало не свет, но эфир – информацию, свернутую в осязаемые чувства, словно древний гримуар открыл свою суть напрямую в сознание.
— Приветствую вас, Странники, — раздалось не голосом, но мысленной вибрацией, проникающей в самые глубины сознания. — Вижу, кровь Праотца призвала вас узреть то, с чего началось упорядоченное. Мое имя — Aellopeia.

Примечание: Имя "Aellopeia" (Аэллопея) звучит легчайше, как порыв древнего ветра, и в то же время таит в себе дикую, первобытную суть. Оно способно пробудить в искателе ассоциации с Аэлло, одной из Гарпий в древнегреческой мифологии – вестницей бури и похитительницей душ. В оккультной поэзии конца XIX века Аэллопея упоминается как одна из «ветроносных сущностей Востока» у некоторых мистиков эпохи "Золотой Зари", хранительница путей между планами, чье присутствие предвещает трансформацию или гибель.


— Для путешествия вам придется облечься в материю. Приветствуются любые облики, за исключением способных парить или летать. Причины тому весьма веские, однако объяснения могут испортить вам впечатления от экскурсии. Просто поверьте: сие правило — не моя прихоть.
Аэллопея скользнула вперед, грациозно и бесшумно, словно само движение стремилось подражать ей. А сгустки Странников вокруг начали, покорные древнему призыву, обрастать плотью, вызывая к жизни невозможное: химерические формы, сотканные из кошмаров и забытых легенд, человекоподобные звери, многоногие монстры с мерцающими хитиновыми панцирями, изящные двуногие силуэты, что были одновременно механическими и живыми, слитыми в единое, невыносимое целое. Некоторые же были вовсе непостижимы, будто вывернутые наизнанку идеи, визуализированные с фатальной ошибкой.
Я же замер на месте, охваченный древним, первобытным ужасом. Я не знал, как быть телом. Не знал, как себя вообразить. Желание позвать, закричать, пронзило меня, но рта не было, гортани не было, и звук не рождался. Наступил тот самый сновидческий кошмар, знакомый каждому, кто хоть раз касался бездны: ты хочешь вырваться, но мир мягко, но неумолимо глушит твою волю.
Но голос был не нужен. Моя мысль, не завершившись, была уже прочитана.
— А-а-а, Миркатеш... — раздался в голове теплый, вибрирующий мысленный отклик, словно древний хорал. — Рада познакомиться с тем, кому удалось выскользнуть из объятий двух влюбленных миров. Поверить в слухи о тебе — столь же трудно, сколь интересно: как ты это сделал... Неужто вмешался кто-нибудь из Старших? Хранитель?
Хорнозон?
Хаос?
...Или, быть может, сама Ruh Alzalam?.. Ха-ха... Не бери в голову. ...ой ..Прости за каламбур: головы тоу тебя пока нет.

Ruh Alzalam. Внутри имени звенела отсылка к «рух» — духу, дыханию, ветру в арабской традиции, и "залам" — пространству между молчанием и словом, самой сути бездны. Это было Имя из старших, скрытых регистров Бытия, одно из тех, что даже произносящие не понимают, но чувствуют спинным мозгом, как предчувствие неминуемой гибели или великого откровения.
— Твоя память фрагментарна. Это — не слабость, а защита от того, что могло бы разрушить разум. Что до твоего облика — пройди к арке. Там все, кто, как ты, еще не научились материализовываться. Подбери форму... по наитию, доверься древним инстинктам.

Аэллопея таяла, исчезая, оставляя за собой лишь слабый след запомненного запаха детства, – именно в тот миг, когда засыпаешь в автомобиле на заднем сиденье, и реальность ускользает, оставляя тебя наедине с предчувствием чего-то огромного и непостижимого.
— Жду на корабле. Отправка через четыре с половиной цикла.


Примечание:
 Накшасан (Накшас) — первый мир, сотканный Старцами.
 Мамору Альфарага — коридор между мирами, нить, сплетающая вселенные, но также и разрывная ткань, полная опасностей.
 Ruh Alzalam — сущность, Сердце или Ядро Тьмы, сама первозданная, бесформенная ночь, таящая в себе все потенциалы и все концы. Ruh ((;;;)) — в арабской традиции означает дух, дыхание жизни. Al-Zalam (;;;;;;) — тьма, мрак, покров ночи, не просто отсутствие света, но активная, поглощающая сила.


Глава вторая: Эхо Бытия

Я двинулся к Арке. Её очертания вибрировали, словно сама ткань пространства стыдилась того, что здесь разорвана, обнажая древнюю рану бытия. Арка была не каменная и не эфирная — она была границей, местом, где мысль превращается в плоть, а форма вспоминает свою древнюю природу, задолго до того, как было дано первое имя.
Под Аркой стояли те, кто — как и я — еще не сумел облечься в материю. Каждый из них был сгустком света, но свет их дрожал, колебался, как пламя свечи на ветру, перед лицом незримого ветра из иных сфер. Они были Странниками, что забыли свои прежние тела, или — быть может — никогда их и не имели, будучи лишь эхом изначальных идей.
Перед нами раскинулась Галерея Форм. Это не были статуи или проекции, нет. Каждая форма была... приглушенной возможностью, вызревшим плодом на Древе Знания, и чтобы выбрать, нужно было не решить, а узнать — узнать себя в этой форме, словно обнаружить забытое отражение в бездонном зеркале.

Я прошел мимо многоруких исполинов, чьи тени плясали на стенах вечности, мимо звериных очертаний, хранящих в себе дикую память первобытных лесов, мимо геометрических конструкций, что шептали формулы мироздания, мимо искаженных масок, которые шептали мне в такт биению пространства, словно голоса из-за грани. Все они предлагали себя, но я чувствовал: не они.
Не они.
Это было внутреннее знание, инстинкт, древнее предчувствие, которое вел меня сквозь этот парад невозможных существ.
Пока не дошел до одного Облика. Это было что-то пугающе простое, своей простотой вызывающее глубокое, тревожное эхо в душе. Схема двуногого тела, с лицом, затененным капюшоном, с руками, чуть удлиненными, чтобы касаться коленей, словно ищущими опору в земле или тянущимися к корням бытия. На груди — воронёный знак: круг, пронзенный спиралью, символом бесконечности, свернутой в точку, или падения в бездну. И я понял — это была память материи, память того, кем я был в иных мирах, прежде чем стать тем кем стал..
Это была не форма, а возвращение к себе, к давно забытой, но неизменной сути.

Я протянул руку, которой еще не было, — и в тот миг облик обнял меня, как возвращение в дом после долгих скитаний по иным измерениям. Материя начала учиться мне, я — ей.
 Вес.
 Шаги.
 Тяжесть воздуха, давящая на грудь. Сопротивление движения, когда каждый шаг давался с усилием, но и с ощущением плотности. Преломление света в глазах, что только что родились, впервые увидев мир в его истинном, неискаженном свете.
Я чувствовал, как в каждом суставе пульсирует звездная пыль, из которой я создан. Чувствовал, как кожа помнит прикосновения миров, которых я уже не помнил, но эхо которых до сих пор вибрировало в каждой клетке моего нового тела.
Странники, что стояли рядом, теперь тоже были в телах, словно рожденные заново из света и желания. Кто-то выбрал форму насекомоподобного существа с лицом младенца, в котором читалась древняя, невыносимая мудрость. Кто-то — зверочеловека с глазами совы, способными видеть сквозь завесы иллюзий. Были и те, кто облекся в формы чистой абстракции: ходячие гексагональные сети, вихри с центром-оком, антропоморфные силуэты, составленные из чешуек зеркал, отражающих лишь фрагменты реальности.
Мы переглядывались. Здесь не было слов, но каждый из нас чувствовал в другом: я тебя знаю. В этом была великая правда Странников — нет чужих между мирами, ибо путь между мирами долог и извилист, и встреча неизбежна, словно предначертанное судьбой откровение.
Мы ждали.
И ждали не корабль — его ход был предрешен. Мы ждали момента, когда новый облик перестанет быть одеждой и станет кожей, когда материя позабудет, что была навязана волей, и примет нас, как родное, растворяя границы между духом и плотью.
И тогда мы подняли глаза. Небо над нами шептало о приближении корабля — он уже входил в пространство анфилады, выныривая из невозможного, безумного скопления mamoru alfaraga, коридора между мирами, чья ткань была соткана из света и вероятностей. И где-то там, в глубине этого коридора, дрожала невидимая тень, которую я не видел, но знал: Ruh Alzalam наблюдает, без глаз, без желания, но с тем всепоглощающим вниманием, которое принадлежит лишь самой Бездне.


Глава третья: Плавание – Завеса Иллюзий

Когда мы ступили на палубу корабля, не было толчка, звона или привычного ощущения движения. Великие перемещения, как и тайные посвящения, происходят беззвучно, проникая в саму суть бытия. Я просто оказался в ином состоянии, словно был не доставлен, а принят в утробу непостижимого. Мир за бортом стоял неподвижным — белые, призрачные облака, залитые мягким, золотисто-медовым светом, окружали корабль, будто он плыл по груди дремлющего титана, чьи сны были самими мирами.
Но это было заблуждение, созданное милосердием корабля. Лишь когда я глянул внимательнее, я увидел — облака движутся. Нет, не как ветром гонимые паруса — они возникали, рождались и умирали, как если бы сам корабль ткал реальность на ходу, создавая вокруг себя хрупкий пузырь стабильности в океане хаоса.

Позже Аэллопея (мягкое трепетание ее призрачного крыла у моего плеча было как прикосновение сна к коже, или воспоминание о чем-то давно забытом) объяснила:
— Мы не плывем по миру. Мы создаем его вокруг себя. Mamoru Alfaraga — слишком нестабилен, чтобы в нем можно было быть. Потому корабль непрерывно проецирует микромир, фрагмент упорядоченного, в котором мы и держимся. Все, что ты видишь — иллюзия в угоду разуму, чтобы он не тронулся.
Истина же — за бортом.
Но, увы...
Один из Странников, охваченный той проклятой любознательностью, что ведет искателей истины к безумию, не устоял. Любознательность — проклятье тех, кто привык искать истину, не спрашивая, выдержит ли он ее. Он подошел к борту, раздвинул руками облака, нарушив тонкую грань между созданным и подлинным — и был... выдран.

Искажение сработало мгновенно. Реальность, из которой в тот момент корабль заимствовал свой «фрагмент», словно распознала в нем свою часть, свою потерянную тень — и потребовала вернуть.
 Без остатка.
 Без объяснений.
Он исчез так, как исчезают сны в глазах умирающего, не оставив ни крика, ни обрывка материи, ни следа дыхания. Лишь голубое послесвечение на тиковом полу — эхо его бытия, впитанное древней древесиной, словно кровь, оставшаяся на алтаре. И еще — щель в облаках, через которую теперь было видно, что действительно происходит за пределами благостной иллюзии.
Я посмотрел... И тут же пожалел, что узнал эту истину.
За бортом, за шелестящей тканью облачного миража, миропотоки шли один за другим, безумно быстро, сменяя друг друга с головокружительной скоростью. Реальности, которых никто не должен был видеть, мелькали, как блики на клинке, отражающем невидимый бой:
...Мерзнущая, беззвучная пустошь, по которой ползли черви размером с города, их движение было медленным, но неотвратимым, словно ползущее проклятие.
...Цветущий лес, где деревья пели на частоте, вызывающей слезы, — звуки, рождавшиеся из самой их плоти, были музыкой печали и древней мудрости.
...Стеклянная равнина, на которой горели человеческие силуэты — и не исчезали, застывшие в вечном пламени, словно жертвы какого-то непостижимого ритуала.
...Мир из воды, где жили зеркала, отражающие не тебя, а твою первую ложь, — каждое отражение было обвинением, застывшим в хрустальной толще.
...Пепельное поле с тысячами неподвижных существ, похожих на детей, но с лицами, обращенными внутрь черепа, словно они заглядывали в бездну собственного сознания.
Между этими вспышками, как капилляры, струились молнии звезд — это был сам mamoru alfaraga, коридор между мирами, узорчатый, как ткань из света и вероятностей, из которой сотканы все сны и кошмары бытия.

Сам корабль... Он был не столько построен, сколько вспомнен. Словно когда-то давно, в каком-то забытом мире, его вырезали из дерева, впитавшего в себя запах мандрагоры и эхо древних ритуалов, и оковали не золотом — а концептом золота, идеей несокрушимой ценности и вечной защиты.
На черных перилах, венчающих борт, светились письмена. Не руны. Не алфавиты. Это были формулы защиты от истины, древние метки из времен до времен, из эпох, когда само слово еще не было рождено. Каждая — как молитва, но не к богам — к уравновешивающим силам Существующего.
Краска, которой они были выжжены, казалась золотой, но вглядываясь, я видел, что она жива — и периодически меняла начертание, словно кто-то редактировал реальность в реальном времени, прямо на наших глазах.

Мы — выжившие, молчаливо склонившиеся перед безумием Предела — стояли в тишине, потрясенные увиденным. И даже Аэллопея молчала, ее призрачные крылья перестали трепетать. Только облака снова сомкнулись, и корабль продолжал ткать реальность впереди себя, как паук плетет путь по пустоте, создавая хрупкую иллюзию безопасности.
А в отдалении, в одной из невозможных реальностей, я почувствовал внимание. Оно не двигалось, не приближалось — оно просто было, как фоновый пульс бытия, как незримый наблюдатель из самой тьмы. И я знал: Ruh Alzalam наблюдает.
Без глаз, ..без желания, просто существуя, как сама бездна, из которой все возникло и куда все вернется.


Глава четвертая: Первый Мир

Накшасан. Так называли его Старцы. Не «мир» даже — но начинание, осечка, грязная дощечка, на которой первые сущности, только обретшие право воплощать, впервые пытались «рисовать» материю, оставляя лишь грубые, неуклюжие штрихи.
Корабль спустился в его стратосферу. Ни толчка, ни плавного снижения — мы просто оказались над ним, словно наше прибытие было не событием, а решением корабля, продиктованным непостижимой логикой.
И весь мир под нами — огромен, неуклюж, безразмерен, словно бесконечное полотно, на котором художник только начал свои первые, неумелые мазки. Как если бы ребенок с абсолютной силой впервые взял в руки кисть и не знал, что краски могут течь, что пропорции важны, что глаза не обязаны быть в десяти местах сразу.
Аэллопея шептала как бы про себя, но каждый из нас слышал ее, словно ее слова рождались прямо внутри нашего сознания:
— Первое, что родилось здесь, было не формой, а жаждой быть. Представьте — желания, что получили плоть, но не знали еще законов движения. Таков Накшасан. Он не предназначен быть «удобным». Он — неровное дыхание творения...

Мир под нами расстилался, как живой, дышащий гобелен безумия. Мы летели — или нас несли — сквозь гигантские леса, где деревья казались слишком высокими, чтобы существовать, и слишком гибкими, чтобы быть мертвыми. Их кроны расходились, как если бы хотели поглотить небо, но не умели остановиться, застыв в вечном стремлении.
Затем — зеленые океаны, живые, не состоящие из воды но словно бы из медленной плоти, переливающейся волнами желания. Казалось, сам Накшасан мечтал быть океаном, и эта мечта сбывается прямо сейчас, медленно, неуклюже, болезненно красиво, вызывая одновременно трепет и отвращение.

На одной из таких «волн» я заметил Существо. Оно не двигалось а ...как бы передать... медленно происходило что ли.., как заря перед рассветом, и само себя изменяло, словно непрерывно переписывало собственную суть. У него было девять глаз, но каждый располагался внутри другого, и казалось, что оно смотрит не наружу, а вглубь себя, в бездну собственного бытия.
Один из Странников, охваченный любопытством и тревогой, спросил Аэллопею:
— Что это? Оно живое?
Аэллопея помолчала немного, прежде чем ответить словно собираясь с мыслями. Говорила она голосом, который звучал и в ушах, и внутри груди, словно древнее пророчество:
— Это... «Хоу-Маррет». Один из первых пробных «наблюдателей». Его сотворили в надежде, что он станет архитектором разума, но у него нет даже языка. Он лишь наблюдает и вспоминает то, чего никогда не было... — Ее слова эхом отдавались в сознании, вызывая глубокую меланхолию.

Другой Странник указал на существо, бегущее по равнине: больше всего оно было похоже на скелет человека, покрытый светящимися язвами, с ногами, двигающимися как струи воды. Из его ран вытекал свет — синий, красный, затем золотой, и каждый цвет звучал, как аккорд, в безумной симфонии этого мира.
— А это? — спросил он, его голос дрожал.
Аэллопея тяжело вздохнула, словно несла на себе бремя всей первобытной скорби.
— Никто не дал ему имени. Это — «Оно», и оно не остановилось с тех пор, как появилось. Оно бежит к кораблям, к небу, к глазу, к любви. Оно чувствует, что должно быть понято, но ни один язык не может его перевести. Оно — воплощение вечного, безнадежного стремления.
Многие формы жизни здесь были именно такими — мягкими, неумелыми эскизами, не злыми, но опасными, как раскаленная печь: не потому что стремятся причинить вред, а потому что они еще не знают, что можно быть безопасным, что их существование само по себе может быть угрозой.

*Пустошь Безмолвия
Корабль остановился. Не сел, не завис — просто больше не продолжал свой путь, словно достиг невидимой границы. Под нами раскинулась иссушенная равнина, где все было мертвым, но не покойным. Земля здесь словно была выпита, поглощена изнутри, и лишь затем — обожжена огнем незримого проклятия.
Ничего не росло.
Ничего не двигалось.
Но дышал Туман.
В щелях, как в венах иссохшего Бога, струился густой, почти осознанный туман. Он не был серым. Он был цветом отсутствия. Не белый, не серый — никакой, словно сама идея цвета была стерта из этого места. Он шептал, но его шепот был не звуком, а ментальным давлением, проникающим в самые потаенные уголки сознания.
Аэллопея подошла к одному из Странников, молодому существу, принявшему облик ящера с глазами-кристаллами, и тихо сказала, ее голос был едва слышен, как шорох древних свитков:
— Сюда никто не идет. Мы зовем это «Пустошью Безмолвия». Даже существа, что не знают страха, обходят ее. Видишь эти трещины?
— Да... — ответил Странник, его кристаллические глаза мерцали от ужаса.
— Их вырезал не ветер, не вода, не время. Их вырезал Туман. Он не хочет быть замкнутым. Он расширяется. Он — не вещество. Он — побочный эффект древнего эксперимента. Сломанный процесс забвения... — Ее слова были пропитаны глубокой, невыносимой печалью.

И тут я понял. Этот туман — остаток чего-то. Стертая попытка. Место, где миротворец сам отказался от своей идеи, где творение обернулось небытием. Не смерть — но разочарование, застывшее во времени, вечная мука незавершенного бытия.



Глава пятая: Судно Созерцания

Когда облака расступились, корабль наконец раскрылся перед нами полностью, словно знал — теперь мы готовы видеть его подлинную суть, обнаженную, без покровов иллюзии. Он был черным, как забвение, и золотым, как солнечный нерв во тьме. Резной, пульсирующий, и, казалось, — живой, словно древнее божество, принявшее форму судна. Каждая деталь — не просто украшение, но продолжение его воли: перила, как сплетенные в танце иероглифы, шептали в прикосновении, передавая древние секреты. Доски палубы светились мягким синим флуоресценцией там, где ступала нога Странника, — будто корабль запоминал их траекторию, ощущения, ритм походки, впитывая в себя их суть.

*Ступени Чувства
Когда я, ведомый непреодолимым желанием, подошел ближе к борту, лишь пожелав взглянуть в трещины Пустоши — ступень подо мной дрогнула, и золотые жилы по ней вспыхнули, словно нервные окончания древнего существа. Перед глазами развернулся голографический проем — не просто образ, но выпуклая, вязкая реальность, в которую можно было войти ментально, раствориться в ее сути. В этом пространстве — я с ужасом и благоговением наблюдал трещины изнутри, чувствовал, как Пустошь «дышит» без времени, как старый шрам, который все еще пытается быть болью, но уже не помнит, почему, его страдания стали частью самой ткани бытия.

Другой Странник, Хаэрим, пожелал понаблюдать за формами жизни вдалеке, и корабль — раздвоил его сознание: тело осталось на палубе, а в пространстве между перилами и мачтой открылся портал-опыт, в который вошла его вторая ментальная оболочка. Там он стал одним из обитателей леса, приняв форму насекомо-человека с фасетчатыми глазами и осами на коже. Он вдыхал фотонную пыльцу, щупал время жвалами, жил мгновение, а потом внезапно — вернулся.
— Я… Я знал, что такое их страх, — сказал он, опираясь на мачту, его голос был полон отголосков чужого бытия, — это… не страх смерти. Это… страх памяти. Они помнят все, что создает их. Даже ошибки. Их форма — это вина, вечное бремя первородного греха.

*Исчезновения
На третий эпицикл один из Странников — Ауригал, кажется — попытался проникнуть в саму Пустошь, исказив структуру проекции. Он был мастером Слов, знал руны пространства и попытался расширить окно реальности... но корабль задрожал, словно не соглашаясь, как древнее существо, чье тело было подвергнуто насилию.
Мгновение — и он исчез. Не с криком, не с тенью — как будто его никогда не было, растворился в небытии, не оставив следа. Только маленький знак, выжженный в дереве в виде 3 точек в кругу (;), подобно тайной метке на древнем манускрипте. Никто не знал, означало ли это предупреждение или отметку достижения, свидетельство о гибели или о вознесении.

*Тайные Залы
Корабль имел в себе больше, чем казалось. Внутри корпуса находились залы памяти, капсулы осознания, лаборатории мета-ощущений, скрытые от непосвященных глаз.
Один Странник — ящероголовый Сильман из Эхиона, часами лежал в зеркальном отсеке, где корабль воссоздавал его преджизненные страхи в виде звуков и вибраций, проникающих в самые глубины души. Он говорил:
— Я слышу музыку до ее рождения. Она не звучит — она зреет. Я уверен, что именно из нее Накшасан и появился. Это колыбельная Хаоса.

*Голоса Корабля
Некоторые утверждали, что ночью, когда туман Пустоши медленно поднимается над кораблем, дерево поет. Не звуками — узорами на внутренней стороне век, если закрыть глаза. Одно из существ — безымянный комок из света и металла, говорил, что видел в этих узорах руку, тянущуюся к свету, но сама — слепая, ищущая спасения в вечной тьме.
— Это был сам Накшасан, — шептал он, его голос был полон странного, безумного знания. — Он не злой. Он просто… не умеет быть.

*Прибытие Аэллопеи
На восьмой эпицикл пространство начало затихать. Звуки становились плотнее. Палуба — тише. Облака начали медленно вращаться, будто внемля чему-то великому, предчувствуя грядущее откровение.
Аэллопея появилась не из дверей, не из воздуха. Она сложилась из узоров золота на мачте, стала живым глифом, древним символом, и только потом — фигурой, обретя очертания. Она посмотрела на каждого из нас. Старое существо. Словно сама аллегория памяти, принявшая форму, ее глаза были бездонными, полными тысячелетий мудрости и скорби.
— Я вижу — корабль был добр к вам. И даже слишком щедр. Но теперь, Странники, пора узнать… – С чего началось упорядоченное. — Сотворение Накшасана… было шансом, рожденным в следствии ошибки.


Глава шестая: Апофеоз Небытия

Корабль вошел в Пустошь, не пронзая ее, но уговаривая, как бы нашептывая песню давно забытого языка, который мог бы смягчить даже саму суть небытия. Сама ткань времени замедлилась, растянувшись до бесконечности. Молчащий Туман отступил, обнажая истинное лицо бездны, и тогда Аэллопея — голосом, который не звучал, а вспыхивал прямо в центре головы, как внезапное откровение, — начала говорить.
— Сотворение Накшасана, — сказала она, и корабль дрогнул, словно признавая глубокую, невыносимую правду ее слов, — ...стало шансом, который был рожден из ошибки.

*Время До Времени
До того как Звезды обрели имена, до первого «если», до первого «почему», была Пустота. Но не тьма. Тьма — это уже свойство. Пустота — отсутствие даже отсутствия, бездна, в которой не было ничего, даже самой идеи чего-либо. Из нее, не по воле, а по давлению ее же отвращения к себе, родились тринадцать Первооснов, что позже станут известны как Старцы — но лишь для смертного уха. Ибо они были не существа, но алгебры смысла, грани бытия, звуки, которые нельзя услышать, но можно вспомнить, как смутное эхо прародительского крика.

*Зеркальная Стена
Первым действием их стало создание Великой Зеркальной Стены — отражения Пустоты, чтобы обмануть ее взглядом ее же подобия, заставить ее столкнуться со своим собственным небытием. И когда Пустота увидела себя — она притихла, словно дитя, впервые узнавшее стыд, ее безмерное существо съежилось под тяжестью собственного отражения.
— Это был первый обман... и первое милосердие, — прошептала Аэллопея, ее голос был полон древней скорби.

*Ошибка Сотворения
Старцы начали ткать. Но ткали из Пустоты, ибо ничего другого не знали, не имея иной материи для своего творения. Так и возник он — Хаос. Он взревел, он вырвался, как древнее, дикое животное, освобожденное от цепей. Он начал есть сам себя, выплевывая иные формы, и тут же — вновь проглатывая, бесконечный цикл созидания и разрушения.
— В Хаосе нет зла. Там даже нет ошибки. Только реакция, бесконечный танец возникновения и поглощения, — произнесла Аэллопея. — Но Старцы... испугались. Они увидели, что создали не то, чего желали. И тогда...

*Жертва ХатСеля
Один из них — ХатСель — воспротивился Хаосу.


Примечание: "Хат Сель" (;;;;;) в библейском иврите может означать "ужас", "страх", "трепет" (Хат) и "тень" (Сель), что символизирует его жертву и последующее превращение в Барьер, который сам является тенью, порожденной ужасом. Также, Хат Шиэль / Хат Щиэль (;;;;;;;;;; / ;;;-;;;) может быть интерпретировано как "высшая точка", "предел", "апогей", "высшая сила", указывая на его роль в установлении границ бытия.


Он отделился. Отдал свое имя, свою форму и суть, растворив себя в самой ткани мироздания. Лег в пустоту между хаосом и порядком, и стал Великим Барьером. Его сердце — Весы, что поныне уравновешивают силы бытия, сохраняя хрупкий баланс между светом и тьмой, порядком и безумием. Он стал Законом, Великим Законом Равновесия, но даже закон — это плачущая тень, если он построен на жертве, на бесконечной скорби существа, отдавшего себя во имя упорядоченного.

*Рождение Накшасана
Из хаоса, теперь ограниченного, из упорядоченного, еще безликого, в самой осевой точке переплетения появился он — Накшасан. Не мир в привычном смысле, но первая попытка стать чем-то вне идеи, грубый, первобытный эскиз бытия. Он был груб, колоссален, детски искренен и одновременно ужасающе ошибочен. Как если бы ребенок пытался нарисовать вечность на влажной глине, его движения были неуклюжими, но полными первозданной силы.
— Он был... скрипкой без струн. Архитектурой без геометрии. Музыкой, звучащей до того, как появилась гармония, — прошептала Аэллопея. — Но из него... все началось. Из этой ошибки, из этого неуклюжего начала, родились все последующие миры.

*Видения на Борту
И тогда корабль, ведомый голосом Аэллопеи, показал нам это все. Пульсирующее Золотое Сердце, разбившееся на тринадцать долей, раскрывшихся, как лепестки ужаса и света, его биение эхом отдавалось в глубинах наших душ. Лики Старцев — нелицевые, состоящие из геометрии намерений и теней логики, что говорили мыслями вне языка, их существование было чистой, непостижимой концепцией. Хаос — океан из вина, крови, смеха и пепла, что съедал сам себя, крича без голоса, его безумие было осязаемо, почти физически.
И Накшасан… разворачивающийся медленно, словно сон, пытающийся вспомнить себя, мир, в котором еще не было жизни, но было непреодолимое желание быть живым, наполненным первобытным, слепым стремлением к существованию.
Мы стояли на палубе, ошеломленные этим откровением. Некоторые Странники — плакали, их эфирные слезы растворялись в воздухе. Другие — молились, обращаясь к силам, чьи имена были забыты. Третьи — записывали в памяти не смыслы, а узоры ощущений, словно пытаясь запечатлеть само чувство, саму суть пережитого.
Аэллопея замолчала. Но Пустошь вдруг ответила. Она пропела, как если бы сама пустота захотела стать голосом, древним, протяжным стоном, который был одновременно и песней, и плачем.


Глава седьмая: Эманации Обелиска

Импульс, который мы почувствовали — не был звуком, не был светом, а был, скорее, отголоском выбора, принятого эоны назад, решения, что определило судьбу всего сущего. То, что дрожало в сердце Пустоши, не было ни храмом, ни могилой. Это был Узел Начала, место, где жертва перешла в возможность, и материя впервые вздрогнула от внутри нее живущей воли, осознав свой потенциал.

*Обелиск Четверых
Малахитово-изумрудный Обелиск, утопленный в мертвую землю, стоял так, будто вспоминал небо, из которого был низвергнут. Он источал импульс параксиса — неощутимый, но каждый Странник чувствовал тихую дрожь в anima, словно по ней проходила нить чужой судьбы, переплетаясь с собственной.
— Здесь покоятся Четверо, — сказала Аэллопея, глядя сквозь палубу, как сквозь воду, словно видя сквозь слои реальности. — Они были первыми, кто согласился стать материальностью, принять на себя бремя плоти. Aqua. Terra. Ignis. Aer. Вода. Земля. Огонь. Воздух.
 Их тела — не мертвы, но затянуты во сны глубже смерти, их сознания блуждают в безвременье. Их сущности — суть струны, на которых играет каждая частица бытия, создавая симфонию мироздания.

*Намис: Пятый Граничащий
Когда все было создано — осталось оживить. Тогда вышел Намис (он же Эфир) — не Старец в полном смысле, но граница между тем, что было и что могло бы быть, тонкая, почти незримая черта, отделяющая потенциал от реальности. Он был дыханием между струн, паузой между нот, дыханием, дающим смысл словам. Он вдохнул — не воздух, но возможность дыхания, саму идею жизни, и четыре принципа вздрогнули, придя в движение. В тот миг Обелиск пророс. И его невидимые корни начали плестись через тела мироздания, осеменяя пустые миры первой жизнью, словно семена древнего проклятия или благословения.

*Ростки Обелиска — Первые Миры
Из этого великого Узла выросли три мира, как листья на ветвях закона, каждый из которых нес след тех, кто его породил, отпечаток древних ошибок и великих стремлений.

ЗЕНКАР
Мир пурпурных лесов и забытых проклятий. Он был создан — или сбежал. Никто не знает точно, его происхождение окутано мистической тайной. Народ антропоморфных лис, прекрасных, грациозных, жил в балансе с лесами, но однажды они прикоснулись к Сну Паука (один из Путей Мамору Аль-Фарага вел через трещину в их небе, открывая врата в неведомое).
— Закон Равновесия увидел в этом посягательство на границу, — произнесла Аэллопея, ее голос звучал как эхо древних приговоров, — и закрыл мир, сделав его тюрьмой собственного отражения.
Лисицы стали певцами Сна, выходя за пределы тела через девять врат сновидений, ведомые своей богиней Инари, чья природа сама по себе нарушала правила — ибо она была порождением любви, а не структуры, чистой эмоции, что превосходила закон.
— Миркатеш, однажды во сне ты был в Зенкаре. Ты вспомнишь, когда придет время, — ее взгляд пронзил меня, словно заглядывая в самые потаенные уголки моей души.

ПАУК
Мир Плетения и Забвения — Земля. Так назывался наш мир, прежде чем мы дали ему имя, и прежде чем забыли, что его нам дали, погрузившись в завесу забвения. Это был узел смыслов. Место, где души, спустившись с Нити Мамору Аль-Фарага, ткали плоть, забывая о том, кем были, и теряя связь со своим истинным, древним происхождением.
Паук здесь — не существо, а символ устройства судьбы, вечный Ткач, что сплетает нити судеб, переплетая смертных, Странников, духов и демонов в единую, запутанную сеть бытия. Легенды Странников говорят, что иногда Паук сам появляется во сне, и переплетает аниму с миром, наделяя дарами… или проклятиями, его прикосновение несет как благословение, так и неминуемую погибель.

ДАРЬЯР
Мифическая Библиотека из Живых Деревьев. Величайшая из аномалий. Дарьяр не строился — он был вспомнен. И если вспомнишь его целиком — исчезнешь навсегда, ибо он живет только во фрагменте, его полнота непереносима для смертного разума. 32 колоссальных дерева выросли не из земли, а из памяти об идее знания, каждое из них было живым хранилищем древних истин. И каждое дерево — живой организм, внутри которого пульсирует библиотека, бесконечная, неупорядоченная, живая.
— Смотрители Дарьяра — не существа, а воплощения желания сохранения, — объяснила Аэллопея. — Насекомообразные, разумные, тихие. Некоторые из них могут говорить. Другие — просто смотрят. Но все — помнят, храня в себе всю мудрость мироздания.
Вокруг деревьев — болота, топи, сонные тракты, где иногда можно встретить фигуры, забывшие, кто они, но хранящие в себе факты, утерянные даже Старцами, их сознание было разрушено тяжестью непостижимого знания.


— Все это — ростки, вышедшие из того Обелиска, — закончила Аэллопея, ее голос эхом отдавался в тишине - таково было Начало.