Преданные

                Преданные




     В зале ожидания на Pen Station в Нью Йорке раздался звук губной гармошки. Мелодия была настолько знакомой и родной с детских лет, что узнать ее можно было с первого же аккорда. Звучала цыганочка с выходом. По реакции людей можно было легко определить, кому она уже знакома. А кому она, кроме русских, могла быть знакома? Люди отрывались от своих телефонов, поднимали головы, улыбались. И можно было подумать: «надо же, как много русских в Америке». Конечно же, это не так. Благодаря нашим фигуристам, эта мелодия стала всему миру известна, к тому же, сейчас исполнял ее большой мастер.
     Захотелось встать, спуститься вниз, посмотреть на музыканта и поблагодарить его, но звуки губной гармошки напоминали никому неизвестную историю, которая так неожиданно изменила судьбу человека. Эти незамысловатые звуки невольно уносили в далекое военное прошлое, когда почти у каждого немецкого солдата рядом с портсигаром хранилась губная гармошка. Казалось бы, такая маленькая, почти детская игрушка, а не появись она на пути у человека, и прожил бы он другую жизнь. 
     А озорная  цыганочка, ускоряясь, разливалась по залу, как бы убеждая всех, что пройдут поколения за поколениями, а я останусь, чтобы дарить надежду людям и радовать их в самые трудные минуты жизни.
      
     В разведку Томас Коваль попал, будучи еще студентом, под своим настоящим именем Алексея Хуановича Гарсия. Попал, видно, потому, что родился через год после фестиваля 1957 года и не был похож на русского человека. Скорее, он походил на араба или даже на индейца Латинской Америки.
     Потом было много имен. Учился Алексей одновременно и в МГУ, и Университете Дружбы Народов. Кроме того, учился драться и стрелять, лгать и изворачиваться, обманывать детектор лжи, незаметно появляться и исчезать, притворяться алкоголиком или богачом, легко тратить деньги и выпрашивать мелочь у прохожих.
     Но были и полезные науки. Он изучал языки, историю и обычаи разных стран, учился рисовать, чертить, возбуждать интерес к собственной персоне, завоевывать женские сердца, терпеть боль и унижения, довольствоваться малым и находить выход там, где его не было.
     Потом Алексей пять лет работал в центральном аппарате Совета профсоюзов, и все эти годы его учили любить родину, готовили к работе нелегалом в Америке. Далеко не каждый способен любить родину, но этому, оказывается, можно научить любого. Алексей был лучшим из лучших учеником, схватывал все налету. Он научился подавлять в себе эмоции, желания, не пьянеть и управлять собой в любой ситуации. Порой, ему даже казалось, что в нем живет два человека, один – приказывает, другой – выполняет приказы.
     По линии профсоюза Алексея часто отправляли то на картошку на две-три недели, то вожатым в пионерский или спортивный лагерь на два-три месяца. Иногда он улетал в краткосрочные заграничные командировки, а порой внезапно заболевал какой-нибудь редкой болезнью и месяцами лечился.
     По окончанию командировок он получал грамоты от профсоюза, а после болезней материальную помощь и путевки в санатории. На самом деле здоровье у него было отменное. Никому и в голову не приходило, что ни картошки, ни пионеров, ни санаториев Алексей в глаза не видел. Поэтому, когда однажды он как бы умер от сердечного приступа, никто из сослуживцев не заметил его отсутствия, да и не велика была потеря. Цинковый гроб закопали на сельском кладбище рядом с матерью, а на похоронах была только старшая сестра и несколько школьных товарищей. На этом настоящая жизнь Алексея Гарсия закончилась, и началась жизнь никогда нигде не жившего Томаса Коваля.
     Легенда у Томаса была настолько запутана, что в ней сам черт голову сломит и ничего не поймет. В Америку Томас должен был прилететь из Бразилии, куда попал якобы из Португалии, а в Португалию –  из Алжира, который по легенде стал его родиной. В Алжир он должен был вернуться из Москвы на похороны своих родственников.
     Эта легенда была его прошлым, а португальский язык стал для него теперь родным. Еще он знал французский, испанский, итальянский и английский языки. Языками он овладевал быстро, а вот научиться говорить на русском с португальским акцентом без ошибок, потребовались годы. Для обучения этому и тренировки его частенько подбрасывали в гостиницы с иностранцами, где промышляли валютные проститутки. Девушкам он представлялся иностранцем из Рио-де-Жанейро, и они без тени сомнения этому верили и хвалили его русский язык.
     Томас  был талантливым учеником, никаких подозрений не вызывал, а на фоне арабов и негров он считался красавцем и завидным женихом. Обидно было только одно, спать с валютными красавицами ему не разрешалось. А какой это был соблазн...
     Правда, воспитатели подставляли ему для знакомства девушек, интимная близость с которыми не возбранялась. Но прежде, Томас должен был раскрыть или завербовать подставную красавицу. Все эти девушки имели такие же задания, поэтому ради удовольствия, хотя бы одной ночи, завербовать друг друга им не составляло особенного труда. Они быстро признавались о своих намерениях, сближались и даже обменивались телефонами, что категорически запрещалось. Но и это являлось частью подготовки. Связь между собой они устанавливали конспиративно, через знакомых, а курсанты других специальностей всячески пытались обнаружить эту связь и поймать их с поличным. Постепенно эта игра превращалась в их маленький секрет, а со временем в осознания своей будущей жизни. Хорошо понимая все, что им суждено, что могут никогда больше не встретиться, они отдавались друг другу так, как это делают самые влюбленные пары в последний раз.
     Томас и здесь оказался лучшим из лучших. О его частых и неконтролируемых связях с девушкой по имени Маргарита никто не догадывался. Воспитанница детского дома, она была почти на пять лет моложе, необыкновенно красивой, и более подготовленной, поэтому уехала за рубеж раньше Томаса. Скорее всего, у них была взаимная любовь, но к этому времени Томас уже умел убивать в себе все чувства. И все же, расставаясь, он признался ей в любви и поклялся помнить ее до конца своей жизни. А она, хотя только начинала свою карьеру, но уже понимала, что значат слова любви разведчика, тем не менее, тоже поклялась никогда не забывать его.   
     О своем задании Томас ничего не знал. Порой ему казалось, что о нем забыли. И только весной, когда Томасу было около тридцати лет, ему позвонили и назначили встречу в Сокольниках.
     – Вот, паренек, и твоя очередь пришла, – сообщил ему случайный прохожий, попросивший прикурить.
     От этих слов у Томаса внутри екнуло. Мгновенно им овладело незнакомое ранее чувство. Ему показалось, что все его обучение, его знания, все, чем он так ответственно и с таким удовольствием занимался, исчезло. А его самого, как будто в тайне от всех, равнодушно, без сомнений и сожаления просто выбросили за борт. И никому нет дела, как он там, в открытом океане будет барахтаться.
     – Удачи... – вяло произнес прохожий и вернул зажигалку вместе с клочком бумажки. Томас не спешил читать записку, облюбовал свободную скамейку, сел, прочитал сообщение, сжег бумажку и закурил.
     На самом деле все оказалось просто. Легенда его сыпалась ко всем чертям, все его знания, умения и в самом деле оказались не нужными. А в Америку он летел вместе с туристической группой. Задания у него тоже никакого не было.
     – Ты там обоснуйся, – инструктировали его перед отлетом, – пусти корни, постарайся разбогатеть, счета в банках открой и жди. Отсюда скоро многие поедут, деньги захотят переводить, так что, готовься встречать гостей. Назад – даже не думай, не возвращайся ни при каких обстоятельствах. Не суетись, живи в свое удовольствие, но не забывай, кто ты и какая у тебя цель, а мы тебя сами найдем, будь готов, связной появится неожиданно.
     Ступив на американскую землю в аэропорту Нью-Йорка, Томас подошел к руководителю группы и попросил не поминать его дурным словом, после чего растворился в толпе пассажиров. Руководитель, скорее всего, был предупрежден, поэтому не удивился, ничего не ответил и только задумчиво посмотрел вслед навсегда уходящему туристу.
     Оказавшись в стране врага, Томас понял, что только теперь все и начинается, только сейчас, с этого момента над ним зависло облако опасности. Он мгновенно понял, насколько важной может оказаться его жизнь. В то же время, в случае провала его жизнь не будет стоить и ломаного гроша. Жизнь, которую он обязан прожить без единой ошибки и без права что-либо в ней менять. Самым трудным и неприятным оказалось последнее – лишение воли что-либо менять в своей жизни. Только теперь он понял, что его жизнь закончилась, и началась работа, без отпусков, выходных дней и перерывов на обед. Жизнь, сопряженная с ожиданием, бесконечным ожиданием. Может, случится так, что о нем никогда, и никто не вспомнит, но его миссия не имеет срока давности.
     Первые дни и недели были самыми трудными. Каждый день казался последним. Казалось, что за ним наблюдают с самого аэропорта, казалось, вот-вот, и его арестуют. Но время шло и успокаивало. Каждый день приносил что-то новое, все время что-то происходило. Все полученные знания волшебным образом выручали и давали невероятные результаты. Медленно, но уверенно Томас добивался всего, к чему стремился. Умения пробуждать интерес к своей персоне и влюблять в себя женщин, оказались очень полезными в первые месяцы. Пока еще Томас жил, где попало, работал от случая к случаю, но он уже знал, что скоро все переменится, он знал, куда ему надо идти.
     В большом доме на Манхеттен Бич у самого океана его давно ждала эмигрантка из Одессы, у которой мужа надолго посадили в тюрьму. А в центре Манхеттена его ждала работа в частном сыскном агентстве «Kroll Association». И Томас совершил этот крутой поворот. Все изменилось в одночасье. И так, с эмигранткой из Одессы он прожил несколько лет. Томас, или как теперь его называли Том, успешно преодолел все трудности, получил гринкарту, немного разбогател, открыл счета в банках, а связной так и не появился.
     Тем временем над Кремлем уже развивался незнакомый ему флаг. Перестала существовать страна, которой он когда-то присягнул и собирался посвятить ей всю свою жизнь. Жизнь, которая теперь, как чашка, разбилась на две части: никому не нужное прошлое и пустота в каждом будущем дне. Начать новую жизнь было непросто. Требовалось забыть, перечеркнуть в памяти все прошлое, а как это сделать, когда каждый шаг, каждое его движение были результатом долгих лет тренировки и воспитания.
     Новая жизнь началась сама по себе, медленно и незаметно, как переход из детства в юность. Какое-то время Том просто пил, а когда закончились деньги, он переехал в самый дешевый, но опасный район Нью Йорка, где жили одни негры и выходцы из Латинской Америки. Так Том оказался в Гарлеме (Harlem) –  район острова Манхэттена (Manhattan) и в одном из самых опасных мест Нью Йорка.
      До шестидесятых годов прошлого века, когда в Америке еще можно было встретить таблички с надписью «только для белых», в Гарлеме проживали представители избранной части американского общества. Отдельные дома строились по проектам известных архитекторов, с утонченным вкусом. Многие из этих домов принадлежали политикам и миллионерам, гангстерам, известным людям, наркобаронам и представителям высшей аристократии Америки. По улицам этого района прогуливался Френк Синатра, а в одном из особняков останавливалась Марлин Монро и, не исключено, что сюда заглядывал мистер президент. Люди в Гарлеме жили с изысканным чернокожим обслуживанием, в окружении угодничества и подобострастия, обеспеченно и беззаботно, но недолго.
     Трудно теперь объяснить, как так случилось, что это невероятно престижное для проживания место всего за несколько лет превратилось в помойку, где проживали отбросы общества. Начиналось все с нищих и бездомных, которых этот район привлекал своими горами мусора. Здесь, в мусорных баках магазинов и ресторанов всегда можно было найти и завтрак, и ужин, и продуктовый запас в консервах. В мусоре у роскошных особняков бездомные находили  обувь, одежду, женские украшения и даже деньги. Постепенно цветущие скверы и парки, ухоженные газоны и дома американской знати превращались в места обитания бездомного чернокожего населения Нью-Йорка и соседних городов, здесь можно было выжить и без денег.
     Оставаться нормальному человеку в этом районе становилось небезопасно, и, в конце концов, белые люди просто сдались, заколотили свои дома, переселились в другие районы города. На смену сенаторам-законодателям и звездам Голливуда сюда пришли вчерашние рабы: бездомные, безработные, живущие на гроши и подачки от государства, многодетные мамаши, благополучно устроившие свою жизнь за счет пособий на детей, а так же годами разыскиваемые преступники. Как раз последние и установили свои законы не только в Гарлеме, но и во всем Нью Йорке. Один из таких законов знают все жители города и называют его «закон двадцати долларов».
     Очень быстро этот район превратился в рай для нелегалов, преступников, проституток, наркоманов и прочих, не поладивших с законом представителей американского рая. Ни полиции, ни офисных зданий, ни больших магазинов или ресторанов – ничего этого здесь уже не было. Двери парикмахерских, прачечных, маленьких магазинов и лавок держались на замке и открывались по звонку посетителя. Вместе с этим на каждом углу кипела оживленная торговля фальшивыми документами, оружием, наркотиками и малолетними негритянками, отпрысками тех самых многодетных мамаш.
     – Ты сумасшедший... – шепотом произнесла  подружка Тома,  когда он впервые повез ее в этот район.
     – А почему шепотом? – спросил Том с насмешкой и притворным удивлением.
     – Да потому, что нас здесь убьют, если услышат или увидят... ты думаешь, я не знаю, как они ненавидят белых? А если суждено кому пропасть здесь, его даже искать не будут. Полиция не контролирует этот район. Давай, разворачивайся!
     Как не уговаривал Том свою подружку, она в истерике заставила его повернуть назад, в нормальную жизнь. А Тому тогда было все равно, где жить. Он уже не ждал связного и был убежден, что о нем забыли или в момент перехода власти просто потеряли его личное дело, как теряют вещь, которой редко пользуются. Большинство людей, переживая чувство заброшенности, уходят жить на улицу и превращаются в бомжей. Том не переживал такого чувства, он просто не знал, что делать, инструкция не предусматривала разрушение страны и исчезновения КГБ.
     Белые люди объезжали этот район стороной. Беда тому, кто сбился с пути, заблудился и попал сюда. В таких случаях надо было полагаться только на себя, а если кто, доверившись прохожим, выходил из машины, чтобы спросить, как проехать, то он  рисковал остаться не только без машины, но и без денег, обуви и одежды.
     В полиции в таких случаях берутся за голову. «Откуда ты такой взялся? – первый вопрос, который задаст детектив в полицейском участке любому прохожему, обчищенному на улице. И, разводя руками, удивляясь и сочувствуя одновременно, объяснит: это больше твоя вина – ты не знаешь «закона двадцати долларов». Жалко было дать ему двадцать долларов? Неужели тебе не известно, неужели никогда не слышал, как надо себя вести на улице с грабителем. На этот случай у тебя в кармане должна быть двадцатка. Дал бы двадцатку, и сохранил бы свой бумажник, одежду и все остальное».
     Конечно, можно и этому удивиться, если вы в Нью Йорке живете недавно и грабят вас в первый раз.
     «Представьте себе, это самый лучший выход из ситуации с ограблением, – продолжит объяснять полицейский, – даже в самом безопасном районе города от встречи с грабителем вам гарантий никто не даст. Имейте это в виду и на будущее, носите с собой двадцать долларов. Преступники тоже знают это правило и понимают, что о них помнят и заботятся. И, – откровенно признается страж порядка, – нас, полицейских, это тоже устраивает».
     Такие нехитрые тонкости безопасности и благополучия вам объяснит любой полицейский в Нью-Йорке. А владельцу авто он посоветует прикрепить на лобовом и заднем стеклах таблички, указывающие на отсутствие радио и ценностей в машине. Похоже, такие меры предосторожности облегчали задачи воров и полицейских. Но в Гарлеме все эти правила не работали, там могли обчистить до нитки кого угодно, даже того же полицейского. Люди здесь жили только своими желаниями, а не умом, здесь никто ничего не боялся. Поножовщина, перестрелка, залитые кровью тротуары здесь были обычным делом.
     Работу в этом районе, возможно, получить было и  нетрудно, но желающих работать здесь не было. Правда, иногда по ошибке сюда попадал какой-нибудь маляр, каменщик, штукатур, но, образумившись, убегал при первой же возможности.
     А Том в этом непригодном для жизни  районе прижился. Он посчитал, что в его положении безопасней места не найти. Никто из белых людей не сунется в Гарлем, такой поступок равносилен самоубийству. Но том прижился в этом аду, и многое узнал. Трудно поверить, что здесь можно жить, но быть «местным», постоянным жителем, здесь оказалось совсем безопасно. Более того, когда тебя все знают, и ты со всеми здороваешься за руку, все они считают тебя своим, альбиносом, таким же негром, только белым, членом банды своего перекрестка. Каждый перекресток имел свою банду, но никакой вражды между соседними перекрестками не было. Вражда шла между разными районами Гарлема. Здесь можно было жить не работая и без денег. На улице было все общее. Пачка сигарет в кармане, только что купленный сэндвич, недопитая банка пива, автомобиль – на все это каждый имел равные права. Такое братство, подобное тюремной романтики, быстро захватывало и, возможно, не оставляло выхода, особенно тем, у кого в карманах было пусто.
     Но было в этом районе и что-то совершенно замечательное. Здесь кругом была слышна музыка. Здесь до сих пор играли джаз. И только в этом районе можно было вдоволь насладиться блюзом. Так, как это умели делать черные, никому еще не удавалось. Причем, это были необычные негры, они отличались своим внешним видом. Пропитанные насквозь алкоголем, прокуренные травой и краком их можно было встретить где угодно, но отдавались музыке они только здесь, в Гарлеме. Особенно хороши здесь были негритянки с хриплым голосом и луженой глоткой, напоминающей старые журчащие трубы. Словом, только здесь, в Гарлеме, жил блюз.
     Жилище Тома представляло собой маленькую квартирку без замка в двери, без мебели и утвари, голый матрас на полу и пепельница. В ненастную погоду к нему на ночлег приходили жители улицы, которых он знал поименно и никогда не выгонял, а они в знак благодарности никогда не занимали его матрас.
     В похожую на нормальную жизнь, если жизнь в Гарлеме так можно назвать, Том вернулся так же незаметно для себя. Может быть, это случилось, когда он в толпе прохожих в Манхеттене случайно встретился взглядом с девушкой, лицо которой напомнило ему московскую валютную проститутку? А может быть, это началось, когда он зашел в негритянский бар. Теперь сложно ответить на вопрос, но что-то вернуло его к жизни.
     В бар, куда никогда, ни в какие времена не заходил ни один белый человек, он забрел случайно, по незнанию и, конечно же, не ожидал, что в один миг он окажется в другом мире – на дне американского лукоморья.
     На крохотном пяточке сцены бара три негра играли вялый блюз. Но когда он вошел, музыка резко оборвалась. Лица музыкантов вытянулись, глаза их медленно расширялись, и, казалось, вот-вот лопнут. Обычные пьяные разговоры, смех, выкрики смолкали постепенно, по мере того, как небольшой насквозь прокуренный зал осознавал невероятное явление. Не обращая внимания на всеобщее удивление, Том, –  единственный за все время существования этого бара белый человек, подошел к стойке и произнес:
     – Мне кружку пива, пожалуйста, – произнес он это с  улыбкой на хорошем английском с приятным акцентом.
     – А ты, красавчик, хорошо ли подумал, прежде чем сюда войти? – полушепотом, почти на ухо пропела ему упитанная негритянка, стоящая за стойкой.
     Том не совсем понимал, что она имела в виду, поэтому продолжал улыбаться. Озираясь по сторонам, он еще надеялся на доброжелательное отношение, как это было принято во всех барах.
     – Меня зовут Том, я живу недалеко отсюда, и ваш бар самый близкий к моему дому...
     – Да что ты говоришь? – перебила его негритянка. –    Как тебе повезло! Недалеко от дома? Вот это да! А мой дом здесь, куда ты так бесцеремонно вошел, и у тебя десять секунд, чтобы исчезнуть... – в сердцах, громко пригрозила толстушка, а зал разразился смехом.
     И эту ее фразу Том тоже до конца не понял, но почувствовал, что ему здесь не рады. Поэтому, уже не улыбаясь, он попрощался с неприветливой хозяйкой стойки и направился к выходу, но вдруг его окликнули.
     – Эй ты, урод! Захотелось выпить черного поила? – из темноты зала появилась огромная туша негра, увешанная золотыми цепями, – Ты, бледный, как поганка, зашел сюда с уверенностью, что можешь все то, что можем мы, черные?
     – Нет, сэр! – Том стоял у самой двери, легко мог выскользнуть наружу, поэтому дерзко продолжил, – я давно понял, что самый лучший белый хуже любого, даже самого плохого черного, давно понял, что черные отличаются от белых не только цветом кожи, но и великолепным умом.
     – Иди сюда, глупый кусок дерьма, – черный громила стоял у стойки и жестом указательного пальца приказывал Тому подойти к нему ближе, – иди-иди, не бойся. Я тебе сейчас покажу, чем мы отличаемся от вас.
     Том шел к стойке и взвешивал свои шансы сбежать из бара не побитым. Казалось, негр не понял его издевательского ответа, и это ему придавало храбрости.
     – Мишел, – обратился громила к негритянке, – ты  смогла бы угостить это дерьмо кока-колой?
     Негритянка поставила на стойку два стакана и маленькую бутылку кока-колы. Зал оживился, послышался шепот и тихий смех. Том понял, что его хотят разыграть. Разыграть – это в лучшем случае, в худшем – развести на деньги, подставить, вовлечь в какие-нибудь неприятности или вволю поиздеваться.   
     – А теперь, ты будешь пить, – продолжал негр, – но не просто пить, а пить точно так же, как это будет делать Мишел. Другими словами, ты должен повторять за ней все движения. Глоток в глоток. И если сможешь повторить все ее движения, то я сам тебя угощу стаканчиком виски, а не сможешь – ты отдашь нашей очаровательной Мишел все свои деньги, уйдешь и никогда больше сюда не вернешься. Договорились?
     – А у меня есть выбор? – уточнил Том.
     – Нет, козел! Выбора у тебя нет. У тебя он был перед тем, как войти сюда, теперь у тебя, белый засранец, его нет. Теперь у тебя есть только деньги.
     – Но у меня только двадцать долларов.
     – Ничего, считай, что они у тебя были.
     Негритянка налила в стаканы темно-коричневую жидкость. Взяла в руки свой стакан и начала пить. Сделала несколько глотков и поставила стакан на стойку. Том сделал то же самое. Негритянка закурила. Том тоже. Она сделала затяжку, глоток, и только потом, сложив губки трубочкой, выпустила из себя тонкой струйкой дым. Том сделал то же самое, чуть не раскашлялся и подумал, что именно в этом и заключался подвох: не каждый же может вот так, без тренировки долго задерживать в себе дым да еще после глотка. Затем она допила все содержимое стакана. Том тоже выпил все до дна, и когда он поставил стакан на стойку, негритянка взяла и выплюнула в стакан Тома свой последний глоток кока-колы. Молча протянула свой стакан Тому, чтобы тот сделал то же самое, но он проглотил все, и повторить жест толстушки не мог. Зал разразился хохотом, а негритянка с ехидной улыбкой потребовала деньги, потирая своими тремя пухлыми пальчиками, показывая всем известный жест. После того, как Том выложил на стойку единственную двадцатку и вывернул карманы, она указала ему на дверь.
     И он пошел. Под хохот и оскорбления Том уже взялся за ручку двери и вдруг вспомнил свой трюк, который не каждый осмелился бы повторить.
     – А можно реванш? – громко выкрикнул Том.
     Зал снова притих и все, как по команде повернулись в сторону негра в цепях.
     – Можно, – давясь от смеха, ответил негр, – но что бы ни случилось, ты, вонючее дерьмо, все равно уйдешь.
     – Отлично! – победно выкрикнул Том, подошел к стойке  и попросил Мишел налить до краев в рюмку самого крепкого напитка. Затем он достал из  кармана спички, чиркнул, поднес к рюмке, поводил спичкой по поверхности, и напиток вспыхнул синим пламенем. Зал замер в ожидании. Не медля, Том выпил залпом горящий напиток и быстро поставил на стойку рюмку, в которой еще полыхал синий огонек. Негритянка в ужасе попятилась, а Том поблагодарил ее и направился к выходу.
     – Постой! – прокричал громадный негр.
     –  Как ты это сделал? – не скрывая удивления, добавил уже испуганным голосом.
     Другой, худощавый, беззубый старик, не веря своим глазам, подошел к стойке взял в руки рюмку, но тут же поставил ее обратно, выкрикнув:
     – Она горячая!
     – А повторить это сможешь? – как бы приказывая и прося, тихо произнес негр.
     – Только при одном условии... – ответил Том, – мой первый проигрыш не в счет. Договорились?
     – Без проблем! Мишел налей ему! Давай еще раз! 
     Дойти до дома своими ногами в этот раз Том не смог. Беззубый старый негр с удовольствием вызвался отвезти его домой, помог ему подняться на этаж и уложил на матрас.
     – Да ты, парень, наш человек, – удивился старый негр, рассмотрев обстановку в квартире.
     Но полное признание Том обрел, когда заступился за этого самого беззубого старого негра. На улице, требуя денег, старика обступила мексиканская молодежь. Мимо проходил Том. Он отвлек на себя грабителей, старик тем временем сбежал. Драки не получилось. Один из латинов узнал Тома, и вспомнил, как тот умеет драться.
     – Нет-нет! – закричал мексиканец, – оставьте его в покое, я его знаю, он русский и хороший парень.
     Когда толпа разошлась, к Тому подошел беззубый негр и в знак благодарности пригласил его на стаканчик-другой в бар. С тех пор Том стал не только самым желанным гостем черного бара и единственным белым человеком, которому здесь ни в чем не отказывали, но и единственным посетителем, которого любой в баре посчитал бы за счастье угостить самым крепким горящим напитком.
     В баре его знали все. Сидел он всегда за стойкой, где Мишел с умилением рассказывала ему разные истории любви белого господина и черной девушки. И каждый раз это была одна и та же история, менялись только имена, города и времена года. А еще, каждый раз ее рассказ плавно переходил в признание о том, какая она страстная в любви. При этом Мишел всегда добавляла, что она может это доказать, если он ей не верит.
     И так, Том прижился среди негров, будучи в полной уверенности, что такого, как он, сумасшедшего, белого в Гарлеме больше нет. Но однажды, разговорившись, один негр уверил его, что где-то здесь, недалеко от них жил слепой старик, и он тоже бал белым.
     – Да-да, я слышал о нем, и он русский, – подтвердил другой негр, – я это точно знаю. Он, вроде как, музыкант какой-то. У нас здесь кубинец жил, на гитаре был большой мастер, так он к этому слепому старику ходил... они друзьями были. Потом у нас, вон на том углу кто-то забыл пианино, мальчишки стучали по нему, развлекались, но вот пришел белый слепой человек в шляпе, долго настраивал инструмент, а потом из прачечной ему принесли стул, он сел и стал играть. Не знаю, что он нам играл, но на эту музыку, как мухи на мед, слетелась вся округа. А как ему аплодировали, хотя это не был блюз. Какая-то классика была, но очень красивая.
     – Что же потом? – спросил Том.
     – Кубинец умер, пошли дожди, пианино расклеилось, и человека в шляпе мы больше не видели. Уже несколько лет, как не видели. Может, этого слепого старика тоже уже нет? Этого я не знаю. А ты зайди в прачечную, спроси хозяина или лучше его девку Дженни, она к слепому за бельем ходила, стирала и чистое потом возвращала, она должна хорошо его знать.
     Том тут же встал и отправился в прачечную. Хозяина он не застал, но красавица Дженнифер была на месте.
     – Да, – подтвердила Дженни, – есть у нас такой клиент. Хороший клиент, не жадный, чаевые всегда дает. Причем дает очень интересно. Достанет из кармана наличные, а там по доллару, пятерки, десятки и даже двадцатки, а потом  говорит: «возьми пять долларов, купи детишкам чего-нибудь». Представляешь? Это же много! Никто так много не дает. А он протягивает мне руку с наличными, мол, бери сама. Я, конечно, беру столько, сколько он скажет, но всегда думаю, зачем он это делает? я же могу и больше взять.
     – Так он же не видит, где пять, а где десять.
     – Я так не думаю, – ответила Дженни, – он вообще странный.   
     – А чего ж тогда не берешь? – спросил Том без всякого интереса, по инерции, – боишься?
     – Ничего я не боюсь, – ответила, – рука не поднимается. А что ты мне такие вопросы задаешь? – неожиданно обиделась Дженни, – у тебя взяла бы, не задумываясь. Проваливай отсюда, мне работать надо.   
     Авторитет Тома здесь сам по себе складывался. Он не любил драться, но умел это делать, когда-то долго и серьезно боксом занимался, побеждал, проигрывал. Словом умел удар держать и ответить умел тоже. На улице это сразу оценили, в первой же драке. Причем, он никого не ударил, но и не сбежал, а когда все устали махать кулаками, кто-то его спросил:
     – А ты почему не отвечаешь? Боишься?
     – Нет, – ответил Том, – просто если я ударю, то ты упадешь, и у тебя потом будет болеть голова.
     – Ах, вот оно что? Тогда давай попробуем!
     Том долго упрашивал, не делать этого и, в конце концов, ему пришлось ударить негра на глазах его товарищей. Началась драка. Тому пришлось еще пару раз ударить, и тогда, тот, кто оставался стоять на ногах, спросил его:
     – Как ты это делаешь?
     Новость о том, что один белый одолел пятерых черных разнеслась моментально. Тома пришли бить, и он снова не убежал и не ответил. Они били его по-всякому и приговаривали: «сдохни! сдохни белая мразь! сдохни!» А он держался и понимал, что никто из них драться не умеет. Когда негры, вдоволь насладившись собой, один из них спросил:
     – А почему ты не отвечаешь и не убегаешь?
     – Некуда мне бежать... – ответил Том.
     И это была правда, ему действительно некуда было бежать.
     Может быть, это помогло, может, поэтому он стал своим в этом чернятнике. Но однажды старый негр встретил его на улице и сказал:
     – Ты неплохой парень, но ты белый. Здесь у каждого есть причина убить белого человека... никогда не забывай этого.
     Местные женщины тоже узнали об этой драке и стали Томом интересоваться, особенно  креолки из Латинской Америки. Они почему-то любили хулиганов, тех, кто умеет драться, любили подчиняться грубой мужской силе и прятаться за спину тех, кто может их защитить. 
     Дженни тоже подчинилась бы Тому, если бы ни хозяин прачечной. Может быть, именно поэтому она пообещала Тому показать дом слепого старика, но в этот же день Тому позвонили и предложили хорошую работу на три-четыре месяца в другом штате. Он уехал, а когда вернулся, загулял и забыл о слепом старике.
     Но вот однажды Том сам увидел старика в темных очках, в шляпе и с тростью. Старик шел медленно, но уверенно, только иногда постукивал тростью по тротуару. Том решил проследить за ним. Уже у дома, старик не поворачивая головы, неожиданно спросил по-русски:
     – Вы за мной следите, хотите о чем-то спросить меня?
     – Нет, вернее, да, – поспешил ответить Том, удивился и растерялся, – я просто шел за вами, но как вы узнали, что я говорю по-русски? Я не следил..., я просто шел за вами... а как вы это узнали?
     – У меня хороший слух, – ответил старик, – ваши шаги подстраивались под мои, а когда вы поздоровались и заговорили с прохожим, я услышал ваш акцент. Русский акцент ни с каким другим не спутаешь.
     «Надо же, – подумал Том, – какой великолепный слух, такого не обманешь, бразильцем или португальцем не представишься». 
     – К тому же, я вас давно знаю, – продолжил старик, – мне о вас Дженни рассказывала.      
     – Да, это верно. Я просил ее показать, где вы живете.
     Старик предложил Тому зайти в дом, и он с удовольствием согласился. В доме было темно и приятно пахло трубочным табаком. На первом этаже в комнатах было много мебели, которой, похоже, долгое время никто не пользовался. У окна стояло старомодное просиженное кресло, рядом, слева, на столике, проигрыватель, над ним полка с пластинками и книгами. С другой стороны кресла, справа, стоял еще один небольшой столик, на нем пепельница курительная трубка и банка с табаком. Казалось, что здесь когда-то жили зрячие люди. На стенах висели картины, окна прикрывали тяжелые шторы, а в углу стоял допотопный телевизор с маленьким экраном.
     – При рождении меня назвали Алексеем, здесь меня называют Алексом – протянул рука старик.
     – А я Том, – и добавил, – Коваль.   
     Старик предложил что-то выпить, Том выбрал чай. Они разговорились.
     – У вас не русское имя... –  спросил старик.
     – Я родился в Алжире, – ответил Том, – жил в Португалии, Бразилии, а русский изучал в Москве, в Университете Дружбы Народов.
     – Я не любопытный, и мне нет никакого дела до вашей истории, – после долгой паузы продолжил старик, – только вот, родной язык у вас русский.
     И здесь Том понял, что старика бесполезно обманывать. От слепого старика не исходило никакой опасности, Том это чувствовал. Он не считал себя раскрытым, путей себя обезопасить было достаточно. Кроме того, он знал, как себя вести в подобных случаях, даже в случае провала. Убивать людей Тома тоже учили.
     – Да, вы правы, – с горечью согласился Том, – но мне не хотелось бы ворошить свою личную жизнь.
     – И не надо, мне это совсем не нужно. Просто я не люблю, когда мне лгут.
     – Но как вы могли узнать мою, можно сказать, тайну, я же говорю на русском с акцентом?
     – У меня тоже есть акцент, когда я говорю на русском, но когда я говорю на английском, мой русский акцент роднит меня со всеми русскими и спрятать его невозможно, как и ваш тоже. Так что ваш родной русский обнаружился в английском. К тому же, у меня отличный слух, я настройщик музыкальных инструментов.    
     Тому не терпелось тоже спросить, как старик потерял зрение. Он был уверен, что когда-то старик мог видеть. Но не спросил. Он не спросил его и потом, спустя несколько лет. Старик тоже не интересовался больше историей Тома. Казалось, они и без этого хорошо знали и понимали друг друга. Они стали хорошими друзьями.
     В какой-то год старик начал сдавать и Том начал приходить к нему чаще. Порой он просил Тома что-то сделать для него, сходить на почту, в магазин, и тот с удовольствием выполнял все его просьбы.
     – А ты не хочешь ко мне переехать? – спросил однажды старик, –  в доме есть еще два этажа, где я ни разу не был, даже не знаю что там. Если хочешь, ты можешь занять эти два этажа.
     Тому интересно было узнать, что там, на верхних этажах, но он отказался и пообещал навешать старика каждый день. К тому времени Том вставил в свою дверь замок, купил диван, стол, стул. К нему перестали приходить бездомные, и ему понравилось жить одному.
     А на День Победы, девятого мая, Том, как всегда в этот день, купил водки и пришел к старику отметить праздник. Он уже хорошо знал старика, и был уверен, что тот воевал и, скорее всего, там, на фронте и потерял зрение. Почти всю бутылку Том выпил один, старик разбавил водку соком и пил маленькими глотками.
     – Думаю, вы тоже воевали...? – в какой-то момент Том осторожно спросил старика, но уверенно и без тени любопытства, будто, ему были известны все его подвиги.
     – Воевал... – вяло ответил старик и быстро перевел разговор на другую тему.
     «Ага, что-то здесь не чисто. А не на стороне ли фашистов он воевал? – спьяну подумал Том». Но чем больше о себе рассказывал старик, тем больше у Тома оставалось сомнений, и тем сильнее ему хотелось узнать, на чьей стороне воевал его новый друг. Старик был человеком необыкновенно образованным, много чего знал наизусть, со многими известными людьми был знаком. Работал в Карнеги Холле настройщиком. Великим музыкантам настраивал и струнные и клавишные инструменты. В его вещах хранились автографы знаменитостей, которые он никогда не видел, не мог найти, но знал их все  наизусть. А какой у него был слух! Казалось, он слышал все, что происходило  вокруг.
     – А знаешь, мне ведь уже за девяносто, – объявил однажды старик, – и в любой день я могу умереть.
     Том попытался возразить ему, но старик попросил не перебивать его.
     – Когда-нибудь ты поедешь в Россию, и у меня будет к тебе последняя просьба. После кремации возьми мой прах, и когда прибудешь в Москву, зайди на Ваганьковское кладбище, найди там могилу моей матери, Калмыковой Анастасии Дмитриевны, – старик протянул бумажку с именем, датой рождения и смерти матери, – и положи в землю мой прах, рядом с мамой.
     Том опять хотел было возразить, сказать, мол, еще рано умирать, но раздумал и тихо произнес:
     – Не беспокойтесь об этом, я выполню вашу просьбу.
     А когда Том собрался уходить, старик окликнул его и попросил сесть рядом с ним.
     – Если тебе интересно, я могу тебе рассказать, как я воевал и как оказался в Америке.               
     – Конечно, интересно, это, пожалуй, единственное, чего я не знаю о вас.
     – Этого никто не знает.
     И старик рассказал свою историю, которая потом навсегда изменила жизнь Тома.
     – Да, я воевал, – начал старик, – и это были для меня самые лучшие годы жизни. Как бы странно это ни звучало, но именно на войне я в последний раз мог собой гордиться, чувствовать себя нужным человеком. Тогда я знал, что делаю, для чего и кому нужна моя жизнь. Но война для меня закончилась в плену. Мы выскочили из окопов, и пошли в атаку. С криком «ура» я бежал, как и все, не думая о смерти. Одно желание, добежать до врага и бить его, бить. Потом яркая, горячая вспышка в глазах. Очнулся я в немецком госпитале. Ничего не вижу, только слышу немецкую речь, ничего не понимаю, но догадываюсь, что со мной произошло. Несколько дней лежал, не произнося ни слова. Потом не выдержал, спросил на русском, но ответа не дождался. 
     Меня не долеченного разбинтовали и отправили в лагерь для военнопленных. Я тогда уже понял, что не жилец, дело только времени. Но вот однажды кто-то из пленных нашел под ногами губную гармошку. Стали искать, кто на ней может. А я же настройщик, профессиональный музыкант, в миг ее освоил. Играл классику, мелодии на солдатские песни и все, что просили. Невозможно себе представить, что это была за музыка тогда для пленных. Невероятно, я играл цыганочку с выходом, и слышал, как чуть живые пленные готовы были пуститься в пляс. Еле-еле слышная, родная и, кто знает, может быть последняя. 
     Так прошло дней десять. Потом нас начали водить на работы, траншеи копать, лес валить. А какой из меня, слепого, работник? Выход у меня был один – прятаться. Ребята помогали. В строю меня отличить было сложно, мы там все выглядели одинаково – грязные, оборванные, небритые, без взгляда.
     А однажды не удалось меня спрятать, пришлось идти со всеми на работу. В строю слепому идти можно, товарищи помогут, а что потом? С лопатой в руках? Иду и думаю: «вот он, мой последний путь». И знаешь, я не боялся умереть. Ну, а уж, коли конец, то, какой же последний путь без музыки? – решил я. Достаю гармошку и давай Интернационал на ней, громко, изо всех сил. Кто-то запел, его поддержали. Под песню идти было веселей, шаг размеренный, но ведь это был гимн СССР. Поначалу немцы не понимали, что за песня, а когда разобрались, было поздно. Попробуй заставить тысячу голосов замолчать, не петь. Но они заставили. Начали стрелять. Я тогда был уверен, что нас расстреливают, и от этого, то ли от ненависти и злости, то ли со страху, только играл я еще громче. 
     Очнулся я в комендатуре. Там через переводчика все и выяснилось. Оказывается, несколько десятков военнопленных застрелили, но большинству удалось убежать в лес. Остались предатели, не пожелавшие вернутся в строй, ну, и такие, как я, немощные калеки и раненые. Я тогда подумал, как хорошо, что убежали, теперь и умереть не страшно.
     Но меня не расстреляли. Подвели к роялю и предложили что-нибудь исполнить. Я начал, но инструмент был напрочь расстроен. Мне предложили настроить. Потом я играл Чайковского и снова ждал выстрела в затылок. И опять не боялся умереть. А когда закончил играть, кто-то сказал «браво», и раздались аплодисменты.
     Мне дали еды, и кто-то с акцентом сказал: «ешь». Потом меня заперли в отдельную комнату, а на рояле весь вечер кто-то играл. Играл так себе, с ошибками. А я уже не думал о смерти. Я ее как бы уже пережил, так что она мне уже родной стала, да и лучшего выхода, чем смерть, для себя я тогда не видел. Потом по чьей-то воле меня переодели в немецкую солдатскую форму и начали возить по фронтам с концертами. Я играл на гармошке, на пианино и на гитаре, а мне аплодировали. Фашисты хлопали в ладоши, а я играл. Выкрикивали заявки, называли композиторов, и я играл. Однажды мне прямо сказали, если я не буду кланяться на аплодисменты, то меня расстреляют. К тому времени я уже хорошо понимал немецкий и неплохо говорил. Я тогда так и сказал, что это был бы весьма великодушный поступок – застрелить меня, а вот кланяться вам я никогда не буду. И меня опять не расстреляли. Не кормили несколько дней, и это все наказание.
     Старик замолчал. Наступила пауза. Потом он достал из кармана губную гармошку, покрутил ее в руках, как бы поглаживая, и протянул Тому.
     – Возьми, – говорит, – мне она теперь не к чему, а ты молодой, кто знает, может, когда-нибудь захочешь и научишься играть...
     Том хотел было отказаться, но ему показалось, что в словах старика было больше просьбы, чем предложения. Что-то большее чувствовалось в его желании передать гармошку Тому. Чуть ли ни передача эстафеты, от старшего младшему, чувствовалась в этом движении руки слепого старика. Тому показалось, что в их судьбах есть много общего и, может быть, самое главное. Уже много лет Том живет в Америке, а на связь с ним никто не приходит. Казалось, о нем просто забыли. Как и об этом слепом пленном. Забыли там, на Родине, которой они присягали, правдой и верой служили ей. А вернись туда сам, так ведь могут арестовать и долго-долго выяснять, чем занимались в стане врага. Старика, как предателя могут расстрелять, да и Тома за ненужностью или как расходный материал тоже могут поставить к стенке.
     – А о чем вы тогда думали, когда вам аплодировали фашисты? – спросил Том старика.   
     – О чем думал? – переспросил старик, – думал, что я теперь тоже фашист и достоин самой позорной смерти.
     – А теперь? Думаете точно так же?
     – Теперь я по-разному думаю... – ответил старик, – думаю, что было бы со мной, ни окажись я в американской зоне? Предатель! Расстреляли бы свои.
     – Да какой же вы предатель? Вы же помогли пленным бежать. Наверняка, спасшиеся пленные рассказывали бы о вас, о слепом музыканте, который устроил грандиозный побег. Даже если никто из них не знал бы, что вы выжили, ваш поступок геройский.
     – Нет, Том, – спокойно возразил старик, – как ни крути, предатель. Если ты солдат, до конца сражаться должен. Без рук, без ног, а должен. Теперь-то я знаю, слепой тоже может сражаться, но тогда я этого не знал. Поэтому думаю, что было бы лучше, если бы немцы тогда, когда начали стрелять, а я ничего не понимая, продолжал стоять, меня лучше бы расстреляли. Умер бы в строю при исполнении гимна... Умер бы неизвестным солдатом, а не без вести пропавшим...
     И эти слова старика еще раз убедили Тома, что бездействие и вся жизнь этого несчастного ничем не отличается от его собственной жизни. Он совсем неплохо устроился, живет в свое удовольствие и бездействует так же, как бездействовал всю жизнь этот старик. Том вдруг понял, что смерть, бесславие и бесчестие постоянно ходят рядом с человеком, даже если он герой. А что тут поделаешь? Вернуться и сказать, что вы забыли обо мне? Так ведь арестуют, будут допрашивать и, в конце концов, заставят сознаться, в том, чего никогда не делал, и что все это время работал на врага.
     Через неделю старик умер. Том организовывал кремацию и не ожидал, что на похоронах будет присутствовать полный состав симфонического оркестра Карнеги Холла. Еще большим сюрпризом стало завещание старика, по которому дом, деньги и все имущество передавалось Тому.
     Вскоре Том уехал из Гарлема. Очень быстро научился играть на губной гармошке, увлекся музыкой и полюбил темные очки. Похожий на слепого музыканта, он часто появлялся в метро, играл на перекрестках улиц Нью Йорка. Получил американское гражданство, поменял имя, фамилию, научился говорить на русском без акцента и женился на француженке, которую звали Мишел.
     После тридцати лет жизни в Америке, Том впервые полетел в Москву. Могилу матери слепого музыканта на Ваганьковском кладбище найти он не смог, поэтому закопал урну с прахом и посадил дерево во дворе тридцать третьего дома по Малой Никитской улице, напротив особняка Берия, где когда-то родился и жил Алексей Калмыков.

     После женитьбы несостоявшийся разведчик распродал все в Америке и переехал к жене во Францию, где у них появился свое собственное дело. Недалеко от Марселя они приобрели загородный дом с   собственной пристанью и дорогой яхтой.
     В какой-то день супруги получили приглашение на знатный вечер встречи предпринимателей с владельцами банков. На этом вечере было много богатых и знаменитых людей. В какое-то мгновение перед его глазами мелькнуло знакомое женское лицо. Долго вспоминать не пришлось. Он без труда вспомнил ее имя. Это была Маргарита. Да-да, та самая Марго, одна из тех девиц, которые тоже проходили подготовку, в которую он когда-то был так влюблен и которой он когда-то признался в любви. Вспомнил, как они, в нарушение правил, много раз украдкой встречались, строили планы на будущее и даже поклялись никогда не забывать друг друга.
     Она, конечно, тоже его узнала. В огромном зале, в окружении шумной людской толпы, они только встретились взглядами, но словно, прикоснулись друг к другу. На мгновенье вспыхнули давно забытые чувства. Будто, он взял ее за руку, а она прижалась к его плечу. В руках у них были бокалы с вином. Они смотрели друг на друга, переводили взгляды на бокалы, улыбались и, видно, оба вспоминали свою молодость и свои клятвы. И эти взгляды, и улыбки были понятны только им двоим. И кто знает, что уготовила бы им судьба, ни расстанься они тогда, много лет назад.
     А на следующий день он узнал, что Марго является одной из самых богатых француженок. Он удивился, а потом долго смеялся. Смеялся так громко, что в комнату вбежала испуганная жена.
     – Что случилось? – спросила она.
     – Какой ужас! – произнес он вслух по-русски – это невероятно, не жизнь, а какая-то чертовщина.
     – Да что произошло?
     Он ничего не ответил, обнял Мишел и снова, не в силах сдержать себя, рассмеялся. А спустя несколько недель на улице его остановил молодой человек с гитарой за спиной и попросил прикурить. Возвращая зажигалку, он передал клочок бумаги, в которой назначались место и время встречи со связным.