Похмелье взросления. Гл. 4 В поле не воин

(Глава романа «Похмелье взросления»)


Предыдущие главы:

«Отъезд»;
«Малая родина»;
«Миха»

«Хотелось объяснить – сломали два ребра».               

(А. Н. Башлачёв, «Палата №6»)


– Почему дрался? – наехала классная.
– Меня «свиньёй» назвали...
– И что?!
– А то, что я – не свинья.

Так началась жизнь после михина отъезда.

*                *                *

       Недоброе Ванька учуял, когда Миха сказал, что кроме борьбы ещё и в ансамбль пойдёт:

– На ритм-гитаре играть. Иль на соло, – и смолк.

Тут-то и почуял он что-то не то. Обычно во всех затеях Миха искал место и ему. Казалось, Михондер скажет:

– А ты, Ваныч, будешь на басу? Или за ударкой, а?

Вместо этого возникло Забайкалье.      

– ...Короче, в Забайкальском округе батя даже генералом стать может! Взрослые говорили, там, вроде, год за два идёт – звания раньше дают... Жить будем рядом с Читой. Знаешь, откуда название «Чита»?
– Не-а, – рассеянно ответил он. Не верилось, что Миха может, так, взять да уехать.
– Там раньше деревня была. А название – от казаков. Подъезжали они к деревне, – видят её и говорят: «Чи та? Чи не та?». Вот там и буду жить. Батя там срочку служил, кстати. Тама, знаешь, какой дубак*?! У них в Забайкалье про часовых говорили:   

Стоит тулуп,
В тулупе – труп,
Мёртвым взглядом глядящий:
«Где ж гад-разводящий?!.»


...Похоже, в суровом Забайкалье и юмор был суров. Не менее суровой виделась жизнь без Михи.

*                *                *

       Ехать с Михой «до аэропортА» мать не разрешила:

– Там и без тебя в машине тесно! Да и кто тебя назад завезёт?

       Ванёк обречённо бродил у машины, куда складывали вещи. Помог даже втиснуть сумку в багажник. Здесь-то и понял: провожавшим и впрямь трудней, чем отбывавшему в даль путнику. Пред ним – даль, а провожавший проснётся на том же месте. Неведомые дали ужЕ вселились Михе в душу, – от того и не грустил он (по крайней мере, внешне).

– Я напишу, братан, обязательно, а не дойдёт письмо, всё равно заеду как-нибудь... Слышь, Ваныч, мы свидимся! – крикнул он ужЕ из машины.

Махнув, выдавил улыбку. Две руки били лучше одной...

*                *                *

       ...Ванец увидал их у школы – всех разом. На расстоянии не шибко далёком (чтоб не упустить его из виду) и в то же время не близком (не дай Бог, издали увидев, чесанёт назад!).   
Да, отбыл Миха – стало лихо: ужЕ на третий день новой жизни схватился с шестью. Сперва докапывались трое. Три других вначале просто были рядом, но как понеслось, с радостью бросились бить.

Теперь его ждали все.

       Он шёл навстречу, глядя на них во все глаза. То была не смелость – безразличие того, кому терять нечего. «Куда ни кинь, всюду клин», – слышал он голос деда. 

– ...Чё, сволочь? – процедил сквозь зубы кто-то из «гэшек» (без разницы, кто).
– От сволочи слышу, – выдохнул мантру, знакомую с садика.   

Дальнейшее выяснение отношений было кратким и яростным.

...Кой-как поднялся. В мозгах (или в памяти?) сам собой звучал разговор с Михоном – один из последних: 

– ...Мать говорит: жалость унижает.
– Не-е, брат, не унижает, – убеждённо ответил Миха. – Хуже, когда нет жалости: врежут – и всем вокруг пофиг.

«Вот и врезали, Мих, – и пофигу всем, – то ли думал, то ли даже шептал Ванёк. – Жалких бьют, слабых бьют... Не буду слабым».

Губы в крови, нос тоже разбит...

«Знаю, за что это всё, – сказал он себе ужЕ дОма. – Собой остался – даже без Михи, один. А ещё за то, что сдачи дать пробовал».

       Тех, кто не пытается дать её, презирают, но терпят. Их бьют со злости и забавы ради – часто больно, но всё ж не до смерти, чтоб было и впредь кого бить. Тех же, кто хоть раз пытался бить в ответ, ужЕ не презирают – их ненавидят. На своей шкуре это познаёшь быстро: не умеющий делать выводы считает синяки, не желающий – плавно перейдёт к переломам.

       Нужно было кого-то держаться, с кем-то быть заодно (как прежде они с Михоном). Но «гэшек» сторонились как чумных, – Ванец не был исключением. Были два парня с «В»-класса, ходившие с Михой в борьбу. Только и при Михе дальше «Привет! Привет!» общенье не шло. Тот, правда, представил им Ваньку, силясь втянуть всех в общий трёп... Беседа не клеилась. Для тех парней был он никто – не собрат по увлечению, не авторитет и, значит, не возможный товарищ.

Оставалось одно: топать в секцию самому.   


– Тебе, дурак, в любой секции башку проломят! Нет, там, конечно, и дурни нужны – на роль местной груши боксёрской, – мать вновь отказалась писать разрешение. 
– Оп-пять он за своё! – выкрикнул отец после матерной прелюдии. – Тебе, чего, делать нехер? Ты, чё, не знаешь, что тебе положено? Своих обязанностей не знаешь?!
– Ну, и какие у меня обязанности? – устало спросил Ванька.      
– Как «какие»?! – удивление отца было искренним. – Старших слушать, зарядку делать по утрам, об учёбе думать, а не о всякой херне...
– Сам-то делаешь зарядку? – усмехнулся Ванёк. Смех потонул в отцовой брани.

       На ванькины проблемы с классом отец почти не реагировал. Придя домой с авоськами, он отдавал их матери и «пропадал» в районе телека. Порой Ванёк просил отца помочь со школьными задачами (как-никак, технический спец!). Тот всегда помогал, не забыв сообщить, что умственный уровень Ваньки – ниже среднего:   

– Учебная программа – она на самых что ни на есть средних людей рассчитана, если не сказать «на тупых». А коль ты и с ней-то не справляешься, то и делай вывод о своём умственном развитии...   

       НапрЯги с классом отец удостоил вниманием лишь единожды.

 – Бьют – это хорошо, – изрёк он вдруг со странной убеждённостью. – Раз бьют – значит, виноват. Вот и задумайся о поведении своём. Привык всех умней себя считать...               

И, помолчав, будто с мыслями собравшись, добавил:

– Бьют – значит, замечают. Частью мира признаЮт... Хуже, если б был ты средь каких-нибудь умников, не видящих тебя в упор.

Говоря это, он улыбался, довольный собой («Такую мудрость выдал, а сын-балда не поймёт ни шиша!..»)

– А ничё, что от видящих рёбра болят? – спросил Ванька.

Отец продолжал улыбаться, упоённый своей сентенцией. Бесила Ваньку даже не вся эта чушь, а та радость, с которой она лилась. Неся эту муть, отец будто глядел на себя со стороны, умиляясь, красуясь: во умный-то какой, а, – такое сказал!..

       Живи отец в старину, из него (сто процентов!) бы вышел поп – не аскет-подвижник-богослов, не воин-монах, а благостный батюшка с дюжиной истин, простых как пятак: «Не погрешишь – не покаешься», «Яйца курицу не учат», ну, и «Бога бойся, царя чти» (куда ж без неё?).         

«Слабак он, терпила, – с грустью думал Ванец. – И меня таким сделать хочет, – ему, вишь, так спокойней. Боится, если я сдачи кому-нибудь дам, то и ему ответка может прилететь».

С тех пор по душам с ним Ванька не говорил – бесполезно... 

*                *                *

       После драки в школу вызвали родителей. Пошла, как водится, мать, – отец глядел телек. Мать и на родительские на все ходила. За десять лет отец возник там лишь однажды, собрав букет учительских восторгов, – в отличие от «гэшного» большинства Ванька хотя бы старался учиться и на учёте в «детской комнате»* не состоял. Да и, вообще, отцы в школе были птицы редкие, – посему всяк их прилёт туда был ужЕ событием. Почти во всём «Г»-классе на собрания шли матери – визгливо-скандальные либо молча-безучастные – будто и не было у «гэшек» отцов... 

*                *                *

– Что ты одноклассникам сказал? 
– А что они мне говорят?
– Так, с тобой всё ясно! – прервала его классная. – Он сказал, что они сопьются, сядут и сдохнут.
– Я не так говорил...
– Тебя, вообще, кто спрашивает?!

Но Ванец, ободрённый присутствием матери, не дал себя заткнуть:

– Я сказал, у них два пути: либо жить по-иному, либо нариками стать...
– Кем?!.
– Ну, наркоманами...
– Во!!! Слышали, что он сказал?! Ты кто такой, чтоб судить людей?!
– В этом классе людей не осталось, – был один, уехал...         

Секунду классная переваривала услышанное – после вновь завелась:

– Что ты теперь будешь делать? Как намерен жизнь менять?
– В секцию пойду – рано или поздно. Раньше с Михой вдвоём отбивались, теперь на себя лишь надейся...         
– Нет, вы слышали, а, – о «мечтах» его так называемых?! – классная взвилась едва ль не до потолка. – Каков бесстыдник, а?! Бить он мечтает! Это ж подонок, мразь! Все мечты его – бить. Да-а-а, Овсов, ты хуже, грязней, чем я думала! Раньше всё жалобился: там его задели, сям... После, вроде, перестал. Я-то думала: «Растёт, взрослеет», а он, вон, о чём мечтает, паразит, – сдачи дать... Все мечты – на уровне тычка!
– Вы в мечты мои не лезьте! Книжек я больше Вас читаю...   
– Во-во! Чем больше читают, тем хуже руками работают. На уборке генеральной ничего поручить нельзя! 

(«Насчёт рук да работы – эт-ты зря! Помню, как дёрнулся мастер...»)

       В девятом классе раз в неделю стали ходить на практику на завод «Новатор», – разборки случались и там. После одной из них Ванец мрачно стоял за станком. Крутилась заготовка, тупой резец в меру сил пытался с ней совладать...               

– Вань, ты чё там мастачишь? – спросил вдруг мастер.
– Космический корабль, – отозвался он угрюмо. – Сделаю, вот, и улечу от вас в космос, – на лице мелькнула слабая тень улыбки.   
– Я ведь вижу, чё ты делаешь. Ты ж заточку мастыришь! Этот свой «корабль» ты ж воткнёшь кому-нибудь в одно место, а меня посадят. И сухарик мне никто не принесёт, – теперь ужЕ с грустинкой улыбнулся мастер.

       Заготовку в итоге забрали, а сам Ванец (к радости наставника) вскоре перешёл из токарного цеха в сборочный. Но и там нет-нет да и думалось, что тогда он мастерил за станком – ракету с острой верхушкой иль и впрямь заточку? Без сомнений ответить не мог – даже себе.

*                *                *

– И охота, мам, вот так ходить, унижаться, доказывать, что не верблюд? – сказал он, бредя с матерью из школы.
– Что делать, Вань...
– Что делать? В школу другую перевести!      
– Кто тебе сказал, что там будет лучше?
– Я знаю, кто ТЕБЕ это сказал. Классная в уши напела! Так ей показатели портить неохота – она с директрисой и так на ножах... А на меня ей плевать.
– Не смей судить взрослых!
– А чем они меня лучше – что прожили больше?!
– Тем, что работают, пользу приносят... 
– Кому – классу? Этим тварям что в лоб, что по лбу! Их не школа – могила исправит...
– Вань, сказать «тварь» легко, а быть самому хорошим очень и очень трудно.
– Спасибо, не знал, – огрызнулся Ванёк.         
– И запомни: в школу ты будешь ходить в эту и только в эту, что б ни случилось!

(«Опять на принцип пошла», – со злобой думал Ванька.)

*                *                *

       Мать всю жизнь играла в какую-то свою странную игру. Смысла её он так и не понял, знал лишь цель – «быть выше!».   

       «Не давай сдачи – не уподобляйся дурням! Будь выше! Обозвали? Не обзывай в ответ – будь выше! Да, обозвали, но это их мнение – и они имеют на него полное право!», – с этих слов матери Ваньку рвать тянуло. Как и с других её любимых фраз: «Не сдадимся мелкой лжи!... Идя с гордо поднятой головой...».
       Про «голову» эту он впервой услыхал, когда мать сократили на работе. Заскочив в гости, дядька как всегда зубоскалил:      

– Чё, сестра, турнули?
– Не «турнули», а ушла – с гордо поднятой головой! – бросила мать тоном девочки, которую одну из класса не звали танцевать. Ванька почти ощутил, как она мысленно вскинула эту самую голову.
         
То, что мать всю жизнь шла на принцип, знал Ванец и от бабушки.   

– Характер у мамы твоей всегда был непокладистый, – вздыхала та. – Дед даже боялся, что одна останется. «Ох, – говорил мне. – Будет Валька старой девой – плешь нам проест! Старые девы, знаешь, злые какие?» 
– Бабушка, а почему так?
– А всё – на принцип, всё – вразрез!.. Кому это нравится?!
– Слушай, бабушка, – спросил он вдруг, – а, может... Ты меня в другую школу переведёшь?
– Не-е, Ванюш, ничего у нас тут не выйдет. Пойдём мы туда, а нам скажут: «На каком основании?! У него родители есть – им решать». Так что здесь я тебе, Вань, не помощник.      
– Значит, свернут мне шею. За чужой принцип.

(«Не за чужой, конечно, за мамин, – мысленно поправил он себя. – Только шее с этого не легче».)

*                *                *

       Сужденья матери шли подчас поперёк самОй реальности: красивое ей виделось слащавым, искреннее – пошлым... Мать звала духи «пачулями», украшения – «побрякушками». Цепочку, купленную отцом, надевала лишь по очень важным поводам. Звон украшений заменял словесный звон, – о «правде», «честности» мать говорила, будто кто незримый её оспаривал.      
       Позже из книг и фильмов Ванька понял: мать играла в эту игру не одна. Тьма её сверстников страдала тем же. Дети солдат самой страшной войны, подрастя, стали вдруг топать ножкой в квартирах родителей – «правды» им захотелось! Не знали сами, какой, но «правды»... Нажитые горбом добро и опыт отцов, матерей были для них слишком просты и мелки – в сравнении с их невнятной «правдой». Во главе всей этой кутерьмы была кучка тогдашних юнцов, кропавших стихи и вплоть до седин считавших себя мальчиками, да барды, под два аккорда бубнившие:

В этом мире ваши только вещи –
Остальное всё моё!
Сохраним же гордость, не расплещем,
Как бы ни кружилось вороньё!   

Нет, Ванька был не прочь бардов послушать, но все их замирания от гордости и придыхания при слове «честность» его бесили.   
       Отцовы слабости с причудами прекрасно вплелись в несгибаемое упрямство матери. На упрёки родни мать бросала:
      
– Просто он живёт по-своему, – это его мнение и его право!

(«У всех есть право – у отца, «гэшек», классной... Один я без прав, сплошь обязан...»)

       В такие минуты хотелось, всё бросив, рвануть куда-нибудь к неформалам, про которых стали писать газеты. Но в Ерени и рядом таких не водилось. Вместо них были Кострище, Пеньки да пыльный посёлок Лаптуга, чьё имя отдавало лаптой, лаптями и чем-то уж вовсе древним, бывшим аж до лаптей. Кроме кислого квасу ничем Лаптуга похвастать не могла. Еренцы звали его «мочай», завсегда с ухмылкой прибавляя: «В Индии – чай, а в Лаптуге – мочай».

Споры с матерью были сродни тому самому квасу. Раза два (или три?) Ванька спрашивал мать, почему надо «быть выше» жажды остаться целым.

– Не хочу объяснять! Не хочу говорить даже, – мать вновь незримо вскидывала голову.         

       И тем хуже было её упрямство, что знал Ванец: «Мама-то и вправду любит...»
Как-то, давно ещё, он крепко заболел – то метался под одеялом, то глядел на мир испуганным нахохленным птенцом...
 
– Ванечка, как ты?
– Умру я, мам...
– Что ты!.. Если уж кому из нас умирать, так мне по возрасту ближе...

В обычной жизни мать не любила говорить о смерти и, вообще, о мрачном. «Не моё это», – бросила она раз знакомой, пересказывавшей фильм. И так, вот, взять да сказать: «Мне по возрасту ближе...» – в тот миг, да, с ним была мама, а не уездный ходок на принцип.   

*                *                *

В перемену обсуждали новости:

– Слышь, Зайцеву с «В» класса врезали…
– Заяц он и есть Заяц – нефиг прыгать по чужим дворам!
– Не-е, ему в своём вломили. Подходят в широких штанах: «Денег дай, а...»   
– В широких – это с Кострища.

Враз смолкли. Насчёт Кострища было верно. Именно там молодняк первым надел широкие штаны, не мешавшие бить ногами, – в джинсах, спортивках* и школьных брюках это было напряжней.   

– А чё Заяц?
– «Нету», – говорит.
– И?..
– Сотряс*.   

       В Кострище совались всё реже. А тамошняя молодь в других местах возникала как из воздуха – всегда вдруг и во множестве. Раз Ванька едва слез с автобуса – и трое в широких штанах возникли аккурат за его спиной:

– Деньги есть?
– Не-а...
– А ценное чё?    
– Билет, вон, да яблока огрызок, – ответил он как есть.

(По большому счёту было ужЕ всё равно, где и кто проломит кумпол).

Ответ такой явно не ждали, – один из парней даже хмыкнул. И троица... вмиг пропала, то ль удивившись, то ль решив, что столкнулась с роднёй Феди Стаканова. «ЮродИвых», по слухам, жалели даже в Кострище.   

*                *                *

       Через день к Ваньке вдруг подвалил Рюмин, один из главных «гэшных» раздолбаев:

– Слышь ты, фраЁр дешёвый, чё Кострище против нас подговаривал?
– С резьбы слетел? – Ванёк глядел на него как на дурня.
– А мы, типа, не видели! Их трое, ты – четвёртый...
– Чего ж сам не подошёл да не спросил? Был бы пятым. Иль стрёмно за своих-то впрячься*?

       С того дня класс повёл себя странно. Было ясно: что-то вновь затевают, но в открытую к болтавшему с Кострищем не лезли. Всё прояснилось вдруг – на большой  перемене. Наскоро поев, Ванец раньше всех свалил из столовки, – с классом он, вообще, старался быть меньше (ничем путным их общее бытиё не кончалось). Открыл спрятанную в укромном месте сумку – и... челюсть отвисла. В сумке были ручки от молотков – те, что спёрли с мастерской!
       В тот день уроки начались с труда. Тогда и пропали ручки (верней, их заготовки), – трудовик по кличке «Борода» так матюгнулся, что аж себя превзошёл! Со звонком «гэшек» выпнули из мастерской (подальше от напильников, которыми тоже дрались). Класс как всегда кучковался в коридоре, Ванёк пошёл в библиотеку... Проходя мимо класса, из всей болтанки расслышал лишь: «Точно посадят!» – теперь вник, кого и куда.

       «Надо спешить! Если Бороду раньше найдут – ханА!.. Нет, погодь!», – осёкся он и, сорвав с батареи тряпку уборщицы, скрылся под лестницей. Вытряхнув заготовки из сумки, Ванец замотал их в тряпку и спрятал в самом тёмном углу. Всё, можно искать Бороду!

(«Как ему объясню, чего да как?..»)

Трудовик был скор на расправу. Застав драку в мастерской, никогда не выяснял, кто прав – поддав и правым, и виновным, всех вышвыривал вон. 
 
       Борода возник сам – двухметровый, невозмутимый, шёл он навстречу ВанькУ и в то же время мимо. Ванец окликнул его и как-то сразу всё рассказал. Затем, сгоняв под лестницу, отдал ручки. Ждал лавины мата вроде утренней. Но Борода лишь молча кивнул, сгрёб заготовки и широким шагом двинул к мастерской.
       Следом возникли «гэшки», – надо было видеть их рожи! Сорвалось! Они-то ужЕ видели ВанькА не в «детской комнате» даже – на зоне. На «политике»* гремели статьи о несунах, коих надо сажать, невзирая на возраст и характеристики. Вот и решили «подвести под монастырь». Нет, на зону он вряд ли б попал, но менты и роль местного позорища были б ему обеспечены. Однако... облом-с! Не судьбец.
               
*                *                *

       Этот не судьбец ему припомнили – в той же мастерской. Сперва не понял даже, что почём. Стоял, пиля заготовку в тисках, – и вдруг обожгло меж затылком и плечами. Мотнув башкой, увидел счастливого Рюмина. И плоскогубцы с раскалённой заготовкой. Спустя секунду счастья поубавилось, – хоть и был Ванька ниже, смог, успел всадить кулак! «Плоскачи» с заготовкой выпали у Рюмина из рук. Следом, как водится, возник Борода, – держа ВанькА за шиворот, он распахнул дверь мастерской... За ним вылетел Рюмин, – сдуру огрызнувшись, тот словил от Бороды ещё и пинок-ускоритель.
 
       Ожог на шее был заметен, – встрепенулась даже классная, всех без разбору звавшая «паразитами».

 – Я бы в суд подала, – сказала она матери, вновь вызванной в школу.
 – Что Вы? Какой суд! Мы – не сутяги, не склочники. Мы выше этого! Так ведь, Вань? Ну-ка улыбнись!..

Ванец хмуро молчал. Лишь идя домой бросил:

– Вырасту – всё равно штангу тягать пойду. Или в бокс.
– Господи! Кому что докажешь? Ну, дашь ты сдачи – лишь озлобишь, боль принесёшь...
– А мне что – радость нести? Радуйтесь – бейте, да?
– Не хочу говорить! Никогда не думала, что сын зверем будет. Только зверь может грызть в ответ! Зверь! Зверь!

«Вам меня с пути не сбить: «выше» не буду, хоть режьте, – думал он. – Нельзя быть выше жизни, не то она тебе такой «выш» с маслом покажет – не унесёшь!»

«Мужчин нельзя винить в желании дать сдачи – даже себе во вред. Так они устроены», – в памяти звучал голос дяди Вовы.      

(«...Да, заноза я в их грязной пятке, но грязью с пятки никогда не буду. Может, вырвут меня оттуда с корнем, да хоть бы и так – сам из пятки (молча, с улыбочкой) по-любому не вылезу – да и им по мере сил задам джазу! Если до крайности дойдёт, это ж не моя злость будет, а их судьба».)

Ванька вполне допускал, что может убить кого-то из одноклашек. А про злость и судьбу (или что-то схожее) прочёл он в одном молодёжном журнале, где с зимы стали писать про кунг-фу.
               
*                *                * 

       ...Писем от Михи не было. 

– Да не друг он тебе никакой, – внезапно выдала мать. – Друзья – они всегда вместе, вы ж – только в школе. Ну, и в  выходной изредка...
 – Вот и пустили бы в секцию, чтоб чаще общались, – отрЕзал Ванёк.

«Может, с Мишкой случилось чего?» – думал он и тут же эти думы гнал, – не хотелось, чтоб и с Михой чего-то стряслось, и так тошно...

       Без Михи мир стал не просто враждебней, – он, вообще, враз померк-потускнел. Не верилось в нём в лучшее. Прежде Ваньке «трояк» виделся лишь тремя баллами (не больше), – теперь казалось: оценку ему снизили в силу некой неприязни. Ощущение это пропало лишь после восьми лет учёбы, когда был разогнан «Г»-класс. Его жалкие крохи вместе с Ванькой влились в обновлённый «В».

– Утоп корабль дураков! Кто не дурень, взят на другую шхуну! – выпалил Ванец, придя домой. В кои веки он пришёл из школы радостным. 
– Давно ли ты у нас умным стал? И кто ты такой, чтоб решать, кто дурак, кто нет? – усмехнулся отец.

Ванёк не удостоил его ответом, – слова отца давно были необязательным шумом.      
 
       Вышло иначе: сойдя с корабля дураков, Ванька вновь остался один – теперь ужЕ средь необъятного мира. Этот самый мир жил обычной жизнью и в нём не нуждался, а с людьми обычными общаться он не умел. Жизнь учила глядеть в оба, следить за базаром – выживать... А жить-то и не научила.

*                *                *

       Бог долго терпит, да больно бьёт. Овсов без удивленья слушал сбывавшиеся прогнозы о будущем «гэшек». Первым сгинул Козя. Ещё в конце восьмого класса, послав вдаль завуча, он был выгнан с урока в дни подготовки к экзамену. В итоге на экзамен Кознев, вообще, забил и школу закончил со справкой.
       Дальше свершилось чудо: сей курильщик, едва ль не с яслей гробивший лёгкие, попал на флот. Там энным числом «втыкачей»* и нарядов ему на время вправили мозги. По слухам Козя думал даже о вечерней школе. Но, дембельнувшись, впал в беспробудный «праздник в Кампучии». Он-то и стал роковым: гражданин Кознев расшибся насмерть, выпав из окна. «Ноль-два» не вникала даже, сам аль собутыльник подсобил, – итог один: дурнем меньше.

Было дурню двадцать лет и три года.

       Новая жизнь сбирала свою страшную дань. Но это было позже,– когда смерть стала ужЕ не шоком, а частью пейзажа. 
   

ПРИМЕЧАНИЯ:

* «Дубак» – сильный холод, мороз (просторечн.).
* «Детская комната милиции» – в СССР: отдел по работе с несовершеннолетними правонарушителями (просторечн.).
* «Спортивки» – спортивные штаны (школьн. жаргон).
* «Сотряс» – сотрясение мозга (жаргон).
* «Впрячься» – вступиться (жаргон).
* «Политика» – политинформация (жаргон).
* «Втыкачи» – то же, что и тычки. «Дать втык» – дать тычка, побить (жаргон).