Алтайское краеведение. Гришаев. Шукшин10

МАТРОССКИЕ ГОДЫ

На военную службу Василий Шукшин попал, можно сказать, с третьего захода. Вот что пишет он в одной из биографий:

"В 1948 году Владимирским горвоенкоматом я как парень сообразительный и абсолютно здоровый был направлен в авиационное училище в Тамбовской области. Все мои документы, а их было много, разных справок, повез сам. И потерял их дорогой. В училище явиться не посмел и по Владимир тоже не вернулся -- там в военкомате, были добрые люди, и мне больно было огорчить их, что я такая "шляпа"...

И еще раз, из-под Москвы, посылали меня в военное училище, в автомобильное, в Рязань. Тут провалился на экзаменах. По математике".

Знать, не суждено было стать Шукшину ни летчиком, ни офицером-автомобилистом. Читаем дальше.

"В 1949 году был призван служить во флот. В учебном отряде был в Ленинграде, служил на Черном море, в Севастополе. Воинское звание -- старший матрос, специальность -- радист".

Но напрасно мы будем искать у Шукшина какие-либо подробности флотской службы. Ничего не найдем, разве так, отдельные факты:

"Служил действительную, как на грех, во флоте, где в то время, не знаю, как теперь, витал душок некоторого пижонства: ребятки в основном все из городов, из больших городов, я и помалкивал со своей деревней". (Слово о "малой родине".)

"Еще помню библиотеку в Севастополе. Служил матросом и ходил в офицерскую библиотеку. И там пожилая библиотекарша опять чуть не со списком". (Из беседы с корреспондентом "Комсомольской правды весной 1973 года.)

Здесь речь идет о списке книг, которые севастопольская библиотекарша, как в свое время Анна Павловна Тиссаревская, рекомендовала прочитать любознательному матросу.

Наверно, немало интересных фактов из матросской жизни было в письмах Шукшина матери, но эти письма были забыты Марией Сергеевной при переезде в Бийск, а когда она хватилась и вернулась за ними, они уже исчезли: новый хозяин затеял в доме ремонт.

Позже, на просьбу одного из корреспондентов вспомнить их содержание, Мария Сергеевна смогли лишь сообщить: "Были присланы благодарности... Был он старший матрос, морзист... Корабль звать эсминец..."

Военная служба -- пора мужания, становления характера, обдумывания и выбора жизненного пути. Это очень важные годы, и в жизни Шукшина, разумеется, тоже. Без них рассказ о его жизни будет неполон.

Картину тех лет помогли восстановить его друзья-товарищи по службе. Они не сразу сели за воспоминания. Жизнь после срочной у каждого сложилась по-своему. Бывший командир отделения Николай Шмаков стал офицером, Валентин Мерзликин -- ведущим инженером Харьковского физико-технического института Академии наук Украинской ССР, Александр Маевский -- инженером-конструктором, Владимир Жупына остался на сверхсрочной службе.

Шли годы. Все дальше уходила в прошлое, забывалась матросская юность. Они смотрели, конечно, фильмы с участием Шукшина, читали книги Шукшина, но как ни странно, до них не сразу дошло, что это и есть тот самый "алтайский мужичок" Вася Шукшин, с которым они когда-то служили в Севастополе.

"Надо же, из такого молчуна, застенчивого, совсем неприметного парня, получился такой замечательный актер!" -- удивлялся Александр Маевский.

Ему вторит Александр Мироненко:

"Как же так? Вся моя семья -- большие почитатели таланта Василия Шукшина, а не знали, что у нас есть его фото". (Вместе фотографировались в годы службы на флоте. -- В.Г.)

Валентин Мерзликин честно признается, что узнавание "того Шукшина" у него началось лишь после "Калины красной".

"Около года ушло на узнавание "нового Макарыча", -- пишет он в статье "История одной фотографии", опубликованной в газете "Алтайская правда" 1 декабря 1984 года, -- поиск, просмотр и чтение написанного, сыгранного и поставленного им. И вдруг страшная весть: его не стало... Появилось еще большее стремление понять, осмыслить его и свою жизнь..."

Валентин Александрович стал, как я понял из его статьи, неутомимым собирателем материалов о жизни и творчестве Шукшина, разыскал и вовлек в это благое дело многих сослуживцев, завязал переписку с матерью Шукшина.

Узнав об этом, решил и я написать ему. Результат, как говорится, превзошел ожидания. Валентин Александрович оказался на редкость отзывчивым человеком. Все материалы о матросских годах Шукшина, которые я здесь использую, получены от него, за что приношу ему искреннюю благодарность.

Василий Шукшин прибыл в Севастополь с радиокурсов в мае или июне 1950 года. На стажировку (подвахтенным) был определен к Валентину Мерзликину.

Костяк отделения составляли матросы (и Мерзликин в том числе), призванные по комсомольскому набору в апреле-июне 1947 года и служившие, стало быть, уже по четвертому году. Роднило их и то, что все они пережили войну, каждому выпала своя доля лишений и горьких потерь, всем раньше времени пришлось оставить школу и трудиться для фронта, для победы, зачастую наравне со взрослыми.

"Валентина Мерзликина, -- вспоминает Шмаков, -- я считал врожденным металлистом, он даже на службе, вручную, умудрялся делать сложные детали к аппаратуре. Саша Маевский -- рационализатор, изготовил приспособление для очистки корпуса корабля от ракушек. Мне до службы приходилось шоферить и слесарить".

Разнообразные трудовые навыки матросов пригодились им не только на службе. Хотя после войны прошло пять лет, следов ее, ран ее немало оставалось в Севастополе. Матросы участвовали в городских субботниках и воскресниках по восстановлению разрушенных зданий и благоустройству улиц. Спрос на мастеровитых ребят из отделения Шмакова был, по его воспоминаниям, особый. И работали они всегда с душой. В общем, славные были ребята, трудовой народ.

Что же касается того "душка легкого пижонства", то, по мнению Мерзликина, это Шукшиным не совсем справедливо сказано. Ну какие они пижоны? Это проявлялся, вероятно, "дух собственного достоинства" (выражение Мерзликина), свойственный рано повзрослевшим людям. И еще (это уж я от себя скажу, по своему опыту военной службы), может, по молодости лет задавались маленько городские перед деревенскими, старослужащие перед молодыми ("салагами"), как уж водится у солдат и матросов. Но дальше этого не шло. В мое и Шукшина время о "дедовщине" в армии не слыхали.

Не думаю, чтобы это "пижонство" было так уж серьезно. Шукшин постоять за себя умел, а главное, он быстро завоевал авторитет у сослуживцев, что они сами подтверждают.

"Это был очень искренний, честный, немного замкнутый, но разудально обаятельный человечище, -- вспоминает Валентин Мерзликин. -- Он был немного скрытен с теми, кого не знал и с распахнутой душой с теми, кто был искренен с ним. Тому он дарил всю любовь и теплоту своего большого человеческого сердца".

Хотя написано это уже после того, как Шукшин стал Шукшиным, не думаю, что есть основания подозревать автора в лести. Тем более, что мнение Мерзликина полностью совпадает с мнением других. Вот что пишет, например, Николай Шмаков:

"Выделялся он среди сослуживцев и характером. В общении с товарищами и старшими был краток, пустословия не любил, его суждения имели авторитет. Освоился и обжился он в нашем коллективе быстро, быстро усвоил азы несения вахты и управления техникой...

В отделении Василия Шукшина уважали. Выражением уважительного отношения к нему было, например, то, что все мы в обращении с ним называли его просто "Макарыч".

И дальше:

"Хорошо помню его голос: негромкий, приглушенный, спокойный. Мне кажется, что тогда по голову нельзя было определить его внутреннее состояние. Говорил он всегда спокойно, не повышая голоса. А вот лицо его... По лицу можно было точно определить, в каком расположении духа Макарыч: вдруг появившиеся складки морщин на лбу были отображением сосредоточенности, глубокого раздумья, усиленная работа мускулов на скулах лица -- свидетельство раздражения и неудовлетворенности, легкое, почти незаметное причмокивание краешками губ выражало наслаждение, удовольствие".

"В первое после знакомства время, -- вспоминает Владимир Жупына, -- Василий Шукшин, в отличие от других молодых матросов, произвел на меня впечатление мрачного и на редкость молчаливого парня. На самом же деле, как мне потом пришлось убедиться, он был хотя и немного замкнутым, молчаливым, но по-деревенски добрым, чутким и отзывчивым человеком. Хочется отметить его исключительное трудолюбие. Ему не давали одно приказание дважды, и, будьте уверены, работу свою он никогда не переделывал.

По его манере ходить, говорить, работать и просто сесть и задуматься, можно было безошибочно сказать, что этот человек пережил немало горестных минут.

Хотя по-прежнему говорил он мало, но всегда по делу, с толком. Никогда не спешил с ответом. Всегда какое-то несколькосекундное торможение, а потом ясный и краткий ответ".

Вернемся к воспоминаниям Шмакова.

"Василий Шукшин сразу обратил на себя внимание своей серьезностью, каким-то особым пониманием ответственности за выполнение своего служебного долга. Высокодисциплинированный, исполнительный, трудолюбивый, он работал молча и сосредоточенно. Его любимая поговорка была: "Знай работай да не трусь!"

Эту поговорку припоминает не один Шмаков. Жупына высказывает предположение, что Шукшин привез ее из дому. Вполне возможно. Ведь поговорка эта -- не что иное, как строчка из хорошо известного стихотворения Н.А. Некрасова "Школьник".

Ноги босы, грязно тело
И едва прикрыта грудь...
Не стыдися! Что за дело?
Это многих славных путь.
................................
Не без добрых душ на свете,
Кто-нибудь возьмет в Москву,
Будешь в университете --
Сон свершится наяву!
Там уж поприще широко:
Знай работай да не трусь...

Думаю, что сильно не ошибусь, если скажу, что Шукшин втайне не примерял эти стихи к себе, то есть считал, что они как бы о нем, о его трудной судьбе и заветных мечтах.

Но мечты мечтами, а "главная сила на земле -- разум и труд" (так он позже говорил). Стало быть, если хочешь чего-либо добиться -- "знай работай да не трусь!"

Этому правилу он сам следовал всю жизнь и поговорку тоже любил повторять всю жизнь.

Самолюбие парней задевало, видимо, то обстоятельство, что они лишь у моря, но не на море, сухопутные матросы. Оттого в "конспектах на родину" (письмах домой) писали, что служат на крейсере. И Василий Шукшин не удержался от наивного обмана. Только вместо крейсера сочинил про эсминец, а мать поверила и другим рассказала. Как не поверить?..

Парни шутили. Без шутки что за жизнь, тем более матросская? А служили они исправно, в том числе и Шукшин: получал благодарности, Почетные грамоты, стал радиотелеграфистом второго класса. Однако жизнь матросов состояла не из одной службы.

"Мы много читали, -- вспоминает Шмаков, -- читали, как говорится, запоем, ограничением здесь выступало только время, но и его мы находили. По каждому из нас видно было, что в школьные годы мы не начитались, что рано оторвала нас жизнь от книг и учебников. Чтение у нас поощрялось командирами, лишь бы не в ущерб службе.

Я помню, как Валентин Мерзликин восхищался, читая повесть А. Макаренко "Флаги на башнях" -- книга только поступила в нашу библиотеку, он буквально заражал нас содержанием этой повести. Помню, как Саша Маевский настоятельно рекомендовал нам прочесть исторический роман "Великий Моурави", и мы читали его сообща -- Вася Шукшин, Борис Степанов, Леонид Ермаков и я... Зачитывали до дыр "Морские рассказы" К. Станюковича, а по книге В. Ажаева "Далеко от Москвы" и одноименному фильму даже устроили диспут..."

Друзья вспоминают, что одной из любимых книг Василия Шукшина в ту пору был роман Джека Лондона "Мартин Иден".

Шукшин посещал, как известно, Морскую библиотеку. Обслуживала она в основном офицеров и мичманов, отчего в обиходе называлась "офицерской". Матросу, чтобы записаться туда, требовалось ходатайство-гарантия командира части. Шукшин обратился за таким ходатайством к Валентину Мерзликину, исполнявшему в то время обязанности секретаря комитета ВЛКСМ части, и тот помог его получить.

Многие из матросов собирались после службы учиться, и Шукшин в том числе. Владимир Жупына, несший с ним вахту в одной радиорубке и спавший на соседней койке, вспоминает:

"Он все время мечтал об учебе. Речи о конкретном направлении в учебе между нами не велось, но в общем разговоре был, и не однажды. Я ему рассказывал о несостоявшемся поступлении в Херсонский моррыбтехникум, он мне о своих мечтах стать учителем".

Полно, учителем ли? Вряд ли Шукшин тут был до конца откровенен. А может, сам еще до конца не поверил в свою дерзкую мечту, считал ее слишком несбыточной для того, чтобы говорить о ней вслух? Но такая мечта была. Мерзликин запомнил, как однажды Макарыч признался, что была у него в Москве попытка поступить учиться "на писателя или актера".

Некоторые матросы, в том числе Валентин Мерзликин и Саша Маевский, учились в девятом классе вечерней школы работающей молодежи N 1 города Севастополя. Оба собирались после демобилизации поступать в вузы. Но закончить десятилетку удалось лишь Мерзликину. Маевский простудился и, пролежав полтора месяца в госпитале, вынужден был оставить учебу. Его учебники перешли к Шукшину, который занимался самостоятельно. По воспоминаниям Мерзликина, ему помогали старшины первой статьи Григорьев и Калиткин, немного Саша Маевский, особенно по математике и физике.

"Историю и литературу, -- пишет Мерзликин, -- он знал. пожалуй, лучше нас".

Учиться в вечерней школе разрешалось, по положению, лишь отличникам боевой и политической подготовки. Предварительные рекомендации им давал комитет комсомола части. Мерзликин предложил и Шукшину поступить в восьмой класс вечерней школы, но "он отказался, сказал, что это его не устраивает, это ведь целых три года, что экстерном сдаст раньше".

А теперь мы подходим, пожалуй, к самому главному и интересному.

"Шукшин, -- вспоминает Шмаков, -- много писал писем, а вот точно ли это были письма, не могу сказать".

Много лет спустя Мерзликин так развеял эти сомнения бывшего отделенного командира:

"Не обижайся, дружище, я тебя считал и считаю отличным товарищем, но в чем-то ты ему (Шукшину. -- В.Г.), может быть, не показался, а может быть, сказалась разница в "чинах и рангах". Мы же в то время были однодумцами и единоверцами: все трое хотели учиться и учились, все пытались писать, все пытались понять и осмыслить жизнь..."

Маленькое пояснение: трое однодумцев -- это Мерзликин, Маевский и Шукшин. Да, они все "пытались писать". О себе Валентин Александрович особо распространяться не стал: "Пишу много, но ничего не публикую. Это все только для души". О Маевском же сообщил, что тот писал стихи под Есенина, которого обожал. Одно из стихотворений, "Другу В.", по мнению Мерзликина, посвящено Шукшину. Позже он написал даже роман о конструкторах, который возил, по словам его жены, в 1967 году в Москву, к Василию Макаровичу. Шукшин роман крепко раскритиковал. Маевский по возвращении домой, почувствовав обострение болезни, сжег его.

Он умер в мае 1969 года.

Теперь почитаем дальше письмо Мерзликина Шмакову.

"Ни от Сашки, ни от меня у него не было секретов. Мы знали тогда очень многое, чего другие не знали. Не знали, например, что он мечтает стать писателем и актером... Наконец, о том, что он разучивает Гамлета, принца Датского... Он писал... и читал мне свои три первых рассказа: "Разыгрались же кони в поле", "Двое в телеге", а как третий назывался, я уж не помню. Прежде чем они были опубликованы, прошло семь лет. Первые два я узнал не по названиям, а по сюжетам. А третий... я только помню, что речь шла о каком-то пьянчуге, который целый день толок то ли лен, то ли коноплю за ведро водки. Язык был страшный, сплошной вульгаризм. Эту сцену, но только сильно переработанную, я встречал у него в романе "Я пришел дать вам волю".

И далее:

"Эти рассказы показались мне чрезвычайно интересными. Я уже тогда почувствовал, что в литературе Вася разбирается лучше меня и вообще замахивается на большее, чем, скажем, публикации в нашей флотской газете. Меня смутило только то, что рассказы были написаны как-то уж очень просто, изобиловали простонародными словами. А я тогда увлекался прозой русских классиков. "Ты думаешь, что их напечатают?" -- усомнился я. -- "Обязательно напечатают", -- твердо ответил Шукшин.

Оказывается, Шукшин поверял свои литературные опыты не только Мерзликину и Маевскому. Они не были тайной и для Владимира Жупыны.

"В редкие минуты отдыха, -- пишет он, -- Вася любил уходить в район нашего стадиона или танцплощадки с тетрадкой, а иногда и с отдельными листами бумаги (больших, "общих", тетрадей тогда не было), он уединялся, и, насколько позволяло время, писал.

Вначале никто не обращал внимания на то, чем занят матрос Шукшин. Многие так же уходили в заросли, в прохладу и писали письма своим родным и близким, друзьям и подругам. Со временем в кругу сослуживцев пошли разговоры о том, что Шукшин "заболел писательством".

Пришло время, когда, доверившись мне, в уединении Вася читал мне короткие маленькие рассказики, штрихи и наброски из сельской жизни, наблюдаемой им в своем селе, испытанной им самим. Писал о себе, о своих односельчанах.

Приходя на стадион, мы усаживались на траву, и он говорил: "Послушай". Прочитав пару маленьких заметок, никогда не спрашивал: "Ну как?" или еще что-либо. Такие моменты доверительного чтения были исключительно редкими. Уединившись, Василий Макарович, мне кажется, читал больше для того, чтобы не самому себе читать, а чтоб была живая душа при нем. Он знал меня, что я не укорю, не посмеюсь и не стану отговаривать его бросить писать. К тому же то, что он мне читал, я с удовольствием слушал.

Его приятно было слушать. Мне нравился его спокойный голос, читал он с этаким характерным цоканьем или причмокиванием левой частью губ. Читал свои записки и разговаривал с товарищами обязательно с юмором, в этом ему не откажешь.

Очень любил Василий Макарович писать, несмотря на то, что некоторые моряки подшучивали над ним, называя его с язвинкой то "писателем", то "поэтом".

Быть или не быть писателем, артистом или режиссером -- я не помню такого разговора, хотя писал он днем и ночью, только на вахте не писал..."

Только на вахте не писал...

Точно такая же картина была в Бийском автомобильном техникуме, а позже и во ВГИКе.

"В мастерской Ромма, -- читаем у Шукшина, -- мы учились не только режиссуре. Михаил Ильич требовал, чтобы мы сами пробовали писать. Он посылал нас на объекты -- почтамт или вокзал -- и просил описать то, что мы там видели. Потом, на занятиях, он читал и разбирал наши зарисовки. А мне однажды посоветовал: "Пиши, в редакцию посылать не торопись, а мне давай". Конечно, мне теперь стыдно, что я отнимал у Михаила Ильича время. Но взялся я за дело активно, писал и приносил ему показывать. Он читал, возвращал мне, делал свои замечания и велел продолжать. Затем, где-то к концу четвертого -- началу пятого курса, я услышал от него: "Посылай во все редакции веером. Придут обратно -- меняй местами и -- снова. Я в свое время сам с этого начинал". Так я и сделал..."

Михаил Ильич Ромм рано разглядел разностороннюю одаренность своего ученика. Первого ноября 1955 года, то есть в самом начале второго курса, давая Шукшину рекомендацию для вступления в партию, так писал: "Несмотря на пробелы в первоначальном образовании и недостаточный запас накопленных знаний, он преодолевает свои недостатки и является одним из лучших студентов моей мастерской.

Обладая отличными актерскими и литературными способностями и хорошими волевыми качествами, тов. Шукшин обещает вырасти в интересного режиссера при условии непрестанной работы над собой".

Первый его рассказ "Двое в телеге" появился, как известно, в 1958 году в молодежном журнале "Смена". Другой из тех, что он читал друзьям в Севастополе ("И разыгрались же кони в поле") увидел свет лишь в 1964 году. Какой это был вариант по счету? Наверно, и сам Шукшин не смог бы ответить на этот вопрос...

Позже критики восхищались: "Шукшин пришел в литературу уже зрелым, сформировавшимся человеком. Ощущение такое, словно он, явившись, сразу же выложил из мешка все свое богатство и более уже не прибавлял" (Л. Аннинский).

"Как писатель Шукшин сложился необыкновенно быстро -- практически с самых первых своих произведений" (Л. Емельянов).

Ничего себе -- быстро...

Вернемся еще раз в Севастополь.

От внимания сослуживцев не ускользнули актерские и режиссерские способности матроса Шукшина. Об этом, в частности, пишет Владимир Жупына, участвовавший вместе с ним в художественной самодеятельности.

"В 1951 году в клубе части функционировал драматический кружок, в котором принимал участие, а затем и руководил им Вася Шукшин. В самодеятельности принимали участие многие матросы и старшины, а также члены семей военнослужащих. Готовили одноактные пьесы, скетчи, инсценировки.

В конце 1951 года был организован эстрадный кружок художественной самодеятельности, которым руководили главный старшина Степанов Саша (из Казани) и Сергей Титов (из Реутова). Однажды, после очередного выезда на концерт в подшефную организацию (швейная фабрика) Саша Степанов сказал Васе Шукшину о том, что ему бы следовало всерьез заняться сценическим искусством. Была речь и о флотском ансамбле, но Вася не принял это предложение".

Мне думается, причина отказа в том, что замах у Шукшина был выше, чем на флотский ансамбль, и он берег силы, не хотел распыляться.

К сожалению, сообщает Жупына, драматический кружок долго не просуществовал, так как Шукшин заболел.

"Василий Макарович, -- пишет Владимир Жупына, -- никогда не жаловался на здоровье, хотя по его внешнему виду было заметно, что с ним творится что-то неладное. Однажды группа кораблей нашего флота готовилась к походу с дружеским визитом в Болгарию и Албанию. Это был один из первых выходов наших кораблей за пределы своих вод в послевоенный период. Группу лучших радистов откомандировали на один их уходящих кораблей. В их числе был и Василий Шукшин. Но не суждено было ему пойти в этот рейс. Он был возвращен с корабля с острым приступом язвенной болезни желудка и направлен в госпиталь".

На этом его флотская служба закончилась...

Будущих биографов Шукшина, возможно, заинтересует свидетельство о болезни, выданное ему военно-врачебной комиссией Главного Военно-Морского Краснознаменного госпиталя в Севастополе. Подлинник его находится в Красногорском райвоенкомате, а копия -- в Алтайском краевом госархиве.

Что из него можно узнать?

Шукшин почувствовал себя больным, по его словам, еще с 1947 года. Сказались, очевидно, голодные военные годы, последующие скитания. С 1950 года (уже на флоте), отмечается в свидетельстве, пользовался амбулаторным лечением по поводу хронического гастрита с освобождением от работы. 12 ноября 1952 года был госпитализирован с жалобами на боли в подложечной области, усиливающимися после приема пищи. У него была обнаружена язва желудка и двенадцатиперстной кишки. На лечении находился до 26 ноября.

На свидетельстве есть штамп: "Военно-врачебная комиссия Черноморского флота. Акт N 5386, 3 декабря 1952 года. Утвердить: негоден к военной службе с исключением с воинского учёта. Заболевание получено в период прохождения военной службы".

Вскоре состоялся приказ о демобилизации, и Шукшин после почти шестилетнего отсутствия вернулся в родные Сростки.