Безмолвна неба синева, Деревья в мареве уснули

Сгорела вешняя трава
В высоком пламени июля.

Друзья!
Из Сети
"Июль... Буйство трав и запоздалая комариная ярость. Над заливными лугами, где ветер рябит воду, с сухим
треском проносятся стрекозы, стремительно сталкиваясь и догоняя друг друга. Над осокой, над зеленой тиной
по вечерам затевают игру некусачие болотные комары.
Коротким ночами в избах душно, липкий пот обливает тело. Хорошо в такую пору ночевать на копне свежего
сена. Ночь развесила рваный полог над лесом, в прорехи заглядывают крупные звезды, таинственно мерцают в
озере. Тьма наполнена неведомыми звуками и запахами. Вдруг прокричит какая-то ночная птица или
послышится плеск воды. В детстве, бывало, замрет сердцчишко, и станешь вслушиваться, вглядываться в едва
различимые контуры деревьев и кустов. Человек или зверь? Крикнуть или подождать? И так заворочаешься со
страху, что отец ткнет под бок: «Спи, пострел!»
Ближе к утру древними сказочными викингами выплывают на озеро рыбаки. Ставят снасти и замирают в
сонной неподвижности. Опускается редкий туман, сквозь который коснется уха то удар весла, то негромко
сказанное слово.
Проснешься, когда солнце слепит глаза. Уха уже поспела. От котла несет невиданным ароматом. У костра
сушится мокрая одежда, и пар от нее смешивается с дымом. Отец давно уже встал, коса, еще мокрая,
прислонена к березе.
— Эй, мужичок! Садись с нами! — весело скажет кто-нибудь. И непередаваемая радость захлестнет тебя от
всего этого, что стоишь и не можешь сдвинуться с места.
Июль... июль... Откуковала кукушка, отсчитала кому-то недолгий век. Ближе август, все реже птичьи голоса.
Окрепли первые выводки, подрастают вторые. Умиротворение в пернатом мире. Только через месяц первые
стаи отправятся в дорогу.
«Вж-жик! В-ж-жик!» — поет коса. Горячее солнце обливает землю зноем. Цветочный дурманящий запах
источает подсохшее сено. Беда, если надвинется туча и просеет из своего лилового чрева косые струи дождя.
Просушивай снова! Блестит мокрый луг, в парном воздухе слышна веселая перекличка косарей.
Наливаются рожь и пшеница. Зреют овощи и фрукты. Зеленые твердые плоды у черемухи, смородины, рябины.
Только в августе поспеет брусника, а клюква — в сентябре. Но зато необычайно вкусна земляника, свежая, с молоком. Лезут из земли грибы — клади на сковородку, вари душистый грибной суп.
После летнего солнцестояния день убывает, а жара усиливается. Нередки грозы. Все в природе напряжено, все
живое старается впитать как можно больше солнца и тепла, подрасти и окрепнуть. Щедрость июля обернется в
будущем обильным урожаем.
Коротко уральское лето — уже в августе мы с грустью вспоминаем об июльской жаре.
(Опубликовано 26 июля 1969 года в газете «Призыв» Таборинского района, Свердловской области).
http://www.ecosystema.ru/
...Други!
Пятьдесять шесть лет назад  этот мой лирический этюд был написан!Позднее он вошёл в мою книгу "Песнь и плач Матери-Земли!", вышедшую как в электронном, так и бумажном форматах.Несколько поколений  российских школьников его прочитали или прочтут в интернете
Наверное, мой любимый писатель, великий природолюб Владимир Солоухин мог бы его похвалить при жизни. Нас же , писателей и поэтов,искренне, душой и сердцем любящих русскую природу,на свете не так уж много.
В.Н.
***********
"Безмолвна неба синева,
Деревья в мареве уснули.
Сгорела вешняя трава
В высоком пламени июля.
Еще совсем недавно тут
Туман клубился на рассвете,
Но высох весь глубокий пруд,
По дну пруда гуляет ветер.
В степи поодаль есть родник,
Течет в траве он струйкой ясной,
Весь зной степной к нему приник
И пьет, и пьет, но все напрасно:
Ключа студеная вода
Бежит, как и весной бежала.
Неужто он сильней пруда:
Пруд был велик, а этот жалок?
Но подожди судить. Кто знает?
Он только с виду мал и тих.
Те воды, что его питают,
Ты видел их? Ты мерил их?
Владимир Солоухин
1953
https://allforchildren.ru/
*************
1.Летний паводок

Каждый день перепрыскивали дожди. В конце концов земля так напиталась водой,
что не брала в себя больше ни капли влаги. Вот почему, когда образовалась в небе
широкая, темная прореха и оттуда хлынула обильная, по-летнему теплая вода, наша
тихая, мирная речка сразу начала вздуваться и пухнуть. По каждому оврагу, по
каждой канаве наперегонки, перепрыгивая через корни деревьев, через камни,
мчались ручьи, словно у них была единственная задача — как можно быстрее
домчаться до речки и принять посильное участие в ее разгуле.
Дождь стегал веревками по спинам ручьев и потоков, подхлестывая их. Чем
сильнее, звучнее стегал дождь, тем азартнее, тем проворнее мчались бесчисленные
потоки.
Над самой землей, так примерно на полметра, стоял седой дым. Крупные капли
дождя разбивались о землю, превращаясь в пыль и мельчайшие брызги. Точно
такой же седой дым виднелся над каждой кровлей. Повсюду, уверенно наполнив
окрестности, устойчиво держался ровный напряженный шум. Время от времени
резко и оглушительно ударял гром. Было странно слышать его, потому что все небо
было серое и ровное, ненастное, а не грозовое, когда черная синева, ветер и люди
знают, что это сейчас пройдет.
Дождь лил в безветрии, из однотонного, студенистого неба. Казалось, не будет
теперь ему ни конца ни края. Меньше всего можно было ждать ударов грома, тем
не менее удары были, и каждый удар, как бичом, подхлестывал и без того
взбесившийся дождь.
Шум стоял всю ночь. К утру стало тихо. Только обильно капало с деревьев, а если
очень чутко прислушаться, то и с трав.
Дождь прошел, а у реки начиналось самое гулянье. Никогда, при самом дружном
таянии самых глубоких снегов, не было на нашей реке такого разлива, такого
водополья, как теперь.
Река немедленно сорвала и унесла с собой все лавы, подняла все, что лежало на ее
летних, казавшихся безопасными берегах: дрова так дрова, бревна так бревна,
копны сена так копны сена, мусор так мусор. Выйдя из берегов, она залила где луга,
а где и поле зеленого овса, золотой уже ржи, белой цветущей гречихи. В
деревушках, что стоят пониже, она подобралась к огородам.
В Останихе у реки притулились на берегу бани, этакие покосившиеся избушки на
курьих ножках. Теперь над водой оставались только крыши этих бань, и все ждали,
что вот-вот их приподнимет и понесет.
Но все же речка наша слишком мала, чтобы даже в такое половодье всерьез
навредить людям. Допустим, разыграется в избе котенок: ну, сорвет занавеску, ну,
разобьет стакан или вазу, ну, что еще он может набедокурить? Все-таки котенок, а
не слон, не медведь и не тигр.
Напротив, всем было интересно поглядеть на такую необыкновенную для наших
мест воду. Одни говорили: «Вот бы всегда у нас была такая река!» Старики
вспоминали, когда — пятьдесят или семьдесят лет назад! — они видели такую воду.
Богомольные старушки причитали: «Одну ночь лил, а что сотворилось! А если бы
сорок дней и сорок ночей — вот и был бы потоп. Погодите еще, разверзнутся хляби
небесные!..» Мальчишки бегали возле самой воды и глядели, как комбайнер
Анатолий Ламанов шарит наметкой в надежде поймать голавля или щуку.
Я пошел вдоль по берегу, не думая ни о чем, любуясь воистину необыкновенным
зрелищем.
Высокие ольховые кусты теперь выглядывали одними макушками. Видно было, как
вода пригибает кусты в одну сторону по своему течению, а они пружинят, стараются
выпрямиться, пользуясь малейшим послаблением мутных струй, и оттого
беспрерывно кланяются как заведенные.
Старую ветлу затопило по самую крону. По ее ветвям сновали, тревожно и жалобно
крича, разнообразные пичужки. Наверное, немало уютных обжитых гнезд (по
времени так и с птенцами) залило этой водой.
В одном месте я остановился, засмотревшись на завертину. Вода в этом месте
ударялась о загнутый берег, ходила кругами. По краю завертины движение воды
было медленное, как бы ленивое, но ближе к середине оно все убыстрялось и
убыстрялось, образуя наконец водяную вертящуюся яму, в которую неудержимо
тянуло все, что проплывало мимо: солому, сено, щепки и даже пузыри,
рождающиеся там, где вода расчесывалась ветвями затопленных деревьев.
До моего слуха стал доноситься однообразный слабенький писк, настолько
слабенький, что сначала я хоть и слышал его, но как-то не обращал внимания, как-
то он не мог «допищаться» до меня. Может быть, спутывался сначала с писком и
щебетанием птиц, а потом уж и выделился, чтобы завладеть вниманием.
Я прислушался и понял, что пищит не одно существо, а несколько, и где-то очень
близко, чуть ли не у моих ног.
Сделав несколько шагов по берегу, я прислушался еще раз и тут увидел у носка
моего, самому мне показавшегося огромным, резинового сапога крохотную ямочку,
оставленную некогда коровьим копытом. В ямке, сбившись в клубочек, барахтались
крохотные существа, беспомощные, как все детеныши.
Детеныши были величиной со взрослых мышей или, лучше сказать, с кротов,
потому что больше походили на них окраской своих мокреньких шубок. Их
копошилось там штук шесть, причем каждый старался занять верх, так что они
вслепую все время перемешивались клубочком, попирая и топча наиболее
слабеньких.
Ямка находилась как раз на границе земли и воды. Но вода продолжала неумолимо
подниматься. Она скопилась холодной лужицей на дне убежища, где два
слепеньких существа лежали, не двигаясь, то ли захлебнувшись, то ли их затоптали
в слепой борьбе за существование их же «братишки» и «сестренки».
Мне захотелось узнать, чьи это детеныши, и я стал оглядываться. Из-за верхушки
ольхи, судорожно, непрерывно загребая лапками, чтобы удержаться на одном
месте (течение сносило ее), глядела на меня своими черными бусинками выхухоль.
Встретившись со мной глазами, она быстро, испуганно поплыла в сторону, но
невидимая связь с коровьим копытцем держала ее, как на нитке. Поэтому поплыла
выхухоль не вдаль, а по кругу. Она вернулась к ольховому кусту и снова стала
глядеть на меня, без устали гребя на одном месте.
Копытце при нормальной высоте было далеко от берега. Значит, можно было
предположить, что мать, когда вода хлынула в нору, сумела перетащить детенышей
на сухое высокое место. Скорее всего, копытце было не первым убежищем. Но все
Закон набата ;; Белая трава
предыдущие тоже заливало водой, как залило теплую нору, как зальет через
четверть часа и это студеное, с лужицей на дне копытце.
Выхухоль держалась на воде метрах в двух от меня, что невероятно для этого
крайне осторожного, крайне пугливого зверька. Это был героизм, это было
самопожертвование матери, но иначе не могло и быть: ведь детеныши кричали так
тревожно и так призывно!
Я наконец ушел, чтобы не мешать матери делать свое извечное дело — спасать
своих детей. Может быть, она перетащит их еще на новое место, и хоть снова
начинается дождь и в конце концов вряд ли ее детеныши выйдут целыми из этой
передряги, как уж не вышли те двое, что лежат на дне ямки, — живой думает о
живом.
Я направился домой. Поддавшись невольной сентиментальности, я думал о том, что
у меня тоже есть дети. Я старался вообразить бедствие, которое по масштабу, по
неожиданности, по разгулу и ужасу было бы для нас, как этот паводок для бедной
семьи зверушек, когда пришлось бы точно так же тащить детей в одно, в другое, в
третье место, а они гибли бы в пути от холода и от борьбы за существование, и
кричали бы, и звали бы меня, а я не имел бы возможности к ним приблизиться.
Перебрав все, что подсказывало воображение, я остановился на самом страшном
человеческом бедствии. Название ему — война.
Дождь усиливался с минуты на минуту, он больно сек меня по лицу и рукам. На
землю спустилась черная, ненастная ночь. В реке по-прежнему прибывала вода.
В небе, выше дождя, превыше ночной темноты, так, что едва доносился звук,
неизвестно куда и неизвестно откуда летели машины, созданные из огня и металла.
Если бы они и могли теперь взглянуть со своей высоты на землю и на меня,
идущего по ней, то я им показался бы куда мельче, куда микроскопичнее, чем
полчаса назад казались мне слепые, озябшие детеныши выхухоли, лежащие на
самом краю земли и стихии.
1961
https://kartaslov.ru/
******************
2.Закон набата

Я вскочил на ноги рывком, с трудом, вполне безотчетно преодолевая чугунную
тяжесть сна.
В селе звонил набат. Не тот набат, который висел, бывало, на колокольне —
двадцать девять пудов двенадцать фунтов. Тот и мертвого поднял бы, не то что
спящего.
Когда сбрасывали, разбивали и в разбитом виде увозили от нас колокола, оставили
все же в селе один маленький колокольчик из того набора колокольчиков, в
которые Сергей Бакланихин ловко вытрезвонивал камаринскую.
Счастливый колокольчик повесили на столб около пожарницы. Он-то и кричал
теперь жалостным голоском, подражая тому, настоящему, покойному набату.
Одевался я торопливо, не попадая в перепутавшиеся штанины. А сам все глядел на
окна: не краснеют ли стекла, не проступают ли на них, не трепещут ли отблески
близкого пожара?
Сообразив еще, что на улице (при непроглядной темноте) жидкая грязь, лужи и
трава, залитая вечерним дождем, я выскочил в сандалиях на босу ногу.
В конце села перекликались люди:
— Кто звонил?
— Горит!
— Малый Олепинец.
Набат зазвонил увереннее, тревожнее, тверже: старенькую сторожиху тетю Полю
сменил кто-нибудь из подбежавших мужчин.
— За Грыбовых бегите!
— Малый Олепинец горит…
В темноте там и тут слышалось громкое чавканье сапог — по раскисшей грязи
бежали люди.
Пробегая мимо столба с колокольчиком (на время перестали звонить), я услышал
запыхавшиеся и как бы даже восторженные слова сторожихи:
— Гляжу, вроде деревья на небе проступили. Я на зады. Батюшки мои светы —
зарево над Олепинцем! Что делать? В колокол. Руки трясутся. Не выходит по-
набатному-то.
«По-набатному» мне привелось слышать несколько раз в детстве. С тех пор и
запомнилось, что ничего уж не может быть тревожнее и страшнее, чем по-
настоящему, по-набатному. Правда, случаи оказывались все больше безобидные, —
например, тревога.
Начинал бить набат, выбегали люди, село наполнялось криками, как при настоящем
пожаре (старушки, пока опомнятся, успеют поголосить!), пожарная дружина,
составленная из отборных мужиков, начинала действовать.
В поводу гнали лошадей к пожарному сараю. Из широких ворот по бревенчатому
настилу выкатывали за оглоблю телегу с пожарной машиной, бочку для воды (тоже
устроенную на оглоблях), разбирали багры, топоры, лопаты.
Объявлялось, что «горят» Черновы. Вся пожарная оснастка переправлялась к
Чернову дому. Раскатывали брезентовые рукава к пруду или к колодцу. В своем селе
на руках, не теряя времени на запрягание лошадей, катили телеги с пожарными
машинами. Проверка не кончалась на том, чтобы просто подбежать к «горящему»
дому. Время замечалось по первой струе, направленной на крышу и на стены: честь
для пожарной дружины, если вода польется через семь минут после того, как
разнесся голос набата.
В жаркую погоду брандспойтщик вильнет струей на толпу, в особенности на баб и
мальчишек. Тревога, с ее неизбежным ударом по нервам людей, разражалась
визгом, смехом, весельем. Все переходило на шутку.
Эти своеобразные «маневры» проводились раз по пять за лето, так что все было
отработано в тонкости, в любую минуту было начеку. Правда, и пожары случались
чаще.
Позже, перед самым снятием колоколов, когда стали уж нарушаться в селе веками
сложившиеся патриархальные порядки, кто-то подговорил Витьку Гафонова
понарошку ударить в набат, и он ударил.
Мужики и бабы побросали косы и серпы (стояло жнитво), полумертвые прибежали в
село, кое-кто от самого Самойловского леса.
Велик и непреложен закон набата: старый ли ты, усталый ли, занятой ли ты человек
— бросай все и беги на зовущий голос.
Этот голос всегда означал только одно: другим людям нужна твоя немедленная,
безотлагательная помощь. И бегут с топорами, с лопатами, с ведрами. Кое-кто с
вилами — на всякий случай. Неизвестно, что за беда. Не ровен час, пригодятся и
вилы.
И поднимается в тебе (несмотря на беду) некое восторженное чувство, что ты не
один, что, случись у тебя беда, и для тебя точно так же побегут люди, потому что
непреложен и велик закон набата.
Вот и теперь я бегу вроде бы один в темноте, но слышу то справа, то слева тяжелый
топот и шумное дыхание. Значит, еще бегут мужики. Бегут напропалую, не выбирая
дорог и в грязи и мраке.
Я успеваю подумать, спросить себя, почему все мы бежим не к пожарнице, а за
Грыбовых, на зады. Не любоваться же пожаром повскакали мы все с постелей. Ну,
да это вот почему. Олепинец близко, какой-нибудь километр за оврагом и буграми
— добежим. А около пожарницы хлопочут, наверно, другие люди — дружина. Они
небось знают свое дело.
За околицей на луговине собрались в одно место все бежавшие. Не очень-то много
народу осталось в селе, мало собралось и здесь. Пять-шесть мужиков, а то все
больше бабенки.
Все глядим туда, где в непроглядной разбойничьей черноте мокрой осенней ночи
за черным далеким бугром, безмолвное, темно-красное, стоит зарево.
Было это похоже, как если бы на черной линии земли лежал раскаленный уголек,
временами кто-то дует на него, отчего зарево странно пульсирует, в стороны и
кверху.
Иногда желтое сердцевидное пятнышко зарева раскаляется до белизны. В эти
секунды краснота растекается еще дальше во все стороны, особенно кверху,
подсвечивая нижние, черные лохмотья набрякших осенних облаков.
— Ишь ты, как выбрасывает! — говорят в это время в толпе.
— Сказали, Олепинец. Да рази это Олепинец? Олепинец вон он, за бугром. Если бы
Олепинец горел, тут бы не то что… и у нас бы светло было. А это вот что горит… Я
вам сейчас скажу… Это горит Волково.
— Полно не дело-то говорить! Волково много правее. А это, я так думаю, Некрасиха.
— Нет, мужики, скорее всего Пасынково.
— Наверно, клеверный стог либо солома.
— Тут не соломой пахнет. Солома полыхнет — и нет.
— Да. Пока тетя Поля увидела, пока бежала до колокола, пока все мы прибежали…
Почитай, уж больше часа полыхает. Разве это солома? И не слабеет нисколько.
Некоторое время мы смотрим, как пульсирует красное пятно с желтой точкой
посредине — единственное светлое пятнышко величиной с копейку в
беспредельной осенней черноте.
— А ведь, пожалуй, и правда Некрасиха, — возобновляется ленивый, раздумчивый
разговор.
— А сказали — Олепинец. Да Олепинец-то вот он, за бугром. Если бы горел
Олепинец…
— А может, это… того, мужики… съездить?
— Съездить можно. Почему не съездить? Да ведь пожарница закрыта. Пожарник в
Прокошихе.
Тут и до меня дошла вдруг вся нелепость положения.
— Как так в Прокошихе? — спросил я, обращаясь не к кому-нибудь в отдельности, а
ко всем вместе.
— Очень просто. Василий Барсуков теперь пожарник. Живет в Прокошихе. До нее
два с половиной километра. Пока добежишь, да пока он прибежит…
— А если в своем селе пожар?
— И в своем. Все одно и то же. Недавно у Виктора в избе загорелось. Хорошо
ведрами успели залить. Потом уж и машину привезли, а она не качает!
— Как так не качает?
— Очень просто — испортилась. Тык-пык — вода не идет. Василия чуть не избили.
Теперь, кажется, наладили.
— А я вот что думаю, мужики: не позвонить ли нам в Ставрово — в райцентр? Они
скорее нас доедут. И машины у них лучше. Пусть им хоть и дальше, хоть и
пятнадцать километров вместо наших пяти…
— Наверно, черкутинские поехали. От Черкутина до Некрасихи близко.
— Говорят вам: Пасынково горит!
— До Пасынкова им еще ближе…
— Из Черкутина и в район могут позвонить. От них легче дозвониться, чем от нас.
От них прямая линия.
https://kartaslov.ru/
*****************
Материалы из Сети подготовил Вл.Назаров
Нефтеюганск
1 июля 2025 года