Трудный разговор I

В этот самый момент она услышала, как из наушников донеслось ехидное «а вы там не подслушивайте!», вслед за чем грянул по ушам, кажется, неслаженный фортепианный аккорд. Элеонора выматерилась, рефлекторно швырнув передатчик.
— Кого ты там подслушиваешь? — строго спросила Мэдди, которая только вернулась с подарком от Моники. — Что уже успело случиться, пока я искала спонсора?
Конечно, радость она скрыть не могла даже на механическом лице. Ещё было немного совестно брать в долг пока что не установленную, но потенциально огромную сумму денег, однако постепенно это чувство отпускало, и оставался энтузиазм, помноженный на травматическое настроение – на боевое лицензии нет. — Как успехи? Можешь что-то об этих беднягах сказать? — Мэдди кивнула на два безжизненных тела. Мису уже заботливо откатили в уголок, чтобы никто не уволок, и накрыли простынёй, дабы не смущала никого своим видом. Остались только несчастные Эзраэль и Шен, с которыми пока неясно было, что делать. — В какой они форме стазиса? И уцелело ли сознание? Или не можешь определить?
— Уже никого. — Элеонора потёрла уши. — Меня выгнали с концерта за неимением билета... — Она вздохнула и оглядела царящий в лаборатории творческий беспорядок. — Ну, пока что они в полной отключке. Этот психопат повредил процессоры и нарушил моторику. Пока что, я работаю над тем, чтобы по возвращении в наш гостеприимный мир они не двигались как ДЦП-шники и не мыслили как шизофреники, а для того придётся разобрать их головы до последнего винтика и заменить некоторые детали. Оставшиеся я, пожалуй, могу восстановить, но работы много. Мне нужен структурный гель, у тебя не найдётся лишней бутылочки?
— Здесь нет, надо домой сгонять... — Мэдди задумчиво глянула в противоположную стену. — Давай сразу весь список необходимого, может, у меня ещё что-то есть. А насчёт психопата ты неизменно права. Правда, мы все психи. Но теперь мы ни за что не узнаем, каковы были его мотивы, кто ему заказал изловить остальных и почему он пытался убить Айю. Однако в том, что это сделал именно он, я не сомневаюсь. И в том, что не сам – зачем ему это? Мы, когда сбежали, договорились друг другу помочь выжить... — Мэдди разочарованно покачала головой и опустила руки в жесте полного бессилия. Её на кусочки разрывала мысль о том, что взаимопомощь оборачивалась такой трагедией. — Ладно, к чёрту это всё, — Моргана отмахнулась от мрачных мыслей, тряхнула головой и снова повернулась к Элеоноре как ни в чём не бывало. — Давай, что там тебе надо, схожу. Пока я бегаю, можешь покурить, о вечном подумать. Тоже иногда полезно.
— Я составлю список, — сказала тогда Элеонора. — И поосторожней там, мало ли. Был же у него, всё-таки, заказчик. Или не было. Или он просто съехал с катушек. Это нам неизвестно. И мотоцикл возьми.

Ласточка застонала и плюхнулась на клавиатуру.
— Руками ты играешь мелодичнее, чем головой, — заметил Дэннер, сползая по двери на пол. Вид у него был ещё нездоровый, но уже отнюдь не умирающий. Ласточка скептически оглядела товарища.
— Ты сказал, у тебя клаустрофобия. Чего ж не паникуешь? — полюбопытствовала она.
— Кто сказал, что я не паникую? — Дэннер невозмутимо закурил. — Я очень хорошо притворяюсь.
— Да, это ты умеешь.
Помолчали.
— Так, что у тебя ко мне за дело?
Ласточка отвернулась, проводя по клавишам и отчаянно сражаясь с желанием подойти и... просто подойти. Может, обнять. А может, высказать ему, наконец, всё, что на сердце. Но высказываться можно и в текущей диспозиции – всё безопаснее.
— Да, я хотела попросить тебя сделать пропуск для Эллисон, чтобы она осталась под нашей охраной.
Ей послышался едва уловимый вздох.
— Разумно. Но, как видишь, прямо сейчас я не могу этим заняться.
— Конечно.
Снова повисла пауза. Ласточка отрешённо разглядывала сервант с чайным сервизом. Три чашки, три блюдца, сахарница и чайник с изящным носиком. Картинка смазалась, поплыла. Фарфоровый, розово-золочёный, с цветочным орнаментом. Какой красивый сервиз...
— Подойди ко мне, — строго сказал Владимир.
Зачем в палате фарфоровый сервиз? Пианино ещё можно объяснить с медицинской точки зрения, но чашки...
— Подойди. — Голос прозвучал так веско и повелительно, что противиться ему было просто невозможно. Октябрина подошла и тихо устроилась рядышком. Владимир немедленно развернул её лицом к себе и констатировал:
— Ты ревёшь.
— Не реву.
— Ревёшь.
— Ну и что...
— А ничего. — Владимир, усмехнувшись, притянул её к себе и прижал, как ребёнка. — Ты ревёшь, а мне, получается, что делать?
— А ничего не надо. Пройдёт.
— Конечно, пройдёт. Жизнь тоже проходит, когда умираешь.
— Ну, какой ты!.. — разозлилась Октябрина.
— Какой?
— Невыносимый...
— А невыносимый – так больше и не носи...
— Дурак, — буркнула Октябрина и разревелась окончательно.
Некоторое время спустя Ласточка завозилась в руках у Владимира, потом встала и принялась изучать палату.
— О, смотри, шахматы.
— Сыграем? — безнадёжно предложил Дэннер. Он сжался у стены, обхватив колени руками. Ласточка опустилась напротив и внимательно поглядела на него.
— Совсем плохо?
— Переживу... — Владимир вожделенно покосился на пианино, но не двинулся с места.
Неизвестно было, сколько им торчать взаперти, и не решат ли друзья оставить их тут на всю ночь. В воспитательных целях. Из соображений чистейшего альтруизма, разумеется.
— Только не заводи опять про Гича...
— Да я, вообще, молчу.
— Ага, — кивнула Ласточка. — Тем самым продлевая нам обоим срок. Не, ну, оно, конечно, и тут неплохо, — продолжала она, плюхаясь на ковёр как на полянку, — ты, ежели сидеть охота, сиди. А мне скучно.
— Ну, давай шахматы, — огрызнулся Дэннер.
— Я плохо играю.
— Вот, и научишься как раз.
Ласточка вздохнула.
— Может, всё-таки поговорим?
— Я всё сказал, в письме. Твоя очередь.
— А чего мне говорить, — пожала плечами Ласточка. — Про меня не интересно.
— А мне интересно, — возразил Дэннер. Он похлопал ладонью по ковру возле себя, и Ласточка, чуть помедлив, приняла приглашение. Она прижалась к нему тёплым боком, и от аромата её волос приятно кружилась голова. Владимир вдруг подумал, как хорошо, что их тут закрыли – впервые она никуда от него не убежит, и, может, даже скажет откровенно, стоит ли ему рассчитывать на взаимность. В тот момент ему было всё равно, что их разделяет время, он просто хотел быть с ней.
А, в конце концов, какого чёрта! Владимир обнял её за хрупкие плечи, ожидая, что она опять вырвется, но она только вздрогнула и склонила голову ему на плечо.
— Не надо, — почти жалобно протянула Октябрина. — Я не могу!
— Да почему не можешь-то?
— Потому что я не могу отбирать тебя у Сэд!.. Ой... — Ласточка вздрогнула, втянула голову в плечи и зажала рот ладонью.
Дэннер уставился на неё. В голове у него заиграл маленький духовой оркестрик. Милый, но ужасно не сыгранный. Захотелось прибить Ласточку, и себя тоже прибить. За компанию.
— Так... Погоди, дай осознать, как следует. Так это ты меня, получается, благородно уступаешь. Я тебе, что, место в очереди?! Или мятный пряник?!
Почему именно пряник, и именно мятный, неизвестно. Владимиру стало так обидно и больно, что он вскочил, отпихнув Ласточку. Его душило негодование. Нет, он, конечно, предполагал подобный вариант, но чтобы взаправду... То есть, над ним вот так вот издеваются, отталкивают, игнорируют – просто чтобы не устраивать делёжку! Как будто он какая-то вещь. Ничего себе!
Ласточка сидела на полу и молча глотала слёзы. Вид у неё был виноватый, но решительный. Владимир усилием воли затолкал обратно в глотку матерную тираду, и только уточнил:
— А меня спросить забыли, как всегда?
Октябрина вскочила, гневно сверкнув глазами.
— Что? — очень спокойно переспросила она, вцепившись себе в воротник.
— Я говорю, меня вы спросить забыли? — терпеливо повторил Дэннер, который отлично понял, что всё она прекрасно слышала. Ласточка побледнела, задохнулась и сжала кулаки. А Владимир вдруг подумал, что она так стала ещё красивее. И похожа на валькирию. Только худая очень, и теперь без косы. Но это дело поправимое.
— Ты идиот?
— А просто ответить можно?
— Я и отвечаю: ты идиот?
— Это вопрос.
— Это встречный вопрос.
— Провокационный.
— Ах, так!
— Именно так.
— Вот и прекрасно!
— Вот и поговорили.
Ласточка улеглась на кровать, рывком задёрнула балдахин и отвернулась к стенке.
Наушники зашуршали помехами – включили связь.
— Нет, это невыносимо, — сердито оповестила Элеонора.
— А вы там не подслушивайте. — Владимир откинул крышку пианино и, склонившись к самым струнам, основательно шарахнул по клавишам.
Раздался громкий мат и радио смолкло.
— Ну и зачем? — мрачно осведомилась Ласточка, садясь на кровати.
— О-о, царь почтил меня словом, — ядовито изрёк Дэннер и принялся наигрывать лёгкую лиричную мелодию.
Ласточка повозилась немного, потом встала и бочком-бочком подвинулась к Владимиру, который с Бетховена успел перейти на Вагнера, и транспонировал на фортепиано Полёт валькирий. Будто ничто в этом мире его больше не занимало.
— Ну, извини. Слышишь? Просто Сэд так переживала, и я не хотела причинить ей боль...
Дэннер оборвал игру неслаженным аккордом.
— Существует волшебное средство. Называется – «тупо спросить»!
— Так чего ж сам не воспользовался, раз оно существует!
— Отчего же. Воспользовался. И в итоге на меня же ещё и наорали, и обозвали безответственным трусом.
— Я же извинилась! — подскочила Ласточка. — Так нечестно!
— Ах, нечестно. — Владимир тоже поднялся. — А врать и притворяться – честно.
— Ну, я же тебе не врала!
— Но и правду не сказала тоже.
— Сказала.
— Слишком поздно.
— Чего это?
— А того, что мне всё это надоело, — сообщил Дэннер. — Это не человеческие взаимоотношения, это форменный идиотизм. И я отказываюсь в нём участвовать. Так-то.
Ласточка хлопнула мокрыми ресницами. Потом вдруг вспыхнула.
— Отказываешься, да?! — И вдруг накинулась на него с кулаками. — А мы с Сэд, значит, опять сами разбирайся?! — На Владимира посыпался град ударов, хорошо поставленных, надо признать.
— Ай!.. Ты чего, тренируешься?..
— Значит, я была права! Ты опять мужика выключил!
— А вот щас обидно было. Да перестань!.. — С правой прилетело в печень, и Владимир Ласточкину руку рефлекторно перехватил. Она попыталась вырваться, но Дэннер перехватил и вторую руку.
— Прекрати меня мордовать, — строго сказал он. — Это не поможет.
— Всё равно, — прошипела Октябрина, благоразумно прекращая вырываться. — Всё равно я угадала...
— Ну, тихо, тихо.
У Моники, наверное, реакция на подобные слова Владимира была бы похожая. Разве только бить его она не стала бы – слишком слаба. Сейчас она походила на почти догоревшую свечку, такой маленький огарочек, который ещё тлеет дрожащим огоньком, но вот-вот может погаснуть от любого сквозняка. И уберечь от этого губительного порыва ветра её всё ещё было можно, просто проявив чуть больше нежности, раскрыв карты и прекратив душевные терзания. Сейчас даже слово «нет» не было бы её так страшно, как полное отсутствие каких-либо слов. Тишина была вакуумом, удушающим и жутким. Одиночество изводило не хуже. Во полумраке пустой палаты Моника, конечно, чувствовала себя уютно, как в своей квартире, но была одна загвоздка: отшельничество из привычного дела превратилось в пытку. Мона привыкла к Владимиру, Ласточке, Олегу, Элеоноре, да ко всем, и хоть этой ночью ей нужно было побыть одной, чтобы никому не навредить, и себе в том числе, то теперь эта отрешённость стала невыносимой.
Создавалось ощущение, что про неё все забыли, про маленькую, слабую и беззащитную Мону, хоть она и осознавала, что это в корне не так. А письмо? Что Владимир на него ответит? Если вообще собирается отвечать...
Если бы она знала, что то же самое чувствовал и Владимир. То есть, почти то же самое: ему упорно казалось, будто всем на него наплевать. Правда, он знал, что на самом-то деле не всем. И ещё понимал, что всеми его претензиями к Октябрине обязан исключительно собственной эндокринной системе.
Мона знала только то, что Владимир считает её трудным подростком: огрызающаяся, злобная, непостоянная и грубая девчонка. Она очень хотела бы изменить это его мнение. На самом деле, несмотря на все детские травмы, годы отшельничества и разрывающие её противоречивые чувства, Моника была довольно мягкой. Она не привыкла давать сдачи, не любила грубость и громкие крики, но иногда ситуация была просто невыносимой, бедняжка срывалась, а потом очень долго жалела об этом и корила себя.
И с Владимиром в прошлый раз так некрасиво получилось... Она полагала, что обидела его до глубины души, и теперь он наверняка хорошо помнит об этом, и думает о бедной Моне, как о маленьком неблагодарном агрессоре. А она не такая! Она хочет любить, дарить тепло и нежность, не хочет ругаться, пилить и выносить мозг. Ей тоже нужен покой и забота, и она готова их отдавать, даже если ничего не получит в ответ. Стала бы она сидеть у койки Владимира в реанимации, коли б совершенно меркантильно хотела чего-то взамен? Она старалась быть рядом тогда, когда все фальшивые привязанности отмирают, ненужные и ненадёжные люди уходят. Но Дэннеру, конечно же, приятнее была Ласточка: красивая, женственная, сильная, но со своими слабостями, и неприступная, как белокаменная крепость. И Мона даже почти готова была с этим смириться.
Ласточка притихла, и теперь метала глазами искры молча. А Владимиру безумно хотелось прекратить этот бессмысленный скандал и обнять её. Но вот беда, зубы у людей растут в один ряд, и заново не отрастают.
Пока что Ласточка сверкала глазами в уголку, что твоя кошка, только что не шипела и не мела хвостом. Владимир походил по комнате туда-сюда и принялся изучать стеллажи.
— Ну, не хочешь в шахматы, давай, вон, в карты сыграем. Я карты нашёл. — Не то, чтобы он был уверен, что это сработает, но надо же было как-то начать диалог.
Октябрина покосилась на него.
— Не буду я с тобой ни во что играть.
— Злишься.
— Нет... Да, злюсь. Зачем ты так сказал? «Я не хочу в этом участвовать», это больно.
Дэннер осторожно приблизился и устроился рядом с ней.
— Ага, а мне не больно?
Октябрина шумно вздохнула и отвернулась.
— Я старалась быть деликатнее.
— Это я заметил, — кивнул Дэннер.
— Тебе Сэд нравится? Ну, хоть немножко?
— А тебе Гич нравится? Только честно.
— Ты опять?!
— Это актуальный вопрос.
— Отвечу, если ты ответишь на мой.
Дэннер глубоко вздохнул. И снова заговорил так легко, будто бы они едут в поезде, а Ласточка – его попутчик, с которым они поболтают, выпьют, а потом сойдут каждый на своей станции и больше не увидятся никогда. Она неизменно вызывала этот эффект – ей так и тянуло довериться, выговориться, и слова лились сами собой, так легко и спокойно, что остановить их Владимир не мог, да и не хотел, если честно.
— Нравится. Она очень хорошая. Она добрая, умная, честная, и с ней приятно находиться рядом. Да, она мне очень нравится.
Ласточка очень внимательно на него поглядела.
— Тогда почему же ты не влюблён в неё?
— Потому что уже влюблён в тебя.
— А если бы меня не было?
Владимир честно задумался.
— Ну... — наконец, заговорил он, — если представить – если чисто гипотетически представить, что я бы тебя не знал... Всё равно мы бы не сработались. Ты же видишь, как мы общаемся: ни минуты без ссоры, ни дня без скандала, ни недели без побега. Не то, чтобы я не думал о ней... в этом смысле, ну, понимаешь. Просто она стала первой, кто меня встретил в этом неприятном месте, первой, кто подал надежду, что не всё здесь так безнадёжно. Я ведь наблюдал за ней прежде, чем нанять. Какое-то время. И она мне понравилась.
Октябрина серьёзно кивнула.
— Да, ты бы кого попало нипочём не нанял. Но тебе не кажется, что ссоры, конфликты – это всё наносное, поверхностное. Что это происходит от непонимания, и всегда заканчивается. Если хватит терпения и мудрости эти конфликты разрешить, то оно окупается сторицей.
Вот, я, думаешь, не злюсь? О, ещё как злюсь. И очень часто, постоянно! В основном, конечно, я злюсь на пациентов. Они бывают двух видов: первый – это «у меня тут царапинка, я помираю», и второй «не, ну, а чо, я думал, оно само пройдёт». — Ласточка засмеялась. — А потом я думаю: но ведь люди же не виноваты, что не понимают, что с ними происходит! И злиться перестаю. Или, вот, дети. Ужас просто, как злят! Однажды Олег открутил все четыре конфорки на плите, а Фрейя просто на это забила, представляешь?.. Я сперва разозлилась, а потом вспомнила, как я по арматуре ползала на высоте двадцать седьмого этажа... Когда стараешься понять, оно легче.
— Вот такой ты мне больше нравишься, — сообщил Владимир.
— Спокойной?
— Мудрой и рассудительной. Ну, твоя очередь.
Октябрина вспыхнула.
— Ну, как тебе объяснить... Там всё по-другому ощущаешь. Как будто во сне. Всё воспринимаешь как данность. Я, вообще, думала, что всё это сон, пока не очнулась и не увидела Гича. Мне, если хочешь знать, до сих пор стыдно, что мы с ним... ну...
— Да, я, прям, вижу, как тебе стыдно! — не выдержал Дэннер. — Особенно по тому, как у тебя глаза заблестели, и грудь...
— А ты куда смотришь?!
— Я в целом, — Владимир туманно крутанул рукой в воздухе. Октябрина зачем-то свела колени и залилась краской.
— Идиот! Думаешь, это из-за Гича?
— А из-за кого же, — пожал плечами Владимир. — Как только мы об этом заговорили...
— А может, из-за того, что ты рядом сидишь!.. — Тут Ласточка подскочила и сложила руки на груди. — И прекрати на меня так смотреть!
— Как?
— Так... как... как Элеонора на коньяк! 
— Очень надо! — Владимир демонстративно отвернулся. Через минуту покосился на неё и засмеялся.
— Чего ржёшь, жеребец?!
— А у тебя такой вид... как у ребёнка...
Октябрина вздохнула и выпрямилась.
— Ты должен быть счастлив, — безапелляционно заявила она.
— Буду, — кивнул Владимир. — Только позволь мне быть рядом.
— Но ты уже, — резонно заметила Ласточка.
Дэннер изо всех сил старался продолжать разговор, и, вообще, вести себя прилично, но голова совершенно отказывалась соображать, в ней плескался тяжёлый туман, и Владимир не мог ни о чём думать в принципе. Её запах, её голос, да даже складки на помятом халате – всё, всё буквально сводило его с ума.
Его учили не поддаваться, если уж не контролировать эмоциональные реакции, то, хотя бы, не идти у них на поводу. Для того в корпусе были особые тренировки с виртуальной симуляцией, модулирующей различные ситуации. Но к такому сильному выбросу его вряд ли готовили, и Владимир совершенно растерялся. Может, оттого, что ему не приходилось ранее такое пережить.

И Моника, к сожалению, это знала. Трудно, знаете ли, не заметить сигнальный костёр посередь безлунной ночи. То, как Владимир смотрел на Октябрину, разговаривал с ней почти в открытую демонстрировало его особенное к ней отношение.
А кто сознательно будет соглашаться на проблемы? Особенно когда своих достаточно. С Ласточкой меньше возни, да и характер у неё не настолько переменчивый, а эмоциональные срывы бывают у всех.
А зачем тогда ему Моника? Нестабильная, больная, неадаптированная, слабая, да к тому же ещё и плакса. Зачем она вообще кому-нибудь? Нет уж, спасибо, такую радость оставьте себе.
Моне стало невыносимо больно, она заплакала, уже совершенно не сдерживаясь. Родители ненавидели её ровно по тем же причинам: она была им неудобна, на неё уходило много денег, а ещё она требовала внимания. Так получается, что никто на этом свете не захочет иметь с ней дело из-за того, что общение с этой девочкой требовало больше ресурсов, чем обычно? Возможно. Люди не любят тратиться по пустякам. А где гарантия, что эта мелкая девчонка не пошлёт тебя к чёрту, когда получит то, что хотела? Да никакой.
Но если так думать, то и Ласточке тоже отдаваться нельзя. И Элеоноре. Да никому вообще на этом свете. Что же тогда за парадокс получается?
Мона с трудом, но сама смогла повернуться на бок, чтобы посмотреть в окно. Там ничего особенного за полдня не случилось, но лучше уж было смотреть туда, чем копаться у себя в голове и глотать слёзы.
Огромный город жил своей жизнью, не замечая горя маленькой Моники, как и сотен тысяч других людей с похожими или совсем другими проблемами. Так было всегда: никому до тебя нет дела, потому что своих бед по горло. Только очень редко попадаются чокнутые альтруисты вроде Мэдди, готовые в буквальном смысле башки лишиться, лишь бы помочь кому-то. Кстати, что-то она пропала куда-то...
Но она единственная, кому было плевать на нестабильность Сэд. Она сразу же приняла роль подружки, с которой даже ругаться не хотелось, потому что она всегда говорит правду, ничего не прячет и ценит помощь, хоть и общаются они совсем недолго. Возможно, она позволяет себе такую роскошь из-за того, что у неё железное тело, она не умрёт после очередного приступа стенокардии, вызванного сильным стрессом, но... Эмоции же у неё всё равно есть. И вполне настоящие, живые...
Мона не могла больше вот так просто находиться в обществе своих мрачных мыслей, схватилась за телефон и принялась в заметках настукивать ещё одно письмо Владимиру, которое он, конечно же, никогда не прочитает. Да и было оно слишком резким для него, если уж по-честному.
Если предыдущее письмо, попавшее в руки Дэннеру, писалось по принципу «шаг вперёд, два шага назад», здесь мысль лилась бесконечным потоком, ни на чём не останавливаясь. На листке бумаги так и видно было: написала предложение, подумала, половину зачеркнула, написала другое. А тут... Сплошной шквал рвущихся наружу чувств. Адресат никогда ведь не увидит.
«Нужен ты мне, понимаешь? Как воздух нужен, не могу я без тебя. Звучит по-книжному глупо, будто я романтичный подросток, и да, чёрт возьми, это так! Мне всего двадцать шесть, но я понимаю, на что я соглашаюсь. Иногда тебе кажется, что у меня нет мозгов, одни гормоны, но я представляю себе, что такое совместный быт. И я согласна на него. Согласна ждать тебя из многолетних командировок. Согласна не спать ночами, потому что не могу дозвониться. Господи, да я даже на любовниц твоих согласна, да и на Ласточку, если уж на то пошло... Только не отталкивай меня!»
Она разрывала себя на кусочки тем, что отказывалась от своих собственнических порывов, отказывалась обладать тем, что ей дорого, и просила лишь о милости: не бросать её одну и позволять наблюдать, хоть издалека. Она не так давно ещё порывалась снова уйти в отшельники и ни с кем не знаться, но теперь понимала, что не может и не должна так делать. Ей было бы легче, да, но такой поступок подозрительно походил на трусость и предательство.
«Только не держи меня больше в неведении, скажи мне прямо, сразу, в лоб! Да, если я услышу то, чего не хочу, мне будет больно, я заплачу – это нормально. Не вини себя в этом. Наоборот, если я сразу узнаю правду, мне будет легче её принять, перестроиться, адаптироваться... Я тоже хочу жить! Особенно теперь, когда появилась надежда.
Знаешь, маленький утёнок считает матерью того, кого увидел в первые мгновения своей жизни, когда вылупляется из яйца. Вот так же и я: ты достал меня из скорлупы, и я привязалась к тебе, теперь буду ходить за тобой хвостиком, хочешь ты того или нет. Помнишь «Маленького принца» Экзюпери? Мы в ответе за тех, кого приручили. А когда случается любить, иногда приходится и плакать. Я помню. Хотя зачем я всё это пишу? Ты же никогда это не прочтёшь...»
Моника сунула телефон под подушку, сняла очки и уставилась в потолок, судорожно сжимая худыми пальцами помятое одеяло на груди.
Жаль, что Владимир не решался сказать всё Монике в лицо. Она бы скорее даже разозлилась, чем заплакала, но тут же оставила бы его в покое. Зачем доказывать что-то человеку, который в упор не видит её преданности? Хотя, может у них просто разные представления о любви, и тогда им тем более не по пути. Тогда однозначно надо поговорить с глазу на глаз, всё выяснить и понять, чтобы не терзать друг друга. Сначала, да, будет больно и неприятно. Зато потом каждый сможет делать то, что хочет, не оглядываясь на какую-то нездоровую привязанность из прошлого.