Между Востоком и Западом Глава 1 Виденье Лесославо

Часть 1

ЗЛО С ВОСТОКА



Глава 1
Виденье Лесославово

1.

Сороковую весну свою встречал Лесослав. Больше двадцати лет пролетело, а цитадель Даркнесса будто живая стояла перед взором Хранителя, и Кукиш словно живой был, и слова его прощальные как сейчас помнились: «А раз веришь, иди. Все у тебя только начинается. Слово Великого волшебника Одинокой башни». Знал, что говорил, домовой старый; много чего он знал и наперед видел.
Воротился тогда Лесослав в лес Заповедный, получив колечко Весны чудесное, и сделался новым Хранителем Добра на просторах славянских. Крепко заветы предшественников своих блюл хозяин дома на озерце Русалочьем. Раз за разом, день за днем, месяц за месяцем земли ему вверенные дозором обходил. Когда с лесовиками-воинами, когда и в одиночку, шагом легким версты наматывая. И хоть не было Злу доступа в лес Заповедный, хотя и не голубело колечко на пальце безымянном, а все одно не терял Лесослав бдительности даже на миг единый.
Повзрослел росич, посуровел: ни бахвальства в нем не наблюдалось Кукишева, ни легкомысленности Радовидовой, ни удали бесшабашной, что Красомиру-герою извечно грудь распирала. Степенным Лесослав вырос да рассудительным, и отвага-то в нем с осторожностью в самую меру сочетались, – видно сказывалась жилка крестьянская, что от отца с матерью досталась. Не о геройстве Хранитель больше думал, а о том, чтобы не навредить, дела добрые сотворяя. Давно ведь известно, будто намерениями наилучшими мостит к себе дорожку зло лютое. Иной вроде на взгляд первый о светлом мечтает, зато на пути к нему столько жизней положит, что и не начинал бы вовсе. Другой, кажется, рай на земле строит, а при этом столько судеб исковеркает, что и всему раю тому злодейства, дотоле содеянного, не искупить.
Но не таков Хранитель был: о каждом деревце думал, о ручейке с водицей талой, о зверушках да птичках лесных, и уж тем более о племени человеческом. Ох, и много хлопот оно Лесославу чинило, так много, что не любил он лес Заповедный и на день покидать лишний. Хотя поначалу звали его и Эллея-волшебница со слугой своим верным Эгом погостевать, и Фастфут – король гномов с Элизабет – супругой своей красавицей каменьями драгоценными полюбоваться, и Радовид – братец названный с Тиллой – сельков предводительницей волну морскую послушать, да и Деборус – король Двенадцатый с Озгудом – троллем лесным не забывали. Эллея даже заклинанию обучила, чтобы скоро в место любое знакомое переноситься. Тем не менее, редко, очень редко и не надолго вовсе уходил Хранитель с поста своего. Оттого вскоре его и звать-приглашать перестали. Зажил Запад своей жизнью, от чаяний леса Заповедного отдельной.
А и пускай: у Лесослава и без того хватало дел разных. Если не дозоры с лесовичками, то огород да пасека. А по осени – медок цветочный, по зиме – огурчик хрусткий да бражки чарка с другом банником – пара хозяином на двоих после веничков березовых питая. Ну, ежели не это, так из сел окрестных на подмогу кликали. Там-то лихоимцев хватало. Злоба да зависть людские Весны колечку за пределами леса тускнеть не давали. Не раз с его помощью Хранитель и воров отыскивал, и разбойников, и татей подколодных. Бывало, что и свои, лесные, пошаливали. То анчутки ребеночка из колыбельки на потеху-забаву украдут, так не по злобе, конечно, а из баловства да глупости. То жердяи ночами в трубах выть голосами жалобными – народ пугать принимаются. То корочуны болезнь нашлют, – так тем вообще на роду дела такие написаны. И болотников – насмешников вечных гонял Лесослав, и грозу покосов – полевиков темнокожих. Кому пальцем грозил, а кому и кулаком. Однако справедлив был Хранитель, хотя и суров, оттого и любили его, но и побаивались.
Видели люди в нем защитника своего сильного, уважали, вечно отблагодарить старались, но все как-то странно, по-людски, по-глупому. Мужики дочерей своих подсовывали: знакомили невзначай, или с подношением каким посылали, или с просьбой очередной. Думали, авось, клюнет Хранитель, – влюбится да и женится. А, как женится, то и привязан будет. Что побогаче селяне, те откупиться норовили серебром да златом. Раз заплатишь – и все. От памяти о добре содеянном свободен, а от благодарности – и подавно: она, благодарность-то, богатым да жадным и вовсе неведома. Некоторые же, женки особливо, прилипчивые да вязкие, так те славословить принимались: чем липуче, тем голосистее.
В общем, не понимал их хозяин леса Заповедного, человеков-то. И мысли их далеки ему были, и чаяния. От забот с тревогами спасал, а понимать не получалось. И как понять-то, если люди сами вред себе безмерный творили. Жадность, зависть, глупость, чванство, себялюбие – и то не все перечтешь разом.
Много чего повидал Лесослав на веку своем: и как сидя на золоте с голодухи помирали; и как от завидок по счастью да веселью соседскому чахли; как богатство случаем наживали и как теряли его вкруг пальца проходимцем захожим обведенные. И гордецов, что дальше носа своего не зрили, повидал, и тех, кому весь мир хоть и пропал бы, лишь бы их не трогали. Не понимал людей Лесослав, но жалел, потому как в бедах своих сами повинны были, а не понимали того ни на грошик медный. Обжигались стократно, а вот наказов чужих слушать не желали. Оттого-то Зло села да деревни и не покидало никогда, порождения свои раз за разом промеж людей размещая.

* * *

Молод был еще Хранитель, совсем молод, когда пришлось ему силушку свою впервые по-настоящему показывать.
В начале лета того прилетело с окраин северных известие страшное. Стали вдруг люди пропадать. Сперва в деревеньке одной зарей вечерней коровы сами воротились. Поискали пастушка тогда, поискали, да и следов не нашли. После в соседнем селе девчонка за водицей до заката еще к реченьке пошла, и тоже ни следочка, ни кругов по воде, – только ведра с коромыслом сиротливые на бережку и остались. А вскоре мужик с женой с ярмарки ворочался засветло, через рощицу березовую ехал, песни распевал, – а в деревню-то лошадь пустую телегу привезла: только товар купленный там и лежал. Подумать бы на татей бессовестных, ан нет, – деньги да обновки цветастые целы остались; а еще детишки в семье той ровно через неделю опосля родителей как сквозь землю канули.
Перепугался народ. За Хранителем послали. День ждали, второй, – ни гонца, ни Хранителя. Другого отправили, – снова без ответа. Двоих снарядили. Как провалились оба. И притихли селяне. Чуть солнышко к верхушкам скатится, все двери да ставни на запор. А в дни пасмурные, дождливые да туманные, так и вовсе носа не показывали. Птица не кормлена, коровы не доены, собаки и те, хвосты поджав, по конурам прятались. Жуть! А как стали в деревнях окрестных дома, что по краю, пустеть один за другим, так и совсем страшно сделалось. Да и задрожишь тут, если не ведаешь, удастся до утра дотянуть или нет.
 И не знал Лесослав ни о чем, и сердечко не екнуло. Только под вечер один хлопнули над головой крылья кожистые. Глядь, – анчутка на заборе ножки свесил, глазом косит прищуренным.
– Что, Хранитель, проморгал?! Дело свое не сделал? Зло вовремя не заприметил?
– Ты не лайся, – миролюбиво возразил росич. – Толком давай, сказывай: что да как.
– Чего тут сказывать! Ведьмак среди людишек объявился. Народился, видать, от любви запретной. Рос-рос да и вырос, наконец.
– Ведьма-а-ак, говоришь? Во-о-он как? – от волнения речь Лесославова вмиг распевной сделалась. И было с чего. Ведьмак-то – мощь нешуточная. Среди земель славянских ведьмаки самым страшным злом слыли: упыри да водяные им и в подметки не годились, а ведьмы, так и вовсе в прислугах хаживали. Благо, что силища такая редко на свет нарождалась. Потому как семьи у росичей заповеди предков свято чтили. И чтобы там брат с сестрой, мать с сыном либо отец с дочерью – ни-ни. А ведьмаки, они лишь от таких связей кровосмесительных и являлись. Правду сказать, греха порождения хилыми да слабыми росли, такими, что из младенчества даже не выходили, но которые в живых оставались, от тех людям ой как перепадало! Их бы до поры заприметить, до того, как шесть годочков исполнится, – в срок тот ведьмак к человечьей душе от Зла вселенского демоническую душу и силу свою колдовскую получал, – а как углядишь-то?! Признаки чуждые: хвостик махонький да органы мужеские недоразвитые, – они сперва одной матери и видны только. А известно ведь, слепа любовь материнская: счастью чада своего матушка родная и тысячу жизней людских предпочтет. Любовь такая завсегда глаза застит. Сильней ее только к мужчине любовь в сердце женском быть может. Вот и скрывают матери выродков своих до поры, себе и соседям на погибель, потому как ведомо, что в срок положенный ведьмак в первую голову от родных избавляется. И зачем ему мать с отцом-то? У существа злобного со дня того в воспитательницах да прислужницах недостатка уж нету более: все ведьмы окрестные подчиниться ему рады. Так и растет нечисть, зло творя, и одолеть его, недюжинная сила надобна.
Однако делать нечего. Получив весть нежданную, собрал Лесослав совет из лесовичков ближних. Выслушали они анчутку, головами покивали, бородами потрясли. Не из легких задача выходила. Ведьмак тот, коего Сполохом кликали за волос на голове огненно-рыжий, на самом отшибе большого села проживал. С трех сторон лес дремучий, с четвертой тракт наезженный. И легко вроде подобраться, и сложно. Спереди – все как на ладони, а в чащобе густой ведьмам раздолье полное: и увидят тотчас, и сигнал подадут. Пришлось хитрость выдумывать.
Оставил Лесослав сенника с банником на хозяйстве в доме на берегу озерца Русалочьего, да после приготовлений скорых с дюжиной лесовиков в путь-дорожку снарядился. Анчутку верхом направил, чтобы летел, направление показывал.
К ночи дня второго добрались почти. Верную сторонку выбрали, не подвел вестник летучий. Лесослав это еще тогда понял, когда заголубело колечко охранное, с каждой верстой силу набирая. И под конец так засверкало, что пришлось, чтоб себя не выдать, на груди его спрятать надежно.
Сколько можно было, вперед двигались. Однако уперлись вдруг в стену из стволов вековых, лозой колючей переплетенных. Пошептали слова лесные, попросили тропинку освободить. Ан нет. Лоза заколдованная и не думает поддаваться, только плотнее к коре древесной жмется, шипы топорщит. Прошли вдоль преграды, от опушки до опушки верст пять отмерили, так что забор жилища ведьмакова с обеих сторон увидали, а вот лаза-просвета не отыскали, не обнаружили. Что делать? В лоб соваться, и себя зря подставлять, и врага упустить можно. А уйдет ведьмак, так ищи ветра в поле: совсем затаится, исподтишка зло творить примется.
Дождались рассвета. Лесослав в село неприметно наведался, лошаденку с телегой да тряпьишко кое-какое раздобыл. Снова зари предвечерней дождались, и к лучам последним пустили телегу по тракту. Со стороны все обыденно смотрится: мужик с бабой едут-озираются, домой засветло торопятся, клячу кнутом подбадривают, а среди пожиток сельских младенец вопит во всю глотку, плачем захлебывается, ну просто заливается.
Клюнули ведьмы на хитрость придуманную. Все не все, а пять фигур в одеждах черных, будто из-под земли, разом единым выросли: две спереди, по одной по бокам и сзади. Словно вороны гигантские налетели. Передние коня под уздцы осадили, остальные к телеге ринулись. Протянула одна носастая с космами растрепанными пальцы костлявые к свертку орущему. Не тут-то было. Анчутка, что голосом младенца изображал, разом крылья расправил, шасть кверху, да попутно карге по глазам крылом острым. Две других на мужика с бабой бросились. Только незадача вышла. Одна прямо сквозь мужика прошла, как через тень бесплотную, и под копыта лошадиные кованные – бух! Вторая впилась когтями в тряпье бабье, да только ногти обломала об кору дубовую.
Дальше все в секунды вершилось. Зашевелились мешки, лесовиков выпуская. Схватились врукопашную. Лесослав, что двойника на телеге вместо себя оставил, прямо за спинами передних ведьм очутился. Махнул мечом раз-другой, и покатились с плеч головы вражьи. Воткнул Хранитель под сердце обеим колья осиновые заготовленные, и погасли глаза огненные.
С тремя оставшимися и вовсе легко справились. Цепко лесовики их держали, пока росич головы сносил. Двум легко, на третьей лишь замешкался: молодая оказалась, красивая. Жалко Хранителю сделалось красоты девичьей. Оно и понятно, – мужик завсегда мужиком остается, тем более, неженатый еще. Но покончили с делом. Да тут же в хламиды черные и переоделись. Повели пятеро лосовичков телегу к воротам. Остальные же сызнова мешками накрылись. Анчутка с Лесославом промеж ними спрятались: первый по-ребячьи знай, попискивает, второй ноги в лаптях наружу выставил, будто мертвый в телеге валяется.
К дому подъехали, когда солнышко совсем из виду пропало; посерело небо. Створы ворот в стороны легко разошлись, без скрипа и также бесшумно сомкнулись, намертво ловушку запечатывая. Дорога-то к злу завсегда легонько бежит, только вот обратный путь куда как труден. Тихо во дворе, пусто, голо да неуютно. Не по себе лесовикам пришлось. Стоят, с ноги на ногу мнутся, что делать не ведают. Лесослав первый опомнился:
– Несите анчутку к крыльцу, да телегу-то ближе подгоните.
Сказано – сделано. Скрипнули колеса. Один из лесовичков переодетых подхватил сверток крикливый, к ступенькам высоким подошел, да, склонившись почтительно, на крылечке его и оставил. Анчутка-то бедный от крика уже и охрип маленько, только попискивал, а все одно правдоподобно выходило. Растворилась тут дверь тяжелая, встал на пороге мужик вида вполне обыкновенного: сам рыжий, ни тебе бороды, ни усов, рубаха малиновая кушаком дорогим подпоясана. А вот как глаза прищуренные открыл широко, так и страшно сделалось. Зенки те огнем желто-зеленым мерцали да вспыхивали, злобно, нехорошо, аж дух захватывало. Анчутка первым не выдержал, сиганул с воем истошным кверху, да со всего маху о навес над крыльцом треснулся. Всхлипнул вестник летучий жалобно и, теряя сознание, обратно к ногам ведьмака камнем пал бессловесным. Оторопели лесовики, растерялись совсем, а ведьмак-то мигом неладное сообразил, но, видать, отпора должного не ждал колдун проклятый, оттого и не спрятался в логове своем, а, наоборот, в драку ввязался.
На анчутку и не глянул вовсе, так, походя, ногой оттолкнул, а вот сторожам лесным, тем туго пришлось. Щелкнул вражина пальцами, искру высекая, и побежала волна зеленая вкруг ближних лесовиков. Пахнуло в воздухе раскатом грозовым, и лишь труха древесная под одеждами ведьмовскими горкой встопорщилась. Выскочили из телеги остальные, дубинами да трутом огненным вооруженные, да застыли на месте, воле колдовской послушны. Захохотал ведьмак голосом зловещим:
– Почто, вояки, медлите? Вот он я, весь как на ладони! Бери да прихлопни! Али не ждали отпора достойного?! Это кто же вас, головы дубовые, смерти своей искать настропалил?! Али совсем ума рехнулись?
– Чем другим смертию грозиться, ты бы лучше о своей смерти подумал, колдун проклятый! – воспользовавшись сумерками да тем, что отвлекся Сполох болтовней никчемной, Лесослав уже у самого крыльца мечом верным поигрывал.
Не осталось у ведьмака времени на раздумье. Грохнулся он оземь, рысью короткошерстой оборотился и на грудь Хранителю прыжком единым обрушился. Не ждал росич натиска скорого, только руку для удара отвел, как уже на траве оказался: сам прижат накрепко, клинок в стороне валяется, когти острые грудь царапают. Охватил шею звериную ладонями крепкими страж леса Заповедного, давит, что есть мочи, а все одно клыки ближе и ближе к горлу подбираются, пена зловонная из пасти на лицо капает. А подмоги-то ждать неоткуда. Лесовики хоть и от морока ведьмаком наведенного избавились, зато с прислужницами его, из хаты выскочившими, в битву вступили: кружат вокруг, дубинами на удары посохов ведьмовских отвечают.
Прошептали тогда губы Хранителя в очередной раз слова секрета, дядькой Кукишем ему давным-давно вверенного, и пропала из лап рысьих плоть человеческая, одна тень лишь и осталась. Рухнул Сполох звероподобный, опору потеряв, на траву, но тут же перевернулся через себя, личину людскую обретая. Однако и Лесослав не промах: мигом меч подобрал из рук выбитый и опустил его на кадык, к небу повернутый. Хрустнули хрящи да позвонки шейные, покатилась голова ведьмакова далеко в сторону, оросилась земля кровью бурой, птицей незримой отлетела душа человека, но не демона.
И пронесся тут стон над деревней да лесом, и подул ветер ураганный, и заскрипели стволы столетние старчески, а потом замерло все в одночасье. В тишине же наступившей поднялся труп безголовый, шагнул к обрубку рыжему, подхватил его за волос длинный да на место голову и приставил, только задом наперед, так что еще страшнее всем сделалось. Захохотал ведьмак пуще прежнего, набычился весь, вздулись, рубаху разрывая жилы его, и принялся Сполох в чудище кошмарное оборачиваться. Только и Хранитель ведь не зря к битве готовился. Тенькнула в руках Лесославовых тетива тугая с телеги подхваченная, свистнула стрелка серебряная, впилась монстру прямо в сердце его звериное. Остановилось превращение, упал на землю труп бездыханный, искрами огненными ушла в землю душа демонская. Тут уж росич лесовикам на помощь подоспел. Порубили они отродье ведьмовское, освободили села окрестные от страха постоянного.
Прямо посреди двора того вырыли яму глубокую, на дно тело Сполоха сложили; голову, конечно, отдельно, как требуется, лицом вниз, с дрекольем осиновым во рту, чтобы в упыря, значит, не оборотился. Сверху черных прислужниц его покидали да землицей тяжелой присыпали, а домину, где таинства творились злодейские, пожгли огнем-пламенем.
Проводили люди из деревень ближних Хранителя и отряд его малый до самых границ леса Заповедного, а колечко охранное, задачу свою исполнив, опять тусклым стало. Лесослав же изнова к делам привычным воротился: огороду да пасеке близ озерца Русалочьего, где, почитай, годов уж дюжину бобылем жил-поживал. Однако, аккурат, вскоре после случая того и он обустроился.

2.

А началось все вечером июльским жарким. Хранитель-то привык к постоянству: поделает дела дневные, искупнется в водице озерной, да на пасеку, чтобы медку у пчелок попросить немного да вечерком душистым с друзьями привычными, сенником и банником, отвара смородинового с медом липовым погонять. Только в тот раз заприметил Лесослав, что непривычно беспокойны пчелы его, неласковым жужжанием хозяина своего встречают, мечутся из стороны в сторону. Приподнял крышку улья, а меду-то и немного совсем: кто-то раньше его полакомиться успел.
– Ах, ты, кома косолапый, вот погоди ужо, проучу тебя, как без спросу на добро чужое зариться.
  Расставил капканы плетеные в одночасье. Утром наведался. Никого. Трава примята, пчелы по-прежнему беспокоятся, а ловушки хитроумные, словно специально, обошел кто стороною.
 – Ну и хитрец же ты, потапыч! – улыбнулся Лесослав. – А я все же хитрее буду.
Приделал Хранитель к крышкам ульев колокольцы, чтобы звякнули вовремя, а сам поблизости на траве-мураве разлегся. Только сморил его к ночи сон дурманный, а колокольчики и не звякнули даже: лишь с рассветом обнаружилось, что срезал их воришка ночной подчистую и рядышком ровнехонько пристроил.
Третья ночь наступила. Тут уж не до шуток росичу сделалось, так захотелось на гостя непрошеного взглянуть, что вкруг пальца его дважды обвел. А чтобы не приснуть ненароком, засаду свою прямо посреди зарослей крапивы разместил: чуть в сторону клониться станет, жгучка вредная сразу о себе и напомнит.
Вот один час проходит, другой, третий, ночка заполночь уж перевалила, а воришки-то и нет, как не было.
– Неужели опять меня обманул! – подивился Хранитель, и тут уловил-таки сбоку мелькание фигуры в одеянии белом. Пригляделся он и ахнул: «Вила! Как есть, вила, колдунья лесная, во владениях его». А тем временем ночная гостья к домику пчелиному подплыла походкой легкой, крышку приподняла, пальчиками хрупкими соты вытащила да мед, что с них капал, в плошечку маленькую и собрала. После же отбыла восвояси шагом, по траве скользящим.
Долго Лесослав от красоты увиденной отходил, а на следующую ночь уже сам плошку, меду полную, на улей поставил. Улыбнулась вила по-доброму, кивнула благодарно. Так и повелось день за днем: волшебница лесная порой ночной дар от всего сердца посланный принимает, а Хранитель из засады своей красотой ее любуется. Только рано или поздно всему конец приходит. Стали банник с сенником росичу пенять, что забыл он дружков своих, и к беседе вечерней не кличет больше, и замкнутым сделался, и круги под глазами с недосыпу появились.
– Так ведь до надрыва недалече, – ворчал банник, веничком березовым Лесослава под парок жаркий охаживая. – Ты б поделился напастью своей что ли. Глядишь, сообща и скумекаем чего путного.
– Не напасть это, – мечтательно протянул Хранитель.
– Тьфу, дурень, – миролюбиво продолжил старичок пузатый. – Это токмо по молодости так вещать можно. А в сам деле – любовь, что напасть. От нее и сохнут, и ума лишаются, да и жизни самой запросто. И лекарств от наваждения сего маловато на свете сыщется: либо добиваться своего, либо из сердца с корнем вон. Иначе погибель от тоски полная.
– Как это – вон?! – Лесослав аж подскочил на лавке, опрокидывая ушат с замоченными вениками на пол.
– Ну, чего, чего ты сигаешь, будто жеребец необъезженный, – банник, кряхтя, вернул ушат на место. – Кто же тебя просит от вилы своей отказываться?
– Так ты все знаешь?! – удивлению Хранителя не было предела: он-то считал чувства пробудившиеся потаенными, в глубине самой сердца горячего спрятанными.
– Эва, проснулся, голубь. Да об этом, почитай, весь лес Заповедный давно гудит. Да и разве ж ее утаишь, любовь-то. Коли есть она, то искрами такими повсюду брызгает, что слепому только невдомек!
Смотрел Лесослав обалдело на друга своего и слова не мог вымолвить.
– Не таращи лупки без толку, не ровен час, дырку во мне проглядишь. Тут не смотреть надобно, а дело делать.
– Какое дело?
– А вот какое…

* * *

Денечки летние последние ох и жаркими в тот год выдались; такими, что и по ночам тело паром исходило, хладности речной требовало. А от жары не только люди, но звери даже и все обитатели лесные мягчали да бдительность теряли свою. Так и получилось, что легонько прокрался Лесослав до заводи тихой, куда вила на купания ночные хаживала, и не замеченным ею остался. А, может, и замеченным, разве ж кто и когда раскрыл уголки потаенные сердца женского! Это ведь только кажется мужчинам, что они положения хозяева. На самом-то деле все в руках женщины, и нет предела полетам фантазии ее, уму, хитрости, да и подчас расчетливости с коварством. Ну, так – не так, а притаился росич за камышом буйно разросшимся, готовый свой план в исполнение привести.
Сбросила вила платье белое на бережок песчаный и медленно-медленно, будто нехотя водицу раздвигая, в мелководье речное вошла. Встала там, в лунном свете спиной и кое-чем пониже нее поворачивая, зачерпнет прохлады водной ладошками и на себя брызжет-играется. Замер Хранитель, да и как не тут не зацепенеть! Тело девичье стройное да ладное, волос длинный шелковый, движения гибкие волнующие. А при том еще и жара, и река, и луна сияет – колдовство, да и только!
Однако вовремя вспомнились ему советы банниковы, очнулся Лесослав от забытья и, таясь за камышом, пробрался к платью белому да за пазуху его и спрятал. Наигралась вила, натешилась, жару-духоту поборола, повернула к берегу, вышла на песок, потянулась к одежде своей, а на берегу лунном только ветерок один и гуляет. Сдвинула девица брови гневно, а чего сердиться-то? Потеряла покровы, а с ними и волю-вольную. Села на песок, руки покорно сложила, голову опустила, волосом длинным наготу прикрывая. Тут и герой наш из-за камыша показался. Подошел, рядом на колени встал, покров белый протягивая:
– Ты прости меня, красавица, за поступок стыдный. Но уж больно люба ты мне. Может, глуп я, что другого пути к сердцу твоему, кроме закона лесного, не сыскал. Может, побоялся, что до поры осенней, когда прячетесь вы в потаенных убежищах своих, времени не достанет, завоевать любовь твою. А, может, просто дурман волшебный голову вскружил. Знаю я, что подвластна ты теперь по уставам нашим тому, кто одеяния твои похитил, но не хочу доли такой. Возьми вот, – отдал Лесослав деве платье ее. – И прости. Вольной была ты, вольной и остаешься, но, коли поверишь в любовь мою, прошу, стань суженой моей и войди в дом мой.
И взглянули они в глаза друг другу, и утонули в бездонности их. И сошлись их ладони вместе, и тепло им сделалось. И соприкоснулись сердца их, и загорелись огнем единым. И понял Хранитель, что люб он деве лесной, и возрадовался. И привел в дом свой у озерца Русалочьего, что еще Красомиром для другой любимой во времена стародавние возведен был. И дал имя виле безымянной, и нарек ее Летой, потому что летом пришла любовь к ним.
С той поры зажили они душа в душу. Весна зиму сменяла, лето – весну, а там за осенними листопадами снова зима наступала. И год так пролетел в заботах-хлопотах привычных, и другой, и третий. А там и мальчонка у них народился, Добромиром назвали; шустрый такой – в отца весь, а глаза глубокие да бездонные, взгляд задумчивый, от матушки по наследству перешедший. И ведь, что интересно: отца с матерью его обитатели леса Заповедного уважали, побаивались даже, ребятенка же сразу за своего признали.
Оттого и работы у Хранителя прибавилось: Добромир-то сызмальства в приключениях разных замечен был. Двух годочков ему не исполнилось, как пропал сынок днем белым, – вот только что был и пропал вдруг. Еле-еле сыскался. На третий день только сороки болтливые известие Лесославу принесли, что ребенок в урочище дальнем, с анчутками забавляется. Ох, и осерчал тогда Хранитель, по всему урочищу крылатых гонял, кулаками размахивая. А те лишь смеются да уворачиваются.
– Так ведь сам же малец с нами попросился, – пищат.
– Это как же? Он и слова еще толком не молвит.
– Известно как, – глазами!
Только руками Хранитель развел, и злость вся тут же улетучилась.
В четыре года уже сам Добромир русалок, что души в нем не чаяли, да болотников веселых подбил концерты лягушачьи по весне слушать. И опять далеко, опять без спроса исчез. Но тут уж росич только сына наказывал хворостиной березовой. А тому все нипочем. Летом с полевиками игры затеял, покосы деревенские попортил, домой явился черный, будто уголь, и весь в траве да колосьях. Мужики после жаловались. Взял тогда Лесослав отпрыска за шкирку, поднял под потолок:
– Ну, что мне тебя на цепь сажать что ли?
– Все равно сбегу, – ответствовало чадо неугомонное.
– Это почему еще?
– А чего мне на цепи твоей делать-то? Сам-то ты с матушкой вечно друг подле дружки, любуетесь – не налюбуетесь; банник твой окромя пару да медовухи знать ничего не желает; сенник с метелкой не расстается, – все чистоту наводит. А мне с кем быть?! О ком заботиться да приглядывать за кем?!
Подумали мать с отцом, потолковали, – так и появилась в доме у озерца Русалочьего девчушечка-душечка с носиком курносым, забавная такая. Потому Забавой и прозвали.

3.

Пролетели дни короткие, промчались годы длинные. Сорок лет в день тот Лесославу исполнялось. Пока Лета стол накрывала праздничный, а Добромир с Забавой венок плели батюшке из цветов лесных, истопил Хранитель баньку жаркую, да и присел на полок с другом банником.
Гудят каменья раскаленные, клубится пар, запахом трав целебных пропитанный, капельки пота в ручейки собираются, от жара доброго уши да пальцы пощипывает, и вымачиваются веники березовые, и течет беседа плавная да неспешная под квасок медовый прохладный.
– Лепота-то какая! – сладко потянулся банник. – Тишь да благодать почитай более двадцати годочков в лесу нашем. Сколько живу, а все ж такого не помню. Вечно напасти разные посещали. Не давала нечисть покоя местам нашим.
– Да разве ж ведомо нам о событиях давних. Ты вон на озерце Русалочьем только полвека живешь, а я и того меньше.
– Да, правда твоя, – негодующе взмахнул облепленной березовым листом ладонью банник. – Но в том лишь, что пришел я сюда при Красомире-герое, опосля того, как дом он срубил этот да баньку поставил. Однако годков-то мне аккурат под полтыщи подкатило. Ну, в разных местах, конечно, во времена эти живать приходилось, разное видеть, да только не отступало зло на годы такие, как сейчас, долгие. Боги тебя, Хранитель, оберегают, покой и процветание наше поддерживая.
– Боги ли? – покачал головой Лесослав. – Боги, само собой, сила великая, а вот до людей им вряд ли дело большое имеется. Да и могущество их не беспредельно. Помнишь, чего дядька Кукиш сказывал: и они ему порой помогали над злом верх держать, и он им. Зло – оно ведь миром правит, и противостоять ему в полной мере у одного Добра лишь получается. И все мы воители его вечные: в сердцах своих Добро носим, им одним руководствуемся в делах и решениях наших.
– Ага, – после некоторого молчания продолжал словоохотливый старичок. – Однако сколько же их, воителей, на памяти моей головы сложило, всех не перечесть: Вешенка – лесовик, что дольше всех лес Заповедный хранил, Вырица-бабка, Красомир-герой, Илленари-хозяюшка, Кукиш…
– Что ж, служба наша такая. Придется, и я живота не пожалею за Добро, за лес наш любимый, за просторы славянские.
– Не надо, – буркнул банник.
– Чего не надо? – вопросительно поднял брови Лесослав.
– Живота класть не надо. Не хочу я этого. Пускай лучше мир царят да покой, детишки эвон пускай подрастают, горя да бед не ведая, любовь пускай среди созданий земных поселится. Не хочу я погибели твоей, прикипел к тебе за столько лет-то!
– Еще и биться-то не с кем, а ты меня уже загодя хоронишь, – тяжелая ладонь Хранителя опустилась на лавку. – Я покамест и сам помирать не спешу. Однако всегда помнить надобно, что никто не вечен. Хорошо, конечно, в мире и покое на лавке старцем столетним дух испустить в кругу внуков и правнуков. Но, это у кого как получится. А если беда грянет, то негоже нам за жизнь трусливо цепляться; смерть – ее тоже достойно принимать следует: в бою так в бою!
Помолчали, кваску испили, крякнули.
– Да и не о том ты, старичок, сегодня. Сегодня день радостный, значит и неча богов гневить да беду кликать. Попарь-ка меня лучше веничком.
Растянулся на лавке Лесослав, и посыпались тут удары добротные, перемежающиеся возгласами довольными: «Вот так! Вот так! Еще парку поддай, еще! Да получше, получше охаживай, не жалей силушки!». Только не заметил банник, как стихли покрикивания молодецкие, как обмякло тело могучее, повисли руки крепкие до самого пола. Отхлестал друга своего хозяин баньки добротно, притомился, облил себя водой холодной, в бадье припасенной, на другую лавку упал:
– Ну, чего язык прикусил? Доволен что ли, али нет?
Молчит Лесослав, не шевелится. Пригляделся банник, екнуло сердце его, мигом рядом очутился. Тормошит друга, за руку тянет, однако без толку. Повернул голову на сторону. Батюшки мои! Лицо бледное, губы синие, глаза совсем закатились. Лежит Хранитель, что покойник твой. Кинулся старик на улицу как был голышом. Двор проскочил, сени промчался, в горницу залетел. Стоит, сраму не ведая, лист березовый с водицей банной в лужу под ногами стекает:
– Там! Там! – слова толком вымолвить не может, только руками размахивает, словно мельница ветряная.
Но и Лета – вила неглупая, сразу поняла, что беда стряслась нежданная, бросилась в баню, склонилась над мужем безжизненным, уловила дыхание еле теплившееся.
– Жив?! – от испуга банник даже голоса на время лишился, сипел только.
– Жив, однако, не в себе. Сказывай, что стряслось?
– Ничего вроде. За жизнь поговорили, то да се, правда, все о глупостях каких-то. Потом париться начали. Отпарил я его, а он видишь ты как…
Кликнули лесовиков ближних. Перенесли тело в спаленку, на кровать широкую, на шкуру медвежью. Поколдовала вила, зелье лечебное приготовила, поднесла к губам сиреневым и поняла тут, что непростой это обморок, не напасть, невесть откуда свалившаяся, не болезнь страшная, а видение вещее. Оставила Лета в покое мужа своего, только рядышком неслышно села, пробуждения дожидаясь.

* * *

Тихо сделалось в доме у озера Русалочьего, и в лесу Заповедном замерло все в ожидании, и длилось так до вечера дня следующего, когда схлынула медленно бледность мертвяная, порозовели губы, дрогнули веки, и очнулся Хранитель.
Ждали все речений из уст Лесославовых, однако молчал росич, только головой кивал в такт мыслям своим, брови хмурил да губы покусывал. Но на то жена терпеливая да любящая: присела рядышком, прижалась ласково, височек к плечу приклонила, по ручке погладила. Отошел от морока Хранитель, разжал губы.
– Упреждение мне было, нам всем упреждение. Накатила внезапно пелена черная, а потом прояснилось постепенно, и вижу, будто иду по лесу нашему, только незнакомо вокруг, необычно: то ли тишь непривычная, то ли свет бледный, не солнечный, то ли движения нет никакого. Иду, значит, и вижу впереди кто-то, как из-под земли вырос. Стоит, махонький такой, ручкой призывно машет, за собой зовет. Дальше тронулся. Только каждый шаг новый все труднее и труднее дается. Семь потов пролил, голова от жара-духоты кружится. Наконец понял, что не смогу дальше и вершка пройти. Остановился, а карлик, что впереди маячил, наоборот расти принялся. Уж не ведаю, насколько он от земли поднялся, только дошло до сознания моего вдруг, что не чужой это, а самый что ни на есть близкий человек мне, что дядька Кукиш передо мной явился. Как живой, только роста огромного: борода торчком, брови у переносицы хмурятся, взгляд добрый, однако грустью наполненный. Так вот, стоит он и рукой вперед, к востоку машет. Перевел я взор-то и оторопел: надвигается издалека на край наш родимый туча черная, беспросветная; медленно ползет, страшно, неотвратимо. Вот приблизилась гроза злая к кромке лесной, ударила, и застонал лес Заповедный. Принялась тут мощь невиданная дубы вековые из земли корчевать, гладь речную волнами дыбить. Зарево пожара неугасимого к небесам взлетело, черный дым угарный да смрадный во все стороны пополз. Гибнет Отчизна-мать, пожирает Зло просторы русские. Онемел я сперва, но потом будто со стороны слышу голос свой: «Что же делать, дядька Кукиш?! Помоги делом, подскажи советом!». А он в ответ мне: «Поздно, Лесославушко, советы давать. Тут грудью насмерть стоять надобно. На энтот раз напасть нам грозит небывалая, силен враг наш и беспощаден!». «Кто он, враг этот, дядька Кукиш?!» – кричу я, а он в ответ: «Некогда про энто сказывать, да и не к чему; время придет, и сам узнаешь. Одно только помни – теперича все от тебя зависит. И еще помни – в одиночку врага того не одолеть, союзников ищи надежных!». Сказал и пропал из глаз моих Великий волшебник. Тут-то я и очнулся.
– Н-да, – почесал бороду моховую старший среди лесовиков. – Упреждение нам это в беде великой. Совет бы, Хранитель, держать надобно.
– Согласен, – кивнул головой Лесослав. – Созывай немедля, потому как не ведаем мы часа битвы решительной, и сколь времени нам отведено, тоже не ведаем.
Замолчали все, только от порога самого тихий голос банника раздался:
– Вот и накликал беду я, и жизнь нашу мирную сглазил и покой.