О пользе цветов

 Летним вечером, часов в десять неизвестный немолодой человек в темном костюме и в светлой рубашке вошёл в парадную дома номер шесть по Большой Монетной, поднялся на второй этаж и, ступив на первую ступеньку лестничного марша на третий, рухнул на затёртые плиты пола, аккурат у дверей квартиры номер двадцать один. Выпавшие из его рук цветы, который он до этого момента прижимал к груди, праздничной кучей укрыли его долговязую фигуру. Пионы розовые и белые, тёмно-кровавые розы, жёлтые ирисы и что-то ещё очень живописное.

Минут через десять незнакомец открыл глаза. Сумрак белых ночей струился через высокое стрельчатое окно. В этом, словно нездешнем свете он разглядел над собой высокий потолок и лепнину с разводами от протечек.

«Так… - подумал он, - потолок, – и тут же сделал вывод, - я лежу.»
Потом, помедлив, пришла другая мысль.
«Обращаясь к своему я или…как его! Эго! Обращаясь к своему эго, я осознаю себя как отдельную личность. Немудрённая, скажу я вам, истина, - продолжал он размышлять и, вспомнив, что её открытие принадлежит Фрейду, незнакомец уже без запинки радостным внутренним голосом сам себя идентифицировал, - я - Иван Игнатьевич Модестов, профессор!»
И тут же, буквально с последней буквы «р» в слове «профессор», бурный поток воспоминаний, - близких и дальних, - обрушились на Ивана Игнатьевича безудержной лавиной.

Сегодня была защита диссертации его китайского аспиранта; была яростная полемика с ненавистным профессором Крайнебродским, оппонировавшим диссертанту; потом был банкет, тосты, братание с превосходным учёным и замечательным человеком профессором Крайнебродским; брудершафт с китайской мамой диссертанта; разучивание китайской версии песни «Катюша»; радостно-приподнятое настроение, переходящее в маниакальную любовь ко всему сущему и возвращение домой на Большую Монетную. Судя по всему, он выпил несколько больше, чем ожидал от него его же организм. Но оправданием сегодняшней несдержанности профессора служило тот факт, что впереди был отпуск и отъезд на берег Финского залива.

С воспоминаниями пришло осознание его текущего положения в пространстве и пугающего ограничения физических возможностей – он не мог пошевелиться. Модестов скосил глаза, насколько позволял паралич, в сторону двери и сквозь цветочную пелену разглядел эмалевый овал с номер квартиры – двадцать один. Его мгновенно бросило в жар и в ту же самую секунду облило холодным потом. То была дверь квартиры Лидии Феоктистовны – его соседки по парадной, его юношеской любви Лидочки, которая много лет тому назад отвергла его пылкое сердце и верную, слегка дрожащую от волнения руку. Отвергнутый он сохранил верность и, не смотря на это, и вопреки здравому смыслу по-прежнему испытывал искренние и нежные чувства. Он в ужасе представил, как утром, открыв дверь, она обнаружит его, – незадачливого и несостоявшегося возлюбленного – лежащим на полу, возможно, в луже нечистот, беспомощного и парализованного. С оскорбительной жалостью или с убийственным безразличием она окинет его взглядом и вызовет «скорую». Когда его поволокут вниз на носилках, она позвонит в клининговую службу, чтобы отмыть после него парадную. Позор!

Поужасавшись некоторое время, он минуты две-три полежал, предаваясь отчаянью и ни о чём не думая.  Потом ему в голову пришла мысль, что если он негромко крикнет «Помогите!», то Лидочка, может, и не расслышит его призыв, а вот сосед напротив – личный его недоброжелатель и отставной моряк Ватерлидин – услышит, поскольку страдает бессонницей и обострённым слухом. Услышит и спасёт. Непременно спасёт! Спасёт от унижения и бесчестия! Хотя они и разошлись во мнении относительно экзистенциализма Камю.

Иван Игнатьевич постарался представить тяжёлую, как люк между отсеками подлодки, дверь и мысленно устремил на неё свой пылающий взор. Выждав момент, когда дверь под его взглядом завибрировала, он набрал побольше воздуха и крикнул. Увы, он не услышал ни своего крика, и вообще ни одного звука! Только хриплый протяжный вздох с отголосками армянского и французского коньяка. Ничто не шелохнулось во вселенной! Хаос, один сплошной хаос вокруг, и тишина в парадной. Иван Игнатьевич затосковал.

Вспомнилось, как лет сорок тому назад они стояли с Лидой на этой же площадке, и он, не сдержавшись, попробовал её поцеловать, а когда та, внезапно отшатнулась, Иван Игнатьевич, чуть не плача, крикнул: «Я люблю тебя, Лидка! Выходи за меня замуж!». Она мгновение смотрела на него расширенными от удивления глазами, такими ясными и светлыми, такими любимыми глазами! Потом прыснула и скрылась вот за этой дверью. И тогда была тоже тоска. Черная с красными глазами тоска длинною в несколько лет.
Лида его избегала. Виделись они всё реже и реже. Потом ему пришла повестка в военкомат, потом был сборный пункт и два года на эстонском острове Сааремаа. Вернувшись, он узнал, что Лида уехала. То ли учиться, то ли замуж. Дом опустел и потускнел.

Теперь, идя вниз или поднимаясь по лестнице к себе на третий этаж, он непременно останавливался перед её дверью, уверяя себя, что остановился только для того, чтобы перевести дыхание. На самом деле он замирал перед дверью в опустевшую квартиру, чтобы на мгновение ощутить себя снова безнадёжно влюбленным и молодым. Потом шёл дальше: к студентам и аспирантам или к себе, в пустую холостяцкую квартиру.  

Год назад Лида вернулась – вдовая и чуть располневшая. Короткая стрижка поседевших волос, всё такие же молодые ясные, лучистые глаза и неизменная улыбка, от которой у него останавливалось сердце. В его возрасте оно уже не замирало от счастья, а тупо останавливалось, чтобы тут же начать трепыхаться то ли от недостатка антиаритмических таблеток, то ли просто от радости. Глядя, на её ускользающую улыбку, он освобождался от тяжести прожитых лет, застаревшие обиды превращались в призрачный дым, и цветная поземка из конфетти уносила сизую повседневность прочь, делая душу свободной и умытой.

Однажды утром, встретившись в сквере перед домом, они перебросились ничего не значащими фразами. Она дежурно пригласила его зайти по-соседски на чай, он так же дежурно пообещал. С тех пор прошёл год. Он не зашёл, Лида больше не приглашала. Они больше не виделись. 
Иван Игнатьевич, проходя по лестнице, по-прежнему задерживался у её дверей и даже иногда поднимал руку, чтобы нажать кнопку звонка, но, помедлив, безвольно её опускал.
«По минутам осыпается ожидание невозможного…» - доносилось до него откуда-то издалека - с возрастом он стал сентиментален. Профессор вздыхал и шёл дальше. И вот теперь Иван Игнатьевич, доктор наук и член университетского учёного совета лежит возле её двери обездвижен и нем. Да! Ещё присыпан цветами, как могильный холмик.

Неожиданно Модестов встрепенулся. Ему почудилось, что левая его ступня несмело дёрнулась. Он изо всех своих оставшихся сил послал мысленный импульс к ноге. Нога откликнулась и неожиданно для её обладателя лягнула дверь возлюбленной. Вероятно, сил в нога оказалось больше, чем рассчитывал Иван Игнатьевич, потому что звук от удара по двери вышел оглушительным. Спустя мгновение распластавшийся на полу профессор услышал торопливые шаги спешащей к двери Лидии Феликсовны.  В отчаянии Иван Игнатьевич закрыл глаза. Перед ним субтитрами проплыла строчка: «Проститься нету сил, закрываю, я глаза закрываю…»[2], и он погрузился в темноту.
Очнулся Модестов в своей постели. Брюки, пиджак и рубашки аккуратно уложенные, висели тут же на стуле. За приоткрытым окном щебетали птицы, тянуло свежестью – было утро. Иван Игнатьевич быстро встал. Недоверчиво оглядел себя – тот ли это человек, что вчера ночью валялся под чужой дверью, как последний пьяница? Хотя, может вчера и не было ничего такого? Не было банкета после защиты, не было китайской мамы аспиранта? Может, то был сон, тяжкий кошмарный сон?
«Господи! – попросил неверующий Модестов, - пусть это будет сон!»

Однако бурое пятно на рубашке от пролитого кисло-сладкого китайского соуса, а пуще следы песка и пыли на спинке пиджака говорили о том, что ужас той ночи определённо был. Однако, цветы! Вчера от имени китайского землячества ему вручили огромный букет. Где они? ! Он оглянулся в надежде, что их нет, что служило бы… Но нет, пустое! Что цветы? Они не меняют сути! Вчерашний позор определённо был!
«Уехать! Тотчас уехать! – лихорадочно зачастило в его голове, - чтобы не видеть глаз милой Лидии Феоктистовны! На Финский залив, за города, за город! Чтобы не видеть её и не сгорать от стыда и ненависти к себе!»

Он быстро собрал чемодан, оделся и, покинув квартиру, поспешил вниз по лестнице.
Временами наши привычки бывают могущественнее нас. Они иногда даже меняют нашу судьбу. Иван Игнатьевич крадучись уже миновал площадку второго этажа, когда следуя привычке замер у дверей с номером двадцать один. В тот же миг дверь распахнулась. На пороге стояла Лида. Её глаза были грустны, но на лице расцветала улыбка.

-Модестов, - сказал она, забирая из его рук чемодан, - наконец ты решился. Я уже стала волноваться. Кстати, цветы можно было вручить сегодня, а не томиться с ними всю ночь под дверью.
Оба вошли в квартиру и закрыли за собой дверь.