Дело Пушкина18. Ход дела. В четырех соснах

        Занозой в сердце – злополучное письмо. Он помнил долго, преклонение перед женщиной, что отвергла и посмеялась, – сохранил на всю жизнь. Но впечатления наслаивались: Юг, Кавказ, Таврида, которую он увидел впервые, и которая осталась в его сердце землею обетованной – на всю недолгую жизнь. И новые, новые женщины - он повзрослел, возмужал, он приобрел опыт и получил наконец то, чего жаждал. Нашел ли?..
        В двадцать лет он уже знал, как понравиться женщинам, и формулу вывел: чем меньше любим, тем больше нравимся, - знал из личного опыта - крайне раннего; отвергаемый матерью, он страдал по женщине неизбывно, снова и снова выбирая тех, кто его отвергал. Те, кто выбирал Александра, сердца его не трогали.

        В Екатеринославе его отыскали Раевские - в бедной еврейской избе и очень больного. По приезду он сошкольничал: искупался в нетеплом майском Днепре и подхватил пневмонию. Здоровье Александра сильно подгуляло еще в столице - сырой климат, ночные пирушки, Амалии всех мастей... Дорвавшись до любовных утех, вчерашний лицеист заработал болезнь, которую частенько трактуют как триппер, она же гонорея – пренеприятное венерическое заболевание, - однако к амурной дряни примешала горячка, подхваченная, по словам А.И. Тургенева, под окнами некоей б…ди. Почуяв недомогание, дама не допустила мальчишку к телу, проявив незаурядное великодушие; отчаянно биясь под мелким дождичком в закрытую дверь, он и подцепил лихорадку. Друзья – сами бывалые -  не предполагали, что спустя сотню лет их небрежные письмена обследуют дотошные пушкинисты – под большим увеличительным стеклом, - и снисходительно посмеивались: еще б пару раз трипперок заработал, глядишь, и поэму бы дописал. Однако лихорадка протекала крайне злокачественно; близкие с тревогой обменивались новостями и возрадовались, когда больной пошел на поправку. Сам он каялся:
        Я стражду восемь дней
        С лекарствами в желудке,
        С Меркурием в крови,
        С раскаянием в рассудке…

        В первые петербургские зимы вел он жизнь крайне рассеянную; тем не менее «при всем беспутном образе жизни его он кончает четвертую песнь поэмы», - отметил как-то Тургенев.
        Увы, венерические болезни оставались неприглядной стороной развеселых бордельных утех. По «срамным недугам» и проституции сильно прошелся А.Н. Радищев в «Путешествии из Петербурга в Москву»:
        «Но кто причиною, что сия смрадная болезнь во всех государствах делает столь великие опустошения, не только пожирая много настоящего поколения, но сокращая дни грядущих? Кто причиною, разве не правительство? Оно, дозволяя распутство мздоимное, отверзает не токмо путь ко многим порокам, но отравляет жизнь граждан. Публичные женщины находят защитников и в некоторых государствах состоят под покровительством начальства».
        Во второй половине XVIII в. заболеваемость венерическими болезнями возросла настолько, что в зоне риска оказался весь офицерский состав и армия в целом, что заставило Екатерину II кулуарно разрешить занятие проституцией – под присмотром медиков. В конце века под Харьковом случилась вспышка сифилиса: вымирали целые села, особенно на пересечении больших дорог, где на постой останавливались армейские части, это была настоящая эпидемия.
Крайне серьезно относился к этой проблеме Николай I, который кардинально реформировал лечение венерических болезней, открыв несколько специализированных отделений при разных больницах. Он рассказывал, что в юности испытал немалое потрясение, когда в военном госпитале ему показали солдат, «одержимых любострастной болезнью»:
        «Больные, которых я увидел, произвели на меня такой ужас, что я до самой женитьбы своей не знал женщин».
        Но, несмотря на все усилия властей, к середине XIX века «непотребные» болезни ушли вглубь, в народ:
        «Венерическая болезнь распространена равномерно между возрастами, из чего видно, что она глубоко проникла в население, сделалась уже обыкновенной, домашней болезнью. Она уже перестала у нас быть любострастной, а передается от человека к человеку при всех обыкновенных житейских сообщениях…»
        Ужасное распространение «срамных недугов» объяснялось, по словам медиков, «недостатком врачей: 1 врач на 1000 кв. километров, в Англии — 1 на 9 кв. километров». Число больных той же гонореей резко снизилось только к середине XX века, уже в СССР - с внедрением антибиотиков и тотального, почти принудительного лечения венерических болезней.
        Веком же раньше отношение к «срамным» болезням в силу их привычности было куда снисходительней, чем в наше время, особенно если дело касалось мужчин. Отсутствие антибиотиков, контрацептивов и общественный уклад, при котором одной половине молодых людей секс запрещался, часто стоили здоровья второй его половине. Мужчины подходили к браку изрядно потрепанными; барышни, запертые в келью вынужденного девства, иногда до 30-40 лет, а то и пожизненно не имели интимных отношений, что не лучшим образом сказывалось на их здоровье. Некоторый выход, впрочем, имелся, но об этом в другом месте. Надо сказать, посещение борделей считалось извинительным только для неженатых людей; к примеру, с князем Вяземским однажды приключился казус: тайные агенты донесли, что князюшка с другом Пушкиным побывал в злачном месте, причем бессемейному поэту – в упрек ни слова, а вот Петра Андреича обвинили в развратном поведении. Это к сплетням, что Пушкин после свадьбы бегал к девкам. Учитывая надзор и бесконечные выговоры III отделения, быть бы ему битым за «Варюшек», которых «и жаль, и гадко что-нибудь нашего всунуть»… Осенью 1827 года, когда жил поэт в Михайловском, а до этого побывал в Пскове, в рабочей тетради записал он рецепт: микстура с копайским бальзамом, применяемая при лечении гонореи, - а через страницу набросал черновик стихотворения, в котором печальная сводня сидела за столом…

        А тогда на Юге, исхудавший, «в бреду» и «за кружкой оледенелого лимонада», он тронул сердобольного генерала до слез; по просьбе сына Раевский прихватил ссыльного поэта с собой, проявив нечастое в пушкинской жизни сострадание. Кавказ и воды поправили его здоровье; Александр Сергеевич до конца своих дней сохранил признательность семье Раевских; чувство благодарности было в нем, не обласканном, развито чрезвычайно. По словам Анны Керн, «самая малейшая услуга ему, или кому-нибудь из его близких, трогала его несказанно». Через девять лет, когда Николай Николаевич скончался, оставив дела в совершенно расстроенном состоянии, Пушкин, который, по словам П.В. Нащокина, «пользовался царской милостью на пользу другим», исхлопотал его вдове пенсион в 12 тысяч, напирая в прошении на военные подвиги самого популярного генерала Отечественной войны…

        Их было четверо - сестры Раевские, как обобщенный идеал женственности. Екатерина, Елена, Мария, Софья – всех их примеряли на роль возлюбленной поэта, героини его великой южной любви. Среди пушкинистов были мариисты, екатеринисты; младшую Софью исключили из списка подозреваемых по причине малолетства: на момент знакомства с Пушкиным ей едва исполнилось 13 лет.
        Пытались обосновать кандидатуру Елены, второй по старшинству, однако чахоточная средняя дочь генерала скользнула по жизни Пушкина слабой тенью, оставшись в его творчестве стихотворением, полным сострадания:
        «Увы, зачем она блистает минутной нежной красотой…»
        Пушкин мог сострадать туберкулезной деве сколько угодно; Елена же, вопреки страшной болезни, благополучно дотянула до почтенных лет.
        Властная красавица, которая через короткое время станет Орловой, - Екатерина Раевская держала Пушкина на расстоянии. Не выделив в общем цветнике ни Софью, ни Елену, ни предпоследнюю сестру Марию: «все его дочери прелесть», - он отметил старшую: «женщина необыкновенная», - однако для Екатерины Орловой он был приятелем братьев, мальчишкой; никаких коротких отношений, по ее словам, между барышнями и молодым мужчиной в то время и быть не могло. Впоследствии пожилая генеральша решительно отмежевалась даже от невинного предположения, будто она или ее сестры могли… учить английскому языку гостившего в их доме Пушкина – сие выходило за рамки этикета и едва ли не нарушало правил приличия.
        «Нам случалось беседовать с княгиней М.Н. Волконской и Ек.Н. Орловой (урожденными Раевскими). Обе они отзывались о Пушкине с улыбкой некоторого пренебрежения и говорили, что в Каменке восхищались его стихами, но ему самому не придавали никакого значения. Пушкина это огорчало и приводило в досаду», - Бартенев.
        Он робел перед властными женщинами и сохранил пожизненное уважение к самой старшей из дочерей Раевского; княгиня Волконская позднее сообщала Бартеневу, что в Гурзуфе он «особенно любезничал» с Екатериной Николаевной. Отмечал его увлечение и Тургенев. Однако о каком-то серьезном чувстве говорить не приходится, через несколько месяцев девушка выйдет замуж за хорошего знакомого Александра Сергеевича - генерала Орлова, и Пушкин без малейшей горечи и без особого уважения пройдется по новобрачным легкомысленным пассажем, который во всех академических изданиях цитируется с целомудренными купюрами:
        «Орлов женился; вы спросите, каким образом? Не понимаю. Разве он ошибся плешью и проломил жену головою. Голова его тверда; душа прекрасная; но чёрт ли в них? Он женился; наденет халат и скажет: Beatus qui procul (блажен, кто вдали)...»
        Наша работа не академическая, поэтому автор приводит цитату полностью. Ох уж, этот Пушкин… острослов. В подобном контексте любимую женщину не упоминают.
        Четвертая сестра, Мария Николаевна, будущая жена декабриста - много копий сломано, еще больше монографий написано об утаенном чувстве поэта к черноокой дочери генерала. Однако на момент их знакомства Машенька была немногим старше Софьи - 14-летний «смуглый малоинтересный подросток». Два с половиной месяца странствовали Раевские и Пушкин по Кавказу, «ходили, спали, пили, купались, играли в карты, словом, кое-как убивали время», принимали ванны, а в середине августа приплыли на корабле в Гурзуф, где оставались старшие дочери генерала, и если интерес у молодого поэта к несовершеннолетней девочке имелся (за неимением других кандидатур), он быстро испарился, едва его представили взрослым барышням. Мария Волконская впоследствии не без иронии заметила, что Пушкин считал своим долгом «быть влюблённым во всех хорошеньких женщин и молодых девушек, с которыми он встречался». Она тщеславно отнесла к себе несколько мест из его произведений, - но общий тон ее высказываний свидетельствует скорее о дружественных и очень ровных отношениях, нежели о каких-то мучительных любвях. Надо сказать, с Гурзуфа Пушкин влетел в хоровод мимолетных страстей, да и пробыл в Крыму всего три недели.
        Он блуждал в четырех соснах Волконских сильно с краю. Нет никаких доказательств особого его отношения к третьей сосне - Марии; ее биографы приводят порой престранные аргументы: она была добра к декабристу, следовательно, должна была пожалеть и нездорового Пушкина, а где жалость, там и любовь. Сомнительное сближение, не всякая жалость рождает влюбленность, иное сострадание мешается с высокомерием, а то и пренебрежением. Славой же молодого сочинителя Мария вряд ли могла плениться в 1820 году, он опубликовал свою первую поэму всего три месяца назад; широкую известность Пушкин приобрел уже в ссылке. Вообще, в своих записках Волконская упоминает поэта крайне скудно. Вероятно, жалость и любопытство имели место, она помянула расшатанное его здоровье, но куда сильнее упирала на личную преданность Александра Сергеевича ее семье. Княгиня Волконская была не менее горделива, чем ее старшая сестра Орлова. Вспоминая, как у моря бегала за волной, Мария Николаевна пишет:
        «Пушкин нашел эту картину такой красивой, что воспел ее в прелестных стихах, поэтизируя детскую шалость; мне было только 15 лет».
        «Я помню море пред грозою: как я завидовал волнам…»
        Упомянула черные очи из Бахчисарайского фонтана и снисходительно добавила: в сущности, он был влюблен только в свою музу, - закончила же рассказом об отъезде в Сибирь, и Пушкин «был полон искреннего восторга» перед «добровольным изгнанием» жен декабристов.
        По словам В. Туманского, «Мария <Раевская> — идеал Пушкинской Черкешенки (собственное выражение поэта)», - и вот этому можно поверить. «Пленник» как нельзя лучше иллюстрирует его настроение в первые послепетербургские месяцы, задумал он поэму после разговора с кавказским инвалидом, побывавшем в плену у «немирных» горцев, и плен, а не любовь, движет сюжетные линии его второго большого произведения. А жалость большеглазой девочки, сострадающей разбитому лихорадкой другу семьи, преобразовалась у него в любовь черкесской девы. Герой тоскует по отвергающей его жестокой северянке, в свою очередь отвергая другую женщину, и мотив петербургских стихов: как тяжко думать о любимой в объятиях другой, - прослеживается в «Кавказском пленнике» необыкновенно четко, что отметил, например, умный поэт Ходасевич. Здесь интересно наблюдать, как преломляется в поэме действительность: «идеал» Мария имеет столько же общего с Черкешенкой, сколько немолодой инвалид - с томным героем поэмы, олицетворяющим романтическо-байронические настроения Пушкина той поры. Публика страстно любила «Кавказского пленника» (при жизни поэта поэма оставалась самым популярным его произведением), автор же был недоволен, считая это свое творение слабее «Руслана и Людмилы».

        Она слишком юна, он еще помнит Петербург и свою недоступную красавицу; южное лето закончилось, в последующие годы их встречи мимолетны и коротки. Надо сказать, причины таить любовь к молодой и свободной барышне у Пушкина не было. Она подрастала, втихомолку расцветала, мужчины стали находить Марию весьма привлекательной. В свое время Густав Олизар, поэт и польский граф, нашел девочку «малоинтересным подростком», а через пару лет влюбился без памяти. Оставаясь по-прежнему «смуглой девой Ганга», она похорошела; правда, Пушкин этого не замечал, их встречи были отрывочны, он был хронически влюблен в прелестниц из своего хоровода; петербургские страдания ушли в прошлое.
        Правнучка Ломоносова, двоюродная правнучка Потемкина-Таврического («как причудливо тасует колоду судьба»), Мария унаследовала от авантюрных предков характер взрывной и упрямый. Кто отказал польскому графу – отец или дочь, - доподлинно неизвестно, но Густав Олизар остался безутешен, удалился в свое поместье и оплакивал отвергнутую любовь так горестно, что в нем пробудился певческий дар, а в двух поэтах – Пушкине и Мицкевиче – сострадание. Оба разразились эпитафией почившей в бозе любви, Александр Сергеевич выразил надежду, что в будущем племена славян соединятся «единою и дружною семьей», ибо категорический отказ генерала был вызван практически расистскими причинами: ему не нужен был поляк в качестве близкого родственника:
        «Различие наших религий, способов понимать взаимные наши обязанности, — сказать ли вам наконец? — различие национальностей наших, — всё это ставит непроходимую преграду меж нами», - из письма Раевского Олизару.
        Сочувствие отвергнутому соискателю - а не буйная радость - как нельзя лучше свидетельствует о весьма ровном отношении Пушкина к «черкешенке».
        Надо отметить, помимо национальных особенностей имелся у поляка и другой дефект: он был разведенцем с двумя детьми. Пылкий и влюбчивый, восемнадцатилетний граф женился на столь же юной француженке, которая через четыре года бросила его и ускакала к другому мужчине. На это обстоятельство указала уже Мария в письме незадачливому жениху:
        «Но подумали ли Вы сами, дорогой граф, о том положении, котором находитесь? Отец двух детей, разведенный муж, на что у нас смотрят совсем не так, как в Польше…»
        Судя по всему, под различием религий и «способами понимать «взаимные обязанности» генерал имел в виду образ жизни юной четы и ту легкость, с которой польские паны создавали и разрушали семьи, что было непонятно консервативному российскому обществу. Современник, например, оставил ехидные наблюдения за бытом разведенных Собаньских, когда у Каролины Адамовны за одним столом сидели и бывший муж, и нынешний любовник…
        Через несколько лет польский граф, страдающий по Амире (так он называл Марию Волконскую), посватался к ее сестре. Возможно, как герой Толстого, он больше был привязан к семье невесты, нежели к девушке. Раевский, обжегшись на молоке – два его зятя угодили под следствие по делу декабристов и находились в ссылке – больше не дул на воду. Какой мелочью теперь, вероятно, казались ему и скоропалительная свадьба польского мальчишки, и его развод, - даже национальность, тем более что смешанных браков за время сожительства под одной крышей королевства Польского и России случилось уже немало, и большинство из них были куда успешнее, чем тот, который выпал на долю его средней дочери.

        Ибо после Олизара у Марии практически сразу объявился новый жених…

        Да! Чуть не забыла! Олизару все же не удалось стать зятем Раевского. Генерал согласился, но отказала девушка - напрочь. Бог знает, имелось у отца какое-то чутье. Как поляка ни корми, все в лес смотрит. Счастливо избежав наказания в декабристскую чистку, Густав не утерпел и ввязался в польскую заварушку в 1830 году. Время было такое…