Книга 1 глава 5

                Глава 5
Когда в горах и долине за окном снова посветлело, вся пестрая группа была уже в часе езды от замка Леонтина. Странная процессия представляла собой живописное зрелище. Леонтин ехал на строптивой лошади впереди всех. Одет он был легко и небрежно, и во всей фигуре его сквозило что-то иностранное. Фридрих выглядел совершенным немцем. Фабер же сделал самый странный и авантюрный костюм. У него была круглая шляпа с огромными широкими полями, которая должна была защищать его, как зонтик, одновременно от солнца и дождя. Рядом с ним висела раздутая сумка с планшетами для письма, книгами и другим дорожным снаряжением. Он был похож на странствующего ученого. Посреди них ехала Роза на красивой послушной лошади в женском английском седле. Длинное зеленое платье для верховой езды, скрепленное золотым поясом, облегало ее аппетитную фигуру, ослепительно-белый кружевной воротник окружал ее прекрасную головку в шляпке, на которой в утреннем воздухе качались высокие перья. Сопровождать ее поручили маленькой Мари, которая следовала за ней как мальчик-охотник. Эрвин тоже ехал вместе с ними, и его гитара висела у него, перекинутая через плечо на небесно-голубой ленте. За ними ехали несколько охотников с прилично навьюченными лошадьми.
             Они переходили через горный хребет. Раннее утреннее солнце светило им навстречу. Роза смотрела на Фридриха таким свежим и радостным взглядом своими большими глазами, что это взволновало его. Когда они добрались до вершины, их взору открылась бескрайняя долина, сверкавшая в лучах утреннего солнца. «Виктория!» - воскликнул радостно Леонтин и замахал шляпой. „Нет ничего лучше путешествия, если едешь не просто туда или сюда, а в большой мир, как Богу угодно! Когда леса, горы, цветущие девичьи лица приветствуют нас из светлых замков, ручьи и старые замки, да еще неизвестная кипучая жизнь встречает нас серьезно и весело!» - «Путешествие», сказал Фабер, «можно сравнить с жизнью. Жизнь большинства людей — это бесконечное перемещение от рынка масла до рынка сыра; жизнь поэта есть свободное, бесконечное путешествие в Царство Небесное». Леонтин, дух противоречия которого всегда неудержимо возбуждал Фабера, добавил: «Эти странствующие поэты могут быть уподоблены райским птицам, которые ошибочно полагают, что у них нет ног. Им тоже приходится спускаться и ходить по тавернам, навещать двоюродных  братьев и родственников, и что бы они себе ни представляли, но дама в светлом замке – это всего лишь глупый ребенок, в лучшем случае влюбленный, который любит любовь с ее маленькими вспышками, при которых можно взлететь в воздух, чтобы потом снова упасть на землю и стать еще более несчастным, как лишенная воздуха волынка; в конце концов, в старом красивом, неприступном замке останется только лысый деревенский   кавалер и т. д. Все есть создание воображения». — «Не следует так говорить, —вмешался Фридрих. — «Если мы наполнены внутренней радостью, которая сияет над миром, как утреннее солнце, и возводит все события, отношения и существа на уровень некоего особого смысла, то это прекрасно. Этот свет и есть истинная божественная благодать, в которой процветают все добродетели и великие мысли, и мир действительно так значителен, молод и прекрасен, каким видит его сам по себе наш разум. Но недовольство, вялость, уныние и все эти разочарования, вот это и есть то, что мы должны стремиться преодолеть молитвой и мужеством, потому что это портит первородную красоту мира». Меня это тоже устраивает, - шутливо ответил Леонтин. — «Граф Фридрих», — сказал Фабер, — «простодушен в своих размышлениях». — «Вы, поэты» — поспешно перебил его Леонтин, — «переросли все свое простодушие, и, когда вы читаете свои стихи, вы всегда при этом говорите: «Есть великолепное произведение искусства из моего раннего творчества, есть особенное произведение о патриотизме или чести!" - Фридрих был изумлен тем, что Леонтин так смело и резко высказал то, что было чем-то кощунственным в адрес поэзии, о чем он никогда не позволял себе даже задумываться. Тем временем Роза во время разговора несколько раз зевнула. Фабер заметил это и, поскольку всегда отличался галантностью по отношению к прекрасному полу, предложил рассказать историю для всеобщего развлечения. «Только не в стихах», — воскликнула Роза, — «потому что тогда ты понимаешь все только наполовину». Итак, они подошли друг к другу ближе так, чтобы Фабер оказался посередине, и тот рассказал следующую историю, пока они медленно продвигались между лесистыми горами: «Жил-был рыцарь». — «Начинается как в сказке», — перебила его Роза. – Фабер начал снова: "Жил-был рыцарь, живший глубоко в лесу в своем старом замке. Он одевался строго и проводил время в длительных молитвах. Ни один человек не посещал благочестивого рыцаря, все тропинки к его замку заросли высокой травой за долгие годы, и только маленький колокольчик, в который он время от времени звонил во время своих молитв, нарушал тишину и звучал как эхо в светлые ночи. У рыцаря была маленькая дочь, которая часто его огорчала, потому что у нее был совсем другой нрав, нежели у отца, и все ее устремления были направлены только к мирским удовольствиям. Когда она вечером сидела за прялкой, а он читал ей чудесные истории про святых мучеников из своих старых книг, она всегда думала втайне: «Они, наверное, настоящие дураки», и считала себя гораздо мудрее своего старого отца, верившего во все эти чудеса. Часто, когда отца не было дома, она перелистывала эти книги и подрисовывала изображенным на них святым, большие усы». – На этом месте Роза громко расхохоталась. – «Что в этом смешного?» - язвительно спросил Леонтин, а Фабер продолжил свой рассказ: «Она была очень красива и умнее всех прочих детей ее возраста, поэтому она не играла с ними в привычные для детей игры, и все, кто с ней разговаривал, считали ее взрослой, так разумно и искусно она умела изъясняться. При этом она выходила на прогулку в лес и днем и ночью совсем одна, никого не боясь, и всегда смеялась над старым смотрителем замка, который рассказывал ей страшные истории о водяном. Она часто стояла на берегу синей реки в лесу и, громко смеясь, звала: «Водяной, будь моим женихом! Водяной, будь моим женихом!»
«Когда отец лежал на смертном одре, он позвал к себе дочь и передал ей большое кольцо, которое было сделано из чистого золота и сказал следующие слова: «Это кольцо было изготовлено в стародавние времена искусным мастером. Один из твоих предков получил его как трофей в бою в Палестине. Оно лежало на земле в крови и пыли, но на нем не было ни пятнышка, оно сверкало так ярко, что кони вставали на дыбы, но ни одна лошадь не наступила на него своим копытом. Все матери нашего рода носили это кольцо, и Бог благословлял их на благочестивое семейное положение. Возьми его, надень и смотри на него каждое утро с благими помыслами, его великолепие освежит и укрепит твое сердце. Но если мысли и наклонности твои обратятся ко злу, то великолепие его потускнеет вместе с ясностью твоей души, и оно покажется тебе даже мутным. Носи его на пальце, пока не найдешь добропорядочного человека, ибо мужчина, который его носит, уже не сможет покинуть тебя и станет твоим женихом» — с этими словами ушел из жизни старый рыцарь. «Ида (так звали девушку) осталась теперь одна. Ей давно было страшно и тревожно в старом замке, а так как она нашла теперь в подвалах отца огромные сокровища, то сразу же изменила свой образ жизни». — «Слава богу», — сказала Роза, — «потому что она до сих пор была довольно скучной». Фабер снова продолжил: «Темные арки, ворота и дворы старого замка были снесены, и вскоре над старыми камнями вырос новый, яркий замок с ослепительно белыми стенами и маленькими забавными башенками, а также был разбит большой красивый сад. Рядом с ним текла Синяя река, росли тысячи высоких цветов, среди них били фонтаны, а по дорожкам ходили ручные олени. Двор замка кишел лошадьми и богато одетыми знатными юношами, которые пели веселые песни своей прекрасной даме. Сама она теперь выросла и стала необыкновенно красивой. Богатые молодые женихи стекались с востока и запада, а улицы, ведущие к замку, заполоняли всадники в блестящих доспехах. Это девушке очень нравилось; но, несмотря на то, что ей было приятно внимание мужчин, у нее не возникало желание обменяться кольцами с тем единственным, который мог бы стать ее женихом, ведь даже сама мысль о супружестве вызывала у нее усмешку и ненависть одновременно. «Зачем мне», говорила она себе, тратить свою прекрасную молодость на роль несчастной скучной матери семейства, вместо того, чтобы быть свободной, как птица в небе». Все мужчины казались ей глупыми, потому что они либо были слишком недалекими, чтобы следить за ее остроумными высказываниями, либо гордились другими вещами, в которых она ничего не смыслила. И вот, в своем ослеплении, она видела себя прекрасной феей среди заколдованных медведей и обезьян, которые должны были танцевать или ждать ее приказаний по кивку головы. Тем временем, кольцо тускнело день ото дня все больше. Однажды она устроила грандиозный пир. Под великолепным шатром, установленным в саду, молодые рыцари и женщины сели вокруг стола, а между ними посередине восседала гордая молодая дама, как королева, и ее остроумные высказывания затмевали великолепие жемчуга и драгоценных камней, которые украшали ее шею и грудь. Она была необыкновенно хороша, прямо-таки, как яблоко с червоточиной: прекрасна и обманчива. Золотое вино кружило всем головы, рыцари выглядели более смелыми, песни становились все более соблазнительными, кружась по летнему воздуху сада. И тут взгляд Иды случайно упал на ее кольцо. Внезапно оно потемнело, и его угасающее сияние бросило на нее странный, затухающий взгляд. Она быстро встала и подошла к границе сада, которая располагалась прямо над обрывом. «Ты, глупый камень, больше не будешь меня беспокоить!» — сказала она, высокомерно смеясь, сняла кольцо с пальца и бросила его в реку, протекавшую внизу. Пролетая, кольцо сделало яркую, мерцающую дугу и тут же нырнуло в глубокую пропасть. Затем она вернулась в сад, из которого доносились сладостные соблазнительные звуки. На другой день Ида сидела одна в саду и смотрела вниз на реку. Приближалось обеденное время. Все гости уже разъехались. Вокруг царили тишь и духота. Лишь отдельные, неизвестно откуда появившиеся тучки медленно тянулись по темно-голубому небу; иногда налетал внезапный ветер, и, казалось, что старые скалы и старые деревья наклонялись к реке и друг с другом говорили о ней. Иде стало не по себе. И тут она увидела красивого статного рыцаря, который скакал на белоснежной лошади по горной дороге, приближаясь к ее замку. Его доспехи и шлем были голубыми как вода, точно такая же лента трепетала на ветру, его шпоры были из хрусталя. Он дружелюбно поздоровался, спешился и подошел к ней. Ида закричала от ужаса, она увидела у него на пальце старинное заколдованное кольцо, которое вчера сама бросила в реку. Она тут же вспомнила слова отца и его пророчество перед смертью. Красивый рыцарь достал жемчужное ожерелье, надел его на шею девушке, поцеловал ее в губы, назвал своей невестой и пообещал, что сегодня же вечером она будет в его доме. Ида ничего не могла ответить, ей казалось, что она спит, но она слышала его слова, вполне дружелюбные, и слышала шум воды, как будто где-то сверху над ней. При этом она видела, как рыцарь снова оседлал коня и скрылся в чаще леса с невероятной скоростью.
           Вечером она стояла у окна в своем замке и смотрела на горы, пока их не скрыли серые сумерки. Она все время думала и гадала, кем бы мог быть этот красивый рыцарь, но так и не могла найти ответ. Неизвестные доныне беспокойство и страх овладели ею. Она взяла цитру, чтобы отвлечься. Ей пришла в голову одна старинная песня, которую часто напевал кто-то по ночам, а она слышала ее, когда просыпалась. Она запела:
               
                Хоть солнца свет уже погас
                И темнота укрыла нас,
                Зато мы петь умеем:
                Восславим песнями Творца
                Вплоть до рассветного венца,
                Нас тьма не одолеет
               
Слезы брызнули у нее из глаз, ей пришлось отложить цитру. На душе было невыносимо тяжело. Наконец, когда на улице уже совсем стемнело, она вдруг услышала сильный стук конских копыт и странные голоса. Двор замка был уставлен фонарями, при свете которых она увидела дикое скопище колесниц, лошадей, рыцарей и женщин. Свадебные гости вскоре разошлись по всему замку, и она узнала всех своих знакомых, которые также были с ней на банкете еще вчера. Прекрасный жених, снова весь одетый в голубой шелк, пришел к ней и вскоре обрадовал ее сердце своими смелыми и сладкими речами. Музыканты весело играли, пажи разливали вино, и все танцевали и пировали под радостную музыку.
Во время праздника Ида со своим женихом подошла к открытому окну. Внизу, вокруг замка царила гробовая тишина, только откуда-то из мрачного ущелья слышно было, как журчит река. «Что это за черные птицы» - спросила Ида, «те, что сейчас летят огромными стаями так медленно по небу?»
- Они будут лететь всю ночь, - ответил жених, - это твоя свадьба
- А что там за чужие люди? – снова спросила Ида, - те, что сидят там внизу на камнях у реки и не двигаются?
- Это мои слуги, - сказал жених, - они ждут нас.
Между тем на небе появились уже первые лучи света, издалека послышались голоса петухов.
-Становится прохладно, - сказала Ида и закрыла окно.
-В моем доме будет намного холодней – ответил жених. При этих словах Ида непроизвольно вздрогнула.
При этом он схватил ее за руки и присоединился к толпе танцующих. Тем временем приближалось утро. Свечи в зале уже догорали, многие уже потухли. Когда Ида кружилась в танце с женихом, она с ужасом заметила, что он становился все бледнее с приближением утра. Снаружи перед окнами она увидела длинные фигуры мужчин со странными лицами, которые смотрели в зал. Точно также изменились лица остальных гостей и знакомых, они все больше изменялись и стали походить на мертвецов. «Боже мой, с кем я все это время жила?» - воскликнула она. Она была измотана вконец и не могла освободиться от объятий жениха, который держал ее так крепко, продолжая танцевать, пока она не потеряла сознание.
     Рано утром, когда солнышко радостно осветило все горы, дворцовый сад на горе был абсолютно пуст, в замке не было ни одного человека, все окна были распахнуты. Все люди, проезжающие мимо реки при полной луне или после заката, видели посередине потока молодую девушку, по пояс в воде. Она была очень красива, но смертельно бледна».
    Фабер завершил свой рассказ. «Ужасно!» - вскричал Леонтин, трясясь, как от холода. Роза молчала. Сказка произвела на Фридриха глубокое и совершенно особенное впечатление. Он не мог не думать о Розе со смутным, болезненным чувством на протяжении всего рассказа, и ему казалось, будто сам Фабер не без умысла выбрал эту сказочную историю. Сказка Фабера заставила Фридриха и Леонтина рассказать еще несколько историй, хотя Роза всегда принимала в них лишь косвенное участие. Так и прошел тот день в веселых беседах, прежде чем они заметили, что вечер застал их врасплох посреди леса в неизвестной местности. Поэтому они выбрали первый попавшийся им путь и уже затемно прибыли к деревенскому хутору, одиноко стоявшему в лесу, где и решили переночевать. Хозяйка, молодая, веселая женщина, не знала, что и думать о совершенно неожиданных гостях, и смотрела на них недоверчиво и настороженно. Однако, веселые речи и шутки Леонтина и его охотников вскоре привели ее в хорошее расположение духа, и она с радостью приготовила все для их встречи.
После небольшого перекуса Леонтин, Фабер и охотники взяли ружья и пошли в лес на то место, которое услужливая крестьянка указала им, где обычно водилась дичь. Роза боялась остаться одна и поэтому просила Фридриха составить ей компанию, на что он с радостью согласился. Когда все ушли, они оба сели на скамейку у входной двери перед раскинувшимся перед ними широким полукругом леса. Фридрих взял с собой гитару, провел по струнам, взял несколько полных аккордов, которые чудесно прозвучали в широкой, молчаливой ночи. Роза совершенно изменилась в этой необычной обстановке. Она была измучена, и капризы были ни при чем; она просто устала, была необыкновенно доверчива и любезна. Фридрих подумал, что никогда еще не видел ее такой естественной. Он уже давно обещал ей, что расскажет ей всю историю своей юности в подробностях. Теперь она просила его выполнить обещание пока не вернутся остальные. Он как раз собирался это сделать, и она подсела к нему поближе, оперлась одной рукой на его плечо, и он начал рассказывать свою историю:
    «Мои ранние воспоминания теряются в огромном прекрасном саду. Длинные, высокие аллеи из прямо подстриженных деревьев тянутся во все стороны между большими цветочными клумбами, фонтаны одиноко шелестят между ними, облака плывут высоко над этими темными коридорами, красивая маленькая девочка, старше меня, сидит у фонтана и поет французские песни, а я часто часами стою у железных решеток садовой калитки, примыкающей к улице, и вижу, как солнечный луч летает над лесами, лугами и повозками, всадниками, пешеходами, которые движутся мимо ворот, теряясь в сияющей дали. И все это тихое время лежит далеко за потоком прожитых с тех пор дней, как древняя, тоскливо-сладкая песня, и когда лишь одна нота ее вновь трогает меня, неописуемое чувство тоски по дому охватывает меня, не только по тем садам и горам, но по гораздо более далекой и глубокой родине, для которой она кажется лишь физическим отражением - О, почему же мы утрачиваем это невинное созерцание мира, эту чудную тоску, это таинственное неописуемое мерцание природы, которое мы лишь иногда видим во сне».
«А что было дальше?» - перебила его Роза.
«Своих родителей я никогда не видел, - продолжал Фридрих,- Я жил в замке моего опекуна. Но своего старшего брата я запомнил очень хорошо. Он был красивый, смелый, шумный, при этом упрямый, умный и робкий с людьми. Твой брат Леонтин очень на него похож, поэтому он мне так дорог. Лучше всего я могу представить его, когда вспоминаю одно обстоятельство: наш   древний замок был окружен большой каменной галереей. Мы оба сидели там по вечерам, и я до сих пор помню свою собственную дрожь, когда я смотрел вниз, как кроваво-красный вечер погружался за черный лес, а затем мало-помалу все вокруг погружалось в темноту. Наша старая няня рассказывала нам тогда, как обычно сказку о ребенке, которому мать отрубила голову ящиком и который, превратившись в красивую птицу, потом пел на деревьях. Рудольф, так звали моего брата, пробегал вокруг каменных перил галереи так, что я не мог отделаться от чувства головокружения — и в этом образе он все еще витает в моем сознании, которое я не могу отделить от сказки, черного леса внизу и странных вечерних огней. Поскольку он мало учился и еще меньше слушался, с ним обращались холодно и даже плохо. Меня часто ставили ему в пример, и это была самая большая и глубокая боль, которую я испытывал в то время, ибо я любил его невыразимо. Но он мало обращал на это внимания. Красивая девочка-итальянка боялась его всякий раз, когда встречала, и все же казалось, что она всегда искала снова и снова повод с ним увидеться. Однако со мной она была в очень доверительных отношениях, и часто была даже чересчур веселой. Каждое утро, когда была хорошая погода, она выходила вниз, в сад, чтобы умыть в фонтане свои яркие глазки и белую шейку, а я тем временем должен был помочь ей заплести ее косички, которые она затем сплетала в венок и укладывала на макушке. При этом она всегда напевала песенку, которую я до сих пор очень хорошо помню, с ее особенной мелодией:
                Между гор, родная матушка моя,
                Сквозь дремучий бор,
                Скачут три охотника
                Да во весь опор,
                Матушка родная,
                Да во весь опор.

                Радуйтесь, родная, матушка моя:
                Скоро день уйдет,
                Батюшка вернется из лесу домой,
                Будет целовать Вас,
                Как только захочет, матушка родная,
                Как захочет он.

                Мне же на кровати
                до рассвета спать,
                беспрерывно мучаясь,
                некому ласкать,
                матушка родная, некому ласкать.

                Если бы женой я, чьей-нибудь была,
                По ночам тогда бы даже не спала,
                Целовалась ночью в тишине, как ты,
                Матушка родная, сколько бы смогла.
            
Она напевала песенку с какой-то особой нежностью. Бедная девочка, вероятно, тогда толком не знала, о чем она поет. Но однажды старики, подслушавшие ее слова песни, очень грубо и резко одернули ее, и с тех пор, помню, ей втайне нравилось петь эту песенку гораздо больше. Так мы жили бок о бок мирно долгое время, и мне никогда не приходило в голову, что когда-нибудь может быть по-другому. Вот только Рудольф становился, чем старше, тем все мрачнее и мрачнее. Примерно в это время мне несколько раз снился один и тот же сон: я всегда видел своего брата Рудольфа в доспехах - как тот, что на картине старого рыцаря в нашей прихожей - идущим через море огромных, вздымающихся облаков, двигаясь вправо и влево с длинным мечом в руке. Всякий раз, когда он касался облаков своим мечом, вспыхивало множество искр, которые ослепляли меня своим разноцветным светом, и при каждом таком сиянии лицо Рудольфа совершенно менялось. Когда я действительно был поглощен облаками, я с удивлением замечал, что на самом деле это были не облака, они все постепенно превращались в длинный темный горный хребет странной формы, который заставлял меня содрогаться. Я даже не мог понять, как Рудольф не боялся пребывать там в сплошном одиночестве. На склоне гор я увидел обширный пейзаж: неописуемую красоту и чудесные переливы красок, которые я никогда не забуду. Большой ручей бежал через середину ландшафта в бескрайнюю, благоухающую даль, где он как будто растворялся в песне. На нежном зеленом холме над рекой сидела Анжелина, та самая девочка- итальянка, и, к моему удивлению, своим розовым пальчиком чертила радугу на голубом небе. Между тем, я увидел, что горы начали чудесным образом двигаться: деревья вытягивали длинные руки-ветви, которые переплетались друг с другом, как змеи, скалы вытягивались в огромные фигуры драконов, другие представали в виде лиц с длинными носами, вся красивая местность была окутана дымящимся туманом. Рудольф, просунув голову между каменными плитами, казался намного старше и сам был похож на камень; он громко смеялся и жестикулировал. Наконец все смешалось, и я увидел только убегающую Анжелину с испуганным лицом, и ее белое, развевающееся платье, проплывающее, как картина за серой занавеской. Каждый раз меня одолевал сильный страх, и я просыпался в шоке и ужасе. Эти сны, как я уже сказал, неоднократно повторялись, и оказывали на мою детскую душу такое глубокое неизгладимое впечатление, что я стал втайне относиться ко всему с известной долей страха, и образ гористого хребта я уже никогда не мог забыть.
     Однажды вечером, когда я гулял по саду и смотрел как вдалеке поднимается с гор ветер, я увидел в конце тропинки Рудольфа, идущего ко мне навстречу. Он был еще мрачнее, чем обычно. «Ты видишь вон те горы?» -спросил он, показывая на дальние вершины. «Там находится невообразимо прекрасная страна. Однажды я ее увидел сверху». Он лег на траву и через минуту продолжил: «Ты слышишь, как сейчас откуда-то издалека, из глубокой тишины манят туда ручьи и горные потоки? Если я спущусь вниз, туда, в предгорье, я буду удаляться все дальше и дальше, ты состаришься, замок опустеет, а сад будет стоять одиноким и заброшенным.» Мне снова вспомнился мой сон, в котором я уже это видел, и лицо его было таким же, каким я видел его во сне. Меня одолел неведомый мне доселе страх, и я заплакал. «Не ной!» жестко прикрикнул он и хотел было меня ударить. Но в этот момент прибежала с игрушкой Анжелина и стала вокруг нас прыгать. Рудольф отодвинулся, встал и продолжил опять свой путь по тенистой тропинке сада, огибающей замок. Я заигрался с веселой девочкой на лужайке перед замком и забыл обо всем, что перед этим произошло. Наконец, пришел гофмейстер и отправил нас спать. В детстве я не помню ничего, что было бы мне противнее, чем рано ложиться спать, когда все снаружи еще все звенело и гудело и вся моя душа еще бодрствовала. Этот вечер был особенно красивым и душным. Я беспокойно прилег на кровать. В открытое окно врывались порывы ветра, из глубины сада доносились трели соловья, иногда я слышал голоса под окном, пока, наконец, после некоторого времени не засыпал окончательно. Однажды мне вдруг показалось, что луна очень ярко освещает комнату, мой брат встал с кровати и несколько раз прошелся по комнате, потом склонился над моим изголовьем и поцеловал меня. Больше я ничего не могу вспомнить. На следующее утро я проснулся позже обычного. Я тут же взглянул на кровать брата и не без ужаса обнаружил, что она пуста. Я выбежал в сад. У фонтана сидела Анжелина и горько плакала. Мои опекуны и все прочие домочадцы были в доме. Все были в смятении и расстроенных чувствах. Вскоре я узнал, что Рудольф ночью сбежал. Его искали повсюду, но так и не нашли».
«И больше вы никогда ничего о нем не слышали?» - спросила Роза.
"Пришло известие, - продолжал Фридрих, - что он был завербован в вольнонаемники, а позже, что был убит. Но, благодаря позднейшим, обрывистым речам моих приемных родителей, я пришел к уверенности, что он еще жив, но они скрывали это и переставали говорить об этом, как только я входил, и с тех пор я ничего о нем не слышал. Вскоре после этого Анжелина вместе со своим отцом, который был нашим родственником, покинула замок и вернулась в Италию. Странно, что мне больше никогда не удавалось вспомнить черты этого ребенка. Все, что у меня осталось, это тихий, дружелюбный образ ее и всего того прекрасного времени. На этом страница моего детства оборвалась, и Бог знает, увидимся ли мы когда-нибудь снова. Я был до смерти напуган, я уже не радовался своим игрушкам, сад казался мне невыразимо одиноким. Мне казалось, что я встречу Анжелину или брата за каждым деревом, у каждой арки и научился терпеть день и ночь монотонный плеск фонтана, который лишь еще больше увеличивал печаль и страх. Мне казалось непостижимым, как мои приемные родители могли все это вынести, как будто ничего не произошло и все осталось по-прежнему.
          В то время я часто ходил тайно и совсем один в горы, которые Рудольф показал мне тем самым вечером, и я, по-детски вполне полагал, что найду его там снова. Как часто в горах меня охватывал ужас, когда я не успевал до заката оттуда вернуться, а сквозь темно-зеленые своды доносились только удары топоров одиноких лесорубов, а далеко внизу уже появлялись кое-где в деревнях огни, откуда доносился собачий лай. В одной из таких вылазок я, спускаясь вниз, пропустил нужную дорогу и не смог найти ее снова. Уже стемнело, и мой страх усиливался с каждой минутой. Затем я увидел свет где-то сбоку. Я пошел на огонь и пришел к небольшому домику. С опаской заглянул в освещенное окно и увидел семью, мирно сидящую вокруг весело мерцающего очага в уютной комнате. Отец держал в руке книжку и читал. Вокруг него сидели хорошенькие дети и с большим вниманием слушали, подпирая головки руками, а молодая женщина рядом с ними хлопотала по хозяйству и время от времени подкладывала дрова в огонь. Это зрелище снова придало мне смелости. Я зашёл в дом. Люди были очень удивлены, увидев меня, ибо они меня хорошо знали и немедленно послали одного из сыновей одеться, чтобы он проводил меня в замок. Но я просил отца семейства продолжить рассказ, так как история показалась мне очень увлекательной. Мой провожатый уже давно стоял у двери, готовый меня сопроводить. Но я все глубже погружался в чудесную историю. Я слушал, затаив дыхание и мог бы просидеть так всю ночь, но отец семейства напомнил мне, что в замке меня ждут и очень беспокоятся, и, что я должен идти. А ведь он читал нам про Зигфрида».
  Роза рассмеялась. Фридрих, несколько обескураженный продолжил:
«Я всю ночь не мог заснуть, и все время думал об этой прекрасной истории. С того времени я почти каждый день посещал маленький домик, а добрый отец семейства давал мне с собой книгу, которую я выбирал для чтения. Это все произошло в первые дни весны. Я одиноко сидел в саду и без устали читал «Магелону», «Геновеву», «Дети Эдмона» и многие другие. Моим излюбленным местом для этого времяпрепровождения была крона высокого грушевого дерева, которое росло на самом краю сада, перед обрывом. Оттуда я мог обозревать огромное цветочное море более низких деревьев, которое плескалось внизу, или лежать в объятьях этого дерева и в душные послеобеденные часы наблюдать за темными тучами, которые надвигались на меня со стороны леса.»
Роза снова рассмеялась. Фридрих на минуту умолк. Потому что воспоминания из детства становятся тем чувствительнее и застенчивей, чем они глубже и непонятнее, и они боятся взрослых, не по годам развитых людей, уже не умеющих найти дорогу к своим чудесным игрушкам.
Затем он продолжил: «Я не знаю, играла ли роль в этой истории весна со своими волшебными огнями, или они озаряли весну своим трогательным, чудесным сиянием – но цветы, леса и луга казались мне тогда другими и более прекрасными, как будто эти книги дали мне золотой ключик к чудесным сокровищам и скрытому великолепию природы- никогда я не чувствовал себя таким благостным и счастливым. Даже неуклюжие гравюры по дереву были мне дороги, и чрезвычайно ценны. Я до сих пор наслаждаюсь воспоминанием о том, как мне удалось погрузиться в картину, где рыцарь Петр уезжает от своих родителей, и как я украсил гору на заднем плане замками, лесами, городами, утренним великолепием и морем, состоящим всего из нескольких грубых мазков, а также уплывающих облаков. Да, я искренне верю, что если и должны быть картины в стихах, то это будут самые лучшие картины. Те более тонкие, чистые гравюры с их современными лицами, выполненные до мельчайших штрихов, втиснутые в ограниченные рамки, портят и сковывают всякое воображение, вместо гравюр на дереве с их спутанными линиями и неузнаваемыми лицами, которые открывают воображению новый, безграничный простор, без которого невозможно искусство. 
Однако, все это прекрасное время длилось недолго. Мой гофмейстер, весьма просвещенный человек, обнаружив мои тайные увлечения, отнял у меня мои любимые книги. Я был безутешен. Но, слава Богу, это произошло слишком поздно.  На покрытых лесом горах, среди чудес и героев тех эпох, мое воображение вдохнуло достаточно здорового, свободного воздуха, чтобы отразить натиск совершенно трезвого мира. Этому способствовала библиотека Кампа*. Ведь я оттуда узнал, как сажают горох, как самому сделать навес от дождя, если вдруг окажешься, как Робинзон, на необитаемом острове. Помимо нескольких милых, благородных поступков, некоторой родительской любви и детской любви в шарадах, среди этой педагогической фабрики трогательно и заманчиво поразили меня несколько песенок Матиаса Клаудиуса*. Они смотрели на меня в моем прозаическом унынии простыми, серьезными, верными глазами, как будто хотели сказать дружелюбно, утешительно: «Пусть малыши приходят ко мне!»  Эти цветы сделали бесцветную, без запаха, не возделанную почву, в которую их пересадили, как ни странно, моей родиной. Помню, в это время у меня в саду были разные места, которые я представлял себе то Гамбургом, то Брауншвейгом, то Вандсбеком. Поэтому я спешил от одного к другому и всегда передавал приветы доброму Клавдию, с которым мне особенно приятно было долго беседовать. В то время моим самым большим, самым горячим желанием было увидеть его хоть раз в жизни*. Но вскоре новая эпоха, решающая для всей моей жизни, положила конец всем прежним играм. Мой наставник стал каждое воскресенье читать мне «Страсти Иисуса». Я слушал очень внимательно. Но вскоре мне надоело слушать раздробленное, постоянно прерываемое чтение. Я взял книгу и стал читать ее сам. Я не могу описать словами, что я в тот момент чувствовал. Я искренне рыдал, все мое существо ощущало эту вселенскую боль, и я не мог понять, почему мой воспитатель и люди в замке, которые все это читали и знали, могут так спокойно жить как ни в чем не бывало.     Тут Фридрих вдруг прервал рассказ, так как заметил, что Роза почти заснула. Какое-то болезненное отвращение при взгляде на нее перевернуло все в его душе. «Что я тут делаю», -спросил он себя самого в тишине, «это мои надежды и мои чаяния, которые так переполняли душу, когда я отправлялся странствовать? Зачем я трачу лучшие годы своей жизни на бесцельные никчемные прогулки и не занимаюсь поистине важным делом? Этот Леонтин, Фабер и Роза останутся вечно чужими для меня. И с этими людьми путешествуют мои истинные мысли, чувства, словно немец по Франции. Сломаны ли твои крылья, добрый, мужественный дух, всмотревшийся в мир, как в свое не рожденное царство? Глазу достаточно видеть большой мир, и теперь он в состоянии закрыть и даже раздавить маленькую руку девушки? Впечатление, которое произвел на него смех Розы во время его рассказа, еще не прошло. Она заснула, откинувшись навзничь, опершись на руку, ее грудь, на которую упали темные кудри, тихо поднималась и опускалась в такт дыханию. Так она отдыхала рядом с ним и была неописуемо красива. Он встал и начал играть на гитаре:

                Я воспевал стихами
                И доблесть, и любовь,
                Все лучшее меж нами,
                То, что волнует кровь.

                Что сердце истомило,
                О чем молчалось мне,
                Все, что душа хранила
                В сердечной глубине

                Понять мои порывы
                Любимой невдомек,
                Ей по сердцу смазливый
                Обычный паренек.

                Моей душой играла
                С беспечностью она,
                И мне понятно стало –
                Что ей не нужен я.

                Как путь житейский сложен,
                Кому мне верить впредь?
                Она понять не сможет…
                Мне легче умереть.

        Роза открыла глаза, так как послышался звук рога в долине и голоса Леонтина и охотников, которые возвращались с прогулки и громко перекликались в лесу. Они возвращались без добычи и в высшей степени устали. Хозяйка начала тут же суетиться, чтобы показать каждому, где кому спать, насколько позволяли тамошние условия. Со всех возможных мест принесли солому и расстелили в комнате, которая, конечно, предназначалась для Розы, Леонтина, Фридриха и Фабера. Остальные укладывались, где придется в доме. Поскольку все участвовали в приготовлениях, то все происходило суматошно. Но особенно необыкновенно буйной была маленькая Мари, за которую пили охотники. Все по привычке относились к ней как к полувзрослому ребенку, ловили ее и целовали. Но Фридрих видел, что она искусственно сопротивлялась, чтобы ее держали все крепче и крепче, и что ее поцелуи уже не были детскими. Мистеру Фаберу сегодня с ней было особенно комфортно, и Фридриху показалось, что он заметил, что она несколько раз говорила с ним украдкой и, как бы, между прочим. Наконец все постепенно успокоились, и господа остались одни в комнате. Фабер сказал, что его голова была настолько полна хороших мыслей, что он теперь не может уснуть. Погода такая хорошая, а в комнате так душно, что ему хочется провести ночь на улице. На этом он попрощался и вышел. Леонтин весело смеялся ему вслед. Тем временем Роза была в плохом настроении. Комната была для нее слишком грязной и узкой, а солома слишком жесткой. Она заявила, что не может так спать, и обиженно села на скамейку. Леонтин, не говоря ни слова, бросился на солому и тотчас же заснул. Усталость Розы наконец победила ее упрямство. Она оставила свою твердую скамейку, посмеялась над собой и легла рядом с братом. Фридрих долго не спал, подперев голову рукой. Луна светила в маленькое окошко, настенные часы монотонно тикали. Затем он вдруг услышал, как кто-то пел снаружи:

                Что из перин пуховых
                тебя на двор влечет?
                И музыка… и слово…
                Спи, что ж тебе еще? 

                И музыке, и слову
                Ты веришь горячо,
                Извечных чувств основам…
                Спи, что ж тебе еще?

                Извечных чувств основам
                Преграды нипочем, 
                Им не страшны оковы,
                Спи, что ж тебе еще?

                Им не страшны оковы,
                И холод ни при чем,
                Любви я жажду зова,
                Спи, что ж тебе еще?

                Любви я жажду зова,
                Под звездным жду плащом;
                А, если не готова,
                Спи, что ж тебе еще?

               
     Фридрих не мог узнать голос, так как исполнитель усердно старался изменить собственный тембр голоса. Каждый раз это произносилось с особенно забавным выражением: «Спи, чего тебе еще надо?» Он вскочил и подошел к окну, однако успел разглядеть только темную тень, быстро бегущую по залитой лунным светом площадке перед домом и исчезающую между деревьями. Он долго еще прислушивался. Но всю оставшуюся ночь все было тихо.

• Иоахим Генрих Кампе (1746 – 1918), впоследствии известный педагог и лингвист, воспитатель братьев Гумбольд.
• Матиас Клаудиус (1740- 1815) немецкий писатель и журналист.
• В 1805 братья Эйхендорф навестили старого Клаудиуса в Вандсбеке.