Мёртвое лицо

                *     *     *
   «Ерепенься, молодись, а годы сказываются,- размышлял он, идя в ванную,- раньше после такой трапезы, как огурчик, а сейчас: и сердце даёт о себе знать, и сам… словно тебя кто-то пожевал и выплюнул…»- взглянул на себя в зеркало и отпрянул.
   На  него  глядело   "МЁРТВОЕ"  лицо.

   Конец пятидесятых, начало шестидесятых; начал выходить из некоего забвения  Мейерхольд, впервые были изданы сборники пьес Михаила Булгакова, и Евгения Шварца, появилась молодая талантливая драматургия Арбузова, Розова, Володина, вновь с почтением в театральных кругах произносились фамилии Михоэлса и Михаила Чехова, ярко заблистал в спектаклях талант Полицеймако, Толубеева, Плятта, с оригинальной режиссурой выступил Николай Охлопков. Он же в те времена учился в театральном училище, был молод, честолюбив, гол, как сокол,   и… с нетерпением ожидал той счастливой минуты, когда также выйдет на большую сцену и заставит замереть зал… Потом: овации, цветы, поклонницы… Конечно, он понимал, что это само собой не даётся, не приходит; необходим был в первую очередь талант, во вторую – самоотдача и громадная работоспособность, в третью – это умение наблюдать, подмечать, вбирать в себя… Именно, с того далёкого дня и вошло у него в привычку вглядываться в людей в моменты радости и скорби, глубокой задумчивости и душевного подъёма, в их походку, жесты. Вслушиваться в характерные интонации голоса, наблюдать за  мимикой, следить за движением мысли на лице, за выражением глаз;  с любопытством внимать сленгу, диалектным словечкам, волжскому «оканью» и северорусскому «цеканью». Причём, подмечать, вглядываться, вслушиваться в любом месте, в любое время, при любых обстоятельствах – будь это улица или дом, свадьба или похороны, среда интеллектуалов или простого люда.
   Вскоре, однако, его  простое актёрское любопытство  переросло в самодовлеющий интерес ко всякому новому слову, жесту, лицу, а, накопившийся к тому времени в достатке материал, заставлял его всё чаще и чаще подумывать о создании   оригинальной   коллекции, где памяти была бы отведена роль своеобразной кунсткамеры, где бы хранилось   необычное  из увиденного, подмеченного, услышанного.
   Он уже не просто вглядывался, подмечал: как истинный коллекционер, он радовался услышанному впервые, своеобразному обороту речи, заносил в реестр новый жест, доселе незнакомое выражение лица, новое лицо, систематизировал, определял место неожиданной находке…  и  вёл  дневниковые записи  своих  оригинальных  наблюдений.

«…некто читал нам лекцию… Гляжу на него и не могу избавиться от мысли,         
        что этот, так называемый лектор, силушкой, как вол, одолевший институт,
        а затем возможно и аспирантуру,  так и будет до выхода на пенсию читать
        свои лекции, не вызывающие ничего кроме скуки и зевоты… Его же прямой
        обязанностью было – пахать, ан нет: не хочу быть чёрной крестьянкой –
        хочу столбовой дворянкой…»

   Наблюдения способствовали его работе; применение на практике подслушанной интонации, подсмотренного жеста, характерного выражения лица помогали лепке художественного образа, но вот потрясать сердца, о чём он когда-то мечтал, не привелось. Для этого, помимо всех прочих достоинств, надо было ещё обладать «божьей искрой», а вот её то у него, к сожалению, не оказалось, хотя со временем он стал и заслуженным и ведущим актёром в своём театре.
   Да, выдающимся актёром ему стать не привелось, но прекрасным физиономистом стал: долголетняя практика всматривания в лица людей не могла не привести его к обобщениям, не могла не способствовать глубокому проникновению в их внутренний мир, тонкому пониманию человеческой психики. По какой-то совсем малозаметной черте характера, по какому-то неприметному, неубедительному для других, движению губ, глаз, он с удивительной точностью угадывал душевное состояние человека. По мимолётному выражению лица, по нескольким словам, брошенным в гневе, или, словно пропетым, в радости, представлял себе характер этого человека, его внутренний мир; при желании мог воссоздать, каким был этот человек в юности, каковым будет в старости. Он видел порой в человеке то, что тот хотел бы скрыть от окружающих и скрывал: под внешним лоском добропорядочности – моральную нечистоплотность, под ученостью – духовное убожество, под показной деловитостью – своекорыстие и расчёт. В сегодняшнем «выпивохе» (сложись по другому обстоятельства) ему виделся герой, равно, как в респектабельном, рядящегося в одежды «морально устойчивого, политически грамотного, пользующегося уважением…» - приспособленца, беспринципного карьериста, подлеца, который, при случае, отвернётся от тебя, предаст.

  «… трудно придумать более абсурдный, более безликий документ, чем, так
        называемая, служебная характеристика… Где за стереотипными фразами живая
        неповторимая личность? Она словно больничный халат делает всех похожими
        друг на друга… А всего-то и надо: взглянуть человеку в глаза, посмотреть
        на его лицо, понаблюдать за ним со стороны, и он, как на ладони… Да,
        бывает в чём-то ошибёшься, но, в принципе, мягкое интеллигентное лицо
        предполагает порядочность, честность, незлобивость, и… некоторую
        душевную слабину. Такой человек легче травмируется, легче поддаётся на
        наживу, типа: «надо», «необходимо», «сделайте, пожалуйста…», и,
        наоборот, волевое, властное с грубоватой мужской красотой (такие лица
        нравятся женщинам) предстанет в несколько ином ракурсе, высветится
        каким-то необычным образом, промелькнёт на этом лице, тут же исчезнувшее
        странное выражение, и невольно содрогнёшься, ибо увидел в этом
        «настоящем мужчине» бездну пороков, будто из него разом проглянули и
        Каин, и Нерон, и Герострат… И мало кому придёт в голову, что этого
        человека надо бояться, что опасно оставаться с ним в экстремальных
        обстоятельствах, наедине, тем более, если вы мягки, уступчивы. Он
        наплюёт вам в душу, он будет насмехаться над вашими чувствами, верой, он
        будет вас истязать, получая от этого одному ему известное наслаждение…
        Он крепок, двужилен, постоит за своё, не остановится даже перед
        убийством. Вообще, эта его затаённая страсть к убийству и истязаниям
        естественна, как в хищном звере, только животное не додумается до таких
        ухищрений и «изысков» в издевательствах, какие придумал человек себе
        подобному. К чёрту прекраснодушный гуманизм! В крематорий всех этих
        жёлтых, чёрных, сюсюкающих интеллигентов, всех этих немощных, калек,
        придурков!..»

   -Испугался, - безо всякого выражения донеслось из зеркала.
   -Убирайся к чёрту!.. К чертям собачьим!..- заорал он, не поднимая глаз.
   -Глупо… Ты сейчас  напоминаешь человека, который зная, что ему  надо удалять зуб, выдумывает  тысячу  причин, чтобы  не пойти, чтобы оттянуть эту  не слишком приятную процедуру, к тому же и боль  приутихла…  Но завтра, послезавтра   боль вспыхнет с новой силой, и тогда не идти придётся – бежать. Так и ты… Боишься взглянуть на себя в зеркало? А побриться,  причесаться, галстук  повязать…  И вообще,  думаешь в  неведенье  умирать легче, чем заведомо зная об этом? Кое-кто за такое знание ещё б приплатил и спасибо сказал: можно успеть привести в порядок свой архив, сжечь ненужные компрометирующие письма, документы, дабы предстать перед потомками в надлежащем виде, свести кое с кем счёты, составить с душеприказчиками завещание и так далее… Думаю, и у тебя наберётся немало дел в оставшиеся дни…
   -Дни?!
   -Может месяцы…
   -Да, ты прав, - сказал он, чуть помедлив, - но может, ты всё же ошибаешься?.. Так ни с того, ни с сего…
   -А так чаще всего и бывает…  Стоп – приехали!..  Впрочем,  может быть и отсрочка…
   Он долго и внимательно вглядывался в зеркало. Глядел на себя в фас и в профиль, оттянул веки, открыл рот, высунул язык:  а-а-а… словно надеясь обнаружить симптомы болезни – ничего. Перед ним стоял мужчина (несмотря на свои «слегка за шестьдесят»)  стройный, подтянутый, доселе не жалующийся на здоровье. С деланным оптимизмом он улыбнулся своему визави (последний ответил кислой улыбкой): «Темнишь, а?..» Для вящей убедительности наклонился, достал, не сгибая колен, ладонями пол, выпрямился и снова вопросительно уставился в зеркало: видел?
   Оттуда пожали плечами.
   Пижама, правда, несколько портила вид, делая его мещанско-домашним, фельетонным,  и даже как бы старила его.
   -К чёрту!- стаскивает пижаму и зашвыривает её в угол.- К чёрту!- с презрением глядит на неё, будто она виновница происшедшего, а затем снова в зеркало.- Сегодня же куплю себе халат, в нём и по пляжу можно ходить, и на балкон выйти поговорить с соседями  пристойно, а то – пи-жа-ма…- брезгливо произносит он.
   -Халат,- ухмыляется лицо,- звучит, конечно, благозвучней, но  только  нужен ли он тебе теперь?..
   -Нужен, да! И не твоё собачье дело!.. И не суй свою мёртвую рожу куда надо и куда не надо…
   -Сую… Это ты крутишься перед зеркалом, как стареющая примадонна, которая всё ещё пытается разувериться в этом…
   -Нет, я буду радоваться, что должен вскоре подохнуть… А может всё это глупая шутка? - умоляюще смотрит в зеркало.
Оттуда бесстрастно глядит  МЁРТВОЕ лицо.
      
      «… мы часто задаёмся вопросом: почему вдруг человек бросает всё, вплоть
      до семьи, и становится «невозвращенцем», просит  политического убежища,
      хотя у него здесь всё было?.. Почему юноша из культурной, интеллигентной
      семьи, по мнению окружающих, тонкий, начитанный, вдруг становится на
      путь преступления, обуреваемый страстью к жестокости; в то же время, что
      заставляет такого же юношу сойтись в смертельной схватке с браконьером               
      или насильником: ведь их никто не видит, и он бы мог также не заметить
      нарушителя, насильника и пройти мимо?.. Однозначно на это не ответишь, но
      искать причину в издержках воспитания или в психической неуравновешенности
      представляется неправомерным… Главное, внутренняя предрасположенность,
      запрограммированость к тем или иным поступкам… И становится не по себе,
      когда в том или ином человеке вдруг увидишь, просвечивающую, как кровь
      сквозь марлевую повязку, его тайную скрытную способность к свершению 
      преступления, ещё,  не выявленную обстоятельствами,  заставляющая  его 
      мучиться  самому  и  мучить  других, пока однажды  это   не  прорвётся, 
      как нарыв, и он, ещё не придя в ужас  от содеянного, глядит на кровь, на
      свою жертву, и испытывает странное облегчение…»

   Постепенно   людская    индивидуальность   в   его,   так    называемой,    коллекции трансформировалась в лица и систематизировалась по лицам. Для него уже не существовало: плохой – хороший, красавец – урод, славный малый или подонок… Одни только лица: чистые одухотворённые, словно сошедшие с полотен Венецианова, скорбно-величественные, пронзительно глядящие в души, лица Толстого и Достоевского, открытые гордые лица «декабристов» и молодых командармов революции, улыбчивые, с тёплым сиянием в глазах, лица Гагарина. Лихорадочно-пламенные страстотерпцев и иконописные политкаторжан, торжественно-обречённые народовольцев и вдохновенно-трагические лица русских поэтов. Мягкие, озарённые внутренним светом, верных отечеству отроков и лукавые ёрнические лица Буслаевых и Тёркиных, лики святых и блаженно-тихие лица дураков, строгие аскетические, словно на картинах Корина, лица полководцев и спокойные терпеливые лица легендарных мастеровых, благородные лица учёных и сурово-рельефные первопроходцев… Лица мечтательные, решительные, мятежные, светлые, страстные, загадочные лица русских странников…
    Были и другие…  Злобные лица черносотенцев и сладкие фаворитов, порочные лица сластолюбцев и напыщенные власть предержащих, запутанные лица неудачников, фатальные – игроков, сальные лица купчиков и потухшие алкоголиков, нахальные – торгашей и продажные  - осведомителей, каменные лица служак и алчные стяжателей. Лица заискивающие, тёмные, ехидные, изворотливые, скрытные, затаившиеся, больные лица властителей…

       «…большинство из нас, прожив жизнь, так и не узнаёт о своём истинном
       предназначении… В наших сердцах не разыгрались драмы и трагедии, которым
       суждено было разыграться, нами ни сделано, ни совершено того, что нам
       было уготовано совершить … И вот исчезает с лица земли ещё один «имя
       рек», не оставив после себя ничего достойного, не испытав гибельных
       страстей, и вместо мучительного: «быть, или не быть…»- страстишки: «не
       повысили в должности», «жена не красавица», «завтра получка» и так далее.
       Но даже, если бы он и узнал о своём предназначении, хватило бы у него
       силы воли, терпения, дерзости, возможно даже жестокости, чтобы достичь
       цели? Увы, чаще всего нет. Поэтому порой мы и не хотим знать этого, зачем
       бередить душу, зачем мучить себя несбыточным, не лучше ли, как все, да и
       не ходовой нынче товар – гибельные страсти… Поэтому  нужны: смута
       революция, чрезвычайные обстоятельства, чтобы тебя вырвало из
       обыденности, понесло, закружило, словно щепку в половодье, чтобы
       вырвались наружу долго дремавшие чувства, желания, чтобы тебя не
       узнавали, да и ты сам себя не узнавал: ловок, хитёр, смел, голова кипит
       от дерзких замыслов… И вчерашний младший офицер становится вдруг
       полководцем, скромный учитель – крупным государственным деятелем,
       деревенский мальчишка – поэтом, глашатаем революции…»

    Он вдруг удивился, что у него до сих пор не возникло никаких возвышенных мыслей, которые, как ему казалось, должны посещать человека в такие минуты: торжественные высокие мысли масштабами своими подстать великому таинству смерти – ничего подобного…  Наоборот, сам того не замечая, он думал о предстоящей читки новой пьесы, о  том, что  надо бы позвонить  Поспелову  и сказать,  что рыбалка  отменяется  (до рыбалки ли ему сейчас?..) что можно не спешить теперь с примеркой костюма, который он заказал  (для того, чтобы в гроб в нём уложили?..), но самым  удивительным  было  то, что он себя вдруг почувствовал голодным… Какой абсурд!.. Ожидание смерти, трагическая предопределённость – и неистребимый, непреоборимый зов жизни…Великая смерть и урчащий желудок… Восхитительно!  Вот уж никогда бы ни подумал…
    -Алексей, - приоткрывает двери ванной жена,- Что так долго возишься, завтрак стынет… О, да ты ещё не брился…
    Он старается не смотреть на неё: крутит краны, регулирует воду, неспешно достает из настенного шкафчика  электробритву, пасту, зубную щётку.
    -Ты, кажется не в настроении, Алексей…. Что случилось?
    -Уйди ,- молит он её про себя, дай мне побыть одному, дай прийти в себя, но  вслух смиренно произносит, - после вчерашнего… паршиво,- и словно протянул ей конец  спасательного каната, за который она тут же цепко хватается.
    -А…  головка  вава… А я что вчера тебе говорила…
    Женщина!  Уйди!!  Прошу!!!
    -Тебе ведь не двадцать лет… А то водка, шампанское, молодые актриски, танцульки… Кстати, вчера я забыла тебе сказать: звонил Володя, он снова в отчаянье…
    «Господи, да забери её куда-нибудь…»- открывает на полную краны, и чтобы её не слышать,  подставляет голову под душ – куда там: слова, как муравьи, забираются по струям и заползают в уши.
    -Лена, говорит он,- целыми днями плачет… Она боится, что у неё рак, а врачи, якобы, не хотят сказать ей правду…  Ты слышишь?.. Поэтому он хотел узнать: нет ли у тебя   среди знакомых опытного  врача-онколога.
    Нет, это невыносимо!
    -Ни черта у твоей Лены нет! Она самая настоящая симулянтка,- кричит он сквозь льющуюся воду,- У неё такой же рак, как у меня на заднице чирей… Ей не онколог нужен, а большой член…
    -Алексей, ты думаешь, что говоришь…. Это же ужас!..
    -Ужас? А то, что она без конца нудит о своих мнимых болячках – не ужас? Бабе сорок лет – и она вся больная… Ипохондричка  вонючая… Мужа бедного задёргала вконец своими болячками – теперь за нас принялась… Врач-онколог, видите ли, ей нужен… Я ещё раз повторяю, ей хороший член нужен,  чтоб ушла у неё из головы эта придурь…
    -Такими вещами, сам знаешь, не шутят… Слава богу, если она ошибается, но не посочувствовать, не дать ей возможность проконсультироваться у опытного врача, если ты такого знаешь, просто не по-человечески…
    -А кто мне посочувствует?  Мне!..- оборачивается к ней.- Что ты на меня так смотришь?.. Да, да мне!
    -Тебе в чём?    Какое странное у тебя лицо…

       «…удивительное дело… Словно не прошло с той поры тридцати лет: он, Борька
       Баруздин! То же  лицо, та же походка, и хотя понимаю, что не он,
       продолжаю ошалело глядеть на это его «переиздание» и думать: какой
       логикой, какими критериями пользуется природа, воссоздавая его облик
       вновь?.. Фантазии поубавилось?.. А может в этом есть определённая логика
       закономерность: один уже на нисходящей, другой – в самом рассвете, дабы
       не прерывалась цепочка, дабы постоянно  присутствовал на земле тип Борьки
       Баруздина, и не только его.  Может, всё человечество разбито на «типы»,
       существующие одновременно  в разных возрастных измерениях, в различных
       точках земли: один на смертном одре, другой – только родился, один  – 
       юноша,  переживающий   пору    первой    влюблённости,   другой -
       убелённый  сединой, отец большого семейства…  Не потому ли мы так часто
       ошибаемся, принимая нам незнакомого человека за «кого-то», или  же,
       наоборот, за «кого-то» принимают тебя… И невольно представляешь, встречу
       с самим собой, существующим где-то в другой возрастной категории. Узнали
       бы друг друга, почувствовали родство душ, или, хотя бы какую-то
       внутреннюю связь?  Или же юноша холодно мазнёт  тебя взглядом (какого 
       чёрта, дескать, уставился?)  уж не  имеешь ли ты грязных намерений,
       старый потаскун…

    Часы пик, битком набитый пассажирами троллейбус… Он по своему обыкновению машинально разглядывает, сколь это возможно в такой толчее, пассажиров, и… вдруг  застывает, замирает, чуть ли не делает стойку на манер охотничьей собаки -  в нескольких метрах от себя он видит лицо, которого в его коллекции  нет.
    Тотчас он начинает медленно продвигаться к нему.  «И куда прётся…»-  недовольно кто-то ворчит и тычет его локтем в бок, другой  «доброхот» также исподтишка пинает его ногой, однако желание завладеть этим редкостным экземпляром настолько велико, что на тычки, пинки он не обращает никакого внимания, целеустремлённо продвигаясь к «лицу». Лишь перед объёмистой мадам, закрывшей собою, как, слившиеся воедино Сцилла и Харибда, весь проход (не обойти, не отпихнуть) остановился и перевёл дух.
    Было в этом лице что-то узнаваемое и в то же время незнакомое  новое; оно одновременно притягивало к себе и отталкивало, оно как будто ничем не отличалось от остальных, и в то же самое время было отличным от них, что заставляло его, в конечном счёте, изо всех сил напрягать свою память, будто  он  это лицо  где-то видел. 
    И вдруг  страшное озарение: на лице лежит печать смерти. Он невольно вздрагивает и поспешно отводит глаза в сторону, словно боясь спугнуть, витавшего над этим человеком, чёрного махаона смерти, но минуту, другую спустя, осторожно высвобождает взгляд из вязкой гущи тел, тихо подкрадывается  им, и вонзает его, словно булавку, в тело махаона. Последний конвульсивно бьётся, пытаясь высвободится, но вскоре затихает, раскрыв свои бархатисто-чёрные крылья, пополнив его коллекцию ещё одним необычным экземпляром.
    «Неужели этого никто не видит?..»- вопрошает он себя. Да, никто не пялился на этого человека, никто многозначительно не кивал в его сторону, никто не находил в этом лице ничего необычного. Может потому, что глядели тем особым общественно-транспортным  взглядом, который «не замечает», стоящих рядом:  инвалида, женщину с тяжёлыми сумками, ребёнка… Который проходит сквозь тебя и теряется в бесконечности, как бы подчёркивая тем самым: я  всё одно вас  не увижу, так что можете не мельтешить у меня перед глазами, не выставлять напоказ свои сумки…
    А может, это всё ему показалось: и печать смерти, и махаон с бархатисто-чёрными крыльями?..
     Мадам «Сциллахарибда» вышла через остановку, и это дало ему возможность ещё ближе подобраться к «лицу».
     Оно было ровным спокойным и как будто даже несколько высокомерным: словно то, что происходило вокруг, было для него уже мелочным, не существенным, не заслуживающим внимания; он казался отгорожённым от остальных пассажиров незримым полем. Вокруг толкались, переругивались, наступали на ноги, обрывали пуговицы – это было вне его, обтекало его стороной. Даже из троллейбуса он вышел не так, как все: спокойно, не суетясь, словно большегрузный пароход, отходящий от причала, и, стоящие впереди пассажиры, словно мелкие фелюги, расступились, уступая ему дорогу... Он также устремился за ним следом, хотя свою остановку давно проехал.
     Он шёл за этим человеком и думал: « Вот таким лицо будет у него в гробу… Смерть словно примеряет свою маску… Подгоняет её, приучает к ней, чтобы она не досаждала умершему, а была естественна, словно это его настоящее лицо. Не потому  ли это его новое лицо  не слишком походит на недавнее живое, в то же время в лицах покойников есть нечто общее, родственное…»
     Он продолжал идти за этим человеком, наблюдая за его действиями, его реакцией,  его интересом к окружающему:  красивым женщинам, витринам магазинов, театральным афишам, рекламам… В действиях его не было ничего необычного. Он вёл себя, как все, ничем не отличался от остальных, наконец, этот человек подошёл к зданию какого-то учреждения и скрылся за его помпезными дверьми.
     Больше он этого человека не видел, а такое лицо стал классифицировать, как «МЁРТВОЕ».
Мёртвое лицо.

     «…какое странное у тебя…» Слава богу, что лишь странное, но даже «странным» оно не должно быть у него. Кто он в конце концов: актёр, или не пришей кобыле хвост? Неужто, он не сможет изобразить на своей физиономии этакого плакатного счастливца?
     Он тщательно выбрился, ополоснул лицо холодной водой, промассажировал щёки до появления на них здорового румянца, надел свежую сорочку, повязал галстук, и, показав кукиш своему визави, с интересом наблюдавшим за его манипуляциями, направился завтракать и пить свой любимый чёрный утренний кофе.
     На кухне он обнял за плечи жену, поцеловал её и попросил прощения за несдержанность:
     -Ты ведь знаешь, что я после гулек, всегда немножко не в себе… Увы, возраст…
     Жена, напустившая было на себя строгость и холодность, увидев его посвежевшим, благоухающим, с улыбкой, которая её никогда не оставляла равнодушной, ответила на его поцелуй, и,  улыбнувшись ему в ответ, сказала: «Сколько раз я тебя предупреждала…»
     -Всё! Финиш! Баста! Больше не пью, не танцую, не волочусь за молоденькими актрисками… (А ведь, действительно,  скоро ему уже не придётся не пить, не гулять…)- произносит он с правдоподобной лёгкостью, на что она вновь улыбается и проводит пальцами по его губам.
     -Лгунишка несчастный… Так я тебе и поверила… Ладно, садись завтракать, а то я уже второй раз разогреваю…
     Потирая руки, он садится за стол, и только было подносит ко рту вилку с беконом, как:
     -А насчёт Лены ты не прав….
     «А-а-а…» - стонет он про себя, но всё же снимает  губами с вилки  кусочек бекона и, жуя, отвечает:
     -Согласен, не прав… Она несчастный больной человек…
     -Ты смеёшься?
     -Нисколько. Вполне серьёзно.
     -Я вижу по твоим глазам…
     -Что ж, придётся мне, как Пиночету, прикрываться тёмными очками… А Володе, если позвонит, скажешь, что среди моих знакомых, к моему великому сожалению, нет опытного врача-онколога.
     -Алексей, ну что ты за человек? У людей может быть, действительно, горе, а тебе всё  хиханьки да хаханьки…
     «Нет, она меня добьёт раньше, чем придёт моя настоящая смерть, что сегодня мне так приветливо улыбнулась из зазеркалья…»
     -Но у меня, действительно, нет знакомого онколога, венеролог – пожалуйста, с дорогой душой…
     -Нет, ты сегодня невозможный…
     -Возможный, вполне возможный,- ловит её за талию и усаживает к себе на колени,- Просто с утра в меня вселился какой-то бес с рогами и не даёт покоя… Ты ведь сама недавно сказала, что у меня странное лицо… На моём лице проступили черты упыря, вурдалака?..  Р-рр..- делает он страшную гримасу и клацает зубами.
     -Перестань…- прикрывает она ему рот ладошкой.- Просто я такого лица у тебя никогда не видела, вот оно мне и показалось странным.
     -А сейчас какое у меня лицо? Нормальное?..- снова рычит и легонько сдавливает зубами её ухо.
     -Лицо нормальное, а ты нет, - смеясь, отталкивает она его.
     «Слава богу, ничего не поняла,- говорит он себе, выходя из подъезда,- но теперь надо  быть начеку… Как бы оно снова не  вылезло…»
      В театре, во время читки пьесы, ему показалось, что коллеги чаще обычного глядят на него. Под этими взглядами он не находил себе места: ерзал, прикрывал глаза рукой, делая глубокомысленный вид, смотрел в сторону, стараясь чаще демонстрировать профиль, нежели фас, и с тоской думал: скоро ли местный автор закончит читать свою фуфлыжную  пиесу.
      Наконец-то!!! Он подходит к актёру Саше Трофимову и осторожно спрашивает: «Старик, как у меня  фейс?..
     -Нормалёк… Или на комплимент напрашиваешься, мол не выглядишь на свои…
     -Нет, нет, - обрадовался он,- я после вчерашнего… (сам понимаешь)  потому и спрашиваю: не слишком заметно?..
     -А…- сочувствующе произносит Трофимов,- вполне… Можешь  продолжать в том же духе…
     -Нет уж… Чижело….

       «… бывают лица, на которые хочется глядеть неотрывно… Понимаешь, что
        неудобно, отводишь взгляд, но непроизвольно возвращаешься к этому лицу
       снова и снова…  Офицер лейтенант с сынишкой на руках, сидящий на  одном
       из передних сидений троллейбуса лицом к пассажирам. Столько в его лице
       чистоты, скромности, нежности, так разительно он отличается в своей
       армейской шинели от окружающих его пресловуто-престижных «фирменных»
       дублёнок, курток, что кажется явившимся из другого мира, явившимся
       сказать нам, погрязшим в накопительстве, пьянстве, цинизме: люди, неужто
       любовь, искренность, красота превратились для вас в пустой звук, неужто
       деньги вам заменили всё и вся?  И с радостью вдруг осознаёшь, что есть
       ещё чистые души, взывающие к нашей совести, глядящие в нас ясным, светлым
       взором. И лукавить, лгать, возражать им даже не приходит в голову, ибо 
       они (веришь этому беспрекословно) будет искренни в проявлении любви и
       ненависти, а высокие слова в их устах будут воистину высокими, и смерть
       за отчизну  примут, не позволив себе усомниться: а ради, или во имя чего…
       Прекрасное лицо – и словно осветило тебе душу. Хочется очиститься от
       налипшей грязи, скверны,.. хочется сделать для него что либо приятное…
       Пытаюсь поделикатней вручить ему контрамарку: извините, мне бы хотелось
       видеть вас и вашу супругу среди зрителей, буду вам весьма  признателен…
       Он засмущался, лёгкий  румянец окрасил его щёки  (господи,
       что за славный юноша) и, извинившись, ответил, что вечером, к сожалению,
       должен отправляться по месту назначения, поэтому прийти не сможет… По
       месту назначения… Куда?  В какую-нибудь  горячую  точку  и не  вернуться
       оттуда, оставив осиротевшим своего сынишку, милого мальчугана, сидящего
       тихо, не капризничая, на руках отца… И радость от встречи с чистым,
       светлым, истинно русским лицом сменяется, сжимающей сердце, печалью…»
    Вторично он увидел «мёртвое лицо» у того, у кого никак не ожидал увидеть: у актёра их театра Морозова.   
    Герои, которых играл Морозов: председатель колхоза, бригадир, парторг, сталевар – были подстать ему. Полнокровные, реальные, зримые, они страдали и смеялись, побеждали и терпели поражения, но всех их объединяла – неотрывность от народа. С народом они всегда: и в годины бедствий, и в дни  праздничных гуляний… И вот у  Морозова, крепкого энергичного мужика, от которого, казалось, исходит устойчивость мира, его нерушимость, вечность – и вдруг «мёртвое лицо». На него это подействовало так, как, наверное, не подействовало бы на самого Морозова, узнай он об этом… К тому же его угнетала мысль, что зная об этом,  он ничем не может помочь Морозову, ничего не может сделать для его спасения… Сказать?...
    -Говоришь, ощущаешь, что со мной может что-то случиться?..- коварно щурится Морозов.- Тоже записался в экстрасенсы?..-  подозрительно вглядывается а затем продолжает.- Так вот, засунь свои ощущения себе в задницу, а придурку наитию передай, что Морозов пока ещё не собирается отправляться к праотцам, так как он не допил, что ему положено допить, не доел, что положено доесть, и не дое…, то бишь не долюбил, хотя ему уже под шестьдесят… Ха-ха-ха! Но, в принципе, шутка у тебя получилась неплохой… Чёрный юмор?.. Да?.. Ха-ха-ха!
    Ладно, отходит он от Морозова, может другим разом он прислушается к его словам: возможно, почувствует недомогание, либо его, плещущая через край, энергия начнёт иссякать, мельчать вот тогда...
    «На износ работаешь, Николай Павлович… Надо когда-нибудь и пощадить себя… Отдохнуть, подлечиться… Знаю, знаю, что здоров, но, как говорится, кашу маслом не испортишь… Кстати, если что почувствуешь – могу свести тебя с толковым врачом: мой однокашник, кандидат наук; всего тебя простучит, прослушает, а, главное, подлечит, если что-либо найдёт…»  Морозов поглядит на него этаким царём зверей, которого донимает какая-то шавка, да как рявкнет: «Тебя послать, или сам пойдёшь?!» - «Сам, сам…»- делает он шаг в сторону.- «Ну и иди, иди по-хорошему, а ещё раз сунешься со своими ощущениями, простукиваниями, прослушиваниями – за себя не ручаюсь… Понял?»-  рявкает он напоследок так, что стёкла дрожат. – «Понял, понял…»- лепечет он и раком пятится от разъярённого Морозова.
     Как человек, он сострадал Морозову, мучился, что не может отвратить беду от него, чувствовал себя даже отчасти виноватым перед ним, как коллекционер,  не мог упустить  возможность, не мог устоять перед соблазном в непосредственной близости наблюдать за ним.  И вскоре им был сделаны следующие выводы:   печать смерти, появившаяся на лице человека, словно указует: этого!. Тотчас, как бы на миг, омертвляются живые клетки, лицо превращается в маску (первая примерка прошла), затем маска размывается, ткани и клетки вновь оживают – до следующей примерки. Если человек явно не болен - никаких побочных явлений, никаких заметных изменений, отклонений: Морозов по-прежнему оставался деятельным, энергичным, насмешливым. Наконец, появление знака смерти на лице лишь указывало на летальный исход, но как, когда  и каким образом это произойдёт, было известно одному господу богу.
     Так случилось и с Морозовым… Когда он уже начал было сомневаться, когда начал думать, что крепкий, сильный Морозов (молодец! умница!) переборол костлявую, послал её подальше - как гром среди ясного неба: Морозов погиб!
     Погиб в автокатастрофе.
     Сегодня он не был занят в спектакле, поэтому после дневной репетиции решил пройтись по городу, обдумать сложившуюся ситуацию, просто побыть одному. Анекдоты, «шуточки», да и просто актёрский трёп сейчас угнетали его, да и самому изображать «отличное» настроение,  всё время быть начеку, как бы «оно» не вылезло на всеобщее обозрение, порядком утомили.
     «Что делать?- в который раз спрашивал он себя.- Что?»- и не находил ответа. То, что он приговорён, ясно, как божий день, не известно лишь, когда и как это случится.
     Он усмехнулся, вспомнив, как мучился оттого, что, зная о близкой кончине Морозова, ничем не мог тому помочь, не знал, как предупредить смерть, и вот теперь, словно бы в насмешку над его тогдашними переживаниями, он знает об этом, причём знает, как ни один человек на свете, и что же? Ему разве легче, чем Морозову? Отнюдь. Единственное слабое утешение, что в данной ситуации он в какой-то степени уподобляется учёному, который проводит над собой эксперимент, ставкой которого жизнь…   Возможно,  он также сделает маленький шаг  к познанию таинства смерти:  будет ли ещё какая-то внутренняя или внешняя подсказка, что вот сейчас, ещё несколько мгновений – три, два, один, всё!..
     Однако, в отличие от учёного, который фиксирует своё состояние: пульс, температура, кардиограммы…  рядом с которым  ученики, коллеги, что продолжат начатое им, довершат этот страшный опыт над собой, его познание уйдёт вместе с ним, ибо смерть тщательно оберегает свою тайну. Ещё ни один человек не рассказал доподлинно о встрече с ней – одни домыслы и догадки.
     Он шёл не спеша  по скверу, выискивая взглядом скамейку,  где б его не доставали разговорами, смехом, стуком шахматных фигур или домино… Наконец, такая открылась, и он поспешил к ней, облегчённо расположившись на противоположном краю – на другом сидела элегантная, где-то его лет «бабушка», рядом с которой игрался внук, мальчуган лет пяти-шести. «Бабушка» с нескрываемым интересом взглянула в его сторону и в её взгляде, как в коктейле, смешались: удивление, восхищение и желание заговорить.
     «Верно  театралка…  - равнодушно подумал он, и снова в голову полезли  одна за другой те же самые мысли.- Да, Морозов не знал, но он то знает, значит можно попробовать улизнуть, обойти, быть настороже… Настороже,- усмехается он.- Как это? Соблюдать правила уличного движения, переходить только на «зелёный», не ездить в автомобилях, не летать на самолётах, не плавать на пароходах, не ходить под балконами, не сидеть на сквозняках, не жевать на ходу и прочее, и прочее… А может, самое разумное, жить, как жил: забить  на это сволочное «мёртвое лицо», пить кофе с домашними булочками, репетировать, играть, смотреть телевизор, читать детективы, гулять на именинах, пить, танцевать, короче, жить, пока живётся…»
     Он прикрыл глаза, и, чуть откинув голову, подставил лицо, невесть откуда налетевшему ветерку.
     -Дядя,- раздался рядом мальчишеский голосок,- вы сейчас похожи на моего дедушку, когда он лежал в гробу… Точь в точь…- он вздрогнул и открыл глаза. Перед ним стоял бабушкин внук – симпатичный смышленый мальчуган.
     -Максимка, что ты говоришь,- тут же всполошилась элегантная «бабушка»,- разве такие вещи можно говорить…  Извинись сейчас же перед дядей…
     -Но у него такое лицо, как у моего дедушки,- не унимается малыш.
     -Извините его,- улыбается  «бабушка»
     -Ничего… Иди ко мне, Максимка,- он усаживает малыша на колени.- Так почему ты сказал, что у меня такое лицо, как у твоего дедушки?..
      -Когда он лежал в гробу,- дополняет малыш.
      -Да, да, когда он лежал в гробу… Значит у меня, как у твоего дедушки мёртвое  лицо, так?
      -Мёртвое,- весело соглашается  Максимка.
      Элегантная вдова пододвигается  ближе.
      -Максимка, ты понимаешь, что говоришь ужасные вещи… Дядя устал, а ты ему мешаешь, да ещё несёшь всякий вздор,..- внушение Максимке и улыбка ему
      -Нет, нет, он мне не мешает,- обращается он к вдове.- Как говорится: устами младенца…   Может быть, он видит то, что мы не видим…
      -Нет, он  глупости говорит,- улыбка исчезает у вдовы.- Конечно, вы, актёры, люди экстравагантные, но…
      -Но, как и все остальные, смертные…
      Элегантная вдова пододвигается ещё  ближе.
      «Теперь пиши пропало,- думает он,- сейчас начнётся: я вас сразу узнала… Я часто бываю в театре… В последнем спектакле я тоже вас видела… Прекрасная работа, прекрасный спектакль, но будет справедливо, если половину успеха отдадим автору этой пьесы… Вы согласны?... Режиссёр, конечно… Актёры тоже… Но как бы то ни было…»
      -Так что, если Максимка окажется прав, милости прошу на мои похороны. Кстати мои любимые цветы – тюльпаны, - он встал, потрепал мальчугана по голове.- Пока, малыш!
      -Пока! - отвечает Максимка.
      -Всего доброго, - кивает он вдове.
      -До свидания, - ошалело произносит элегантная «бабушка».- И извините его, ради бога… Он ведь ещё ничего не понимает…
      -За что его извинять?  Он прав. Честь имею.
      «Он просто бесподобен!»- провожает его вдова восхищённым взглядом.

      Ещё раз он увидел «мертвое лицо» у известного юмориста, выступления которого смотрел или слушал всегда с видимым интересом. Читал или рассказывал юморист свои байки с улыбкой легко, зал то и дело взрывался смехом а в финале выступления, как бы желая окончательно добить зрителя он делал стойку на руках, вызывая у зрителей новый всплеск смеха и рукоплесканий. И, глядя в этот момент на артиста, он невольно думал: вот он настоящий любимчик судьбы. Всё ему даётся легко, без усилий посему и проделывает свою работу на сцене, не напрягаясь с улыбкой, с изяществом.  Любимчик судьбы… и вдруг на одном из концертов словно маленькое облачко набежало на лицо юмориста, несколько размыв черты. «С резкостью, видимо, что-то», -подумалось ему, но вот облачко рассеялось и сквозь него проступило знакомое страшное видение, проступило на мгновение и тут же исчезло. Он опешил – конечно же показалось: во-первых, за сотни километров, во-вторых, с экрана телевизора, где неизбежны всякие помех, в-третьих…  увы, это были не помехи… Лишь только после смерти этого прекрасного артиста узнал, (до этого не мог даже подумать, предположить) что последний. улыбаясь, выдавая искрящиеся шутки, делая стойку на руках, боролся с онкологией.  Это был для него не только шок, но и прекрасный нравоучительный пример, как не бояться не поддаваться, даже смеяться над не просто не любезной а, скорее, наглой мадам Смерть… «Улыбайтесь, господа, улыбайтесь…», - как говаривал ещё один ушедший из жизни прекрасный артист в образе Мюнхгаузена.   
      За многие годы работы в театре у него вошло в привычку приходить за час, полтора до спектакля. Пройтись по сцене, поглядеть, как устанавливаются декорации, перекинуться несколькими словами с рабочими сцены и осветителями, вдохнуть милый сердцу неповторимы запах кулис, вглядеться в, пока пустующий, зал, представить сидящих в кресле зрителей, и только после этого подняться к себе в грим-уборную, где, усевшись в кресло, расставить, разложить реквизит, коробки с гримом, парики и прочие причиндалы.
      Проделав сегодня тот же ритуал, он невольно подумал: сколько ещё раз ему отпущено придти в театр, пройтись по его коридорам, ощутить сладкое, не проходящее с  годами, беспокойство   перед   началом   спектакля?   Сколько ещё   раз   ему отмерено глядеть во внимательные глаза зрителя, радуясь, если твоё небольшое искусство находит в его душе отклик, сколько ещё спектаклей ему суждено отыграть?..
      Шла заключительная сцена спектакля, где он играл в некоторой степени как бы самого себя. Герой его  - тоже актёр, тоже мечтавший когда-то потрясать сердца, также с благоговением  произносящий   имена   великих, и также,  как   он,  ставший   в   своём   театре   ведущим и заслуженным. Стал, но исчез ореол вокруг профессии актёра, исчезло   былое преклонение перед его Величеством   Театром. Нет, он по-прежнему обожал театр, любил свою работу, не мыслил себя без неё, однако, нет-нет, да и возникала у него подспудная мысль: а не прошло мимо него нечто большее, значительное…  И, если раньше он с нескрываемой гордостью произносил, либо, заполняя разного рода анкеты, писал: артист, актёр! То теперь всё чаще ловил себя на мысли, что с гораздо большим удовольствием писал бы  и произносил: военнослужащий, моряк загранплавания, сталевар, председатель колхоза, а в разговорах  величал теперь себя  снисходительно – лицедей.
       ИРИНА Я приехала сюда с радостью, а уезжаю с болью… Ведь это я повинна в его смерти, я…(плачет). Он говорил мне, что я его последняя надежда, а я…
       МАТЬ (прижимает её к своей груди, гладит) Полно, доченька, полно…
       ИРИНА (сквозь рыдания) Я не смогла для него стать надеждой, я струсила, я побоялась оставить свою обеспеченную жизнь… А он был слишком мягок, слишком раним, чтобы противостоять сегодняшней жестокости, эгоизму, лжи…
       МАТЬ Мне тоже его жалко, но он шёл к этому сам: пил, опустился, почти превратился в бомжа… И зря ты себя мучаешь…
       ИРИНА Нет, нет… Он потому и пил, что был добр, мягок, всё принимал близко к сердцу…
       МИХАИЛ  (муж Ирины. Подходит к ней, берёт её за локоть, мягко, но настойчиво) Ира, нам пора… (всем) Рад был с вами познакомиться… А теперь мы вас ждём у себя… Комнат на всех хватит, и можете жить сколько захотите… Кстати, в наших краях есть, что посмотреть: прекрасная природа, удивительные места… Заодно 
      МАТЬ  Куда в такую даль…
      ИРИНА  Мама, отец, в самом деле… Сколько раз я вас приглашала, а вы…
      ИРИНА  (порывисто обнимает его) Дядя, милый, обязательно… Приезжайте все вместе… Мы будем очень рады…
      ДЯДЯ САША А что, братцы, может махнём на Дальний, а?  Разве вы не видели, какие древние старушенции приезжают к нам из-за океана, лишь только затем, чтобы в последний раз поклониться святым местам далёкой юности, родной землице… А мы?  Мы по сравнению с ними ещё – ого-го-го!

Слышатся требовательные сигналы автомобиля, Михаил смотрит на часы.

      МИХАИЛ (всем) Ещё раз большое вам спасибо… До свидания.
      ИРИНА (обнимает всех, целует) До свидания мои милые… Приезжайте… Мы будем с нетерпением вас ждать… (уходит с мужем, мать, отец и дядя Саша провожают их до дверей, ещё раз прощаются, мать утирает фартучком слёзы)
      ОТЕЦ  Серьёзный у  Ирины муж… Новое поколение… Миллионер, банкир…
      ДЯДЯ САША  Зато мы теперь - голь перекатная, и вот чтоб не видеть всей этой мерзости: банкиров, менеджеров, губернаторов, что разграбили наше отечество, надо, как пел Володя Высоцкий, уколоться и забыться… Давай, брат, на посошок, и споём нашу любимую……
      МАТЬ  Может,  хватит Саша…
      ДЯДЯ САША  И ты с нами, Зиночка… (наполняет рюмки) Давайте выпьем за нашу ушедшую молодость, трудную но счастливую… Многое мы видели, через многое прошли: страдали и радовались, любили и ненавидели… И вот я хочу спросить: куда это всё делось?..
      И тут он почувствовал, что у него в груди заструился холодок. Поначалу он даже не обратил на это внимание, полагая, что это результат  того внутреннего обмирания,  который происходил с ним всякий раз, когда он начинал произносить заключительные фразы спектакля.  Однако, на этот раз было не похоже: ледяная струйка, извиваясь, потянулась к его сердцу, коснулась его, и в тот же миг исчезли сцена, зрительный зал, замёрзли на языке слова -  перед ним зияла бесконечная непроглядная тьма…
     «Вот и предупреждение, - пронеслось в мозгу,- вот она  и явилась за мной…  Значит, прямо на сцене… сейчас… Нет, нет, надо выдержать до конца спектакля, осталось немного… Послушай,- обращается он мысленно к костлявой,- дай мне ещё немного времени… Совсем немного, что тебе стоит…»- и, кажется, последняя великодушно согласилась: слова на языке размёрзлись, оттаяли и он продолжил…

      … дети выросли, у них свои заботы, своя жизнь, и мы снова     одни…
       (обнимает отца и мать Ирины за плечи, на глазах посверкивают слёзы),
       одни, но, слава богу, ещё необходимые друг другу…

      После этих слов должен был идти занавес, а они втроём так и должны стоять, обнявшись.
      Рабочие уже  было приготовились опускать занавес, помреж уже подняла  руку, чтобы дать отмашку, как вдруг он оставляет своих партнёров, и, не спеша, двигается к авансцене, на ходу произнося слова, которых в пьесе нет.
      Рабочие с недоумением глядят на помрежа, та на него, актеры, играющие отца и мать Ирины, зная, что сейчас должен идти занавес, а его нет, застыли истуканами. Такого в истории театра не случалось, и помреж побежала за «главным».
      А он, выйдя на авансцену, с тоской вглядываясь в зрительный зал, продолжает:
          «…а наши мечты, и надежды, наши сомнения    и заблуждения кажутся уже
          не нашими… Они остались там в нашей молодости, словно в другой жизни,
          они ушли вместе с ней… Жизнь прожита, а как она прожита, наверное,
          судить не нам …»
      По театру уже разнесся слух о ЧП; за кулисы торопливой походкой направился «главный», костюмеры, гримёры, актёры – также поспешили кто на балкон, кто в зрительный зал взглянуть на происходящее, недоумённо переговариваясь меж собой.

       «…главное, ты  жил! Жил! И надо благодарить за то, что любил, страдал,
         ошибался, что любовался восходом и закатом, звёздным небом и белыми
         облаками, наслаждался пением птиц и шумом моря… Потому и надо приемлить 
         смерть, как должное, как плату за то чудо, что называется жизнь. Да,
         она и не так страшна, как кажется, потому, как весну сменяет лето, а
         бесконечный этот черёд и есть бессмертие Человека, ликование жизни, и
         никакая смерть не способна это прервать…»

     «Главный» облегчённо вздохнул. Монолог вполне вписывался в ткань спектакля. Более того, этот волнующий, доверительный разговор со зрителем о жизни и смерти, делал тональность спектакля ещё выразительней, глубже значительней.
     «Главный» внимательно слушал: это был не просто монолог, не просто находка актёра,  это  было  нечто  большее:  восхищение  жизнью и  бесстрашие  перед  смертью… И звучали, кажущиеся обыденными, слова как-то особенно: вроде б как по-житейски, и в то же время величественно и мощно, как  в древнегреческих трагедиях…
     «Вначале я ему сделаю втык за самодеятельность,- думает «главный», смахивая слезу, - а потом… потом расцелую… Гениально!- шепчет он, и, как ребёнок, радуется за актёра, за театр, за вдохновенное искусство  в целом.- гениально!..»
     Он вновь почувствовал, как холодок начал подбираться к сердцу и заторопился: «… и простите, что не дорос до великих, но мне хотелось надеется, что и моё маленькое искусство иногда вас задевало за живое…  Спасибо…»
     -Занавес, занавес,- машет рабочим «главный», не замечая текущих по щекам слёз.
      Зал, несколько мгновений заворожено молчавший, взорвался овацией.
      -Алексей,- бросается к нему актриса, играющая мать Ирины,- это ты подготовил или по наитию?..- восторженно блестит глазами.
     -Ты знаешь, я чуть не разревелся, как телок,- моргая мокрыми ресницами, громко шепчет «отец».
     -На поклон, на поклон!- командует «главный».- Занавес!
      Поплыл вверх занавес, снова глядит он на, восторженно аплодирующих, зрителей. «Спасибо, спасибо…»- шепчет он, и в этот самый момент будто безжалостный холодный скальпель с силой вонзается в сердце и распластывает его надвое.
      Боль была мгновенной.
      -Алексей Николаевич, дорогой!- бросается к нему «главный»- Это прекрасно! Это гени…
      Он уже этого не слышал.

      Гроб с телом установили в фойе театра. Казалось, весь город шёл попрощаться с ним. Люди шли и шли…
      Множество цветов, венков, и среди них обращают на себя внимание необычно крупные, ярко красные, словно кровоточащие тюльпаны.
      Два молодых актёра стояли в стороне и тихо разговаривали.
      -Удивительная смерть… А монолог?!  Я слушал и меня бил озноб…
      -Скорее не монолог, а прощание…  Будто он не просто предчувствовал свою смерть, а знал, что сегодня, сейчас, прямо на сцене… Поразительно…

                --------------------------------------------------------
                ------------------------------------------
                -----------------------