Западня

Можно сожалеть о лучших временах, но нельзя уйти от своего времени. Монтень

«И жизнь уж нас томит, как ровный путь без цели,
Как пир на празднике чужом». Лермонтов


             — Марочка, у нас закончились пахитосы. Неужели придётся перейти на сигары или, ещё хуже, сигареты? Или уж совсем ужасно — на папиросы? Мы же не матросы? Я не могу. Мне надо беречь нервы. Марина, ты же знаешь, где их взять? — сказала Изабелла младшей сестре без малейшего упрёка, но волнительно, укутываясь плотнее в тёплую душегрейку.

             Марина знала, что пахитосы уже негде достать, но можно купить похожие, и она тщательно скрывала этот факт от сестры, потому что Изя очень впечатлительна и ранима.

             РасстрОивать Изабеллу, старшую сестру, нельзя, и Марина делала вид, что якобы приобретала пахитосы в железной чёрной коробке с красными маками у молодого смышлёного «нАрочного», по-современному — курьера.

             Изя не должна знать чуждого «тэрмина», а именно что студент Андрей — курьер, а не «нарочный». Андрей был предупреждён, строго соблюдал требования Марины: быть почтительным и отзываться только на «Андрей Андреевич», хотя однажды Марина по пути из магазина видела этого полуголого «Андрея Андреевича» гоняющим мяч с обычными дворовыми юношами.

             Тем не менее Марина постоянно, и напряжённо в этом постоянстве, тщательно следила, чтобы соблюдались приличия, чтобы Изя ни в коем случае не заподозрила современных обстоятельств жизни, которые могут свести сестру с ума… Поэтому был нарочный, а не курьер, булочная, а не универсам, мясная лавка, а не рынок, юноша, а не парень, сударь и сударыня, а не гражданин и гражданка…

             Изабелла Святославовна не должна пугаться жутких слов «бульдозер», «высотка», «колхоз», «советское правительство», «комсомол» и других из нынешнего лексикона середины шестидесятых годов, — времени, чуждого им обеим, к которому Марина смогла приспособиться, а Изя ни в коем случае не должна знать, иначе пошатнувшееся её здоровье и разум могут привести к трагедии, которой они обе не заслуживали.

             Марина изредка выходила из дому, не столько по необходимости, сколько для взаимного отдохновения друг от друга, не испытывая при этом чувства недовольства или досады. Передышка в дружбе и любви необходима, чтобы собрать силы для дальнейшего общения.

             Изя в меру капризна, но когда чувствовала, что утомляет младшую сестру, расстрОивалась и тихо плакала в батистовый платочек, упрекая себя, и басом, рыдая, умоляла о прощении.

             Марина спешила к больной Изе, гладила её полные руки, упрятанные в кружевную чёрную блузу, утешала сестру тем, что любая прихоть её доставляет ей удовольствие, что и ей, Марине, этого тоже хотелось, поэтому о прихоти нет и речи, эта покупка необходима им обеим, только нужно переждать время для её осуществления…

             Изя быстро успокОивалась и снова тихо принималась за работу — вышивание очередной подушечки для ног, салфеток, платков, пользуя исключительно пряжу мулине разнообразных цветов, которые также доставлялись нарочным — Еленой Петровной, ни в коем случае не «Леночкой» или «Леной».

             У них не было не только телевизора, но даже радио, поскольку Изя избегала знаний современной жизни. Давно, в период счастливой молодости, она была умна, образованна и тяготела к малейшим знаниям, особенно в области воспитания и научения, — теперь всё изменилось.

             Если всё же приходилось сталкиваться с чуждыми ей понятиями, противоречащими её прежним представлениям, Изя начинала плакать, волноваться и, словно ища защиты, взглядывала на крепкую духом Марину.

             Изабелла после перенесённого горя остыла умом, потеряла интерес к наукам, оставив в своём сердце и разуме только память к прошлому и любовную привязанность к сестре.

             Заместо рояля, погибшего во время «переворота», был отыскан, с учётом тесного помещения комнаты, старинный клавесин, с инкрустированным клавикордом и роскошной крышкой с пластинками из панциря черепахи и перламутром.

             Изя, уже не мОгущая играть сама, любила, закрыв глаза, приподняв брови, слабо улыбаясь, слушать музицирование Марины, напрягая память воспоминаниями о прежних балах в паркетной зале, уставленной вдоль стен вазами с цветами, о пышных платьях с поясом — муаровым бантом, о локонах волос, украшенных золотыми гребнями с каменьями или живыми цветами…

             Сёстры любили друг друга крепко, всю жизнь не расставались, пережили вместе свою молодость, общее горе, трудно терпимое для обеих.

             Возможно, потому, что Марина была моложе сестры на семь лет, или потому, что Изя от природы была обильнее чувствительностию, чем Марина, — но младшая взяла на себя благим долгом заботу о старшей, охрану её душевного и физического благополучия.

             Сёстры доживали свой век в том же скромном особнячке на задворках Арбата, в котором   б е з п а м я т н о   давно проживали они с батюшкой и матушкой, покинувшими своих дочерей на заслуге лет, оставив их на попечение и пригляд старой нянюшке Пелагее. И хотя Изабелла и Марина и сами были в достаточных годах, тем не менее они, почитая старые порядки, подчинялись пригляду и указаниям Пелагеи, даже когда она стала полуслепа, сгорбилась и шаркала ногами в шерстяных чунях.

             Теперь они занимали не весь родительский дом, а всего лишь три комнатки на нижнем этаже, одна из которых отдана была Лиле Степановне, молоденькой гувернантке, заменившей няню Пелагею.

             Лиле Степановне были предъявлены те же требования, как и к нарочному-«курьеру»: следить за речью, не упоминать в разговоре ничего, что могло бы смутить Изабеллу, избегать вульгарности в манерах и одеваться наискромнейше, исключительно в длинном платье скромных же тонов.

             Но и она покинула их, с трудом выдерживая устроенность обычаев в семье, и они остались совсем одни, и обязанности пригляда взяла на себя младшая Марина, чему Изя с радостью подчинилась, будучи не приспособленной к жизни и растеряв практический ум, каковым могла похвАлиться младшая.

             Сёстры одевались по-старинному и, учитывая свой возраст, осуждали вычурность и претенциозность, аккуратно донашивали удобные блузы и платья из тонкого сукна, блестящего атласа, бархата, муара, украшенные роскошной вышивкой, отделанные блёстками, тесьмой, бисером, шёлком. Изабелла же дополнительно закрывала смольные с проседью волосы — домашним капором.

             За некоторые неудобства приходящие помощники получали заслуженное жалованье и, не будучи членами семьи, за хорошую службу помимо жалованья имели одобрение и благодарность.

             …Эпоха начала шестидесятых годов, которая пришлась сёстрам на их старость, была лишена той тонкости манер, чувствований, в которой они были воспитаны и взращены, обычаи которой соблюдали вопреки реалиям.


             …Они родились в обеспеченной, нравственной семье не самого известного, но популярного адвоката, с рождения окружены заботою и равной к обеим дочерям любовию, однако не без строгости и причинных требований.

             Некоторое время семья проживала в Париже, там же дочери получили начальное образование, знали французский и немецкий языки, для чего дополнительно занимались с ними искусные гувернёры, а для проникновенного знания родного, русского, языка приставлена была нянюшка, призванная из господского имения, знающая изустно множество сказок, пословиц, оборотов родной речи.

             Пелагея усаживалась в глубокое кресло, перед сном на ночь читала нараспев отроковицам старые сказы и, раскачиваясь в такт рифмованным словам, невольно убаюкивалась сама…

             Изя и Марочка, любя Пелагеюшку, заботливо не выдавали её прОсыпа батюшке, чтобы не возникло его недовольство, а только сами тушили лампу или свечу лёгким дыханием, укладывались в постели, перекрестясь сами и перекрестя друг дружку на ночь.

             Неудачно, не вовремя вернувшись на родину, в двадцатом году, они обнаружили, с удивлением, свой дом безхозным, незанятым «рабочей властью», однако почти разорённым; особенно переживали за украшавший некогда уютную залу ореховый золотистый рояль, от которого остались только щепы, клавиши и струны.

             Множество мебели, свидетельствовавшей о прочном материальном положении хозяина дома, расхищено или загублено; комнаты, спальни, кабинет батюшки, гостиная и зала, выдержанные в определённых стилях, каковые возможны при солидных средствах, обреклись к разграблению.

             По приезде, обходя родной дом, замечали неутешные хозяева, что уничтожены даже керамические вставки и облицовка ими плоских поверхностей — печей, столешниц, конторок, оттоманок.

             Однакож чудом сохранились канделябры с золочёной бронзой, фарфор в виде врезанных медальонов, накладок с цветочным орнаментом и пасторальными сценами, инкрустация различными породами дерева, костью и перламутром.

             Вернувшись на родину, хозяева задумывались об ошибке, произведённой ими: они не предполагали, что окунулись из мира честной и умеренной роскоши в среду грубую, презрительно-недостойную и  б е з к у л ь т у р н у ю.

             Адвокату, бывшему ещё недавно успешному, невозможно было найти работу ввиду тотального уничтожения русской адвокатуры, всего того прогрессивного и полезного, что было заложено в прежних, дореволюционных реформах. Адвокатура в том, прежнем, виде не находила себе должного применения.

             Однако денежные и другие материальные средства, надёжно берегомые на счетах за пределами родины, давали возможность приличного существования семьи и небольшой прислуги.

             Пока шли раздумывания, государство менялось, вернуться в Париж уже невозможно, среди хаоса и голода почти расточительная жизнь семьи вызывала подозрения, необходимо стало скрывать свои средства, умерить потребности семьи, но надобно было думать и о будущем Изабеллы и Марины, об их дальнейшей участи.

             И где прикажете продолжать образование девушкам, знающим иностранные языки, умным, начитанным, достойным?! Не в церковно-приходской же школе?

             Деваться было некуда, безысходность, отсутствие государственного дела довели отца семьи до отчаяния, он страшился будущего своих дочерей, супруга обеспокоена его здоровьем, и не зря: любимый батюшка и муж в горячке покинул этот мир, оставив на произвол любимую и дорогую семью.

             Когда же в отчаянии за ним последовала и матушка, Изабелле и Марине пришлось самим устрОивать свою жизнь, однако при присутствии средств к существованию безбедному необходимо было избегать подозрений и приспособиться к новым условиям.

             Марина ради жертвы для сестры уготовилась к переменам и устроилась в начальную школу учить младое поколение уму-разуму — но уже в пределах требований новой, советской, власти.

             Но Изе стало плохо только при мысли, что и ей придётся находиться в кругу чумазых, неумытых, неряшливых чад без признаков размышления и пытливости ума…

             Изабелла не просто брезговала «обвошенными» учениками, она отчаянно не могла смириться с тем, что прежние балы с оркестром, при свечах, с изысканными кавалерами в белых перчатках; гувернёры с их изящным французским; прислуга в накрахмаленном переднике и чепце; курительная трубка отца, доносившая тонкий запах дорогого табака из кабинета в нарядную залу; нежная матушка в платье со французским кружевом, в атласных домашних башмачках — всё исчезло, всё призывало к грубости и жёстким манерам, всё противоречило сути душевного устроения Изабеллы.

             …Когда Изе исполнилось тридцать и она редко, но ещё выходила в город, на улицу, рассматривала жизнь вокруг себя, слабо ориентируясь в происходящем, пристыженно замечала вульгарность девушек, позволяющих себе стричь коротко волосы, не стянутые золотыми булавками, раскованно смеяться без жеманства, держать открытыми, без рукавов, руки и плечи, позволять юношам касаться рук, плеч и даже!! талии юных дев, бредущих совместно по улице, — тогда она в испуге возвращалась в дом, зарекаясь видеть «кошмары» неприличного поведения.


             Но однажды, когда Изабелла сидела неостывающим летним вечером в тени могучего тополя на скамье, под атласным белым зонтом, её приятно вынудил к знакомству обаятельный, приличный молодой человек, с хорошими манерами, изысканной речью.

             После множества прогулок, чтения стихов и торжественных од он покорил сердце Изабеллы, так страдающей по прежним манерам ухаживаний, что вскоре она объявила Марочке об этом молодом человеке, которого звали Вениамин Бенедиктович (уже только одно имя восторженно свело Изю с ума!).

             Марина была несказанно рада за сестру, не препятствуя встречам влюблённых, дозволяла уединяться, выслушивая откровения Изи о благородстве Вениамина, его горячем сердце и благих намерениях, однако что-то смущало Марину, что-то неуловимое, недоказательное, но, наблюдая возвышенные отношения сестры и её суженого, не внушала своих опасений сестре.

             И напрасно.

             «Возлюбленного» в действительности, как выяснилось, звали неблагородно Осипом, он умел и долго готовился очаровать «дамочку» с одной-единственной целью: став «супругом», обчистить квартиру и добраться до счетов сестёр…

             Вызнав всё, что ему было нужно, мошенник успешно влюбил в себя бедную Изю, более того, вскоре Изя созналась, рыдая, что у неё будет «отпрыск»…

             Марина стойко приняла известие, успокОивала, гладила сестру по голове, руке и настроила на смирение.

             Новая жизнь, которую вскоре Изабелла почувствовала в себе, внесла неведанные ранее заботы, хлопоты. Изабелла позабыла об «изменнике», он был презрительно прощён, — будущий ребёнок теперь занимал все её помыслы, она отдалась материнству страстно, счастливо; в нетерпении сёстры ждали наследника.

             Изготовлено было всё необходимое для младенца, найдена акушерка для домашних родов, из трёх комнаток одна была отдана под детскую с мамушкой-нянькой.

             Роды были тяжёлые, Марина молилась всю ночь, стоя на коленях перед иконой Божией Матери, акушерка справилась, крик новорождённого не вызвал улыбки счастья у новоявленной матери Изабеллы — так она была измождена, лишилась сил и сознания.

             …Младенца сёстры в согласии нарекли Казимиром, прощения вымолили в церкви за незаконнорождённого, батюшка отпустил «грех», ведь каждое чадо — это Божья воля, крестил, благословил в мир.

             …Казя проявил себя уже с младенчества смышлёным, ласковым «дИтяткой» — так ласково обращалась к ребёнку его мамушка-нянька.

             Изабелла оправилась, похудела, зрелая молодость брала своё, она посвежела, — материнство пошло ей на пользу.

             Три женщины любовно равно опекали малыша, радовались первому гулению, улыбке, первому шажку; Изя млела, таяла от нежности к сыну, особенно когда малыш тянул ручки, прося ласки.

             …Пришло время, когда кормление и прогулки оставались важными, но уже второстепенными: Казику начинали читать благородные книжки, особливо для детского чтения, каковые сохранились в отцовской библиотеке.

             Одежду шила приглашённая мастерица, обувь Марине приходилось покупать, пугали не расходы, а сами модели детских туфель (Изя не признавала плебейское слово «башмаки»).

             Шёл день за днём, месяц за месяцем ребёнок рос, вместе с ним — заботы о нём же, и детский пытливый ум усваивал ближнее окружение, затем — двор, улицу и город, который тётушка вынуждена была демонстрировать Казику, — деваться некуда, ему здесь расти и жить…

             Но Казик не вносил в дом вульгарной речи, в том числе своих ровесников, манеры от рождения его и воспитания были приличны, чем несомненно радовали Изабеллу и Марину. Сёстры уже предвосхищали будущее наследника, предполагая ему достойное поприще в науках.

             Казик — умер.
             От болезни, едва достигнув семи лет.

             Изабелла не заламывала руки, не выла, как баба, в голос, даже не плакала. Она просто отупела,  беЗсознательно  перебирала детскую одежду, оглаживала ладонями одеяльце, фарфоровые и серебряные блюда и игрушки, употребляемые Казиком, и наконец рухнула в обморок.

             Сознание её было помрачено, приходящий доктор не на шутку встревожился, цокал языком, качал головой, и Марина, быстрее оправившись от горя, теперь не отходила от сестры, ловя каждое её слово, сказанное в бреду, её неровное дыхание.

             Доктор не настаивал на помещении страдающей в больницу, понимая, что такого ухода, как дома, ей не будет обеспечено. Марина наградила доктора за старание фамильным перстнем, верно считая, что он более ценен доктору, чем советские рубли.

             Неизвестно: доктор ли спас или молодой ещё организм взял своё, — но Изя оправилась, начала вставать, ходить по дому, однако об улыбке в доме забыли, Марина заметила несомненные психические расстройства Изи, но упорно боролась и за её жизнь, и за её душевное равновесие.

             И добилась.
             Только теперь нужно было тщательнее оберегать сестру от внешних влияний, поэтому все приходящие были ознакомлены с требованиями Марины: соблюдать приличия для того, чтобы Изабелла ни в коем случае не заподозрила современных обстоятельств жизни…


             …С тех пор прошло тридцать лет, ровно-спокойная жизнь ничем не выделяла сестёр, устоялись крепкие привычки, стойкие убеждения.

             Слава богу, слом Арбата не коснулся особняка, в котором сёстры доживали свой век. Бурная жизнь, кипевшая за пределами их маленького мирка, не интересовала сестёр, они благополучно жили на «отшибе времени».

             Марочке, однако, приходилось сталкиваться с внешним миром, особенно когда их жизнь затрОгивали соседи, меняющиеся поколениями, однако все, кто занимали их бывшие семейные апартаменты, давно решили, что «старухи тронулись умом, что с них взять, грешно обижать старость».

             Не зная ничего о происхождении «древних старушенций», они, однако, предлагали иногда свою помощь — купить ли чего, врача ли вызвать.

             Марина, не впуская в комнаты добровольных помощников, иногда не отказывалась от посильной помощи, но поражала своими «не от мира сего» речью и манерами. «Спасибо вам, голубчик», «премного благодарна, сударь», «не обеспокоит ли вас чрезмерная просьба?» — эти стародавние выражения не вызывали ироничной насмешки, но подозрения в состоятельности ума — да.

             ...Шло время — пусто-ненасыщенное ничем у сестёр и — бурное, стремительное вне пределов их комнаток в «музейном» особняке.

             Там по улицам бегали троллейбусы и машины в невиданном количестве; люди смеялись, работали, посещали театры, выставки;
там осваивали космос, там по красной ковровой дорожке шёл Гагарин с улыбкой мира; расширялось метро; завершались партийные съезды («Всё для человека, всё во имя человека»); сыпалось зерно в закрома Родины; научные открытия потрясали мир;
пионерские лагеря, комсомольские стройки, сеть поликлиник, санатории в Крыму, огромные удои молока в совхозе «Красный пролетарий», новые достижения советского народа в области науки, техники и культуры — сотни новых явлений, понятий, слов, чуждых двум сёстрам, так же как мир был чужд к ним.


             Однажды Марина, выйдя из комнаты с кошёлкой, направляясь в магазин, случайно подслушала несколько высказываний в её адрес. А услышав, замерла на месте, и вовсе не потому, что не хотела выдавать своё близкое скрытое присутствие, а потому, что внутри неё, в душе, что-то сломалось из-за подслушанных фраз, что-то открылось ей, увиделось ею со стороны, — она сильно побледнела, и на лице её появилась гримаса страшной улыбки… Она словно проснулась от однообразного сна…

— Слышь, Люсь, тебе эту Марину не жалко?
— Ну жалко, конечно, всю жизнь в прислугах у своей сестры.
— А странно всё-таки, сколько живём вместе, вроде не дура эта Марина, как её сестра, а туда же — всё в клетках своих сидят, как в западне…
— Ну да, как две мышки. Без толку жизнь прожигают, ни детей, ни внуков.
— А тебе кого больше жальче? Изабелку? Или Маринку?
— Мне больше Марину жалко, она-то не такая, как её сестра трёхнутая. Охота ей жизнь на неё тратить? Даже замуж не вышла, а наверно, могла бы, вроде не уродка.
— Ну да, ну да.

             …Марина сделала открытие — не о себе,   в   с е б е…
Она, натужно дыша, вернулась в комнату, твёрдая в своём намерении.

             Изабелла вязала крупными спицами, сидя в любимом глубоком мягком кресле, слегка похрипывая в тяжёлом дыхании (у неё была астма).

             Марина словно впервые увидела сестру и всё ещё со страшной улыбкой, которую не догадалась спрятать, подошла к Изе, наблюдая за мелькающими спицами.

             — Марочка, я опять хриплю… Прости, дорогая, — и собралась поплакать в батистовый платочек.
             — Тебе нужно выпить лекарство. Я принесу.
             — Ну если ты считаешь, моя дорогая.

             Марина принесла чашку:
             — Выпей, Изя. Только вначале приляг, моя хорошая. Вот так. Возьми, запей, — и дрожащей рукой подала ей две  п р е д у м ы ш л е н н ы е   таблетки…

             Изабелла прилегла, Марина привычно-заботливо накрыла сестру большим кашемировым пледом.
             — Марочка, милая, я подремлю немного, ладно? Ты не будешь сердиться?
             — Нет, Изя. Подремли. А я, пока ты засыпаешь, расскажу тебе…

             Я расскажу тебе то, что я поняла только что. Ты спи, спи. Тебе надо много спать. А я… я моложе тебя, Изя, мне спать так много не надо.

             Ты помнишь наших батюшку и матушку? Мы с тобой их очень любили, а они — нас. Но зачем? Зачем они нас образовывали, воспитывали? Ради чего, Изя? Что мы с тобой такого сделали? На что мы употребили жизнь? Мы напрасно её прожили, мы даже Казика не уберегли от внешнего мира. А может, к лучшему, что он умер?

             Изабелла молчала.

             Марина продолжала:
             — Если бы Казик не умер, он тоже не смог бы жить в этом чужом для нас мире. Мы его погубили бы… Он бы не смог приспособиться, а я… а я бы смогла. Но из-за тебя я стала серой мышью в западне старого мира, а ведь я видела людей, они все такие весёлые, Изя, они  ж и в ы е. Ты меня  е щ ё  слышишь?

             Изабелла молчала. Она крепко  з а с н у л а.

             — Я очень любила тебя — и этим погубила   с е б я.   Я была слепа, а сейчас вдруг прозрела. Но я ещё успею пожить, хотя бы немного, ты не будешь против?

             Марина смотрела не на бледное, неживое, уже остывающее лицо сестры, а в окно, за которым шумела жизнь.

             — Ты — против — не — будешь… — разделяя слова, утвердила Марина и не ждала ответа, гладя остывающую руку Изабеллы.