Книга 2 глава 12

        Утром Роза сидела перед своим туалетным столиком; ее камеристка подробно рассказывала ей о незнакомом господине, который вчера спрашивал о ней. Она напрасно ломала голову над тем, кто бы это мог быть, так как она не ждала Фридриха так скоро. Кроме того, она была почти уверена, что он будет настаивать на том, чтобы она покинула город, а это ее печалило. Молодая графиня Романа, ее родственница, в доме которой она жила, сидела рядом с ней и предавалась бурным воспоминаниям о маскараде минувшей ночи. «Многие люди», —говорила она, — «так спокойно могут прыгать прямо с танцев в постель, и тем самым сразу же кладут конец только что сверкавшему миру! Я же всегда настроена так, как будто музыка никогда не должна прекращаться». Вскоре после этого она взглянула на Розу, глаза которой были такими сладко-сонными, что она быстро вскочила и поцеловала ее. Потом уселась рядом и стала помогать ей прихорашиваться, надев на нее шляпку с цветами, и так же снова и снова срывая ее, как влюбленный мальчик, не знающий, как нарядить свою любимую в платье, достойное ее. Я не знаю, зачем мы наряжаемся, — сказала наконец красивая женщина, склонив меланхолически свою чернокудрую голову на ослепительно белую руку, — «почему нас волнует и мучает тоска по мужчинам: грязное, потасканное, нахальное племя, чопорные скучные герои, которые пыжатся и всерьез верят, что управляют нами, пока мы смеемся над ними; а прилежные обыватели и честные кандидаты на брак, которые потеют на службе, придя с работы и не стряхнув с себя пыль обыденности, прыгают со всей яростью своего пыла из своей рабочей мастерской в сад любви, и для которых любовь подобна парику, надетому задом наперед». - Роза посмотрела на себя в зеркало и засмеялась. - "Когда я думаю об этом, - продолжала графиня, - «я вспоминаю, как представляла себе любовника маленькой девочкой: красивый, сильный, храбрец, дикий и в то же время такой кроткий, когда будет рядом со мной. Я помню, наш замок располагался на возвышенности в окружении заповедных лесов. Внизу бежала река, а к замку примыкал красивый сад. Каждое утро, когда я выходила в сад, я слышала звуки рога. Они то приближались, то удалялись. Я часто видела всадника между деревьев, но он тут же исчезал в чаще. Боже! Какими глазами я смотрела на лес и в бескрайнее синее небо! Но, пока жива была моя мать, я не имела права покидать пределы замка и сада. Правда, один единственный раз, прекрасным вечером, я снова услышала звук охотничьего рога и незаметно убежала в лес. Впервые в жизни я шла по зеленым коридорам между скал, разглядывая сверху луга, затканные пестрыми цветами. Передо мной воочию вставали старинные предания, которые мне часто рассказывала кормилица; повсюду пели птицы, охотничий рог прозвучал снова. Никогда еще неведомые до той поры чувства не захватывали меня; так шла я, погруженная в свои мечты, и вдруг поняла, что я заблудилась, а на улице стало темно. Я блуждала по лесу и звала на помощь, но мне никто не отвечал. Наступила ночь и тишина. – Ну разве это не романтично? – перебила себя саму графиня и засмеялась. – Уставшая, опустилась я на землю и горько заплакала. Тут я услышала позади себя шум. Из чащи выбежала косуля, а следом за ней всадник. Это был юноша. Луна светила ему прямо в лицо, и я разглядела его: словами я не могу его описать… он был прекрасен! Увидев меня, он остановился как вкопанный. Некоторое время спустя, оба опомнились. Он спросил меня, как я попала в такую глушь и куда мне надо. От волнения я не могла говорить, я стояла и смотрела на него. Он поднял меня и посадил впереди себя на коня, прижал меня к себе, чтоб я не упала и поехал. Я даже не спросила, куда мы едем. Желание и страх смешались в одно целое, я не хотела и не могла с ним расстаться. По дороге он попросил меня оставить что-нибудь мне на память об этой встрече. Я молча сняла с пальца перстенек. Через очень короткий промежуток времени мы оказались прямо перед нашим замком. Охотник опустил меня на землю, поцеловал и исчез в лесу.
        «Но мне кажется, что ты действительно веришь во все эти вещи», — сказала графиня, увидев, что Роза, забыв про наряды, слушала рассказ, и слушала его с широко открытыми глазами. – «А разве это не правда?» - спросила Роза. – «Так, так, - ответила графиня, - это вообще-то моя жизнь с самого начала. Хочешь услышать больше, моя куколка? Лето, разноцветные птицы и звуки валторны теперь отодвинулись, но образ прекрасного охотника тайно оставался в моей душе всю долгую зиму. – Это было в один из тех чудесных весенних дней, когда первые жаворонки распевали в теплом воздухе, а я стояла с мамой на склоне сада, река внизу была еще местами покрыта талым снегом и местность была широкой и смотрелась сверху, как большое озеро. Потом я вдруг снова увидела своего охотника напротив на вершине. От радости и высоты, на которой он находился, меня всю трясло. Он заметил меня и показал мне свою руку с моим кольцом; камень, сверкал на солнце. Он хотел перебраться к нам, но между нами были потоки воды. Он попытался проехать окольным путем и остановился перед пропастью, перед которой лошадь встала, как вкопанная. Наконец, она решилась на прыжок, но не рассчитала расстояние, и они рухнули в пропасть. Когда я это увидела, я, не помня себя, бросилась с крутого склона сада вниз. Меня принесли в замок без сознания. Больше я никогда его не видела. Однако, перстень, который я ему подарила, сверкал в моем сердце перед моими глазами, переливаясь в зелени каждую весну, я не могу избавиться от этого колдовства по сей день». – «А что сказала тогда твоя матушка?» - спросила Роза. «Она часто напоминала мне об этом. За день до смерти, уже когда она стала заговариваться, она в каком-то состоянии экстаза сказала мне: «Не выпрыгивай из тихого сада! Он такой благостный, он весь окружен розами, лилиями и розмарином. Солнце изливает на них свет с такой любовью, а чудные дети со светозарными лицами смотрят на тебя откуда-то издали и хотят вместе с тобой гулять по саду среди этих цветов. Ведь тебе дано познать великую милость и божественную роскошь более, чем другим. И поскольку ты храбрая и веселая, к тому же ты крылата, я прошу тебя: никогда не выпрыгивай из тихого сада!» - «Но, что она хотела этим сказать? – перебила ее Роза, - «ты понимаешь?» - «Иногда, в туманные осенние дни». Она взяла гитару, подошла к открытому окну и запела:

                Теплый воздух отовсюду
                Льется с выси голубой,
                Ах, весна, весна, как чудо,
                Снова ты передо мной.
                Звук охотничьего рога,
                Дерзкий мужественный взгляд,
                Вьется пестрая дорога
                Дивной речкой без преград.

                Я отдамся без сомненья
                Ветру, пусть несет меня,
                На потоке вдохновенья,
                Ослепляя блеском дня.
                Гимном новый день встречая,
                Прозвучит небесный глас!
                Едем! Разница какая,
                Где встречать последний час!

«Что делает твой брат Леонтин?» спросила она, быстро отвернувшись, и отложила гитару в сторону. «С чего это подобный вопрос?» - удивленно спросила Роза. «Он говорит обо мне», — сказала графиня, — что я подобна флейте, в которой много небесного звучания, но свежая древесина быстро рассыхается сама собой, поэтому в конце концов весь инструмент приходит в негодность. Вот что мне пришло сейчас в голову». Роза обрадовалась, что вошел слуга и объявил, что лошади готовы к прогулке, ибо речи графини действовали на нее сегодня с большей силой, чем она показывала, и, если бы в эту минуту вошел Фридрих, по успокаивающим беседам которого она часто искренне тосковала, она непременно со всем пылом бросилась бы ему на шею, что, наверняка, удивило бы его.
          Фридрих же проспал до полудня, или даже промечтал, а потом встал совершенно невозмутимый и бодрый. Ему пришлось отказаться от старой доброй привычки свободно выходить на природу, навстречу великолепию утра, когда он только проснулся, и получать благословение на великие помыслы и дела на высокой горе или в лесу. Он уныло смотрел в окно на суету и толкотню толпы, и ему казалось, что он не сможет здесь даже спокойно молиться. В такие заброшенные часы мы с двойной любовью обращаемся к глазам наших любимых, во взгляде которых нас снова встречает природа, где, как нам хочется верить, мы снова обретем покой, уют и радость. Фридрих тоже поспешил наконец-то снова увидеть свою Розу. Но его ожиданиям вновь не суждено было осуществиться. Как мы уже знаем, она только что уехала на прогулку.
       В нетерпении он снова вышел из дома, и это был только вопрос времени, когда он снова в порыве волнения уедет. Праздный и невеселый, он бродил по улицам между незнакомыми лицами, не зная, куда идет. Первые часы и дни, которые мы проводим в большом, неизвестном городе, обычно относятся к числу самых неприятных в нашей жизни. Исключенные повсюду из всякого живого участия, мы подобны лишнему, остановившемуся колесику в великом часовом механизме общей деятельности. Мы равнодушно, частью безвольно, поскольку мы не дома, ищем прочную, надежную опору снаружи. Именно в такие моменты мы прибегаем к визитам, знакомствами, так как в противном случае нарушенный ход новой, полной событий жизни, любви и ненависти с равными и противниками сам по себе надежнее сблизит нас.
     Итак, Фридрих вспомнил, что у него с собой рекомендательное письмо к местному министру П., которого, как он слышал, умные люди хвалили как чудо государственной деятельности. Он вытащил его и воспользовался случаем, чтобы еще раз прочитать обширный план путешествия, который он тщательно наметил на своем планшете, когда покидал университет. Его умиляло то, как все пути были так точно предопределены, и как все потом обернулось иначе, как внутренняя жизнь проникает повсюду и, не опираясь ни на какие заранее рассчитанные планы, протягивает свои ветви во все стороны, как дерево из загадочной природной мастерской в конечном итоге, согласно плану, превращается в законченное произведение.
          Погруженный в эти размышления, он подошел к дому министра. Камердинер доложил о его визите и вскоре провел через длинный ряд комнат, которые были простыми и без излишеств, почти до монотонности. Он остановился от удивления, когда у последней двери его, наконец, встретил сам министр. Он представлял себе все воодушевляющие фразы, которые ожидал услышать от такого высокопоставленного человека, но увидел энергичного, жизнерадостного дружелюбного человека, высокого роста, худощавого, одетого в черное, который принял его с подчеркнутой вежливостью. Потому что именно так хотелось бы назвать ту вежливость, которая уже ничего не значит и не имеет уже никаких следов доброжелательности и доброты. Министр быстро прочел письмо и осведомился о семейном положении графа несколькими странными вопросами, из которых Фридрих, к своему крайнему удивлению, понял, что министр, должно быть, более глубоко посвящен в тайны его семейства, нежели он сам, и смотрел на этого холодного человека несколько мгновений с каким-то священным трепетом.
            Во время их разговора по улице проехал молодой человек в военной форме. Словно рыцарь, хранящий святой образ прежних времен, и, от которого  наши глаза давно отвыкли, он внезапно явился в образе великолепного всадника, который с достоинством рассекал на своем норовистом коне смятенную, сероватую толпу. Все почтительно снимали шляпы, он дружелюбно кивал в сторону окна, министр почтительно поклонился, ибо это был наследный принц.
Царственная красота всадника произвела на Фридриха сильное впечатление, которое он не смог забыть до конца своей жизни. Он сказал об этом министру. Тот улыбнулся. Фридриха раздражало до отвращения британизированное, словно замороженное существо, повадки которого он знал еще по романам Жана Поля, и всегда считал самым постыдным бахвальством. Доверяясь своему сердцу, он заговорил. Разговор вскоре коснулся последних событий, в мире и   государстве, общественных переговоров и патриотизма с беззаботным, победоносным энтузиазмом, который, может быть, иногда граничил с преувеличением, но собеседник был непреодолимо холоден. Ситуация несколько накалилась. Министр молча выслушал его и спокойно сказал: «Прошу вас, посвятите некоторое время усердному изучению юриспруденции и прочим общественным наукам», - Фридрих схватился за шляпу. Министр вручил ему приглашение на представление, которое должно был состояться тем же вечером в доме одной дамы, известной в ученых кругах; его должны были исполнять несколько молодых дам. Фридрих поспешил покинуть дом. Там, в присутствии министра, он чувствовал себя так, словно его угнетала невидимая высшая сила; ему казалось, что все в мире было не так, как он себе представлял в лучшие времена.
             Уже наступил вечер, когда Фридрих вдруг решил воспользоваться пригласительным билетом, полученным от министра. Он тут же пустился в путь; однако дом упомянутой дамы находился на другом конце города, и он довольно поздно прибыл туда.
            Когда он предъявил свой пригласительный билет, его провели в комнату, которая, как ему показалось, была тускло освещена единственной люстрой. В этих странных сумерках он увидел многочисленное общество, сидевшее отдельными группами и оживленно беседовавшее между собой. Он никого не знал, да и на него никто не обратил внимания; поэтому он остался в сторонке и, прислонившись к колонне, ждал исхода дела.
          Вскоре после этого, к его удивлению, была погашена единственная люстра. Непроглядная тьма внезапно заполнила комнату, и вдруг на весь зал раздался скрипучий, легкомысленный смех молодых женщин. Но каково же было его удивление, когда на переднем плане внезапно опустился занавес и перед его глазами предстало неожиданное и странное зрелище.
Было очень необычно увидеть открытый воздух: вместо театральных подмостков открылась огромная, прекрасная сцена самой ночи, которая располагалась снаружи, освещенная луной. По диагонали местности протянулась огромная, гигантская тень, на спине которой стояла высокая женская фигура. Ее длинное, струящееся одеяние было ослепительно белым; одну руку она приложила к сердцу, а другой держала крест, поднятый к небу. Одеяние, казалось, было полностью пронизано светом и излучало фантастическое сияние, которое образовывало небесный ореол вокруг всей фигуры и словно терялось в небесном своде, где на самом наверху, над головой   проплывали настоящие звезды. Вокруг этой фигуры, заключенной в темный овал высоких, сказочных, причудливо переплетенных растений,  лежали спящие неузнаваемые, спутанные фигуры, а над ними витали их чудесные сны. Только кое-где самые высокие растительные орнаменты завершались отдельными лилиями и розами, которые были обращены к славе, и в их чашечках сидели золотые канарейки и хлопали крыльями. Среди темных фигур нижнего круга узнаваем был только один образ. Это был рыцарь, который, стоя перед сияющим видением, опустился на колени, опираясь на меч, и чьи золотые доспехи ярко сияли. По другую сторону стояла прекрасная женская фигура в греческой одежде, как изображали своих богинь древние. Она была одета в красочные, пышные гирлянды цветов и держала тарелку высоко в воздухе, подняв обе руки, словно собираясь танцевать, так что были видны вся грация и великолепие ее фигуры. Ее лицо в ужасе отвернулось от славы, оно было освещено лишь наполовину; но это была самая точная и совершенная фигура. Она была олицетворением полной жизни земной красоты, тронутая великолепием небесной, вдруг застывшей в своей вакхической позе. Чем дольше смотришь на все это, тем больше и больше оживают со всех сторон магические образы. Великолепие средней фигуры в гирляндах растений и дрожащих кончиках листьев ближайших деревьев притягивало взоры. На заднем плане виднелись полосы заката на небе, далекие темно-синие горы и время от времени река, сверкающая словно серебро из огромных глубин. Казалось, вся местность праздновала тишину ожидания, словно перед великим утром, которое выпустит на свободу таинственно связанную жизнь во всем ее великолепии.
          Фридрих подпрыгнул от радости, когда занавес внезапно открылся, потому что он сразу узнал свою Розу в средней фигуре с крестом. Подобно тому, как мы бережно обнимаем любимый драгоценный камень вместе с самыми драгоценными вещами, так и славный круг звездной ночи за окном казался ему лишь фоном вокруг прекрасного образа возлюбленной, к которому неудержимо тянулись все взоры. Ее большие, задумчивые глаза зажгли в его груди силу высоких, радостных решений и мыслей; вечернее сияние за окном было для него рассветом будущей, широкой, славной жизни, и вся его душа, как будто на больших крыльях, полетела в чудесную даль.               
       Среди этого экстаза занавес внезапно снова опустился, скрыв все происходящее, люстра зажглась, и зал снова наполнился говором и смехом. Большая часть гостей покинула свои места и разошлась. В зале осталась лишь небольшая часть избранных. В это время Фридриха заметил присутствовавший там министр и тут же представил его хозяйке дома. Ею была стройная, изящная женщина, словно в возрасте конца лета своего расцвета и красоты. Она просила его такими необыкновенно нежными, тихими, шепчущими словами, что он едва ее понимал, почтить ее артистические вечерние молитвы, как она выражалась, своим присутствием, и смотрела на него мерцающими, полузакрытыми глазами, по которым он не мог понять, то ли они пытливо изучающие, то ли нежные, то ли влюбчивые, то ли просто интересные.
    Оставшееся общество между тем собралось в менее большом помещении. Залы были роскошные и оформлены по последнему слову моды. Лишь кое-где можно было заметить какие-то бросающиеся в глаза странности и небрежность: асимметричные зеркала, гитары, раскрытые ноты и книги, разбросанные на оттоманках. Фридриху показалось, что хозяйка дома несколько часов усердно готовилась к тому, чтобы привнести в это целое некий гениально продуманный беспорядок.
 Наконец, Роза появилась с молодой графиней Романой, которая так искусно изобразила в этой картине греческую фигуру, жизнерадостную богиню
наслаждения, превратившуюся в камень перед величием христианства. Первый взгляд Розы упал на Фридриха. Изумленная и с глубочайшей радостью в сердце, она громко позвала его по имени. Он хотел обнять ее, но министр стоял рядом с ним, как статуя, и ее неосторожное восклицание привлекло к нему внимание. Он бы предпочел кувыркаться перед этими людьми, как Дон Кихот на картине перед своим Санчо Пансой, чем открывать всем свою любовь. Но он держался к ней как можно ближе, у него было неописуемое желание прикоснуться к ней. Он снова заговорил с ней, как будто они никогда не расставались, и держал ее руку в своей в течение нескольких минут. Эту искреннюю, непреодолимую радость Роза скрыла в глубине души.
    Тем временем появилась хорошенькая девочка лет десяти, которая прыгала по комнате в очаровательном наряде в длинных гетрах и короткой юбочке с вуалью поверх них. Это была дочь хозяйки дома. Один из гостей протянул ей тамбурин, лежавший на полу в углу. Вскоре все образовали вокруг нее круг, и изящная девочка танцевала с изяществом и мастерством, поистине достойными восхищения, при этом она размахивала тамбурином и касалась его различными способами, и пела красивую итальянскую песенку. Все были в восторге, хвалили ее и желали ей удачи, а она сама довольно улыбалась. Только Фридрих молчал. Ибо он и без того испытывал отвращение к современной мальчишеской одежде, которую носят девочки, и находил ее совершенно отвратительной, но он также считал безбожным способом воспитания невинных детей посредством тщеславия. Напротив, он испытывал глубокую жалость к прекрасной маленькой баядерке. Его гнев возрос, когда девочка-вундеркинд присоединилась к компании взрослых, и стала отвечать на все вопросы на безупречном французском языке, что свидетельствовало о ее не по годам развитом уме, и вообще, любой ее проступок теперь воспринимался как нечто гениальное.
        Дамы с эстетическим выражением лица сели рядом с представительными мужчинами под председательством хозяйки дома, которая умела с большим изяществом разливать чай, и начали рассуждать о чем-то приятном. Министр вышел в соседнюю комнату, чтобы поиграть в кости.  Фридрих был поражен тому, как эти женщины умели следить за новейшими литературными произведениями, названия некоторых из них он сам едва знал, и как легко они манипулировали именами, которые он никогда не произносил без священного трепета. Среди них был один молодой человек с презрительным выражением лица, который, казалось, придерживался всегда определенной позиции и имел определенную репутацию. Женщины постоянно поглядывали на него, когда наступало время выносить суждение, и старались заранее прочесть на его лице одобрение или критику, чтобы не выставить себя в невыгодном свете. Он много путешествовал, участвовал в кулачных боях на улицах большинства столиц, обедал почти со всеми известными писателями или совершал короткие пешие прогулки. Кстати, он действительно не принадлежал ни к одной партии; он смотрел далеко за пределы всего и улыбался противоположным взглядам и стремлениям, ревностным спорам философов и поэтов: он сам был ярким пятном этих различных рефлексий. Все его суждения высказывались поспешно, как бы играя, с небрежным налетом мистицизма, и женщины удивлялись не тому, что он говорил, а тому, что он, по-видимому, скрывал, будучи уверенным, что его не поймут. Если последний, казалось, тайно управлял общественным мнением, то другой, с другой стороны, имел почти исключительную власть в этом вопросе. Это был молодой, полный мужчина, пышущий здоровьем, с лицом, которое сияло и излучало приятное самодовольство. Он говорил высокопарно, хвалил и ругал без меры, говорил торопливо, пронзительным, визгливым голосом. Он, казалось, был ярым энтузиастом своей профессии и любил, чтобы женщины, которые, по-видимому, очень его любили, называли его святым «тирсоносцем», он умело пользовался выражением лица, которым он привык подвергать своей иронии низшие, менее сочные натуры. Фридрих понятия не имел, откуда этот человек черпал столько любящих взглядов во время своих декламаций, пока наконец не обнаружил большое зеркало прямо напротив него. Энтузиаста не потребовалось долго уговаривать, чтобы он поделился своим стихотворчеством. Он прочел длинный дифирамб о Боге, рае, аде, земле и карбункуле с величайшим воодушевлением и закончил с таким криком и пафосом, что аж посинел. Дамы были вне себя от восторга перед героической силой стихотворения и манерой его прочтения.
              Другой молодой поэт, более вялый по виду, сидевший по соседству с хозяйкой дома, также хвалил его, бросая несколько пронзительных, завистливых взглядов на увлечённого чтением человека. На самом деле, этого человека Фридрих заметил уже с самого начала. Он выделялся своей абсолютной непохожестью на этих двух абсурдистов. В течение всего времени, не беспокоясь о пересудах остальных, он разговаривал исключительно с хозяйкой дома, с которой он, казалось, был на одной душевной волне, что было видно по губам обоих, и Фридрих слышал лишь изредка как звучат отдельные слова, как-то: «вся моя жизнь становится романом» — «буйный дух» — «священническая жизнь». Наконец, он тоже вытащил из кармана огромную пачку бумаг и начал читать вслух, среди прочего, следующую ассонансную песню:
Весна серебряные струи
      Проливает
Благоговейно я колени
          Преклоняю.

   Они росой небесной
            Лечат раны,
мне жребий дан чудесный   
          право, странно

Теряются в речных волнах
       И тают песни,
И, возвращаясь на ветрах,
  Приносят вести.

О чем волнуется толпа,
   Мне неизвестно,
Я ненасытен, жажду я
    Любви и песни.

Все, что любил и слышал я,
         Все отзвучало,
А чудо в том, что жажду я
          Начать сначала.      
    
Далее он прочел следующий сонет:

Распахнуты небесные чертоги,
В них золотые плещутся потоки,
И долгим эхом замирают строки,
Возвышенным там все пленяет слогом.

Златых мостов сплетаются аркады,
По ним в раздумьях странствуют поэты,
Лишь вешним ливнем прозвучат сонеты,
Твоя душа там обретет отраду.

Стремись туда, отринув все сомненья,
Оставь без сожаленья мир подлунный,
Тебя зовут собратьев песнопенья,

Кого священные коснутся струны,
Тот в звездную гармонию вольется
И в млечные просторы окунется.
        Он прочитал еще несколько сонетов с какой-то священнической торжественностью. Ни у кого из них не было недостатка в по-настоящему искреннем чувстве, яркой экспрессии или прекрасных образах. Все они имели одну мысль, которая простиралась до бесконечности; все они говорили о призвании поэта и божественности поэзии, но сама поэзия, изначальная, свободная, способная жить, которая овладевает нами прежде, чем мы говорим о ней, это не вышло на свет из всех предшествующих речей и приготовлений к этому. Фридриху эти поэты, в своей безупречно отточенной, блестящей, благовоспитанной изнеженности, казались пресным, неприятным паром чая, а изящный чайник на столе с душистым запахом— жертвенным алтарем для этих муз. Размышляя на эту эстетическую тему, он вспоминал прекрасные вечера в лесу близ замка Леонтина, где сам Леонтин порой вел странные беседы о поэзии и искусстве. Чем темнее становилось вокруг, тем больше они в конце концов сливались воедино с шелестом леса, ручьев и великой тайной жизни, и становились не столько обученными, сколько обновленными, укрепленными и воодушевленными. 
            Его чрезвычайно успокаивала освежающая красота Розы, в лице и фигуре которой величественный, дикий, часто непокорный дух гор и лесов ее брата несомненно приобрел более спокойный, высокий, прекрасный облик. В тот вечер она показалась ему гораздо более красивой и невинной, поскольку почти не вмешивалась в ученые беседы. С другой стороны, ее соседка, молодая графиня Романа, показалась ему чрезвычайно привлекательной, и отталкивающей одновременно. Он сразу узнал в ней греческую фигуру на картине, и поэтому ее обычно называли сегодня прекрасной язычницей. Ее красота была щедрой, богатой, южной и ослепительной, и с лихвой затмевала более немецкое очарование Розы, хотя и не была по-настоящему идеальной. Ее движения были пламенны, ее большие, горящие, пронзительные глаза, не лишенные строгости, притягивали Фридриха, как магнит. Когда выступающий поэт наконец закончил свою лекцию, ее совершенно неожиданно спросили, что она о ней думает. Романа ответила очень кратко и сбивчиво, так как не слышала почти ни слова; тем временем она тайно вырезала поразительный портрет Фридриха, который тут же отдала Розе. Вскоре после этого ее также попросили прочитать несколько своих стихов. Напрасно она уверяла их, что у нее ничего нет с собой, люди теснили ее со всех сторон, особенно женщины с типичными еврейскими лицами; и вот, недолго думая, она начала декламировать следующие стихи, которые она читала частично по памяти, но большей частью в данный момент ей помогла музыкальная память, и она чудесно исполнила балладу нараспев: (Романа исполняет очень длинное произведение сказочного содержания о фее, живущей на вершине горы).      Графиня, которая своим красивым, восторженным лицом напоминала французскую импровизаторшу, вдруг прервала себя громким смехом, и никто не знал почему. Поклонники спросили все разом: «Почему Вы смеетесь? Разве аллегория уже закончилась? Разве это не поэзия?» - «Не знаю, не знаю, не знаю», - весело сказала графиня и встала.   
      Эти поверхностные стихи теперь обсуждались со всех сторон. Некоторые считали принцессу в поэме Венерой, другие называли ее красавицей, третьи называли ее поэзией жизни. «Вполне возможно, что это сама графиня», — подумал Фридрих. - «Это Дева Мария как великая любовь мира», - с благородной небрежностью сказал изобретательный путешественник, не обративший внимания на суть. «О, Боже упаси», — сказал Фридрих, который нашел стихотворение графини таким же языческим и высокомерным, как и ее красота, наполовину высмеивающая и наполовину недовольная: «Мы едва избавились от умствований в религии, а уже начинаем поэтизировать и подстраивать под себя ее основные незыблемые постулаты, чудеса и истины. В ком религия тесно переплетена с жизнью, кто действительно пронизан благодатью во всех ее проявлениях, его душа может также наслаждаться восторгом и небесным великолепием в песнях. Но кто высокомерно и умно верит, что он может обозревать эти тайны и простые истины только как материал для поэзии, всякий, кто понимает религию, которая не принадлежит вере, но лишь является источником вдохновения для поэзии в отдельности, тот, кто произвольно собирает красавиц и верит в греческий Олимп так же, как и в христианство, тот будет путать одно с другим и перемещать это до тех пор, пока все небо не превратит в пустыню». - Фридрих заметил, что несколько человек насмешливо улыбаются, слушая его с таким выражением лица, как будто ему не дано подняться до их прогрессивного свободного мышления.
 Тем временем за столом была раскрыта и перелистывалась книга «Графиня Долорес»*. Самые разные мнения по вопросу этого произведения вскоре столкнулись. Хозяйка дома и ее сосед, тот самый вялый томящийся человек, говорили об этом при всех с горечью и с поразительно уязвленной чувствительностью и горячностью. Казалось, они всей душой ненавидели эту книгу. Фридрих догадался о причине и промолчал. «Признаюсь, — сказала молодая дама, — я не могу этого понять, я никогда не знала, что делать с этой историей, похожей на тысячи историй». - «Вы совершенно правы, - прервал ее один из мужчин, который всегда был наиболее корректен в своих суждениях, - «мне всегда казалось, что этому поэту, следует взять перерыв еще на несколько лет, чтобы научиться писать стихи». Какие странности, искажения и явные преувеличения!» - «Как раз наоборот», - прервал другой, - «я нахожу все это слишком прозаичным, лишенным небесного изобилия воображения. Если у нас будет еще много таких романов, наша поэзия снова станет просто аллегорической персоной морали». 
Здесь Фридрих, который высоко ценил эту книгу, больше не смог сдержаться. «Все вокруг нас», — сказал он, — «прозаично и обыденно или же великолепно и величественно, в зависимости от того, воспринимаем ли мы это угрюмо и лениво или восторженно. Но величайший грех нашей нынешней поэзии, насколько я могу судить, — это полное абстрагирование, затхлая жизнь, пустое, произвольное, разрушительное потакание образам. Поэзия заключается скорее в постоянном восторженном взгляде и созерцании мира и человека в нем, она заключается как в расположении духа, так и в прекрасных талантах, которые становятся великими только через способ их выражения. Если таким образом поэзия становится действительно живой в умном, простом и строгом, мужском уме, то исчезает всякое разногласие: мораль, красота, добродетель и поэзия, все становится единым целым в благородных мыслях, в Божественном, чувственном наслаждении и радости, и тогда стихотворение действительно может стать сильным, стройным, высоким деревом, прочно укоренившимся в земле, где грубое и тонкое смешаны вместе. Оно растет, шумит и живет во славу Божию. Именно такой мне всегда представлялась эта книга, хотя я с радостью признаю, что автор в своей гордой беспечности употребляет слова весьма небрежно и слишком часто находит удовольствие в том, чтобы переворачивать маленькие волшебные вещи с ног на голову самым странным образом».
           Женщины невероятно удивились, когда Фридрих так неожиданно заговорил. По крайней мере, от его слов исходили доброта и тепло, которое для них было главным во всех подобных вещах. Романа, услышавшая это издалека, стала смотреть на него более многозначительно своими темными искристыми глазами. Но Фридрих подумал: «В тебе каждое слово становится просто еще одним словом», и обратился к простому человеку, который приехал из деревни и, казалось, был меньше знаком с литературой, и, тем более не умел говорить о ней.
      Он рассказал ему, как этому роману он обязан странной трансформацией всей своей жизни. Воспитанный в деревне исключительно как экономист, он с раннего детства не только не питал страсти к чтению, но имел особенно некоторое отвращение ко всякой поэзии, как к бесполезному времяпрепровождению. Его дети, с другой стороны, с самого нежного возраста обнаруживали непреодолимую склонность и способность к поэзии и искусству, и все употребляемые им средства не могли отвратить их от этого и сделать из них деятельных, порядочных земледельцев. Более того, его старший сын сбежал от него и стал художником против его воли. В результате он становился все более и более замкнутым, и его отвращение к искусству все более превращалось в решительную ненависть ко всему, что было с ним связано. Художник-сын тем временем влюбился в странную молодую девушку. Она была, безусловно, самой талантливой, самой жестокой, одновременно лучшей и худшей девушкой, которую можно было найти. Ряд беспорядочных любовных связей, в которые она все же ввязывалась, часто доводили художника до крайностей, так что в припадках ярости между ними происходили стычки, которые были столь же ужасны, сколь и комичны. Но ее неописуемая красота всегда неумолимо влекла его к ней, и поэтому он делил свою беспокойную жизнь между ненавистью и любовью, всеми самыми бурными страстями, а в оставшиеся часы продолжал неустанно и с еще большим рвением работать над своими великими картинами. В конце концов я отправился в далекий город», — продолжал свой рассказ мужчина, — «чтобы собственными глазами увидеть странное занятие моего сына, о котором я так много слышал. По дороге один из его лучших друзей сказал мне, что кое-что изменилось. Девушка или жена моего сына случайно наткнулась на книгу, которую она читала несколько дней, не отрываясь и увлеченно. С тех пор никто из ее любовников ее не видел, и в конце концов она серьезно заболела. Эта книга была ничем иным, как историей графини Долорес. Приехав в город, я сразу же поспешил в дом сына. Во всем доме я никого не нашел, дверь была открыта, внутри было пусто. Я вошел в комнату: девушка лежала на кровати, бледная и как будто уснувшая от изнеможения. Я никогда не видел ничего прекраснее. В комнате были готовые и незаконченные картины на мольбертах, принадлежности для рисования, книги, одежда, полузакрытые гитары, все в жутком беспорядке. Через открытое окно открывался восхитительный вид на город, извилистую реку и горы. В комнате я нашел на столе открытую книгу; это был роман о Долорес. Я не хотел будить больную женщину, поэтому сел и начал читать книгу. Я читал и читал. Многие вещи казались мне созвучны, как старые, давно потерянные и забытые мысли, и я все больше и больше погружался в них. Я читал, пока не стемнело. Солнце уже село, но я все еще мог видеть редкие отблески заката, странно падающие на картины, которые так тихо стояли на своих мольбертах. Я вгляделся в них внимательнее, они как будто начали оживать, и в этот момент я начал понимать искусство, непреодолимую страсть и жизнь моего сына. Я вообще не могу описать, что я чувствовал в то время. Такое случилось со мной впервые в жизни: я ощутил глубоко внутри себя чудесную силу поэзии, и я был весьма напуган этим. Я заметил, что девочка на кровати все еще не двигалась. Я подошел к ней, потряс ее и позвал. Она не ответила, она была мертва. Позже я узнал, что мой сын сегодня, как только она умерла, ушел и оставил все в своей комнате все как было".
   Тут мужчина серьезно задумался. «С тех пор я усердно читаю», — продолжил он после короткой паузы; «Многое из того, что говорят поэты, остается для меня совершенно непонятным, но каждый день я учусь понимать и разрешать многие вещи в себе, в людях и вещах вокруг меня, которые раньше были мне непонятны и которые угнетали меня невыразимо. Я чувствую многое теперь лучше». Фридрих был тронут этой простой историей. Он внимательно посмотрел на человека и заметил в его сильно осунувшемся лице одну странную темную черту, которая была как отметина несчастья и это заставило его содрогнуться. Он хотел спросить его о чем-то, что особенно привлекло его внимание в рассказе, но дифирамбический «тирсоносец», который тем временем неутомимо демонстрировал дамам свое остроумие, отвлек его от этого, внезапно обратившись к доброму, «томящемуся» человеку с весьма пылкими просьбами прочесть им еще несколько своих превосходных сонетов, хотя он, как и Фридрих, хорошо слышал, что тот и так все время делал именно это,  читая стихи перед дамами, демонстрируя  остроумие и насмешки: Фридрих был возмущен этой бессердечной двуличностью; он быстро повернулся к стоявшему рядом с ним «томному» человеку и сказал: «Мне совсем не нравятся ваши стихи». Человек с презрительным выражением лица широко раскрыл глаза, и никто в компании не понял откровенного суждения Фридриха. Однако дифирамбист чувствовал себя пристыженным; он не рисковал больше обращаться с просьбами к человеку с презрительным выражением лица, и с тех пор с опаской посматривал на Фридриха, словно на судью чести. Затем Фридрих повернулся к крестьянину и сказал ему достаточно громко, чтобы «тирсоносец» услышал: «Продолжайте наслаждаться произведениями поэтов с простым умом и честной душой, и все постепенно станет для Вас ясным». Величайшим препятствием к истинному пониманию всех поэтических произведений в наши дни является то, что каждый, вместо того чтобы позволить себе как следует и на всю жизнь проникнуться ими, немедленно ощущает беспокойный, болезненный зуд самому писать стихи и делать что-то в этом роде. Орлы рождаются высоко и взлетают в воздух выше остальных, но страуса часто восхваляют как царя птиц, потому что он с большим шумом берет разбег, но он никогда не сможет взлететь».
      Нет ничего более искусственного и забавного, чем развлечение в такой компании. Все это удерживают воедино тысячи почти невидимых нитей тщеславия, похвалы и ответной похвалы и т. д., это называется у них сетью любви. Если неожиданно кто-то, ничего не смыслящий в этом деле, начнет усердно над ней работать, вся паутина вечной дружбы и священной связи распадется. Вот и сегодня Фридрих «пересолил» чай. Никто не мог заставить искусственный челнок, который раньше ткал такие тонкие эстетические вечера, в один прекрасный момент, снова работать. Большинство из них стали раздражительными, никто не мог или не хотел понимать слова другого, как при строительстве вавилонской башни, и так один оскорблял другого в полном замешательстве. Многие господа наконец неохотно попрощались, компания стала меньше и разбилась на группы. Дамы время от времени группировались на оттоманках в живописных даже в несколько непристойных позах. Фридрих вскоре заметил тайное взаимопонимание между хозяйкой дома и мужчиной с презрительным выражением лица. Но в то же время ему показалось, что он уловил в ней тонкий флирт, который, казалось, был направлен на него. На самом деле он нашел ее гораздо умнее, чем можно было бы изначально ожидать, глядя на ее кажущуюся кротость; она, казалось, не замечала своего томящегося возлюбленного и, будучи весьма просвещенной, думала о нем меньше, чем притворялась во что он всем сердцем верил.
           Подобно энергичному охотнику в свежей красоте утра, Фридрих стоял среди этих размытых образов жизни. Его привлекала только единственная и неповторимая графиня Романа. Стихотворение, которое она декламировала, уже привлекло его внимание к ней и к своеобразному, особенному складу ее ума. Даже тогда он думал, что заметил глубокое презрение и острый взгляд на все чаепитие, и его нынешние беседы с ней подтвердили его мнение. Он был поражен свободой ее взглядов и смелостью, с которой она понимала и оценивала всех людей. Она в этот момент с непостижимой ясностью поняла все идеи, которых Фридрих коснулся в своих предыдущих высказываниях, и теперь она безошибочно улавливала все его мысли. В ее уме, как и в ее прекрасном теле, было волшебное богатство; ничто в мире не казалось слишком большим для ее сердца; Она демонстрировала глубокое и восторженное понимание жизни и всех видов искусства, и поэтому Фридрих проводил много времени исключительно с ней, забывая обо всем остальном обществе. Тем временем дамы начали перешептываться и морщить носики, сплетничая по поводу новой победы графини.
 Наконец их разговор прервала Роза, которая подошла к графине и угрюмо попросила ее пойти домой. Фридрих, заметивший на ее лице глубокую печаль, взял ее за руку. Но она быстро отвернулась и бросилась к укромному окну. Он последовал за ней. Она смотрела в тихий сад, отвернувшись; он слышал, как она всхлипывала. Ревность, может быть, и самое мучительное чувство неспособности соперничать с графиней во всем этом бушевали в ее душе. Фридрих обнял прекрасную, безутешную девушку. Затем она быстро и крепко обняла его за шею и от всего сердца сказала: «Мой любимый!» Это был первый раз в жизни, когда она назвала его так. Но тут люди начали расходиться, и все стали прощаться; они больше не могли продолжать разговор. Когда Фридрих уходил, к нему подошел министр и спросил, как ему здесь понравилось. Он ответил с двусмысленной вежливостью. Министр серьезно и испытующе посмотрел на него и ушел. Фридрих поспешил по ночному городу к своему дому. Снаружи дул сильный ветер. Он никогда еще не чувствовал себя так неуютно, опустошенно и устало.
    *В переводе с греческого языка слово «тирс» (;;;;;;) означает «деревянный жезл или посох», увитый плющом и виноградными листьями, атрибут древнегреческого бога Диониса, а также его свиты — сатиров и менад.
*«Графиня Долорес» роман фон Арнима, довольно популярный в начале 19 века