Книга 2 глава 14

За окном рваные облака мчались по земле, Мелюзина* пела свою непостижимо монотонную песню над вздыхающими лесами, садами и заборами, деревни блаженно лежали, укрытые снегом. В резиденцию пришла великолепная зима, со звоном колоколов, со свежими лицами девушек, с балами, операми и концертами, словно веселая свадьба. Вечером Фридрих стоял один у окна; Леонтин и Фабер все еще не показывались; Роза недавно посмеялась над ним, когда он, полный радости, прибежал к ней, чтобы сообщить какую-то политическую новость, которая его особенно взволновала; с той давней ночи он больше не проявлял интереса к графине Романе и больше ни одну из них не видел. За окнами медленно и размеренно падал снег крупными хлопьями, словно серое небо хотело похоронить мир. Затем он увидел двух всадников в широких плащах, скачущих по улице. Один из них оглянулся — Фридрих крикнул: «Виктория!» Это были Леонтин и Фабер, которые только что приехали. 
      Не раздумывая, Фридрих выскочил за дверь и спустился по лестнице. Но когда он вышел на улицу, они уже исчезли. Он прогуливался по нескольким улицам под снежной метелью. И тут на него наткнулся маркиз, которого мы уже знаем по письмам Розы, осторожно обходя выступающие камни мостовой. Он тут же бросился к нему в объятья, как брат, и обрушил на него тысячу шуток, которые заставили бы смеяться до смерти любого, он знал все про всех,  знал, что произошло сегодня и вчера в городе, какие дамы приехали сегодня из деревни, кто был влюблен, а кого разлюбили и т. д. Фридриха раздражала сегодняшняя глупая болтовня этого человека, он находил темы отвратительными, и поскольку тот предоставил ему выбор только сопровождать его либо к себе домой, либо на вечеринку к министру, он с радостью позволил увлечь себя на вечеринку. Потому что лучше с кучкой дураков, — подумал он в дурном состоянии духа, — чем дома один на один с единственным.
           Он нашел многочисленный и блестящий круг. Множество огней, великолепные одежды, гладкий пол, изящные речи, которые время от времени звучали, — все сияло. Он почти повернул назад, внезапно почувствовав, что он вообще не умеет притворяться. Прежде всех он увидел свою Розу. На ней было розовое бархатное платье, ее черные кудри спадали на ее белую грудь. Наследный принц с ней оживленно беседовал. Между тем она несколько раз искоса взглянула на Фридриха каким-то торжествующим взглядом; она знала, насколько она красива. Фридрих задумчиво и рассеянно разговаривал со всеми подряд. Хозяйка дома, у которой он был на чаепитии, тоже была там и, похоже, снова страдала от эстетических судорог. Она оживленно беседовала с несколькими красивыми молодыми людьми об искусстве, и Фридрих услышал только ее последнее восклицание: «О, я хочу сделать миллионы счастливыми!» — как вдруг из другого дальнего угла комнаты раздался громкий смех. Фридрих был поражен, сразу узнав голос Леонтина. Мужчины смутились от этого своевременного смеха, хотя никто не подозревал, что на самом деле речь шла именно о таком восклицании, поскольку смех, казалось, был где-то далеко, в совершенно другом углу зала. Но Фридрих прекрасно понимал, что имел в виду Леонтин. Он тут же бросился к нему и нашел его в компании двух стариков в париках и со старыми франкскими лицами, с которыми никто не хотел проводить время, но с которыми он разговаривал как ребенок и, казалось, очень даже хорошо ладил. Он рассказывал им самые замечательные истории о своем путешествии в горы и от души смеялся вместе с двумя добрыми стариками, когда они ловили его на откровенной, даже слишком безумной лжи. Он был очень рад видеть Фридриха сегодня и говорил, как странно и ужасно было ему въехать из мертвенной тишины заснеженных полей в самую гущу самых великолепных городских кварталов.
           Они еще много говорили, когда подошел принц и отвел Фридриха к окну. «Министр», — сказал он ему, когда они остались одни, — рекомендовал мне вас очень горячо, я бы даже сказал, страстно. Это нечто необычайное, потому что он никого прежде не рекомендовал таким образом». Фридрих выразил по этому поводу свое большое удивление, так как ожидал от министра совершенно противоположного. «Министр», продолжил принц, «не даст себя провести, и поэтому и я доверяю вам. Наше время настолько сложно, что добродетель ничего не стоит без силы. Поэтому мужественные люди должны сплотиться, как настоящая плотина, как неприступная крепость против зла.  Было бы нехорошо, дорогой граф, если бы Вы остались в стороне от общего дела». - «Боже, упаси меня от такого позора!» - ответил потрясенный Фридрих, «моя жизнь принадлежит Богу и моему законному сюзерену». - «Великое дело - воспитывать себя, отрешившись от всего мира, быть благочестивым и прилежным, - восторженно сказал, принц - но еще большее - отбросить все радости, все свои желания и стремления во имя высокой идеи, все…» - здесь он запнулся, так как увидел графиню Роману, которая проходила мимо них». Принц взял ее за руку и сказал: «Так долго оставаться вдали от нас!» Она медленно освободила свою руку, взглянув на Фридриха так, как будто видела его впервые. Принц странно рассмеялся, коротко пожал руку Фридриху и вернулся обратно в зал. Фридрих выдержал вызывающий взгляд графини. Она была одета в черное и выглядела ужасно красивой. Она ни словом не обмолвилась о ночи в замке.
           Леонтин подошел к ней и рассказал о том, как он только вчера проезжал мимо ее замка. «Уже была ночь», — сказал он, — «я позволил себе подняться на крышу замка с Фабером и бутылкой рейнвейна, которые у нас были с собой. Сад, территория и галерея наверху были покрыты глубоким снегом, дверь в дом, видимо, была открыта, потому что ветер то открывал, то закрывал ее однообразно хлопая; над застывшим опустошением снежная буря бросилась в пляс, да так, что, как ни повернись, ветер и снег летели прямо в лицо. Это был настоящий шабаш! Я пил по очереди один стакан за другим и декламировал несколько отрывков из «Фауста» Гете, которые все снова летели в меня, ледяные, с завихрениями, в мою голову и сердце». - «Проклятые стихи!» - воскликнул Фабер, «замолчи; или я сброшу тебя с галереи!" Я никогда не видел его таким злым. Я бросил бутылку в долину, потому что мне было так холодно, что у меня стучали зубы". Романа ничего не ответила, она села за пианино и спела дикую песню, которая могла родиться только от глубочайшей скорби измученной души. «Разве это не прекрасно?» — несколько раз спрашивала она, обращаясь к Фридриху со слезами на глазах и при этом отвратительно похохатывая. - «Ах, тьфу, - сердито воскликнул Леонтин, - это ничего, но должно быть лучше!» Он сел и запел старую песню времен Тридцатилетней войны, страшные звуки которой пробирали до мозга костей. Фридрих заметил, что Романа дрожит. Тем временем Леонтин снова встал и тихонько ускользнул от компании, как он всегда делал, когда его что-то трогало.
А мы от наших фантазий, которые подобно пузырькам на Рейне, означают приближающуюся бурю, вернемся к одиночеству Фридриха, который ночи и дни напролет сидел и работал над книгами, погруженный в свои мысли. Мировой рынок крупных городов, безусловно, является настоящей школой для лучших умов, как самое верное зеркало времени. Туда, в свои машины и колеса они направили старый могучий поток, так что он течет все быстрее и быстрее, пока не иссякнет, и тогда бедная фабричная жизнь раскинет свои надменные ковры по высохшему руслу, изнанка которого отвратительна - голые, выцветшие нити, несколько шедевров древнего искусства, покрытые пылью, уныло расставленные между ними, но на них никто не смотрит; главное то, что самое ничтожное и самое великое насильно вперемешку брошены   вместе. Здесь слабость становится чересчур дерзкой, а то, что достойно величия вынуждено сражаться в одиночку.
           Фридрих впервые как следует посмотрел в большое зеркало, и неописуемая боль пронзила его грудь из-за красоты, величия и священного права, из-за того, что они так одиноки, и сам он в этом зеркале выглядел крошечным и потерянным, и, как прекрасно то, что он, забыв себя, преданно помогал всему душой, словом и делом. Он был поражен, что никогда ничего не делал, что никогда не чувствовал жалости к миру. Таким образом, великая пьеса жизни, множество особых внешних ее проявлений, но прежде всего быстротечность времени, не оставившая равнодушной ни одну великую душу, внезапно, казалось, пробудили в нем все светлые источники, которые иначе били, как веселые фонтаны, чтобы скоротать время, а теперь объединились в один большой штормовой поток. Ему были противны лживые поэты с их голубиными сердцами, которые, игнорируя вопиющие предупреждения времени, тратили свою энергию на праздные игры. Смутная мальчишеская тоска по этому чудесному менестрелю из Венусберга превратилась в святую любовь и энтузиазм, направленные к конкретной и твердой цели. Многое, что его раньше пугало, было посрамлено; он стал более зрелым, ясным, независимым и спокойным в отношении суждений о мире. Ему уже было недостаточно наслаждаться жизнью в одиночку, он хотел проникнуть внутрь себя, тем глубже и мучительнее ему приходилось убеждаться в том, как трудно быть полезным. С безграничным энтузиазмом он отдался изучению государств, новой для него области, или, вернее, всего мира и того, к чему всегда стремился, думал и хотел вечный дух человека, в немногих общих чертах, перед необъятностью которого его внутренняя сущность возрадовалась.   
   Однажды ночью, задремав над своими старыми книгами, он увидел сон, будто сияющий ребенок пробудил его от долгого, сладкого сна. Он едва мог открыть глаза от чудесного сияния, которое исходило от ребенка, от величия и красоты его лица. Он указывал своим маленьким розовым пальцем с высокой горы на окрестности, и Фридрих увидел бесконечный простор вокруг себя: море, реки и земли, огромные, заброшенные города с разрушенными гигантскими колоннами, старый замок его детства, но обветшавший; дальше было море с несколькими кораблями, на одном из них стоял его покойный отец, каким он часто видел его на картинах, и выглядел он необычно серьезным, но все было как будто в сумерках, сомнительно и неузнаваемо , словно размытая, большая картина, как будто темная буря пронеслась по земле, как будто мир сгорел, и огромный дым теперь распространялся над опустошением. Там, где плыл отцовский корабль, сквозь дымку вдруг пробился закат, и солнце скрылось далеко в море. Глядя ему вслед, он увидел то же прекрасное дитя, которое было рядом с ним раньше. Оно стояло печально, прислонившись к большому кресту прямо посреди солнца, между играющими цветными огнями. Неописуемая тоска и в то же время страх, что солнце навсегда погрузится в море, влекли его туда. И тут ему почудилось, будто прекрасное дитя говорит, не шевеля губами и не поднимая глаз: «Если ты действительно любишь меня, иди со мной, а потом ты снова поднимешься, как солнце, и мир будет свободен!" - Он проснулся с удовольствием и легким головокружением. На улице яркое зимнее утро уже сверкало над крышами домов, огни погасли, Эрвин уже был одет, сидел напротив и спокойно и серьезно смотрел на него своими большими красивыми глазами.
            К этому образу жизни присоединился прекрасный круг новых, энергичных друзей, которые, путешествуя и узнавая друг друга по схожему мышлению, постепенно собрались здесь из разных земель Германии. Наследный принц, который безгранично привязался к Фридриху, знал, как укрепить союз с помощью своей пленительной пылкости и красноречия, как это делал, хотя и совсем другими способами, старший, более уравновешенный министр, который после бурной и пылкой юности, сумел осуществить свои великие планы, опираясь на силу и призвание, которые ставил превыше всех других достоинств. При этом он жестко действовал, подавляя сразу храбрых, но слабых людей, также, как и свое собственное личное желание, отказавшись от первой сильной любви, он избрал безрадостный брак с одной из самых знатных девушек, единственно для того, чтобы держать кормило государства в своей более твердой и надежной руке. Похожее чувство, казалось, объединяло всех членов этого кружка. Они усердно трудились, надеясь и веря, что смогут дать ход старому закону за короткое время, готовые биться за это не на жизнь, а насмерть.
         Совершенно обособленно, изолированно и не имея никаких контактов с этим кругом, жил Леонтин в отдаленном квартале резиденции с видом на заснеженные горы за обширными предместьями. Он жил вместе с Фабером и вел странное хозяйство. Все восторги, радости и страдания, которые Фридрих, чье образование продвигалось медленно, но верно, только сейчас открыл для себя, он уже давно чувствовал в глубине своей души. Возможно, ему было жаль своего времени больше, чем кому-либо другому, но он ненавидел говорить об этом. С величайшей силой духа он часто честно пробовал все, где мог быть полезен, но всегда натыкался на то, что толпа богата желаниями, но внутренне тупа и равнодушна там, где это было нужно, и как его мысли всегда простирались дальше его сил. При этом время от времени, в каком-то отчаянии, он неоднократно обращался к поэзии и часто проводил ночи за сочинением о прекрасной жизни, в основном, это были трагедии, которые он снова сжигал утром. Его насмешливое веселье было, в сущности, не чем иным, как этим отчаянием, которое тысячью красок отражалось и преломлялось на красочных образах земли.
           Фридрих навещал его каждый день, они любили друг друга по-прежнему и были неразлучными друзьями, и Леонтина иногда можно было уговорить принять участие в собраниях этого кружка. Он открыто называл все это сносной комедией, а министра — несносным театральным директором, которого непременно вызвали бы в конце пьесы, если бы только слово «немец» употреблялось часто, потому что это произвело бы наилучший эффект в этих немецких временах. Прежде всего, он был настоящим врагом наследного принца. Он часто говорил, что хотел бы из милосердия разрубить его пополам одним из великих мечей своих предков, чтобы одна вульгарная половина хоть раз обрела покой от другой, глупой и восторженной половины. В то время Фридрих не очень понимал подобные разговоры, так как его лучшая натура восставала против их понимания, но они ставили его в тупик. Фабер, напротив, будучи верен поэзии и, всегда усердно работая, каждый день спокойно принимал его с одним и тем же вопросом: по-прежнему ли он космополит? - «Слава богу», - сердито отвечал Фридрих, - «я бы продал свою жизнь первому попавшемуся книготорговцу, если бы она была достаточной, чтобы вместить в себя несколько сотен стихов». - «Очень хорошо», - отвечал Фабер со спокойствием, которое дается сознанием честного, серьезного стремления, «мы все должны стремиться к общему образованию и деятельности, к соединению всех вещей с Богом; но кто истинно верит в свою индивидуальность, если таковая вообще существует, будь то политическая поэзия или искусство войны, и было глубоко, т. е. по-христиански, проникнуто этим, является по этой самой причине всеобщим. Ибо если вынуть одно кольцо из цепи, оно уже не будет цепью, и, следовательно, кольцо также будет цепью». Фридрих сказал: «Но для того, чтобы быть кольцом в цепи, нужно быть еще и железным и составлять единое целое с литьем, и это то, что я имею в виду». Леонтин создал игру слов из их словесной перебранки и вконец всех запутал, так, что ни один из них не мог продвинуться в этой цепочке дальше.
          Этот стремительный, подвижный образ жизни, казалось, несколько отдалял Фридриха от Розы, потому что всякая большая внутренняя деятельность делает внешнее неподвижным. Но это только так казалось, потому что на самом деле, сам того не подозревая, его любовь к Розе сыграла большую роль в его борьбе за высшие идеалы. Подобно тому, как земля прорастает и поет тысячью стволами, ручьями и цветами, когда она обращена ко все оживляющему солнцу, так и человеческий разум радуется всем великим вещам в солнечном свете любви. Роза не воспринимала редкие визиты Фридриха в этом смысле, ибо мало кто из женщин понимает меру мужской любви, а скорее неуклюже измеряет неизмеримое поцелуями и пустыми уверениями. Как будто ее глаза были слишком глупы, чтобы свободно смотреть в божественное пламя, они лишь играют со своим игривым отражением. Фридрих обнаружил, что она в последнее время несколько изменилась. Она часто была немногословна, иногда весела до легкомыслия, и оба эти качества, по-видимому, были манерностью. Она часто примешивала что-то странное в свои лучшие разговоры, как будто ее внутренняя жизнь утратила прежнее равновесие. Она ни разу не упрекнула его за редкие визиты. Он был далек от того, чтобы даже подозревать истинную причину всего этого. Ведь настоящая любовь проста и беззаботна. Однажды вечером он пришел к ней под вечер — в комнате было уже темно, она была одна. Она, казалось, затаила дыхание от смущения, когда он так внезапно вошел в комнату, и несколько раз с тревогой оглянулась в сторону другой двери. Фридрих не замечал ее беспокойства или не хотел его замечать. Сегодня он весь день работал, писал и размышлял. Поздний летний энтузиазм еще держался на его небрежно неряшливой одежде, на сонном, несколько бледном лице и задумчивых глазах. Он попросил не зажигать света, сел у окна с гитарой, как обычно, и весело запел старую песню, которую он часто пел Розе в саду возле ее замка. Роза сидела рядом с ним, погруженная в свои мысли; чем дольше он пел, тем больше она чувствовала, что должна доверить ему что-то, но не могла заставить себя сделать это. Она продолжала смотреть на него. «Нет, это невозможно!» не выдержала она, вскрикнула и вскочила. Он отложил гитару; она быстро скрылась за другой дверью. Он постоял там еще некоторое время, задумавшись, но так как никто не пришел, он удивленный покинул дом.
               Для него всегда было особенно радостно, когда он прогуливался по улицам вечером и смотрел в освещенные окна внизу, когда все уютно сидели вокруг теплой печки или ужинали за чисто накрытыми столами, в то время как на улице бушевала непогода, забывая о дневных трудах и усилиях, словно в красочной галерее рождественских картинок. Сегодня он пошел другим, необычным маршрутом, по узким, почти безлюдным переулкам, как вдруг ему показалось, что он увидел в одном из окон принца. Он остановился в изумлении. Это действительно был он. Он сидел на заднем плане на деревянном стуле, одетый в бедное пальто, которое он никогда раньше на нем не видел. Перед ним на табурете сидела молодая девушка в одежде простолюдинки, положив обе руки ему на колени, и смотрела на него снизу вверх, а он, казалось, что-то ей говорил и гладил ее волосы, расправляя по обеим сторонам ее веселого лба. Мерцающий огонь в очаге, на котором старушка что-то готовила, разбрасывал по комнате свои уютные отсветы. Тарелки и миски были аккуратно расставлены по своим местам вдоль стен, котенок сидел на дедушкином стуле у печи и вылизывал себя, на заднем плане висела картина Девы Марии, ярко освещенная огнем камина. Казалось, что это был тихий и аккуратный дом. Девочка радостно вскочила со своего места, подошла к окну и на мгновение взглянула в оконное стекло. Фридрих поразился ее красоте. Затем она весело и необыкновенно сладко встряхнулась, словно ей стало холодно от мимолетного взгляда на бурную ночь за окном, влезла на стул и закрыла ставни.
          На следующее утро, когда Фридрих встретился с принцем, он сразу же рассказал ему о том, что видел накануне. Принц был потрясен, задумался на мгновение и попросил Фридриха сохранить это втайне. Он рассказал, что уже давно навещает девушку и выдает себя за бедного студента. Мать и дочь, которым было достаточно этого объяснения, действительно так думали. Фридрих открыто и серьезно сказал ему, что это опасная игра, в которой девушке придется проиграть, что он должен отказаться от всего, пока дело не зашло слишком далеко, и, прежде всего, великодушно пощадить девушку, которая все еще казалась ему невинной. Принц был тронут, пожал руку Фридриху и поклялся, что любит девушку слишком сильно, чтобы сделать ее несчастной. Он просто называл ее своей возвышенной девочкой.
           Позже, в чудесный день, когда ручьи вновь открыли свои ясные глаза и несколько жаворонков уже пели высоко в синем небе, Фридрих распахнул все окна, выходившие на уединенную аллею, которая в то время года была почти безлюдна. Было воскресенье, в тихом, радостном воздухе раздавался звон бесчисленных колоколов. Затем он увидел вдалеке снова переодетого принца, а рядом с ним — девушку - горожанку, изящно разодетую в свой воскресный наряд. Она казалась очень довольной и часто с радостью прижималась к его руке. Фридрих взял гитару, сел на окно и запел:
Лишь холодный снег растает,
Ты шагнешь через порог,
Там тебя уже встречает
Льстивой речью паренек,
Взор, ланиты восхваляет,
Только ты не торопись,
Лишь холодный снег растает,
Лжи сердечной берегись!

Лишь повеет ветер нежный,
Станет солнце припекать,
С ним под ручку безмятежно
Ты отправишься гулять.
В глазках лучики надежды,
Только ты не торопись,
Лишь повеет ветер нежный,
Лжи сердечной берегись!

Лишь взметнутся в небо птицы,
Зря его не ожидай,
Стал тобой он тяготиться
И уехал в дальний край.
Мысли спутаны, не спится,
В красном пламени восход,
Лишь взметнутся в небо птицы,
Хуже смерти жизнь придет.

        Песня трогала и самого Фридриха своей неописуемой силой. Счастливая пара его не заметила. Он все еще слышал довольный смех девушки до тех пор, пока они не исчезли из виду.
     Вскоре снова вернулась зима. Вечер был неприятный, ветер гнал по улицам снег, и Фридрих, плотно закутавшись в плащ, шел к Розе. Поскольку теперь ей приходилось чаще, чем обычно, появляться в обществе, она торжественно пообещала ему ждать его сегодня дома. Под плащом у него была коллекция старых картин, которые он недавно купил и которыми они хотели сегодня полюбоваться. Он был невероятно рад, что сможет показать все это ей и вдобавок рассказать ей скрытые смыслы и старые истории, стоящие за ними. Но каково же было его удивление, когда он обнаружил, что в доме все тихо. Он все еще не мог в это поверить, поэтому поднялся наверх. Ее гостиная также была пуста, и не было никого, кто мог бы сказать где она. Зеркало на туалетном столике все еще стояло вертикально, на стульях лежали искусственные цветы, золотые гребни и платья; должно быть, она недавно вышла из комнаты. Он сел за стол и, оставшись один, раскрыл свои картины. Великолепие красок, которые на старых картинах выглядели такими свежими, словно они были написаны сегодня, тронуло его; как Геновева стояла бедная и одинокая в лесу, лань лежала перед ней, а за нею ландграф с лошадьми, охотниками и рогами, вокруг было так много ярких цветов, бесчисленные птицы в ветвях хлопали своими сияющими крыльями, Геновева так прекрасна и солнце светит великолепно, зелень и золотое создают музыку красок, а небо и земля полны радости и восторга. - «Боже мой, Боже мой, - сказал Фридрих, - почему все в мире стало другим!» На столе он нашел лист бумаги, на котором Роза начала рисовать розу. Не совсем понимая, что делает, он написал на бумаге «Прощай». И ушел.
       Выйдя на улицу, он вспомнил, что сегодня в доме министра будет бал. Теперь в его голове стала складываться вся картина, и он направился прямо туда, чтобы увидеть все своими глазами. Плотно закутанный в плащ и неузнанный никем, он стоял в дверях среди наблюдающих слуг. Он рассмеялся, когда вошел маркиз в своем праздничном наряде и с благородным щегольством оттолкнул его в сторону вместе с остальными слугами. Он заметил, как слуги тайно посмеивались. «Боже, помоги дворянству, — думал он, — если это будет их единственным отличием и единственной опорой в эти жестокие приближающиеся времена, когда все они, серьезно не возьмут себя в руки, все погибнут!»
          Танцевальная музыка весело разносилась по залу, словно бушующее море, где ярко всходят и заходят бесчисленные звезды. Затем он увидел Розу, вальсирующую с принцем. Все смотрели на них и охотно расступались, настолько прекрасна была эта пара. На лету она протянула руку и, запыхавшись, бросилась на софу недалеко от двери. Щеки ее пылали, грудь, белизна которой от ниспадающих черных локонов становилась еще ослепительнее, бурно поднималась и опускалась; она была чрезвычайно очаровательна. Он видел, как она игриво передала что-то принцу, который, казалось, долго донимал ее просьбами, и что он быстро спрятал. Затем принц что-то сказал ей на ухо, после чего она тихонько рассмеялась, что Фридриха, словно ножом по сердцу резануло.
          Самое странное, что только здесь, в этом бреду, в этой обстановке, Фридрих вдруг вспомнил, что узнал в речи принца тот самый голос, который он слышал на маскараде, когда он снова впервые после разлуки увидел Розу с ее спутником, а затем в темном переулке, когда он вышел от маленькой Мари, и услышал голос двух мужчин, закутанных в плащи. - Он был глубоко потрясен этим открытием. Он подумал о бедной девушке, о ненависти Леонтина к принцу, о потерянной Мари, обо всех прекрасных временах, которые навсегда миновали, и снова бросился в веселую метель.
               Вернувшись домой, он обнаружил Эрвина спящим на диване. Повсюду валялись письменные принадлежности; похоже, он что-то писал. Он лежал на спине, в правой руке, покоившейся на сердце, он держал между пальцами небрежно сложенный листок бумаги. Фридрих подумал, что это письмо, так как любимым занятием Эрвина всегда было удивлять его новыми письмами, когда он возвращался домой. Он осторожно взял его из рук мальчика и, не глядя на него, быстро открыл.
               Он прочитал: «Облака постоянно движутся, ночь так темна. Куда ты ведешь меня, небесный кормчий? Облакам и морю нет конца, мир велик и тих, страшно быть одному». - Дальше было написано: «Дорогая Юлия, помнишь ли ты, как мы сидели в саду под высокими цветами, играли и пели, солнце светило тепло, ты была такой хорошей. С тех пор меня больше никто не жалел. " - И снова: «Я не могу больше молчать, зависть гнетет мое сердце». Только сейчас Фридрих заметил, что бумага была сложена лишь как письмо и на ней не было никакой надписи, он снова положил его рядом с Эрвином и задумчиво посмотрел на сладко дремлющего мальчика.
           Тут Эрвин проснулся, удивился, увидев рядом с собой Фридриха и письмо, поспешно сунул бумагу в карман и вскочил. Фридрих взял его за обе руки и притянул к себе. «Что с тобой?» он спросил его добродушно - Эрвин долго смотрел на него своими большими, красивыми глазами, не отвечая, потом он вдруг быстро заговорил, и живая веселость разлилась по его одухотворенному лицу: "Давайте отправимся за город, далеко-далеко". прочь от людей. Я поведу тебя в большой лес». - Он чудесно рассказывал о большом лесе и о прохладном ручье, и о башне над ним, где жил мертвец, словно из темных, спутанных воспоминаний, часто внезапно оживляя старые картины из детства самого Фридриха. Фридрих поцеловал восторженного мальчика в лоб. Тот бросился ему на шею, и страстно поцеловал, крепко обняв его обеими руками. Полный изумления, Фридрих с трудом освободился от его объятий; что-то необычайно изменилось в его лице, странное желание было в его поцелуях, губы горели, сердце билось почти слышно; он никогда не видел его таким.
     Тут вошел слуга, чтобы помочь Фридриху раздеться. Эрвин исчез. Фридрих услышал, как он поет в своей комнате:
                Никому нельзя признаться
                Отчего душа поет,
                Он, сумеет догадаться,
                Он один меня поймет.

                В поле снег слышней ложится,
                Даже звезды в вышине,
                Все ж слышней, как сон, что снится,
                Чем те думы, что во мне.

                Лучше б утро наступило,
                Певчих приглашая ввысь,
                Чтобы сердце мое взмыло,
                Чтоб мы вместе поднялись!

                Как мне жаль, что я не птица,
                Чтоб моря преодолеть,
                Чтобы в даль и в высь стремиться,
                Чтоб до неба долететь.
               
     *Мелюзина - фея из кельтских и средневековых легенд, дух свежей воды в святых источниках и реках. Часто изображалась как женщина-змея или женщина-рыба от талии и ниже (ср. морская дева), иногда с двумя хвостами.               
    * Геновева (также Женевьева Брабантская) — персонаж народной книги и легенд, пфальцграфиня, жена Зигфрида.  В основе сюжета — история о добродетельной жене, которую ложно обвинили в неверности. Геновеву приговорили к смертной казни, но палач её пощадил. Она шесть лет прожила со своим сыном в пещере, пока их не обнаружил муж.
Есть еще одно предположение: Образ Геновевы использован в пьесе Людвига Тика «Жизнь и смерть святой Геновевы» (1799) и в опере Роберта Шумана «Геновева» (1847–48).