Книга падших стражей. Библейская версия

(Записано со слов Еноха, ходившего пред Богом)

1. И было во дни судей, когда сыны Израилевы жили в земле Ханаанской меж гор и долин, близ потока Арнон.

2. Земля та изнывала от зноя под солнцем, камни раскалялись, а воздух струился, яко дым кадильный над жертвенником Ваала.

3. Народ же малый, потомки Елдада, кочевали у вод источника, что бил из камня, храня заповеди и страшась идолов ханаанских, кои пожирали чад в пламени.

4. И вот, в день знойный, среди тишины полуденной, раздался вопль пастыря овечьего. Вопль сей был исполнен ужаса несказанного и пресекся внезапно, яко бы горлу его ледяная десница преградила путь.

5. И воззрели люди, и вот, на краю стана, где тропа сходит с холмов опаленных, стояли три мужа.

6. Не воины, ни купцы, ни разбойники. Стражи наречены они были впоследствии старцами, шепотом трепетным.

7. Ростом же превосходили они кедры Ливанские, вершинами касаясь небесной сини. Но не рост устрашал.

8. Одеяний их не было из виссона или шерсти. Казалось, облечены они в доспехи живые, сплетенные из света луны сего и тьмы бездонной ночи оной. Плоть их мерцала холодным блеском, яко вода черная под ликом ночным, но среди дня ясного.

9. Лица же их – прекрасны и страшны, яко лики херувимов на покровах Скинии, но изваяны будто из кости мороженой – бесстрастны, недвижны, ни смеха, ни гнева не ведающие.

10. Очи их глубоки, яко колодези в пустыне Син, но не вода живая в них пребывала, а мрак беззвездный, Пустота вечная зияла.

11. Не ступали они по земле, но парили на пядь над прахом раскаленным, не воздымая пыли. Исходил же от них холод древний, глубочайший, яко из пещер, куда от века не проникал луч солнечный. Холод сей выжимал пот и леденил его на коже.

12. И объял страх великий стан. Дети умолкли, приникнув к лону матерей. Мужи опустили копья свои, ибо сила оставила руки их. Псы же, лютые в иное время, жались к земле, поджав хвосты и скуля.

13. И вышел Елдад, старейшина, муж почтенный, отец Адассы. Стан его трясся, но главу держал высоко. Борода его, бела яко снег на Ермоне, трепетала.

14. И воззвал Елдад, глас его дрожал: «Кто вы, пришельцы? Откуда путь держите? Чего ищете вы у дома Израилева в сей пустыне?»

15. И обратил лице свое к нему один из Стражей. Движение его было плавно, лишено тяжести плоти, яко поворот изваяния на незримой оси. Взгляд же его, полный той ледяной Пустоты, коснулся Елдада.

16. И вскричал старец, не от боли, но от страха несказанного, всесокрушающего, наполнившего душу его до краев. И пал он на колени, хватая устами воздух знойный. Голос же Стража прозвучал не в ушах, но в самой кости и духе слушавших, яко гул землетрясения дальнего, но тих и отчетлив, и холоден:

«Мы – Наблюдатели. Пришли видеть Творение. Видеть… и судить.»

17. И избрали они холм против стана. Не поставили шатров. Не возжгли огня. Стояли же или сидели неподвижно, дни и ночи напролет, очи их бездонные взирая на людей, на труды их малые, на радости мимолетные, на скорби их. Было присутствие их язвою на теле мира сего.

18. Трава под ними вяла, чернела и обращалась в прах. Птицы, пролетая над холмом, падали мертвы, яко пораженные невидимою стрелою льда. Воздух же вокруг сгущался, тяжек и колюч стал, яко иглы инея. Ночью же светились они мертвенным сиянием, и тени их, длинные и ломаные, ползли по земле, яко щупальца, заставляя псов выть в тоске.

19. И шептались люди: «Ангелы ли Господни? Вестники ли Суда?» Но в очах Елдада, не оправившегося, светился лишь животный ужас. И шептал он дочери своей, дыхание его пахнуло холодом и тленом: «Не ангелы света суть. Иное. Древнее солнца. Холодное, яко сердце Левиафана. Они… взирают на нас. Яко на муравьев под камнем».

20. Была же Адасса, дочь Елдада, прекрасна видом. Красота ее цвела, яко лилия у вод источника. Когда несла она воду, стан ее колыхался, кожа же под солнцем – златом теплым меда сияла.

21. И ощутила она взор. Не взор мужей похотливый. Взор того Стража, что стоял ближе к тропе. Очи его, холодные и пустые, неотступно следовали за ней. Не вожделение было в них – любопытство ненасытное, бездушное, яко у мудреца, разглядывающего тварь редкую, да вонзит в нее булавку. Взор сей проникал сквозь хитон, сквозь кожу, леденил кости и мозг. Рождал он не стыд, но страх первородный, леденящий, дрожь в чреслах, желание бежать и скрыться. От взора сего ладони потели и мигом стыли. И снились ей колодцы из льда черного, где в глубине горели те самые очи бездонные.

22. И было, на закате дня, когда солнце клонилось к багряным тучам, а тени длинные пожирали дол, предстал Он пред нею у источника. Не сошел с холма – явился из сгустка сумерек, яко кошмар, плоть обретающий. Сияние его угасло, остался лишь облик темный и величественный, сущность же его кожей ощущалась – гнет, от коего сердце билось чаще, а потом стыло. Не глаголил. Простер лишь длань. Не длань – нечто, подобное конечности, изваянной из камня обсидиана черного, но живое, пульсирующее светом холодным внутри. И замерла Адасса, скованная страхом глубже разума, яко мышь пред гадом. И коснулся перст Его (перст ли?) ланиты ее. Прикосновение было яко сама смерть. Выжигало тепло изнутри, оставляя пустоту и скверну неомываемую. Кожа же на щеке побелела, а потом посинела, яко у утопленницы.

«Тепло…» – пронеслось в костях ее, гласом скрипа льда под тяготою небесной. «Как странно… оно трепещет. Яко птичка в руке.»

23. И растворился Он в воздухе. Пала же Адасса на колени у вод, трясомая, а щека онемевшая горела огнем ледяным. И стала она от сего дня избранным сосудом наблюдения Его. Являлся Он ей во сне – в кошмарах падения бесконечного в колодцы льда черного, где стены усеяны очами Его. Стоял вдали, когда трудилась она, присутствие незримое камнем ложилось на душу. Страх же сменился одержимостью странною и мерзкою. Ловила себя на помышлениях о Нем. О красоте Его холодной, неземной. О тайне бытия за гранью творения. Яко проказа души была то – тихая, но точащая.

24. И было в ночь великой бури, когда ветр ревел, яко раненый Бегемот, и молнии, яко бичи гнева Саваофа, рвали небо, пришел Он. Не вошел – восстал из сгустка теней в углу шатра, яко плесень мерзкая. Адасса же не вскрикнула. В глубине души ждала сего. В очах Его не было страсти – лишь любопытство ненасытное, смешанное с холодным светом опыта. Был Он испытателем пред чашею.

«Покажи, – прозвучало в уме ее, шипением воды, вмерзающей в лед. – Покажи сию… жизнь. Плоть теплую. Как она… движется.»

25. И не воспротивилась она. Воля была сокрушена, яко тело кроличье пред удавом. Когда же коснулось прикосновение ледяное кожи ее – не для ласки, но для испытания, для рассечения духа – открылось ей видение. Не лика прекрасного, но истинного обличия – исполина костяного из мрака черного, пульсирующего, сдерживаемого лишь скорлупою, яко лед древний, потрескавшийся, с провалами вместо очей, ведущими в холод Пустоты вечной. Возжелала вскричать, но сущность Его уже проникала в нее, не яко плоть, но яко река яда ледяного, яко семя отвержения абсолютного, чуждое всякой твари живой. Не соитие было то. Осквернение основания бытия было то. Насилие над законом жизни. Чувствовала она, как внутри стынет, чернеет и умирает нечто, замещаясь чуждостью ненавидящей и холодом. Во утробе же, где жизнь зарождаться должна, вспыхнула точка ада ледяного.

26. Не ушли Стражи. Продолжали наблюдать. И не одну Адассу. Иных дев. Жен. Прикосновение их ледяное, иссушающее, любопытство чудовищное к плоти – язвою стало, тише проказы, но страшнее. Мужья теряли волю пред ними, яко пред идолами каменными. Жены же, коих коснулись Они, изменялись. Очи тускли, в глубине зрачков являлся отблеск той же Пустоты ледяной. Кожа стыла и бледнела, яко у твари морской глубин. Чрева же их, зачавшие противоестественно скоро, разбухали не по-человечески. Становились огромны, тверды, яко камень, и мертвенно-студены на ощупь. Порой под кожей тонкою пульсировали тени форм нездешних. Носила же Адасса бремя свое яко кару Господню. Чрево ее росло не по дням, но по часам, стало чудовищно велико, вытянуто и ледяно. Не билось дитя внутри. Шевелилось нечто чуждое. Чувствовала холод, из утробы исходящий, в кости проникающий, и шепот ледяной, тихий, в костях ее звучащий – шепот Пустоты, шепот Отца. Мнилось ей порою, что изнутри отвечают – поскребыванием тихим, яко грызун во гробе. Пахло же от нее морозом и сыростью пещер глубоких.

27. Начались же муки рождения в ночь бури великой, когда ветр выл в щелях, яко голоса погибших в пустыне, и молнии, яко гнев Божий, рвали покров небесный. Не роды были то. Извержение мерзости. Шатер Адассы трясся не от ветра, а от судорог тела ее, выгибавшегося неестественно. Хруст костный смешивался с хрипом. Криков не было – лишь клокотание и шепот тот леденящий, громкий ныне, шатер наполнявший, заставлявший масло в светильниках гореть пламенем синим и холодным. Бабки же, дерзнувшие войти, выбежали с воплями безумия, лица свои когтями терзая. Одна ослепла, крича, что видела «очи во чреве». То, что изошло из Адассы, не было младенцем. Была то масса темная, склизкая, яко сгусток грязи мерзлой и крови черной. Не плакала она. Шипела и булькала, яко лед на плите раскаленной, и студу извергала пронизывающую. Плацента же была не последом кровавым, но лоскутами чего-то подобного льду черному, мерцающему, испещренному письменами нечеловечьими. Не умерла Адасса в тот час. Лежала, яко рыба выпотрошенная, кровь ее иссохла, очи же стали точь-в-точь очам Стражей – пустыми, с бездною мерцающей в глубине. Существо же… начало преображаться. Трещать и тянуться. Кожа серая, яко пепел, холодная и влажная, яко камень подземный, обтянула костяк несоразмерный. Черты лица проступили – глава огромная, челюсть тяжкая, очи крошечные, глубоко впалые, кои открылись – точки синие, мертвенные, полные не невинности младенческой, но ненависти древней, холодной, и голода. Возгремело оно – не плачем детским, но ревом ледяным, от коего задрожали шатры. Был сей Нефилим. Плоть от Света падшего и праха оскверненного. Первородный сын Пустоты на земле сей.

28. То же творилось и в иных шатрах. Рождались исполины, сила коих была не от мира сего, а алчба – чудовищна. Не сосали они грудь – впивались в плоть материнскую, высасывая не молоко, но саму силу жизненную, тепло, оставляя скорлупу холодную. Жены же, родившие их, либо умирали мгновенно, иссохшие яко мумии, либо становились куклами пустыми и холодными, с очами-пропастями, шепчущими на языке ветра и льда.

29. А Стражи наблюдали с холма. Лица их бесстрастны. Не радость, не скорбь. Лишь любопытство ненасытное сменилось на удовлетворение холодное, бездушное, яко у завершившего опыт. Не чад породили они. Породили сосуды мерзости. Уродов, в коих искра Духа Божьего была извращена и смешана с ненавистью ледяной изгнанников Пустоты. Плоть, вскормленная теплом земли, но несущая в себе семя оледенения ее.

30. Земля же вокруг стана начала погибать. Источники стали студены даже в зной полуденный, вода в них горька прахом. Растения вяли, чернели и в прах обращались за часы. Скот чах, шерсть с него лезла клочьями, обнажая кожу сизую, инеем покрытую. Камни на тропах «потели» инеем в тени, а на солнце – пар морозный источали. Земля же под станом стала холодной и сырой, яко земля могильная. Нефилимы же росли не по дням, но по часам. Взоры их, полные той же ненависти ледяной и голода вечного, что и у Отцов, обращались на людей – на тварей малых, теплых, от коих произошли, но коих презирали за хрупкость, за тепло, за сам факт бытия их. Познавали они силу чудовищную свою. И жажду свою – не к пище, но к поглощению тепла, жизни, самой сути творения.

31. Сидела же Адасса у входа в шатер опустевший, промерзший изнутри. Взирала на «сына» своего – исполина в четыре локтя ростом, с очами-пропастями. Не терзал он козленка. Держал его. Тварь малая, теплая трепетала в лапе его серой, огромной. Не убивал Нефилим его. Высасывал. Из очей животного, из ноздрей, из пасти разинутой тянулись струйки пара белесого – само тепло, сама жизнь. Козленок же слабел, умолкал, инеем покрывался, доколе не стал фигуркою ледяной, кою исполин швырнул оземь со стуком глухим. В очах же Адассы, пустых, отражавших лишь подобие бездны Стража на холме, не было ужаса материнского. Был лишь тусклый отблеск того же умерщвления. Шепот в костях ее слился с шепотом сына – единым гулом Пустоты. Поняла же она. Не конец сей. Начало. Начало Великого Оледенения. И первыми углями в пещь ледяную сию станут те, кто дал сим тварям путь в мир. Люди. Народ ее. Вся плоть теплая и трепетная земли. А за ней – и Солнце, может быть, угаснет, дунутое дыханием Стражей.

32. Сие писано в книге Еноха: «И родили они великих исполинов... И возстали исполины на людей и на женщин... И земля вопияла на беззакония их.»