Проблески света на Лазурном берегу

Поезд из Парижа, полупустой, скользил по шпалам мимо виноградников, обвитых полуденной дымкой. Максим сидел у окна, глядя, как солнечные пятна двигаются по скатам холмов, будто кто-то невидимый ведёт кистью по холсту, не зная, закончит ли он когда-нибудь эту картину. Он не понимал, зачем приехал в Бордо. В Москве осталась работа, какая-никакая жизнь, привычные улицы, но было что-то незавершённое, требующее не объяснений, а движения, и он сел в самолет, который перенес его в столицу Франции.

Николь он встретил в маленьком книжном на Rue Saint-James. Она листала старое издание Верлена, держа при этом стаканчик с кофе из соседнего киоска так, словно в нем была не жидкость, а теплая память о чём-то бесконечно близком для неё. Максим почувствовал, что он не может не заговорить с ней. Она обернулась на его фразу о Рембо, поправила светлую прядь волос и, улыбнувшись, произнесла: "Vous avez un bel accent, mais une intonation plutut triste"*. У неё был голос, будто проникающий сквозь тончайшую невидимую перегородку, и слегка сонная манера речи.

* У вас приятный акцент, но довольно грустная интонация (перевод с франц.).

Они провели вместе три дня в Бордо: бродили по набережной Гаронны, говорили о музыке, о словах, которые невозможно перевести. Николь не расспрашивала его о нем самом, Максим не пытался узнать что-либо о ней. Всё это напоминало обоюдный “отпуск от биографий”. На четвертый день она спросила:

— Tu veux voir la mer?* Подлинное, лазурное?

* Хочешь увидеть море? (перевод с франц.).

Они поехали на юг на старом Peugeot 205, который громыхал на каждой кочке и вёл себя, как старый сварливый пёс. Дороги становились уже, воздух — суше, разговоры — короче, но при этом наполненнее. Они слушали старый шансон, не стыдясь плохого звучания. Где-то за Монпелье Николь вдруг сказала:

— Мы заедем к моему брату. Он живёт в маленьком городке. Не волнуйся, он странный, но он тебя полюбит.

Город назывался Лодев. Там всё было кривым: улочки, стены домов, ограды. Казалось, что даже небо над крышами было накренено. Брат Николь — Жюльен — открыл дверь в мягком халате, с чашкой чая, в которой уже плавала пыльца растений, налетевшая из окна. Он был похож на человека, который когда-то много читал и в один прекрасный день с удивлением понял, что все книги вдруг закончились.

— Tu es russe?* — спросил он Максима, стоило тому переступить через порог. — Dostoevsky ou Tolstoy?**

* Ты русский?
** Достоевский или Толстой?

— Достоевский, — ответил Максим.

— Конечно. Я знал.

Они остались на ночь. Николь ушла спать рано. Жюльен предложил вино и разговор. Они сидели на террасе, где воздух был густой, как разбавленное молоко, и пахло чем-то похожим на прелую бумагу и анис.

— Знаешь, — говорил Жюльен, глядя в ночь, — мне кажется, что Достоевский всю жизнь писал не о человеке, а о тени человека. О том, что остаётся, когда ты уже всё понял.

Максим не возражал. Он думал о князе Мышкине, о Раскольникове, но ещё больше — о себе, сидящем сейчас здесь, в Лодеве, с этим странным французом, и чувствовал, что все его мысли, что так долго носились, словно ветер в подворотнях Москвы, вдруг обрели форму.

Жюльен поехал с ними. Николь не удивилась.

На Лазурном берегу солнце было другого цвета — не яркое, а плотное, почти тактильное. Они останавливались в Ницце, Каннах, в городках с названиями, будто вырезанными из перламутра. В Сен-Поль-де-Ванс, среди каменных лестниц и беспокойных кошек, Максим впервые сказал Николь, что не знает, хочет ли возвращаться.

— Можешь и не возвращаться, — ответила она. — Для этого просто оставайся другими.

Жюльен каждую ночь декламировал наизусть какие-нибудь отрывки из "Идиота" или "Подростка" — по-французски, с тихими модуляциями голоса, будто пробовал на вкус каждое слово. Максим слушал и, как ни странно, понимал больше, чем если бы ему читали по-русски.

В Антибе они потерялись на базаре. Николь ушла за апельсинами и исчезла на целый час. Максим искал её среди корзин с инжиром, среди туристов, среди женщин, похожих на неё. Он впервые испугался. Когда она вернулась, с пучком лаванды и извиняющейся улыбкой, он вдруг коснулся её руки несколько иначе, чем прежде.

Последней остановкой стал Эз — город, прилипший к скале, словно древний папирус, который ветру необъяснимым образом так и удалось сорвать. В ночной тишине, где шорохи были громче слов, Жюльен вдруг сказал:

— У русской литературы есть запах. Что-то между свечным воском, кровью и чернилами.

Максим кивнул. Он ощутил, что за этими словами скрывается нечто большее, чем лишь образ.

Когда они возвращались, Николь смотрела в окно, не говоря ни слова. Её профиль был не просто красив — он казался знакомым, как лицо из давних снов. Максим чувствовал: он не найдёт простых объяснений тому, что произошло, да  это было и не нужно.

***

Максим вернулся в Москву в конце сентября. Он привёз из поездки только два предмета: старую книжку Достоевского на французском с пометками Жюльена и сухой пучок лаванды.

Город встретил его влажным шумом шин и тяжелым воздухом с примесью гари. Он почувствовал, что знает этот запах, но больше не может в нём жить. Квартира напоминала ему чужую рукопись: всё, что раньше было здесь своим, теперь словно принадлежало кому-то другому. Он бродил по комнатам, будто по закрывшемуся музею, в котором он был забытым посетителем.

Он написал Николь через несколько дней после своего возвращения. Затем - через пару недель. Наконец, на третье его письмо ему ответил Жюльен: коротко, тепло, без лишних слов:

"Николь уехала. Куда — не знаю. Так бывает с ней. Иногда она исчезает, чтобы остаться собой. Или стать новой. Не держи на неё зла, если можешь. И прости, что я ничего не знаю".

Больше писем оттуда не было.

Максим не искал её. Он понял, что такие поиски разрушили бы то драгоценное и хрупкое, что возникло благодаря их встрече. При этом он начал узнавать ее образ в самых неожиданных вещах: в музыкальной композиции уличных музыкантов, в обрывке чьей-то фразы, во взгляде случайного человека в метро. Такое узнавание не поддавалось анализу, и сам он не мог себе его объяснить.

Он читал «Бесов» по-французски, с пометками Жюльена, и странным образом каждое подчеркнутое слово казалось ему новым ответом — не на повороты сюжета, а на то, что с ним произошло. Однажды он наткнулся на фразу на полях:

"Истинное исчезновение — это когда человек остаётся, но при этом становится невидимым только для одного".

Максим закрыл книгу, как закрывают глаза, когда не можешь плакать, но не из-за слишком сильной боли, а из-за внезапного осознания необратимости потери чего-то очень ценного.

Поздней осенью он начал фотографировать. Ни город, ни окна, ни тени на плитке, ни воду в лужах, а скорее то невидимое, что их окружало и что требовало быть зафиксированным.

***

Весной он вернулся на Лазурный берег. Он ехал теми же дорогами, ел апельсины из тех же рук, которые когда-то продавали их Николь. Он не искал ничего и никого. Он просто жил там, где когда-то всё началось. В Эзе он провёл ночь на той же террасе, где Жюльен говорил про запах русской литературы. На рассвете он увидел внизу девушку — в светлом пальто, с удивительно знакомой походкой. Внутри у него все замерло. Она шла вдоль дороги, не оглядываясь. Он не стал ее окликать. Просто смотрел, пока она не исчезнет, свернув за угол.

В Москву он вернулся с новой фотографией — снимком окна, в котором отражалась книга, лежащая на подоконнике. Никакого лица. Только стекло, свет и тень на обложке, удивительно напоминающая букву "N".

В его сознании вдруг сформировалась мысль, которая то и дело ускользала от него до этого момента: некоторые люди, даже исчезнув, необъяснимым образом продолжают возвращаться в те мгновения, когда мы вдруг начинаем чувствовать по-настоящему. И, возможно, это и есть их настоящее возвращение...