Песок и Соль

Тишина в доме Мамбо Элизабет Деверо была особого рода. Это не было отсутствием звука – скорее, глубоким, насыщенным гулом, который рождался от переплетения ароматов: горьковатой полыни, висевшей пучками у потолка, сладковатой гнили корней мандрагоры в глиняных горшках, вездесущей соли, въевшейся в деревянные стены старого дома, стоявшего на сваях у самого края болотистой низины, и вечного, неистребимого запаха моря. Соль и море – две константы ее мира. Две стихии очищения и забвения.

Сама Элизабет казалась вытесанной из того же древнего, выветренного дерева, что и ее жилище. За шестьдесят, но не согбенная. Высокая, прямая, как шест для знамени Лоа. Ее кожа, темная и испещренная бесчисленными морщинами, напоминала высохшую глину в русле давно пересохшей реки. Волосы, тщательно убранные под простой темный платок, когда-то были густыми и черными, как смоль, теперь же проглядывали седые нити, словно иней на ночной земле. Но главное – глаза. Глаза цвета вулканического базальта, лишенные блеска, почти мертвые. Они смотрели не на мир, а сквозь него, видя иные пласты реальности: незримое движение духов, сгустки энергии, тени прошлого, навсегда привязанные к местам боли. Она носила простое, поношенное платье цвета индиго, а на запястье – тяжелый серебряный браслет с выгравированными Веве, знаками Лоа. Ее движения были экономны, точны, лишены суеты. Каждое действие – от заваривания травяного чая до начертания священных символов – было ритуалом.

Покой ее одиночества нарушило черное, сияющее, как жук-скарабей, внедорожник. Он рычал двигателем, разбрызгивая грязь, и остановился у самого края ее владений, там, где трясина начинала переходить в более твердую, но все еще священную землю. Из машины вышел Маркус Тибодо.

Он был воплощением всего, что Элизабет презирала и что когда-то отняло у нее самое дорогое. Лет под пятьдесят, плотный, с начальными признаками оплывшей силы. Дорогой костюм, вероятно, шелк, обтягивал его тело, подчеркивая грузность. Жирные золотые цепи поблескивали на загорелой шее, массивное кольцо с крупным камнем украшало палец. Лицо – широкое, с тяжелой челюстью и маленькими, словно свиные, глазками – дышало самодовольством и агрессией. Волосы, неестественно черные, были зализаны назад. Он улыбался, но в улыбке не было тепла, только зубы, напоминающие Элизабет выбеленные солнцем кости рыбы.

– Старуха Деверо! – его голос был громким, резким, как крик чайки, но лишенным ее свободы. – Наведываюсь! Слышал, ты все еще тут копаешься в своих корешках? Как музейный экспонат!

Элизабет стояла на крыльце, неподвижная. Она не ответила. Ее базальтовые глаза скользнули по нему, оценивая не человека, а его ауру – грязную, маслянистую, пропитанную алчностью и насилием. Ту самую ауру, что окутывала место, где много лет назад затихли крики ее дочери, Мари. Мари, чьи светлые, полные жизни глаза теперь видели лишь вечные тени Гвинеи. Мари, чья кровь впиталась в эту проклятую землю, которую Маркус теперь топтал своими начищенными ботинками.

– Я вернулся, знаешь ли! – продолжал Тибодо, делая шаг вперед. Болото чавкнуло под его тяжестью. – Большие планы. Очень большие. Вот тут, – он широким жестом обвел горизонт, включая тот самый клочок земли, поросший чахлой болотной травой, где Мари нашли с проломленным черепом, – тут будет элитный комплекс. Бассейны, виллы. Цивилизация, старуха! Выметем всю эту грязь и суеверия!

Он плюнул. Плевок упал недалеко от места, где Элизабет знала – под слоем ила и корней – лежал маленький, истлевший лоскут от платья Мари, который она не смогла найти сразу после… после.

– Твою доченьку, помнится, тоже тут нашли, – добавил Маркус с нарочитой задумчивостью, и в его глазах мелькнуло что-то холодное и жестокое. – Не повезло девчонке. Шастала не там, где надо. Но это прошлое. Мы будущее строим. Ты, конечно, съебёшь отсюда? А то вид у тебя, прости, не очень презентабельный для новых соседей.

Элизабет по-прежнему молчала. Но внутри нее, под многолетними слоями ритуальной соли, которыми она засыпала свою боль, под свинцовой тяжестью принятого решения, что-то сдвинулось. Не гнев, не ярость в человеческом понимании. Это было холоднее, глубже, неотвратимее. Как движение тектонических плит. Как прилив, который нельзя остановить. Она увидела не Маркуса Тибодо, а осквернение. Осквернение памяти дочери. Осквернение земли предков. Осквернение самого порядка, установленного Лоа. Его алчность была святотатством. Его дыхание – скверной.

Он уехал, оставив после себя запах дорогого одеколона, бензина и насилия. Элизабет медленно спустилась с крыльца и пошла к тому месту. Земля была потревожена – кто-то уже ставил колышки, метил территорию. Она опустилась на колени. Не для молитвы. Для решения. Пальцы ее, узловатые и сильные, вонзились в холодный, влажный ил. Она почувствовала древний песок под ним, песок, принесенный тысячами приливов. И соль. Всегда соль.

Обычная месть была слишком мала. Слишком человечна. Нужен был пример. Ритуал. Послание, вписанное не на бумагу, а в саму плоть мира, в его фундаментальные стихии. Послание, которое прочтут и живые, и мертвые, и духи, бродящие на перекрестках.

* * *

Ночь была безлунной, но не черной. Млечный Путь раскинулся над головой, холодный и безразличный. Воздух над болотами колыхался, наполненный мириадами невидимых крыльев, стрекотанием цикад и тяжелым дыханием спящих аллигаторов. Элизабет шла по узкой, едва различимой тропе, ведущей к скрытому пляжу – месту силы, куда прилив приносил дары моря и уносил то, что ему отдавали. Песок здесь был особенный – серый, мелкий, смешанный с илом и толчеными ракушками. Ветер свистел в корнях мангровых зарослей, окружавших бухту, создавая жутковатую, живую музыку.

Она несла холщовый мешок. Внутри: глиняная миска, наполненная чистейшей морской солью, выпаренной под особыми звездами; небольшой сверток с высушенными, похожими на крошечных человечков, корнями мандрагоры (их шепот был шепотом самой смерти); пузырек с темной, почти черной жидкостью – настоем определенных коры и грибов, открывающим врата восприятия; и маленькая, остро отточенная костяная игла.

Но главное – она несла маленькую, темную бутылочку из-под лекарства. В ней – не жидкость, а нечто густое, липкое, мутное. Это были слезы. Не те горячие, соленые слезы, что льются от внезапной боли. Это были слезы, выжатые по капле за долгие годы из иссохшего источника ее скорби. Слезы, собранные в моменты предельного одиночества, когда память о смехе Мари резала острее ножа. Они были платой и топливом.

Дойдя до открытого песка, омываемого тихим, но настойчивым шелестом волн, Элизабет остановилась. Место было правильным. Энергия перекрестка – земли, воды, неба – вибрировала здесь, как натянутая струна. Она сбросила сандалии, ощутив холодный, влажный песок под босыми ногами. Песок впитал тепло ее стоп мгновенно.

Она начала с очищения. Взяла щепотку соли из миски и провела ею круг вокруг себя, шепча на креольском наречии древние слова призыва к защите и отделения священного пространства от профанного мира. Воздух внутри круга стал гуще, тишина – более глубокой, звуки болота отступили, словно приглушенные ватой.

Затем она опустилась на колени в центре круга. Достала бутылочку со слезами и костяную иглу. Без колебаний, с той же практичностью, с какой разделывала рыбу, она проколола подушечку на безымянном пальце левой руки. Темная капля крови выступила и упала в песок перед ней. Она добавила туда щепотку истолченной мандрагоры, каплю темного настоя. Потом открыла бутылочку и вылила в смесь содержимое – густые, мутные слезы скорби. Они не растекались, а легли поверх песка странным, маслянистым пятном.

Элизабет погрузила пальцы в эту жутковатую пасту. Холодная, липкая субстанция обволакивала кожу. Она закрыла глаза, но не для того, чтобы не видеть. Она закрыла их, чтобы увидеть другое. Дыхание ее замедлилось, стало глубоким и ровным. Она начала чертить.

Это был не просто символ. Это был Веве, сакральная подпись Лоа, но не одного. Она сплетала знаки двух самых могущественных и опасных духов Перекрестка и Кладбища. Знак Папы Геде – крест с перекладиной внизу, символ перекрестка миров, места выбора и перехода. И знак Барона Самеди – гроб и кости, символ окончательности, конца, иронии судьбы. Она чертила не краской, а смесью из песка, соли, своей крови, слез, мандрагоры и темного настоя. Пальцы двигались с гипнотической точностью, вплетая в сложный узор каждую крупинку, каждую каплю. Веве рос на песке, мерцая в звездном свете странным, тусклым фосфоресцирующим светом. От него исходил запах – соленый, как море, горький, как полынь, и сладковато-трупный, как гниющая мандрагора.

По мере начертания пространство внутри соляного круга начало меняться. Воздух загустел до состояния теплого, соленого желе. Звук прибоя исказился, превратившись в далекий, нечеловеческий стон, будто ветер гулял по бесконечным коридорам склепа. Тени вокруг зашевелились, отделились от мангровых зарослей. Они не были тенями деревьев. Они были высокими, худыми, с неопределенными чертами, но Элизабет чувствовала на себе их древний, оценивающий взгляд – тени предков, привлеченные мощью ритуала. Из воды, с тихим шорохом, выползли крабы. Но их панцири были слишком темными, почти черными, а глаза… глаза светились крошечными точками холодного, разумного света. Они сели по краям Веве, неподвижные, как каменные стражи.

Элизабет открыла глаза. Мир плыл. Звезды растянулись в кровавые полосы. Мангровые деревья скрючились в мучительных позах. Крабы с человечьими глазами казались огромными. Она видела энергетические шнуры, связывающие Маркуса Тибодо с его деньгами, властью, алчностью – толстыми, грязными, пульсирующими нитями жадности.

– Папа Геде! – ее голос, обычно тихий, прозвучал громко и хрипло, разрезая густой воздух. – Владыка Дорог, Открыватель Врат! Мастер Иронии, Собиратель Душ! Барон Самеди! Хозяин Кладбищ, Царь Мертвых! Я, Элизабет Деверо, Мамбо крови и пепла, зову вас!

Она подняла руки, испачканные ритуальной смесью.

– Я приношу вам не ром, не табак! Я приношу Слезы Моей Вечной Ночи! - Она указала на бутылочку, теперь пустую. – Я приношу Кровь Моей Памяти!

Капля крови с пальца упала в центр Веве, шипя, как капля воды на раскаленную сковороду.

– Я приношу Шепот Корня Смерти! - Она бросила щепотку толченой мандрагоры на символ.

Песок под Веве зашевелился. Холодный ветер, которого не было снаружи круга, поднял вихри серой пыли. Тени предков закачались. Крабы пошевелили клешнями с тихим, костяным стуком.

– Внемлите! – голос Элизабет стал металлическим, лишенным человеческих интонаций. – Маркус Тибодо, похотью и насилием исполненный, святое место осквернил, кровь невинную пролил! Пусть алчность его станет песком, что впитывает жизнь! Пусть насилие его станет солью, что разъедает плоть! Пусть все, к чему он прикоснется с жаждой обладания, возьмет его силу, как песок впитывает воду! Пусть сухость войдет в кости его, пусть жажда сожжет уста его, и да не утолит ее ничто в мире сем! Пусть он станет пустыней, блуждающей в мире живых! Пусть он высохнет*! Le Dess;chement!

Она вонзила костяную иглу прямо в центр Веве, туда, где сплетались знаки Геде и Самеди. Игла вошла в песок с тихим шипением. В тот же миг яркая, холодная вспышка, не света, а скорее мгновенной, всепоглощающей тьмы, озарила круг. Тени предков растворились. Крабы с человечьими глазами попятились к воде и исчезли в волнах. Густой воздух разрезал ледяной ветер, завывающий, как потерянная душа. Веве на песке ярко вспыхнул тем самым фосфоресцирующим светом и… начал медленно гаснуть, как тлеющий уголек. Но ощущение завершенности, страшной и необратимой, повисло в воздухе тяжелым покрывалом.

Элизабет опустила руки. Она дрожала, но не от страха. От опустошения. От чудовищной затраты силы. Казалось, что-то жизненно важное ушло из нее вместе с ритуалом, впиталось в песок вместе со слезами и кровью. Она медленно поднялась, чувствуя каждую кость, каждую прожилку. Ритуал был завершен. Проклятие пущено. Теперь оставалось наблюдать.

* * *

Сначала Маркус Тибодо списал странное недомогание на стресс от большого проекта. Просыпался с сухостью во рту, которую не мог утолить. Но это же нормально? Кондиционеры в офисе сушат воздух.

Потом он заметил, что деньги… деньги в его руках стали неприятными. Пачки банкнот, которые он любил пересчитывать, ощупывая их плотную бумагу, вдруг показались ему шершавыми, холодными, словно пропитанными мелким песком. Он отшвырнул их с брезгливостью. Дорогой шелковый галстук, прикоснувшись к шее, вызвал странное ощущение стянутости и зуда, будто его посыпали солью. Он сорвал его.

Строительство его элитного комплекса на священных болотах превратилось в кошмар. Рабочие жаловались на внезапную слабость, головокружение. Они буквально валились с ног, бледные, с запавшими глазами. Техника ломалась с пугающей регулярностью – то экскаватор зарывался в трясину неожиданно, то бетономешалка рассыпалась, как карточный домик. Его деньги начали «таять». Сделки срывались по абсурдным причинам. Счета путались. На его банковские транзакции легла тень необъяснимых ошибок. Он чувствовал постоянную, леденящую пустоту в солнечном сплетении, как будто там образовалась дыра, в которую утекала его жизненная сила. Жажда стала невыносимой, мучительной. Он пил воду литрами, сок, дорогой коньяк – но горло оставалось сухим, как раскаленная пустыня. Вода проходила сквозь него, не принося облегчения, словно сквозь сито.

Он стал меняться. Кожа, всегда ухоженная и загорелая, начала шелушиться, покрываться мелкими трещинками, как пересохшая грязь на солнцепеке. Она потеряла эластичность, обвисла. Волосы, тщательно окрашенные, стали ломкими, безжизненными, словно солома. Глаза, прежде маленькие и хищные, потускнели, утратив блеск, стали мутными, как застоявшаяся болотная вода. Он похудел, но не здоровым образом – он высыхал. Одежда висела на нем мешком. Взгляд стал блуждающим, испуганным.

Он знал. Конечно, знал. Старуха. Проклятая колдунья. Ярость, смешанная с животным страхом, захлестнула его. Он нанял бандитов – пару крепких парней, привыкших к грязной работе. «Сожгите ее лачугу! Сожгите вместе с ней!» Но на следующий день один из них был найден мертвым в своем трейлере – лицо синее, пальцы впились в горло, как будто он задохнулся без видимой причины. Второй исчез. Говорили, видели, как он брел в сторону болот, бормоча что-то о «песчаных руках».

Отчаяние гнало Маркуса по ночам к дому Элизабет. Он приезжал на своей черной машине, теперь покрытой слоем пыли, похожей на пепел, и орал, стучал в дверь, умолял, угрожал, плакал. Но его слезы были странными – густыми, мутными, оставлявшими на щеках белесые, соленые дорожки, как высохшие ручьи. В окнах дома горел тусклый свет, но дверь не открывалась.

Однажды ночью, когда его крики перешли в хриплый, бессмысленный вой, дверь все же приоткрылась. На порог лег небольшой холщовый мешочек. Маркус, дрожа, поднял его. Внутри была красная соль – соль, окрашенная охрой, цветом крови, земли и необратимости. Она просыпалась сквозь ткань, оседая на его высохших, потрескавшихся пальцах, жгла, как раскаленные иголки. Дверь тихо закрылась. В последний раз. Крик Маркуса застрял в горле, превратившись в хриплый шелест, будто по песку протащили мешок с костями.

* * *

Он нашел силы добраться туда. Туда, где все началось. На скрытый пляж. Прилив только начинался, робкие волны лизали песок. Маркус Тибодо был тенью себя прежнего. Живой скелет, обтянутый пергаментной, покрытой солевой коркой кожей. Его дорогой костюм висел на нем, как саван. Он шагнул на место, где когда-то был начертан Веве. Песок здесь казался чуть темнее, чуть холоднее. Он упал на колени. Попытался крикнуть, в последний раз проклясть старуху, болота, весь мир. Но из его пересохшего рта вырвался лишь сухой, шелестящий звук, как ветер в сухих листьях. Шшш-ш-шшш…

С высокого уступа скалы, поросшей колючим кустарником, за ним наблюдала Элизабет. Она стояла неподвижно, сливаясь с серыми скалами в своем темном платье. Ее базальтовые глаза были лишены триумфа, жалости, даже скорби. Только абсолютная, леденящая пустота.

Волна – не высокая, но настойчивая – накрыла Маркуса, приникшего к песку. Но он не захлебнулся. Не утонул. Его тело, ставшее легче сухого корня, не погрузилось. Оно… рассыпалось. Как гора песка, подмытая водой. Как замок из соли под дождем. Кожа, кости, одежда – все смешалось в серую, мутную массу. Соль, песок, крошечные осколки костей – все растворилось в прибое, унеслось обратно в море, стало частью берега. От Маркуса Тибодо не осталось ничего. Только мутное пятно на воде да новый, едва заметный слой песка на берегу.

Элизабет не почувствовала облегчения. Ни капли. Только ту же пустоту, но теперь она заполнила ее целиком, от макушки до кончиков пальцев. Пустоту холоднее самого глубокого океанского течения. Работа сделана. Месть свершилась. Ее справедливость – жестокая, окончательная – восторжествовала.

Она отвела взгляд от воды и… замерла. На краю пляжа, у самой кромки мангров, стояли две фигуры. Одна – высокая, тощая, в потрепанном черном фраке, с черепом вместо лица, скрытым темными очками, и в потрепанном цилиндре. Барон Самеди. Другая – попроще, в лохмотьях, опирающаяся на костыль, с лицом, наполовину скрытым тенью капюшона, но с хитрой, вечно пляшущей усмешкой на видимой части. Папа Геде. Они не улыбались. Не кивали в знак одобрения. Они просто стояли. И смотрели на нее. Затем, почти синхронно, они слегка склонили головы. Не поклон. Не приветствие. Это был жест бухгалтера, ставящего подпись под окончательным расчетом. Подписью был прах Маркуса Тибодо.

И Элизабет поняла. Поняла всем своим существом, каждой иссохшей клеточкой. Плата была внесена сполна. Но платой была не только слезы, кровь или риск. Платой была ее собственная душа. Ее человечность. Последние капли тепла, сострадания, связи с миром живых. Она отдала их Лоа в обмен на абсолютное возмездие. Теперь она была не Мамбо Элизабет, хранительницей знаний, матерью, женщиной. Она была лишь инструментом. Пустым, холодным сосудом, годным лишь для проведения древней, безличной силы. Ее горе, ее любовь, ее ярость – все было поглощено ритуалом, как вода поглощается песком.

Она повернулась и медленно пошла прочь от моря. Ее фигура, прямая и негнущаяся, растворялась в наступающих серых сумерках. Она шла обратно в свой тихий дом, к запахам трав и соли, к гулу тишины. Но тишина теперь была иной. Это был не покой. Это был звон в ушах забвения. Это был шум вечной, нерушимой пустоты. Песок, который она невольно принесла на подошвах, скрипел на пороге. Это был весь мир, который остался ей. Песок и соль. Поглощение и забвение. Проклятие завершилось. Оно поглотило жертву. И поглотило палача.