Ошибка и Создатель

Глава 1: Белая Пустота и Осколки Надежды

Бесконечность. Не холодная, звездная бездна космоса, а теплая, осязаемая, давящая белизна. Мир Элиона. Не мир, в сущности. Просто пустота, простирающаяся во все стороны без горизонта, без неба, без земли в привычном смысле. Под ногами – та же упругая, матовая белизна, что и над головой. Как гигантская, безупречно чистая комната без стен. И лишь кое-где, как кровоточащие раны на безупречном холсте, зияли «разрывы» – островки хаотичной, буйной жизни: клочок джунглей с кричаще-яркими птицами, озерцо темной воды, кишащее странными тварями, поляна цветов невероятных оттенков. Аномалии. Ошибки в ткани пустоты. Стыд Элиона.

Возле одного такого разрыва – небольшого, с куском каменистой почвы и парой чахлых деревьев – сидело существо. Оши. Его пестрые, лоскутные пальцы осторожно копались в земле возле корней. Он нашел несколько «недозёрн» – семян, выпавших из разрыва. Крошечные, сморщенные, похожие на камешки. Его сокровища.
– Вот… – прошептал он своим странным, чуть дребезжащим голосом, больше похожим на шелест сухих листьев. – Еще одно. Светлое… – Он аккуратно положил семечко в грубый мешочек из обрывков ткани, висевший у него на поясе. Его разноцветные глаза – один, взрыв цвета, другой, черно-белый пугающий провал – горели тихой надеждой. Он представлял, как однажды эта белая пустота покроется зеленью, цветами. Как Элион увидит это и… может быть… перестанет морщиться при его виде.

Мысль о Создателе заставила его вздрогнуть. Он оглянулся. Пустота. Ни души. Только гулкое, беззвучное давление бесконечности. Оши вздохнул, и его плечи, казалось собранные из разных деталей, поникли. Он погладил самое большое светлое пятно на своей груди – то, что было почти как кожа Элиона. Холодное.

Внезапно белизна рядом с ним сморщилась, истончилась, и в прорези шагнул Элион. Его появление было подобно вспышке света. Совершенные черты, пшеничные волосы, струящиеся светлые ткани, окутывающие его как облака. И глаза. Голубые бездны, но левый – темный, индиговый, как синяк на душе. В них сегодня бушевал не просто гнев, а настоящая буря. Оши моментально вскочил, съежившись, инстинктивно прикрывая мешочек с семенами.
– Ошибка, – голос Элиона был холодным, как лезвие, и резал тишину. Он не смотрел на Оши, его взгляд скользил по бескрайней белизне с таким отвращением, будто видел горы мусора. – Что ты тут копошишься? Опять твои жалкие зернышки? Думаешь, они что-то изменят? Ты что-то изменишь?

Оши попытался улыбнуться, но получился лишь болезненный оскал. Его разноцветное лицо исказилось.
– Я… я думал… может, вырастет… красота… – он запинаясь пробормотал. – Тебе понравится…
– Красота? – Элион резко обернулся, и его темный глаз, казалось, вобрал в себя всю пустоту мира. – Ты смеешь говорить о красоте? Ты? Живой укор моей несостоятельности? Статуя моего поражения? – Он сделал шаг вперед, и Оши инстинктивно отпрянул, наткнувшись на камень разрыва. – Сегодня они были снова. Аэрион и Ксилос. Смотрели на это. – Он махнул рукой, охватывая всю бесконечную пустоту. – Смеялись. Их первые творения… совершенны. Как и их миры. А у меня… – Его голос сорвался в шепот, насыщенный ядом. – У меня ты. И это. Белая комната сумасшедшего.

Каждое слово било Оши, как молот. Он чувствовал, как его лоскутная грудь сжимается от боли, не физической, а куда более глубокой. Слезы – такие же пестрые, как он сам, соленые и теплые – выступили на его разнотекстурных веках.
– Прости… – выдавил он. – Я… я исправлюсь? Может… ты снова попробуешь… переделать меня? Я потерплю!

Идея была ужасной. «Перепрошивка» сути – это было невыразимое мучение, ощущение, будто его разбирают на молекулы и собирают заново, но криво, с еще большими ошибками. Но он был готов. Лишь бы Элион перестал так ненавидеть. Лишь бы увидел в нем хоть каплю ценности.

Элион усмехнулся. Зло, безнадежно.
– Исправить? Тебя? – Он резко схватил Оши за руку. Кожа под его пальцами была разной – гладкой там, шершавой тут. Элион поморщился, как от прикосновения к чему-то гадкому. – Ты – фундаментальная ошибка, Оши. Трещина в самой основе. Никакая переделка не поможет. Ты обречен быть уродливым напоминанием.

Но гнев и отчаяние Элиона требовали выхода. Сейчас. Он не видел боли в разноцветных глазах своего творения, не видел дрожи, сотрясавшей его тело. Он видел только воплощенную неудачу, на которую можно излить весь свой яд.
– Но… попробуем, – прошипел он, и в его глазах вспыхнул нездоровый, отчаянный огонек. Его свободная рука поднялась. Пальцы сложились в странный, неестественный жест. Вокруг них белизна пространства заволновалась, как вода.
– Нет! Пожалуйста, не сейчас! – взмолился Оши, пытаясь вырваться, но хватка Элиона была как тиски. – Я… я только семена собрал… хотел посадить…
– Молчи, Ошибка!

Элион коснулся пальцами лба Оши. И мир для лоскутного существа взорвался.

Боль. Не просто боль. Это было ощущение, будто нити его бытия натягивают до предела и рвутся. Как будто его внутренние часы разбирали тупой отверткой, а шестеренки вырывали и вставляли обратно в случайном порядке. Цвета перед его калейдоскопическим глазом смешались в ядовитое месиво, черно-белый глаз на миг ослеп, залитый кроваво-красным. Он вскрикнул, но звук застрял в горле, превратившись в хриплый стон. Его тело дергалось в руках Элиона, как марионетка с перепутанными нитями. Он чувствовал, как светлое пятно на груди горит, а темное пятно на спине леденеет. Это было насилие над самой его сутью, над тем, что делало его им.

Элион сосредоточенно водил пальцами по воздуху, вычерчивая сложные, мерцающие синим светом символы. Его лицо было искажено гримасой яростного усилия и… надежды? Минутная, безумная надежда, что вот сейчас он исправит эту фатальную ошибку, что Оши превратится во что-то достойное. Но чем дольше длился процесс, тем мрачнее становился его взгляд. Синие символы тускнели, натыкаясь на хаотичную внутреннюю структуру Оши, как волна о скалу. Ничего не менялось. Только Оши корчился в муках, его разноцветная кожа покрывалась испариной странных оттенков.

С громким, раздраженным выдохом Элион отдернул руку. Символы погасли. Оши рухнул на белую «землю», содрогаясь, тихо постанывая. Он чувствовал себя разбитым, растерзанным изнутри. И как всегда – неизменным. Все тем же уродством.
– Ничего! – крикнул Элион, и его голос сорвался на визгливую ноту отчаяния. Он пнул ногой камень рядом с Оши. – Абсолютно ничего! Ты безнадежен! Как и этот проклятый мир! – Он сжал кулаки, его светлые ткани взметнулись. – Я должен был уничтожить тебя сразу! Сотреть в порошок этой пустоты!

Оши, лежа на боку, приоткрыл глаза. Сквозь пелену боли и слез он видел Элиона – прекрасного, могучего и… бесконечно несчастного. И в этом взгляде, полном ненависти, Оши снова увидел то, что заставляло его цепляться за существование: искру того, кто его создал. Того, кого он любил вопреки всему. Он протянул дрожащую, пятнистую руку.
– Не… не уничтожай… – прохрипел он. – Я… я могу… я посажу сад… большой сад… для тебя…

Элион взглянул на эту руку – символ всего, что пошло не так. На жалкую фигуру, лежащую в пыли (хотя пыли здесь не было, была лишь чистая белизна). На мешочек с семенами, выпавший из слабеющих пальцев Оши. Насмешка Аэриона и Ксилоса снова прозвучала в его ушах. Ярость, холодная и всепоглощающая, накрыла его с головой.
– Сад? – он фыркнул с ледяным презрением. – В этой пустыне? С такими руками? Ты даже этого не можешь понять, Ошибка. Ты не способен ни на что, кроме как быть моим позором. Лежи здесь. Исчезни с моих глаз.

Он развернулся, и белизна пространства снова сморщилась перед ним. Он шагнул в прорезь, не оглядываясь. Прорезь схлопнулась, оставив Оши одного в гулкой тишине бесконечной белой комнаты.

Боль постепенно отступала, оставляя после себя пустоту, еще более глубокую, чем окружающая. Оши медленно поднялся, потирая пятнистые виски. Его черно-белый глаз слезился, калейдоскопический – тускло мерцал. Он подполз к мешочку, бережно поднял его, зажал в кулаке. Семена. Маленькие, твердые комочки потенциальной жизни.

Он дополз до ровного участка белизны вдали от разрыва. Его движения были неуклюжими, будто его только что собрали заново и не до конца проверили соединения. Он достал самое крупное «недозёрно», выкопал пальцами ямку в упругой белой субстанции (она слегка поддавалась, как плотный пенопласт), положил семечко внутрь, прикрыл. Потом следующее. И еще.

Он сидел на корточках перед своими крошечными могилками надежды, его рваные разноцветные волосы падали на лоб. Из разрыва доносились странные звуки незнакомой жизни – щебет, шелест. Звуки другого, правильного мира. Оши посмотрел в ту сторону, и его разноцветный глаз сузился. Он вспомнил Аэриона и Ксилоса. Их прекрасные, цельные лица. Их смех, звонкий и жестокий, над Элионом. Над его Создателем.

Тихое, почти детское негодование поднялось в его лоскутной груди. Они не смели! Они не понимали! Элион… он старался! Он был… он был…

Оши не нашел слов. Он только сжал кулаки, ощущая под пальцами шершавую и гладкую кожу своих рук. Он был ошибкой. Но он был ошибкой Элиона. И это делало его существование одновременно невыносимым и единственно важным.

Он наклонился над посаженными семенами, его дыхание, еще неровное, коснулось белой «почвы».
– Растите, – прошептал он своим шелестящим голосом. – Пожалуйста… растите. Для него. Чтобы ему… стало хоть чуточку… не так больно.

Белая пустота не ответила. Она лишь безмолвно вбирала в себя его слова, его слезы, его боль и его упрямую, безумную надежду. Оши остался сидеть в одиночестве, пятнистая, сшитая фигурка на бескрайнем холсте поражения своего Создателя, охраняя свои крошечные могилки будущего, которого, вероятно, никогда не наступит.

Глава 2: Древо Осколков и Плодов

Прошли не дни, не месяцы – некие смутные промежутки времени, отмеряемые лишь приступами гнева Элиона и тихими, отчаянными попытками Оши что-то вырастить. Белая пустота оставалась неизменной, словно вечный упрек. Разрывы пульсировали своей чужеродной жизнью, Оши сновал между ними, как призрачный садовник, его мешочек редко пустовал, но его крошечные садики так и оставались жалкими пятнышками зелени, чахнувшими без видимой причины или поглощаемыми самой белизной, будто мир отторгал их.

Отношения не улучшились. Элион был погружен в пучину собственного бессилия, его редкие появления в пустоте заканчивались словесными или "сущностными" экзекуциями Оши. А Оши... Оши стал тише. Его детские порывы угасли, сменясь глубокой, молчаливой печалью. Он все так же любил Создателя, но теперь эта любовь была похожа на хроническую боль – постоянной, изнуряющей, частью его существа. Он больше не предлагал себя "перепрошить". Он просто терпел. И сажал. Сажал семена в белизну, зная, что шансов почти нет, но неспособный остановиться. Это был его способ существовать, его молитва.

Однажды, когда Элион, запертый в своем невидимом "святилище" где-то на краю пустоты, в сотый раз пытался сконцентрировать силу, чтобы создать хотя бы клочок нормальной земли и потерпел неудачу (энергия рассеялась, как всегда, в ничто), его внимание привлекло странное смещение. В самом центре бесконечности. В точке, равноудаленной от всех разрывов, где никогда ничего не было и не могло быть.

Там стояло Дерево.

Элион замер. Мысль о том, что это галлюцинация от отчаяния, мелькнула первой. Он моргнул. Дерево не исчезло. Оно было невероятным.

Огромное, раскидистое, оно не росло из пустоты – оно являлось ее частью и одновременно противоречило ей. У него не было привычного ствола. Он был соткан. Как будто тысячи лент коры разных пород – темной дубовой, серебристой березовой, красноватой сосновой, шершавой вязовой, гладкой буковой – были сплетены в единый, мощный, живой канат. Эти ленты коры переплетались, перетекали друг в друга, создавая сложнейший узор, одновременно хаотичный и невероятно гармоничный. Форма дерева была не идеальной, а выразительной. Каждая ветвь изгибалась со своей уникальной грацией, будто застывший танец. И на этих ветвях...

Листья. Мириады листьев всех мыслимых форм и оттенков зеленого: от иголок сосны до огромных лопушистых пластин тропических гигантов, от нежных березовых до кожистых магнолиевых. Они шелестели тихим, многоголосым хором, звучавшим как далекий вздох.

И плоды. Боги, плоды! Они висели гроздьями и поодиночке, крупные, спелые, источающие дивный аромат, который Элион почувствовал даже здесь, на краю мира. Яблоки румяные и зеленые, бархатистые персики, золотистые груши, гроздья темной вишни, яркие апельсины и мандарины, сливы, инжир, гранаты, плоды, которых Элион не знал и не создавал – все они соседствовали на одном дереве, невозможном и прекрасном. Оно было живым гимном разнообразию, воплощением жизненной силы, взрывом красоты посреди мертвой белизны.

Элион материализовался в десяти шагах от Древа. Он стоял, ошеломленный, его прекрасное лицо искажали противоречивые эмоции: недоверие, восхищение, жгучая зависть и страх. Страх перед тем, что это не его творение. Что кто-то вторгся в его жалкий мир и сотворил это – то, о чем он сам мог только мечтать. Гнев начал закипать в нем.
– Кто?! – его голос, обычно ледяной или яростный, дрожал. – Кто посмел?! Кто сотворил это здесь?!

Ответа не было. Только шелест тысячи листьев. Элион шагнул ближе, протянул руку, чтобы коснуться причудливо сплетенной коры. В момент прикосновения его пронзило.

Он узнал текстуру.

Гладкая полоска – как самое большое светлое пятно на груди Оши. Шершавая, как участок темной, почти чешуйчатой кожи на его спине. Теплая, как его ладонь, холодная, как пятно на его предплечье. Это была не просто кора. Это была кожа Оши, увеличенная, преображенная, но та же самая. Лоскутная сущность, ставшая основой Древа.

Элион отпрянул, как от удара током. Его голубые глаза расширились в ужасе и понимании. Он посмотрел вверх, на переплетение ветвей – оно напомнило ему хаотичное движение рук Оши, когда тот копался в земле. Он увидел плоды – яблоки, похожие на те, что он однажды, в самом начале, хотел создать, но не смог; персики, как у Аэриона; мандарины, как у Ксилоса... Все то, что Оши собирал в виде "недозёрн" из разрывов, все мечты о красоте и жизни, которые его творение так упорно пыталось воплотить в этой пустоте.
– Оши... – имя сорвалось с его губ шепотом, впервые за вечность? Не "Ошибка". Оши. Но не как обращение. Как констатация факта. Ужасного, непостижимого факта.

Древо ответило. Не голосом. Но огромная ветвь, усыпанная вишнями и чем-то похожим на звездные плоды, мягко качнулась в его сторону. Листья зашелестели чуть громче, и в этом шелесте Элиону почудилось что-то знакомое – отголосок того шелестящего, дрожащего голоса. В этом движении была нежность, осторожность, та самая беззащитная любовь, которая так бесила и мучила Элиона.
– Нет... – прошептал Создатель, отрицая. – Этого не может быть. Ты... ты не мог... Я не... – Он сжал голову руками. Его мир рушился. Его "ошибка", его "позор", его "статуя поражения" – она стояла здесь, в центре его ничтожного царства, как величайшее, самое прекрасное и невозможное творение во всей известной ему вселенной. Оно превосходило первые творения Аэриона и Ксилоса. Оно жило здесь, в пустоте, питаясь... чем? Его отчаянием? Любовью Оши? Самим намерением?

Элион упал на колени перед Древом. Не в молитве. В полном крушении. Все его представления о себе, о своем творении, о своей никчемности были разбиты в прах этим чудом. Он смотрел на сплетенную кору, на сияющие плоды, и видел не уродство, а невероятную сложность. Не ошибку, а уникальность. Не поражение, а триумф? Триумф чего? Упорства? Любви, которая выжила вопреки всему?
– Что я наделал... – хрипло выдохнул он. Память пронзила его, как нож: его гневные слова, его жестокие "перепрошивки", его презрение. Каждый раз, когда он называл его "Ошибкой", каждый раз, когда причинял боль... а Оши сажал семена. И вот теперь эти семена, его собственная, отвергнутая и искалеченная сущность, проросли этим.

Он протянул руку снова, не касаясь. Его пальцы дрожали.
– Прости... – слово было чужим, ржавым на его языке. Оно застряло в горле. Он не знал, к кому обращается – к Древу? К тени Оши? К самому себе? – Я не знал... Я не понимал...

Древо-Оши снова качнуло ветвью. Вишни, похожие на капли крови, закачались. Один спелый персик, тяжелый и бархатистый, мягко оторвался и упал в белую пустоту у колен Элиона. Он лежал там, идеальный, ароматный, символ жизни и прощения? Или просто дар? Как те семена, что Оши собирал для него.

Элион поднял персик. Его фарфоровая кожа контрастировала с теплой шершавостью плода. Он прижал его к груди, где бушевал ад стыда, боли и невероятного, оглушающего откровения. Он потерял Оши. По-настоящему потерял. Той лоскутной, страдающей, нелепой сущности больше не было. Было это Древо – прекрасное, сильное, молчаливое воплощение всего, что он отвергал.

И тогда Элион, Создатель, который никогда не плакал от жалости или раскаяния, опустил голову на белизну мира, которую так ненавидел, и зарыдал. Горько, безутешно, как потерявший все ребенок. Его слезы падали на белую поверхность, но не исчезали бесследно. Там, где они касались, белизна слегка темнела, становилась влажной. Как почва.

А Древо-Оши стояло в центре пустоты, сотканное из боли и любви, увешанное плодами всех миров, и его листья шелестели тихую, бесконечно печальную колыбельную для Создателя, который наконец увидел, но слишком поздно. На одной из нижних ветвей, рядом с гроздью винограда, висел маленький, грубо сшитый из лоскутков мешочек, пустой. Знак того, что садовник выполнил свою работу.

Глава 3: Голос Хаоса

Холодная ярость все еще горела в груди Элиона, как тлеющий уголь. Насмешки Аэриона сегодня были особенно изощренными. "Твой сад-феникс, Элион? – ухмылялся он, показывая голограмму своего нового мира – бескрайние сады геометрически идеальных цветов, где его первое творение, статуарно-прекрасная женщина с глазами как застывшие сапфиры, вечно собирала несуществующую росу. – Или все еще белая комната с... тем чем-то посередине?" Ксилос лишь молча кивал, его совершенное лицо выражало ледяное презрение. Их миры были гимном контролю, порядку, мертвой красоте. А у него... Древо. Прекрасное, но дикое, хаотичное, живое. И это бесило их. Бесило и его.

Он шагнул из искажения пространства прямо к подножию Древа-Оши, его струящиеся одежды взметнулись от резкого движения. Он не плакал сейчас. Ярость вытеснила стыд, но не уничтожила его – он горел внутри, как фоновая боль. Он пнул упругую белую поверхность, которая все еще оставалась "землей" вокруг Древа, хотя само Древо пустило в нее какие-то странные, переплетенные корни-щупальца, похожие на продолжение его коры.
– Контроль... – прошипел Элион, обращаясь к Древу, к пустоте, к самому себе. – Они говорят о контроле! Как будто их мертвые манекены в застывших садах – это достижение! Как будто... – Он сжал кулаки, глядя на переплетение коры перед собой, на листья, трепетавшие от невидимого дуновения. – ...как будто ты не прекраснее их всех вместе взятых...

Он не закончил. Гнев сменился изнеможением. Он опустился на белизну у самого ствола, спиной к сплетенной коре, которая была теплой и странно пульсирующей. Он закинул голову назад, уставившись в бесконечную белую высь. Глаза его горели – голубой и темно-синий – не слезами, а бессильной яростью и глубочайшей усталостью.

И тогда он услышал.

Не ушами. Это был звук внутри черепа, в самой ткани его сознания. Не один голос. Много. Тысячи, миллионы шепчущих, поющих, говорящих голосов, слитых в единый, мощный, но негромкий хор. Он звучал как шелест листьев, умноженный на эхо пустоты, как журчание воды и пение ветра одновременно. И в этом хоре были слова. Ясные, проникающие прямо в душу.

"Жизнь..." – пронеслось в его сознании, мягко, но неумолимо заглушая гул его собственных мыслей. "Жизнь - это хаос."

Элион замер. Дыхание перехватило. Он не верил. Галлюцинация. Истерика. Все что угодно.

"Их миры..." – продолжал хор, и в голосах звучало не осуждение, а печальное понимание. "Они не несут в себе жизнь. Лишь абсолютную, не настоящую красоту. Иллюзию победы над небытием."

В его сознании всплыли образы: идеальные сады Аэриона, где ни один лепесток не смел упасть без команды; кристальные города Ксилоса, населенные статуями в человеческом обличье, двигающимися по раз и навсегда заданным траекториям. Красиво? Безупречно. И мертво. Как диорама под стеклом.

"Их творения не движутся как жизнь..." – звучал хор, и голоса были похожи на те, что он слышал в разрывах – птиц, зверей, даже шелест травы, но очищенные, возведенные в абсолют. "Они существуют. Красивы, пусты, не живы. Как композиция из пластика. Или картина, запечатлевшая красоту мира, но не дышащая им. Неживая инсталляция их недопобеды."

"Недопобеды..." – эхом отозвалось в Элионе. Они победили пустоту? Или просто замаскировали ее подобием?

"Но жизнь – это хаос..." – настойчивее зазвучали голоса, и Элион почувствовал, как спина ощущает легкую вибрацию ствола. "А смерть – это вечный порядок. Стазис. Отсутствие перемен."

Он вспомнил свои мучительные попытки создать "нормальный" мир. Упорядоченный. Контролируемый. Как у них. И как белизна пространства отторгала его усилия, растворяя структуру в ничто. Хаос отторгал навязанный порядок.

"Они думают, что создают нечто совершенное..." – в хоре появились нотки не насмешки, а сожаления. "Но совершенно лишь то, что несет в себе жизнь и ясность. Перемены и неудачи – и есть ясность. Путь. Они создают смерть, думая, что это жизнь."

Смерть. Застывшая красота. Вечный музейный экспонат. Идеал, достигнутый ценой искры.

"А ты, Создатель..." – голоса обратились к нему напрямую, и в них не было ни обвинения, ни лести, лишь констатация. "Ты пытаешься создать жизнь истинную. Неподвластную никому. Жизнь, которая должна быть хаотичной, свободной, непредсказуемой. Но ты... пытаешься контролировать ее. Подчинить. Обуздать истинный хаос. Ты борешься с самой сутью того, что хочешь породить."

Словно молния ударила в самое сердце его отчаяния. Элион вскочил, отпрянув от ствола. Он смотрел на Древо – на его дикое, непредсказуемое сплетение коры, на буйство листьев всех форм, на невозможное соседство плодов. На теплоту, исходящую от него, на тихий гул жизни, который теперь ощущался физически. Это был Хаос. Живой, дышащий, прекрасный в своем несовершенстве и мощи. Его Хаос. Порождение его бессилия и упорства Оши. Порядок, который он пытался навязать, был смертью. А хаос, который он так ненавидел в Оши и в себе... был жизнью.
– Оши... – прошептал он, и на этот раз это было обращением. Полным трепета, ужаса и признания. – Это... ты? Это твой голос?

"Мы – то, что выросло из семян," – ответил хор, и тысячи голосов звучали как один. "Из твоей боли. Из его любви. Из попыток подчинить. И из воли расти вопреки. Мы – Хаос Живой. Мы – Древо. Мы – Оши. И мы – часть тебя, Создатель, который боялся собственного огня."

Элион стоял, потрясенный до глубины души. Годы, века самоистязания, ненависти к себе и своему творению, попыток достичь мертвого идеала других... все это рухнуло под тяжестью этой простой, ужасающей истины. Он хотел жизни, но боялся ее непредсказуемости. Он создал жизнь – в лице Оши, а потом в лице Древа – но пытался заковать ее в рамки своего представления о совершенстве. И только теперь, когда эта жизнь заговорила с ним голосом буйствующего леса и шелестящего ветра, он понял.

Слезы хлынули из его глаз – не слезы гнева или отчаяния, а слезы озарения, смирения и невыразимой печали за все причиненные страдания. Они текли по его фарфоровым щекам и падали не на белую, отталкивающую поверхность. Они падали на темные, влажные пятна, которые образовались там, где падали его предыдущие слезы. И там, куда падали капли, белизна втягивала их. Темнела. И на миг Элиону показалось, что он видит крошечный, нежный зеленый росток, пробивающийся из точки, куда упала его слеза.

Он поднял руку, дрожащую, и коснулся сплетенной коры Древа-Оши. Нежно. С благодарностью. С покаянием.
– Я... боялся... – выдохнул он, и голос его был разбит. – Боялся беспорядка. Боялся неудачи. Боялся... тебя. Твоей жизни. Прости...

Древо не ответило словами. Огромная ветвь, усыпанная спелыми, солнечно-желтыми грушами, мягко опустилась перед ним. Один идеальный плод, тяжелый и благоухающий, легко отделился и упал в его протянутые ладони. Теплота плода, его жизненная сила, его хаотичная уникальность в этом совершенном создании – это был ответ. Не прощение, может быть. Но дар. Признание. Приглашение.

Элион прижал грушу к груди, туда, где бушевал теперь уже не ад, а ураган перерождения. Он смотрел на Древо-Оши – на символ жизни, рожденной из его ошибок и боли, из любви, которую он отвергал. Хаос был прекрасен. И он, Элион, наконец перестал бояться своего собственного, несовершенного, живого огня. Белая пустота вокруг Древа все еще была белой. Но под его ногами, там, где падали его слезы, земля – настоящая, темная, влажная – уже рождалась.