Тень двуглавого орла

Воздух в тронном зале старого византийского дворца на Акрополе был густ от запаха воска, ладана и дорогих восточных тканей. Солнечный луч, пробившись сквозь узкое окно, упал на герб герцога Афинского – золотые лилии и башни на лазоревом поле. Жоффруа де Бриенн, стоя на колене перед своим сюзереном Ги де ла Рошем, чувствовал тяжесть меча на бедре и еще большую тяжесть – взглядов.
«Мессир Жоффруа,» – голос герцога звучал ровно, но в нем слышалась сталь, – «вас обвиняют в том, что во время стычки с никейскими разведчиками у Фив вы уступили врагу ключевой холм без должного сопротивления. Говорят, вы предпочли сохранить жизни своих людей ценой позиции. Что скажете в свое оправдание?»
Жоффруа поднял голову. Его взгляд встретился с холодными глазами Ренье де Драма, бургундского барона, его недруга и инициатора обвинения. Честь. Само слово звенело в ушах Жоффруа, как удар меча о щит. Для него, выросшего на идеалах chanson de geste и уставах рыцарства, честь была не просто словом. Это был столп его существования.
«Мой господин герцог,» – начал Жоффруа, его голос не дрогнул, хотя сердце колотилось, – «я не уступил холм. Я отступил, чтобы избежать неминуемого окружения и гибели всего отряда. Монголы имели троекратное превосходство в коннице. Удержать позицию было невозможно без бессмысленной бойни. Я спас жизни двенадцати рыцарей и тридцати сержантов, ваших верных слуг, дабы они могли сражаться за вас в другой день. Я предпочел практическую пользу герцогству сиюминутной, но бесполезной гибели. Мой долг перед вами и перед моими людьми – превыше тщеславного жеста!»
В зале прошелестел шепот. Аргумент был весомым. Но Ренье де Драм вскочил, его лицо побагровело:
«Практическая польза?! Это оправдание труса, мессир! Рыцарь обязан держать слово и держать позицию, клянусь Святым Георгием! Вы дали клятву защищать рубежи герцогства до последней капли крови! Ваше отступление – позор! Оно ослабило дух наших воинов и укрепило дух врага! Вы запятнали свою честь и честь всех франков в этой греческой земле!»
Вот он – корень всего. Честь рыцаря в Греции была хрупким цветком, выросшим на каменистой, чужой почве. Она зиждилась на нескольких столпах.
Верность сюзерену. Клятва вассала герцогу Афинскому была священна. Предать ее – значит навеки покрыть себя несмываемым позором, стать рыцарем без чести, изгоем. Герцог был воплощением власти и закона в этом латинском анклаве посреди враждебного или, в лучшем случае, покорного, но чуждого греческого мира.
Храбрость в бою. Отступление без приказа, особенно перед «схизматиками»-греками или «неверными», было равносильно трусости. Умереть, но не уступить поле – вот идеал. Плен предпочитался лишь в крайнем случае, ибо выкуп мог разорить род, но был предпочтительнее бегства.
Защита слабых и Церкви. Хотя реальность часто была иной (феодальные поборы с местного населения были тяжелы), идеал предписывал рыцарю быть щитом для вдов, сирот и клириков. Защита католической церкви, особенно величественного Парфенона-собора, была долгом.
Соблюдение слова. Обещание, клятва, договор – нерушимы. Нарушить слово – утратить лицо перед Богом и людьми. Это было особенно важно в сложной политической игре между франкскими государствами Греции (Ахайя, Афины, Фивы) и их врагами (Никея, Эпир).
Куртуазность и турниры. Даже здесь, на краю латинского мира, рыцари старались поддерживать обычаи родины. Турниры (хоть и менее пышные, чем во Франции) были не просто игрой, но испытанием доблести и демонстрацией чести. Победа на турнире приносила славу, поражение могло бросить тень. Куртуазное отношение к дамам (пусть их было мало в среде франкских завоевателей) считалось обязательным атрибутом благородного рыцаря.
Но Афины были не Шампанью. Враг был не только на поле боя (никейцы, эпироты, монголы), но и внутри: в постоянном напряжении между франками и греками, в соблазнах власти, в необходимости управлять чужим народом через переводчиков и местных архонтов, чьи понятия о чести были иными. Соблазн обогатиться за счет угнетения греков или предать сюзерена в обмен на выгоду от соседнего латинского князя всегда витал в воздухе.
Герцог Ги де ла Рош был мудрым правителем. Он понимал и довод Жоффруа (сохранил людей), и ярость Ренье (принцип стойкости). Но франкская Греция держалась на хрупком балансе силы и доверия между рыцарями. Честь была цементом этого мира.
«Молчите, мессир Ренье,» – поднял руку герцог. – «Мессир Жоффруа, ваши слова о спасении воинов благородны. Но мессир Ренье прав в одном: видимость слабости перед врагом опасна в десять раз больше, чем потеря дюжины рыцарей. Наш дух – наша крепость».
Он встал. Его решение должно было восстановить справедливость и поддержать нерушимость принципа.
«Жоффруа де Бриенн, я верю в вашу доблесть. Но обвинение в утрате позиции требует искупления. Вы отправитесь во главе отряда к восточным рубежам, к тому самому холму. Вы найдете знамя никейцев, которое там могло быть водружено после вашего отхода. Или вы водрузите там мое знамя с гербом Афинского герцогства (вы сделаете это открыто, бросив вызов врагу). Или вы принесете мне голову нойона монгольского отряда, что вас атаковал. Только кровью или победным знаком вы смоете тень сомнения. Только так ваша честь будет восстановлена перед Богом, мной и всем нашим рыцарством. Таков мой суд».
Это был суровый, но рыцарский приговор. Не казнь, не конфискация, а шанс доказать свою правоту делом, рискуя жизнью. Жоффруа склонил голову:
«Благодарю, мой господин. Я исполню ваш приказ или умру. Честь моя будет восстановлена.»
Позже, стоя на стене Акрополя и глядя на вечерние Афины, Жоффруа видел не только лабиринт улиц и купола церквей. Он видел груз чести. Честь здесь, в этой древней земле, была не абстракцией. Она была щитом против хаоса, гарантией среди чужаков, единственной валютой, которую уважали и друзья, и враги. Завтра он отправится на восток, не ради земли или золота, а ради того, чтобы его имя снова произносили без шепота. Ради того, чтобы в большом зале Парфенона-собора, где он молился перед походом, его взгляд мог снова встретиться со взглядом Ренье де Драма без стыда. Потому что без чести рыцарь – ничто. Особенно здесь, под жарким солнцем Эллады, где тени героев прошлого, кажется, внимательно следят за каждым поступком новых хозяев Акрополя.

***
Пыль восточной дороги въедалась в кольца кольчуги, смешиваясь с потом на лице Жоффруа. Его небольшой отряд – два десятка рыцарей и сержантов, верных ему или просто исполняющих приказ герцога – двигался на восток, к зловещему холму. Солнце Эллады, еще не достигшее летнего зенита, уже жгло немилосердно. Каждый шаг коня уводил их от относительной безопасности Афин глубже в пограничье, где власть герцога таяла как снег под солнцем, а угроза исходила и от никейских патрулей, и от кочевых орд, и даже от местных греческих архонтов, чья верность была куплена золотом или страхом.
Сомнения, как назойливые мухи, кружились в голове Жоффруа. Практическая польза... Герцог назвал это видимостью слабости. Ренье де Драм – позором. А что, если правы они оба? Что, если его расчетливый поступок подорвал тот самый хрупкий дух, на котором держалось герцогство? Что, если греческие архонты, узнав о его «трусости», уже шепчутся с монгольскими эмиссарами? Честь была щитом, но щит этот, покрытый тенью сомнения, мог оказаться бумажным.
Вечером третьего дня пути они достигли развалин древнего монастыря, служившего условным форпостом. Здесь их встретил старый сержант Бернар, оставленный наблюдать за холмом.
«Никакого знамени, мессир,» – доложил Бернар, его лицо, изборожденное шрамами и загаром, было мрачно. – «Но и холм пуст. Никейцы поставили там сторожевой пост на пару дней после вашего... ухода. Потом ушли сами. Монголы же...»
Он тяжело вздохнул.
«Они здесь. Небольшой отряд, но быстрый как ветер. Нойон их – человек с лицом, будто высеченным из камня, и соколиным глазом. Зовут его Таргутай. Они не закрепляются на холме, но патрулируют всю долину. Как тени… Вчера увели двух моих лазутчиков-греков. Живыми... или мертвыми – не знаю».
Знамени нет. Значит, единственный путь к искуплению – голова нойона. Задача, граничащая с безумием. Поймать предводителя степных всадников в его же стихии? Это был не рыцарский поединок, а охота, где добычей мог стать любой из них.
«Нужна приманка», – хмуро произнес Гийом де Флори, один из рыцарей, скептически относившийся к миссии, но слишком преданный герцогу, чтобы отказаться. – «Что-то, что заставит этого Таргутая показаться и подойти достаточно близко».
Жоффруа взглянул на развалины монастыря, на бедную деревушку у его подножия. Защита слабых... Идеал рыцарства. Но здесь, на границе, этот идеал сталкивался с жестокой целесообразностью.
«Они уводят людей», – медленно проговорил Жоффруа, в его голове складывался рискованный план. – «Значит, им нужны рабы или информация. Или и то, и другое.» Он повернулся к Бернару. «Есть ли в деревне кто-то... заметный? Старейшина? Священник?»
Бернар кивнул: «Старый священник-униат, отец Андрей. Пытается служить и грекам, и католикам. Его уважают».
Использовать священника как приманку? Мысль была омерзительна. Это противоречило самому духу клятвы защищать Церковь. Но голова Таргутая стояла на кону – честь, будущее… Практическая польза снова вступала в жестокий конфликт с принципами. Он видел, как помрачнели лица некоторых рыцарей.
«Мы не отдадим его им», – резко сказал Жоффруа, словно отгоняя собственное сомнение. – «Но слух о том, что важный священник одиноко молится в развалинах... должен дойти до монголов. Мы устроим засаду. Когда Таргутай придет брать «добычу», мы нападем. Быстро и жестоко. Цель – только нойон».
Это был грязный прием. Не рыцарский. Похожий на те, что использовали «неверные». Честь... можно ли было восстановить ее ценой подобного компромисса? Гийом де Флори смотрел на него с немым осуждением. Даже верные сержанты переглядывались.
На следующий день слух был пущен через нарочно подкупленного и напуганного греческого пастуха. Жоффруа с отрядом затаился среди развалин монастырских келий. Отец Андрей, после долгих уговоров и объяснений (и щедрой милостыни для деревни), стоял на коленях у алтарного камня разрушенной часовни, нарочито громко читая псалмы. Каждое его слово отдавалось эхом в тишине, словно удары молота по наковальне совести Жоффруа.
Ожидание растянулось в вечность. Солнце клонилось к закату, окрашивая холмы в багрянец. И тогда они услышали – легкий, почти неслышный топот множества конских копыт, сливающийся в единый гул, как шелест саранчи. Ни криков, ни бряцания оружия – только смертоносная тишина приближения.
Из-за гряды холмов, сливаясь с длинными вечерними тенями, вынырнули всадники. Человек двадцать. Небольшие, выносливые лошади, легкие доспехи из кожи и металлических пластин, небольшие, но смертоносные на вид составные луки. Во главе – всадник на гнедом жеребце. Его лицо с холодными, серыми глазами, действительно казалось высеченным из камня. Таргутай. Он оценивающе оглядел развалины, его взгляд скользнул по одинокой фигуре священника. Никакой поспешности, только хищная расчетливость. Он сделал легкий жест рукой. Десяток всадников рысью направился к часовне, рассыпаясь полукругом, чтобы отрезать жертве путь к отступлению. Сам Таргутай и его ближние воины остались в отдалении, наблюдая.
Сейчас или никогда. Жоффруа сжал рукоять меча. Его план дал трещину уже в начале. Нойон не подошел. Он послал других. Убийство простых воинов не восстановило бы честь – герцог требовал голову нойона. Атаковать сейчас – значило погубить отряд в стремительной контратаке монголов, чьи луки наверняка достанут их еще до сближения.
«Проклятие!» – прошипел Гийом.
Жоффруа видел, как монголы уже почти окружили отца Андрея. Священник встал, его голос, читающий псалом, дрогнул, но не прервался. Практическая польза вновь требовала отступить, сохранить людей, бросив священника на произвол судьбы. Но это был бы окончательный крах. Не только его чести, но и чести всего отряда, чести герцогства. Защитить слабого – или спасти себя? Сдержать слово, данное герцогу – или выжить ценой вечного позора?
В глазах Жоффруа мелькнуло не холодный расчёт, а яростный огонь отчаяния и решимости. Честь была не просто словом. Она была действием, даже если оно вело к гибели.
«За мной!» – его крик, громовой в тишине развалин, прозвучал как вызов и себе, и судьбе. – «За веру и за герцога! В атаку!»
Рыцари и сержанты, заждавшиеся и полные гнева за унизительную засаду, вырвались из укрытий с грохотом, достойным обвала. Нестройной, но яростной лавиной они ринулись на монголов, окружавших часовню. Эффект неожиданности сработал лишь на мгновение. Монголы, ошеломленные, дрогнули, но не побежали. Их луки запели, выпуская тучу стрел. Два сержанта рухнули с коней, прежде чем отряды столкнулись.
Началась свалка. Франкские рыцари в тяжелых доспехах были сильны в ближнем бою, их мечи рубили легкие монгольские доспехи. Но степняки были быстры и ловки, уворачиваясь от тяжелых ударов и отвечая короткими, точными выпадами кривых сабель или ударами копий. Они старались ранить лошадей, сбить рыцаря с седла. Священник, прижавшись к камням алтаря, молился, его глаза были широко открыты от ужаса.
Жоффруа, отбиваясь от двух нападавших, искал глазами Таргутая. Нойон по-прежнему был в отдалении. Он наблюдал за схваткой с каменным лицом, словно оценивая боевые качества противника. Уничтожить его отряд – было бы победой, но не победой Жоффруа. Не искуплением.
И тогда рыцарь сделал самое безумное в своей жизни. Он вырвался из свалки, отшвырнул щит, меч вложил в ножны, и пришпорил своего тяжелого боевого коня прямо на Таргутая и его телохранителей. Он скакал, не пытаясь уклониться, подняв руку в жесте, который у монголов мог означать и вызов, и предложение переговоров, и просто безумие. Он мчался на верную смерть, но его взгляд был прикован только к каменному лицу нойона. Он кричал что-то, но ветер и гул боя уносили слова. Кричал ли он имя Таргутая? Вызов? Или просто молитву?
Телохранители нойона подняли луки. Стрелы со свистом рассекли воздух. Одна вонзилась в круп коня Жоффруа, другая срикошетила от наплечника. Конь взревел от боли, но продолжал скакать. Еще мгновение – и десяток стрел пронзит и всадника, и коня.
Таргутай тоже поднял руку. В его глазах мелькнуло что-то – удивление? Уважение к безумной отваге? Любопытство? Он выехал навстречу Жоффруа на несколько шагов, его рука лежала на рукояти сабли.
Они остановились друг против друга на расстоянии полета копья. Вечерний ветер трепал конские гривы и плащи. Позади рыцаря кипела схватка, но здесь, в пространстве между двумя вождями, воцарилась напряженная тишина. Тень двуглавого орла, незримого, но всевластного символа этой земли, легла между франком и монголом. Жоффруа, задыхаясь, смотрел в бездонные глаза Таргутая. Он не знал монгольских слов. Он знал только, что должен был сделать. Его честь, его искупление, его будущее – все висело на волоске в этом немом поединке взглядов под кровавым закатом Эллады. Он медленно вытащил меч, но не для атаки. Он указал острием на Таргутая, затем на землю у ног своего коня, и на восток – туда, откуда пришли монголы. Потом он ударил себя в грудь латной рукавицей. Жест был ясен: Сойди с коня. Сразись. Один на один. Здесь и сейчас!
Таргутай замер. Его лицо не дрогнуло. Но в его глазах что-то мелькнуло – блеск азарта? Испытание предводителя было священно и у монголов. Отказаться – значит показать слабость перед своими же воинами. Медленно, не отводя взгляда от Жоффруа, нойон слез с коня. Его телохранители напряглись, но не двинулись с места. Таргутай вытащил свою слегка изогнутую саблю. Сталь зазвенела в вечернем воздухе.
Жоффруа тоже спешился. Боль в боку от удара, полученного в схватке, пронзила его, но рыцарь ее игнорировал. Он поднял меч и щит, который подал ему подоспевший Гийом де Флори, чье лицо выражало смесь ужаса и восхищения. Бой рядом с ними затих – и франки, и монголы, потрясенные этим неожиданным поединком, остановились, наблюдая.
Два мира, две чести, две неистовые воли сошлись на пыльной земле у развалин византийского монастыря. Под взглядом теней героев прошлого и равнодушных звезд, зажигающихся на небе, Жоффруа де Бриенн сделал шаг навстречу своей судьбе. Теперь только кровь могла смыть тень сомнения. Или стать его последним прибежищем.
Даже ветер стих, будто затаив дыхание. Жоффруа, сжимая рукоять меча до хруста в пальцах, приготовился к смертельному прыжку. Перед ним стоял не просто враг, а воплощение степной мощи и хищной расчетливости. Один удар – и все решится.
«Начнём», – сказал Таргутай по-гречески, и его каменное лицо дрогнуло в подобии усмешки. Но это была не насмешка над противником. Это была... оценка. Он принял стойку, его кривая сабля замерла в воздухе, готовая к молниеносному удару.
Жоффруа атаковал первым. Тяжелый рыцарский меч со свистом рассек воздух, но Таргутай не стал принимать удар. Он отпрыгнул назад с кошачьей ловкостью, его легкие сапоги лишь взметнули пыль. Сабля нойона метнулась в ответ – не в доспехи, а в щиколотку рыцаря, туда, где кольчуга сменялась кожей. Жоффруа едва успел отдернуть ногу. Он понял: монгол не будет рубить броню. Он будет резать сухожилия, бить в сочленения, изматывать.
Поединок превратился в смертельный танец. Жоффруа, могучий, но скованный доспехом, пытался навязать ближний бой, нанести сокрушительный удар. Таргутай кружил вокруг него, легкий и неуловимый. Его сабля то и дело щелкала по латам, оставляя тонкие царапины, пытаясь найти щель. Однажды лезвие просвистело у самого уха Жоффруа, задев нащечник. Рыцарь ответил яростным ударом, но меч вонзился лишь в землю – нойон был уже в полушаге.
Жоффруа чувствовал, как силы покидают его. Рана в боку ныла, пот заливал глаза под шлемом, а враг был свеж и неутомим. Отчаяние снова поднялось в груди. Он собрал последние силы для отчаянного выпада, намереваясь проткнуть монгола, как гарпун тюленя, невзирая на возможную контратаку. Он рванулся вперед.
И в этот миг Таргутай сделал нечто неожиданное. Вместо того чтобы отскочить или парировать, он... подставился. Он сделал полшага навстречу, его левая рука в кожаной перчатке молниеносно схватила клинок Жоффруа ниже гарды, направляя его вскользь мимо своего тела. Острая сталь скользнула по пластинам его доспеха на груди, с громким скрежетом, но не пробила. Одновременно правая рука нойона с саблей описала короткую дугу – не для удара, а чтобы тыльной стороной клинка резко ударить по шлему Жоффруа у виска.
Звон, как от колокола, оглушил рыцаря. Мир поплыл, ноги подкосились. Он рухнул на колени, меч выпал из ослабевших пальцев. Голова раскалывалась от боли. Он ожидал последнего удара холодной стали в горло.

***
Но удара не последовало.
Жоффруа, превозмогая боль и туман в сознании, поднял голову. Таргутай стоял в двух шагах, его сабля опущена. Его каменное лицо было непроницаемо, но в серых глазах не было торжества. Было... ожидание? Или разочарование?
«Ты храбр, франк», – произнес нойон, его голос был низким и хрипловатым, как скрип несмазанных колес. – «Но храбрость – плохой щит против судьбы».
Таргутай сделал едва заметный жест рукой. Один из его телохранителей, стоявший чуть поодаль, метнул что-то к ногам Жоффруа. Это был не кинжал, а небольшой кожаный мешочек, туго перевязанный.
«Подними», – приказал Таргутай.
Жоффруа, все еще оглушенный, с трудом развязал шнурок. Внутри лежал не кусок золота или пергамент, а... два бронзовых диска, скрепленные тонкой цепочкой. На каждом был выгравирован знакомый, но чужой символ – двуглавый орел. Византийский герб. Но не старый, а новый – символ династии, правившей в Никее. И на обратной стороне одного диска – крошечная, изящная печать.
Жоффруа узнал ее. Он видел ее на секретных донесениях герцогской разведки. Это была личная печать никейского императора, Иоанна Дуки Ватаца.
Он поднял глаза на Таргутая, не веря. Монгол – агент византийского императора? В голове все смешалось: боль, непонимание, гнев.
«Ты... не монгол?» – хрипло выдохнул Жоффруа.
Таргутай усмехнулся, на этот раз явно. В его улыбке было что-то хищное и одновременно усталое.
«Кровь моя – кровь степи. Но служу я василевсу Иоанну. Уже десять зим». – Он кивнул на мешочек. – «Моя верительная грамота. И твоя... возможность».
«Возможность?» – Жоффруа сжал холодные диски в ладони. Вокруг стояла гробовая тишина. Рыцари и монголы... замерли, наблюдая.
«Холм был пуст не потому, что его бросили», – спокойно продолжал Таргутай. – «Его очистили по моему приказу. Чтобы вы пришли. Чтобы ты пришел, Жоффруа де Бриенн».
«Зачем?» – голос рыцаря сорвался. Что это значит? Предательство? Ловушка в ловушке?
«Потому что ты не Ренье де Драм», – ответил Тортугай. Его голос утратил насмешку, стал жестким и деловым. – «Потому что ты отступил с холма, чтобы сохранить людей. Глупо? Для Ренье – да. Для герцога, который видит только честь – да. Для Императора Никеи, который видит будущее...»
Он сделал паузу.
«Армия Чингисхана идет, франк. Армия призраков. Не отряды, а тумены. Они сметут хрупкое герцогство, как пыль. А потом придут в ваши земли».
Таргутай шагнул ближе, его глаза сверлили Жоффруа сквозь прорезь шлема.
«Василевс предлагает не войну, а... сделку. На время. Пока угроза с востока не минует. Холм – твой. Форпост – за вами. Мы уходим из долины…»
Жоффруа ошеломленно смотрел на бронзовые диски в руке. Искупление? Но не через кровь Таргутая, а через сделку с его хозяином. Практическая польза, возведенная в абсолют. Честь, принесенная в жертву выживанию не только его, но и всего герцогства. Герцог назовет это предательством. Ренье де Драм – высшей трусостью.
«Почему я должен тебе верить?» – прошептал он.
Таргутай указал рукой на восток, за холмы, где уже сгущались сумерки.
«У тебя нет выбора. Посмотри».
На дальнем холме, четко видном на фоне багрового заката, внезапно вспыхнули огни. Не один, не два, а десятки, сотни крошечных огоньков, растянувшихся по гребню, как гигантская светящаяся змея. Это были не костры – это были отблески наконечников копий и шлемов в последних лучах солнца. Бесчисленные, безмолвные.
«Передовой отряд», – холодно констатировал Таргутай. – «Они здесь – духи великих воинов. Завтра они войдут в долину. Прими дар василевса сегодня – или умри завтра. Со всей своей храбростью и... тенью на чести».
Жоффруа поднялся с колен, игнорируя боль. Он оглядел своих рыцарей. Гийом де Флори смотрел на него, его лицо было бледным под сдвинутым шлемом, в глазах читался немой вопрос и ужас от увиденного на холме. Сержанты перешептывались, бросая тревожные взгляды на монгольское войско. Отец Андрей стоял, опершись на алтарный камень, его губы шептали молитву.
Честь... Она требовала крови или героической смерти. Разум... Разум видел единственный шанс. Шанс, подаренный коварным врагом, ставшим неожиданным... союзником? Или просто временным попутчиком на краю пропасти?
Жоффруа де Бриенн глубоко вдохнул пыльный, пропитанный запахом крови и пота воздух Эллады. Он поднял руку с бронзовыми дисками, сжимая их так, что края впились в ладонь.
«Отряд!» – его голос, хриплый, но полный новой, страшной решимости, прорезал тишину. – «Отойти к монастырю! Немедленно!»
Он повернулся к Таргутаю, в его глазах горел уже не огонь отчаяния, а холодное пламя выбора, сделанного на краю гибели.
«Скажи своему василевсу...» – Жоффруа кивнул на огни. – «Холм – ваш! Водрузите знамя. Пока...» Он не договорил. Договор, скрепленный не клятвой, а страшной угрозой и бронзой с двуглавым орлом, был заключен.
Таргутай коротко кивнул, его лицо не выразило ни радости, ни облегчения. Он что-то резко крикнул на своем языке. Его воины, степняки на никейской службе, начали быстро отходить, растворяясь в сгущающихся сумерках так же бесшумно, как и появились. Сам нойон задержался на мгновение, его взгляд скользнул по латам Жоффруа, затем по огням на востоке.
«До встречи, франк», – бросил он напоследок и развернул коня.
Жоффруа стоял, сжимая в руке холодные диски – символ неожиданного спасения и величайшего компромисса. Огоньки на холме мерцали, как звезды ада. Тень сомнения не исчезла. Он спас честь? Или окончательно погубил ее? Ответ знали только древние камни монастыря и бесстрастные звезды.