Шаги. Сюжет восьмой. Часть первая

О любви. Сюжет восьмой, в двух частях, строго семейный.

Часть первая, женская.

*****

Собрать трех своих подруг, до этого существовавших в моей жизни по отдельности, не пересекаясь, словно бы и не в одной, а в трех разных жизнях, собрать их у нас на новой квартире, собрать на девичник, то есть без мужчин и детей, я порывалась еще с января-месяца. Задачей это было непростой: на неделе Тарасова и Павлова работали, а у Полтавской на руках висели дети; по выходным – поймать так, чтобы Катя и я смогли воспользоваться мужской поддержкой (и Антон при этом не рвался бы на дачу), чтобы Ирке не выпала смена, а матушка ее согласилась бы посидеть с детьми вдобавок к рабочим дням еще и в выходной, чтобы Наташка нигде не зависла еще с пятницы и не назначила себе на следующий день «отсыпание» и чтобы это все произошло одновременно – такое тоже никак не получалось. С Катей я тогда пересекалась часто, с Наташкой – реже, с Иркой – вообще не виделись, почитай, сто лет; думала: срастется на день рождения – не юбилей (его год назад пропустили – было не до праздника), но повод весомый, отказаться никому не позволит совесть; но после визита к нам на дачу целой толпы родственников (в основном, конечно, со стороны мужа) отходила я две недели – в общем, отказаться пришлось мне.

Вышло лишь во второй половине июня. С мужской поддержкой, правда, не заладилось: Антон ее пообещал и даже собрался сходить с Настей по такому поводу в зоопарк, но утром, как это нередко случалось в субботу, его выдернули на работу; к счастью, поскольку принимающей стороной выступала я, Настина бесхозность была относительной и не стала неодолимым препятствием. Антон от обязательств не открестился – сказал, что вернется, как только сможет сбежать из офиса, и я даже не стала вызывать нашу няню, Елену Андреевну.

Страхуясь от форс-мажора (в виде не справляющихся к концу дня с детьми мужей и бабушек), договорились, что прибудут все в середине дня, к обеду.
Сделав так, чтобы было не стыдно за то, что стоит на столе, я накрыла прямо на кухне: она в нашей новой квартире была достаточно просторной, четверым тесно не будет. Да здесь, на новом месте, все в общем было весьма и весьма: и кухня, и три больших комнаты, и просторная прихожая, и хороший ремонт, и дом, в котором это все великолепие находилось: кирпичный, «цековский», и в двух шагах парк, и в десяти минутах метро, и много чего еще…

*****

Тот год чем-то напоминал оттепель после длинной зимы. Это было так, словно долго-долго мы брели бесцельно, в потемках, наощупь, каждый – все более и более теряя ощущение, что с идущим рядом связывает его хоть что-то, кроме желания добраться до света; казалось – но вот темный и длинный тоннель закончился, и, глядя друг на друга, мы снова вспомнили себя прежних, себя близких, себя нужных. Тоска и безысходность отступили. Наверное, это была одна из самых светлых наших полос. Уж точно – время, когда все вокруг виделось возрождающимся и вновь расцветающим, – как бы ни было горько за утраченное по пути, за оставшееся там, во тьме тоннеля.

Не стану утверждать, но предположу: возможным это стало отчасти потому, что именно в этот период потенциал материальных возможностей начал наконец реализовываться во что-то не эфемерное, не исчезающее за миг, словно вспышка фейерверка. За довольно краткий период обеспеченность нашей жизни вышла тогда на осязаемо, качественно иной уровень. Банально, но обретение конкретных и вполне себе мещанских потребительских благ (в конце предыдущего года мы купили сразу и квартиру на улице Удальцова, и загородный дом на Киевском шоссе, за Апрелевкой, и две совершенно новых машины взамен одной подержанной) на время наполнило мои легкие воздухом. Почему муж подорвался так сразу и где он взял столько денег, я представляла лишь приблизительно; знала лишь, что обойтись без долгов ему не удалось. Да я и не слишком-то хотела знать подробности. У меня появились простые, мещанские заботы, которым я отдалась с нехарактерным рвением. Свить нам уютное семейное гнездышко – этого мне всегда хотелось; теперь же – появилось, где и на что развернуться.

И квартира, и дом достались нам уже отремонтированными, частично даже с мебелью: вернее, не достались, а мы специально подыскивали так. Вспоминая о полугодовых мучениях с приведением в божеский вид квартиры в Ясенево (тогда мы столкнулись со всеми, кажется, типичными проблемами, которые только могут случиться, если свяжешься не с теми строителями; вдобавок из-за длительного ремонта не получалось переехать и продать старую квартиру – а нужно было через обещанные три месяца вернуть деньги, взятые в долг у Светлова и Гуревича; в результате и покупку, и ремонт Антону пришлось финансировать, как он выражался, «из доходов», то есть сокращая едва выросший уровень расходов; столько мучений, а прожили-то там после всего этого мы лишь полтора года; правда, для меня эти полтора стали как полтораста…), от перспективы тянуть финансово и организационно два ремонта сразу, один из которых еще и за городом, Антон отказался сразу. Со временем у него было плохо, и чем дальше, тем становилось все хуже; так что дообставлять квартиру уже в процессе проживания и приводить в жилой вид загородный дом пришлось мне; но в условиях почти полного отсутствия финансовых ограничений и наличия новой (причем только моей – до этого мы делили одну) машины, я справилась с этой задачей неожиданно споро – такого сама от себя не могла и ожидать. После двух сделок в ноябре – в декабре мы уже переехали, а в феврале в первый раз переночевали на даче; и все это я сумела организовать при том, что каждый день утром мне нужно было возить Настю в детский сад в Ясенево, а вечером оттуда забирать: травмировать ребенка за полгода до школы еще и новым садиком мы не решились. Последнее, правда, недавно осчастливленный служебной машиной Антон временами поручал своему водителю; частенько выручала и Катя, забирая вечером Настю к себе домой. Чтобы не оставаться перед Катей в долгу (особенно после того как выяснилось, что она беременна третьим) я пыталась отплатить ей, чем могла, и по выходным уже ее сын теперь часто зависал у нас – так, мне казалось, я делаю хорошо всем: и Кате – поддержка, и детям – радость. И мне.

Радость была мне нужна – хотя бы потому что меланхолия, пусть и не столь жестокая как прежде все равно шла за мной по пятам. Совсем она не исчезла – просто теперь это стало так, будто бы она двигалась параллельно, на почтительном расстоянии, терпеливо ожидая своего часа – того часа, когда она сможет снова напасть на меня. Я знала об этом и даже понимала, почему это так: отвлечься на время, ухватившись за новые формы быта, возможно, мне и удастся, но сбежать, скрыться насовсем от собственной жизни, которая в какой-то фундаментальной основе своей меня, очевидно, не устраивает, вряд ли получится надолго. Пока получалось лишь – поменьше думать об этом, получалось – поскольку можно было сказать себе: не до того. Нет сил и нет времени на то, чтобы подумать не «о нас», а «о себе», нет права и нет возможности отделить свои потребности и интересы от семейных. Настин детский сад, подготовительные занятия в школе, бесконечное обустройство (конечно, все время казалось, что чего-то еще недостает) – в результате полгода уже, даже чуть больше, я практически жила в машине. И пока что это и было моим спасением…

*****

Первой появилась Тарасова.

С ней мы не встречались несколько лет, лишь временами созванивались; и только недавно я вдруг поняла: ни разу не виделись мы ровно с тех пор, как она развелась со своим «солнцевским» и он выставил ее на улицу с двумя детьми и без копейки денег (которых, впрочем, к этому времени у него, как я поняла, уже и не было).
Кого-то такой оборот, возможно, и сломал бы, но не Тарасову: после десяти лет жизни с размахом она без особых, как мне показалось, терзаний о ней вернулась к матери, перевела детей в нашу с ней бывшую школу, нашла работу на ближайшем автосервисе – в общем, вполне устояла на ногах. По всем признакам, пришлось ей, конечно, нелегко: вдобавок ко всему мать ее вскорости начала болеть, и ее быстренько выставили на пенсию: фактически и она повисла на Ирке. Но на жизнь Тарасова никогда не жаловалась – даже и в тот период ни о чем она не попросила и отказалась от любой помощи. Не испытывала она проблем и на личном фронте; впрочем, она не испытывала их никогда. Увидеться с ней «собирались» мы регулярно – примерно раз в год. Со временем это превратилось в анекдот: даже когда жили друг от друга в нескольких автобусных остановках, встретиться так и не сподобились. Потом – уже мы уехали на юго-запад. Потом…

- Ну привет, подруга! – закричала Тарасова в домофон. – Давай, запускай, что ли, в свою крепость-то!

Выйдя из лифта и увидев меня, она, не стесняясь быть услышанной соседями, выразила свои эмоции еще более бурно.

- Ну, ****ь, Некрасова! – громогласно объявила она. – Тебя по-прежнему – прям хоть на обложку! Руками-то потрогать можно?

Ирка вроде бы не сильно изменилась, но, как показалось мне, именно за то время, что мы не виделись, значительно и как-то не очень по возрасту подутратила утонченность (когда-то на ее фоне я казалась себе непомерно крупной); ей, однако, и это было к лицу: с недевичьими уже формами, одетая по-спортивному, выглядела она еще более боевито, чем прежде. Как и раньше, вид у нее был хоть и без особого лоска, но ухоженный и яркий; у мужчин она всегда вызывала отчасти обоснованное ощущение доступности, чем и привлекала их; ее раскрепощенности я всегда побаивалась – и ей же завидовала.

Сейчас я смутилась и растрогалась одновременно; когда мы обнялись – попыталась незаметно смахнуть набежавшую слезу.

- Да ладно, не хлюпай, Некрасова, - услышала я, - а то сейчас…

Ирка отстранилась, отдала мне бутылку вина и торт и совершенно неожиданно разревелась сама: только не как я, тайком, а сразу в три ручья, еще и маленько подвывая при этом.

Застыв с занятыми руками, я поначалу не нашлась, что сказать; только через несколько секунд я сообразила снова приблизиться к Тарасовой – чтобы, как говорится, подставить жилетку.

Она ткнулась мне в плечо, еще немножко потряслась на нем.

- Ты чего это, Ир? Что-то не так? – неуклюже выдавила я.

- С ума сошла?! Да все как раз так! Что-то я… сама не знаю. Накатило.

Повторно отстранившись, она вынула из кармана носовой платок, вытерла слезы, быстро привела в порядок косметику.

- Не обращай, бывает, - махнула рукой она и… завыла опять.

Тарасова всегда казалось мне практичной, к лишним сантиментам не склонной; да и жизнь только и делала, что учила ее не переживать, а действовать; потому подобный поворот стал для меня полной неожиданностью.

- Ой, ну чего это ты, а? – опять забормотала я. – Пойдем на кухню, присядешь там… может, воды?
Ирка сквозь слезы кивнула, скинула со спины рюкзак, сняла кроссовки. Одежда на ней – конечно, я обратила на это внимание – была и совсем не брендовая, и не очень новая; и мне стало неудобно от того, что она, будучи, по внешним признакам, стесненной в средствах, все равно приволокла бутылку и торт, потратив на это явно нелишние сотни.

- Там тапочки, - показала я на полку с обувью. Добавила поспешно: - Если хочешь…

- Возьму, - всхлипнула Тарасова. – У тебя тут вроде не жарко, кондей, что ли? На улице-то… Можно сначала в ванную?

- Конечно, вот сюда.

- Полотенце какое?

- Любое.

Я прошла на кухню, убрала в холодильник торт и вино и на некоторое время в растерянности, словно бы я была не у себя дома и не знала, куда себя деть в отсутствие хозяев, застыла между подготовленным к гостям столом и плитой. Чтобы я очнулась, понадобилось полуминутное отсутствие столь неожиданным образом появившейся подруги: опомнившись, я начала прикидывать, пора или не пора включать духовку; в ней стоял противень с моим «фирменным» блюдом: густо намазанной майонезом картошкой с говяжьими стейками и луком.

Из ванной вышла та Тарасова, которую я знала: не склонная к излишним сантиментам.

- Ну ты, Таньк, не думай! – сразу заявила она. – Я не собиралась тут… Со мной такое вообще-то редко.

- Я и не думаю, - заверила ее я. – И все в порядке, конечно. Мне даже приятно, что именно встреча со мной вызывает такие эмоции.

- Да это все ты! Расхлюпалась в ухо… Вот я и развалилась.

От того, как все получилось, ей явно было слегка не по себе. Наверное, нашу встречу она видела иначе и сейчас чувствовала так, что слезами продемонстрировала слабость. Зная Тарасову, я не сомневалась: это было не то, что она хотела бы предъявить мне после долгого перерыва.

- Да ладно тебе… Садись.

- Погоди садиться-то! – возразила Ирка. – Что мы как неродные? Хоромы-то покажи! А ребенок где? Я ж ее совсем малой видела. Или услала с папой куда?

- Куда там… Хотела услать – в зоопарк, да папу на службу дернули. Она в комнате. Настя!

- Точно на службу-то? – хихикнула в своем стиле Тарасова.

Знакомы Антон и Ирка были давно, но с самого начала, как мне казалось, относились друг к другу с взаимной подозрительностью: он недолюбливал ее за «развязность» (и этот эмоциональный эпитет из его уст временами отзывался во мне парадоксальной, на первый взгляд, ревностью); она, как нетрудно догадаться, была недовольна его самомнением; оба, по мне как, видели друг в друге лишь внешние стороны, маскирующие то лучшее, что они прятали, как раз боясь показаться слабыми.
Настя пришла на кухню после третьего оклика, всем своим видом демонстрируя, что ее оторвали от важных дел. Увидев ее, Ирка расплылась в широченной улыбке.

- Ну просто маленькая Некрасова, одно лицо! – почти закричала она, неожиданно для нас обеих подхватив Настю на руки и слегка приподняв ее. – Это же надо! И кудри, и глаза… одно лицо, да! А какая большая уже, а! Ростом – с мою младшую, а той-то почти десять!

И про наше сходство, и про Настин рост – это было некоторым преувеличением: на свой лад Ирка хотела, видимо, сказать что-то для меня приятное; получилось – скорее наоборот.

- Это у всех по-разному, - отозвалась я. – Оглянуться не успеешь – тебя перегонит.

- Еще бы! – сказала Ирка, все еще тиская Настю. – Старший-то уже чуть не с тебя!

- Правда?

- А то! Ну привет! Не помнишь тетю Иру? – поставив обратно на ноги, но все еще держа за плечи, напала Тарасова непосредственно на смущенную таким напором Настю.
– Конечно, не помнишь! Тебе ж двух не было, когда я тебя в последний раз видела. Болтала, помню, без умолку; а сейчас чего такая молчаливая, а? Скажи хоть «привет», что ли!

- Здравствуйте, тетя Ира, - с прячущей испуг солидностью ответила Настя.

- Ой, здравствуйте! Ну ты посмотри… некрасовское воспитание… Серьезная девчонка, да? Ну хороша, хороша! Красавица какая!

Настя смущенно заулыбалась.

- Пойдем, квартиру покажу? – попыталась я задать энергии Тарасовой иное направление. – Настюш, ты иди к себе, обедать попозже позову.

Ирка потрепала Настю по щеке, слегка взъерошила волосы, чем привела ее в полный восторг. Своей непосредственностью Тарасова сразила ребенка настолько, что та даже сама предложила ей:

- Хотите сначала посмотреть мою комнату?

- Еще бы нет! Давай-ка, хвастайся!

Настя повела «тетю Иру» к себе, я включила духовку и догнала их.

- Смотрите, - рассказывала уже Настя. – Вот здесь у меня кровать, здесь я сплю. А вот здесь, - она показала на свой столик, - я занимаюсь и рисую.

- Как здо;рово! – радостно вскрикнула Тарасова – так, будто и сама была бы не прочь поселиться именно в такой комнате. - А это, наверное, твои подружки?

Ирка показала на стеллаж, который был установлен специально для того, чтобы хоть как-то привести в порядок бессчетное количество Настиных кукол. Увидев сидящего на нем же сверху плюшевого морского котика, Тарасова схватила его, потерлась об него щекой, после чего прижала к лицу Насти и сунула его ей в руки.

- Тут и подружки, и друзья, тут все…

- А, что, есть уже и друзья? – захохотала Ирка. – Молодец, девчонка, не теряешься.

- Да, у меня есть друг, - с гордостью похвалилась Настя.

- Он? – Тарасова показала на плюшевого котика.

- Нет, не он, а мальчик.

- Ах вот как! И что за пацан, колись? Как звать-то?

- Его зовут Андрей.

- В саду вместе? Или… – Ирка посмотрела на меня с сомнением. – Или ты уже в школе?

- Я в подготовительной, - ответила Настя. – С Андреем мы в одной группе. Еще мы раньше в одном дворе играли. А теперь вот нет…

- Это, конечно, потеря, сочувствую, зато какая у тебя комната теперь есть! Сюда можно и Андрея, и кого угодно… - Тарасова опять хихикнула.

Это было то, от чего я отвыкла. Быть может, если бы подобная двусмысленность была отпущена в мой адрес, я пропустила бы это мимо ушей. Но это было в адрес Насти, и я, даже не удивившись этому, сразу почувствовала острое раздражение и досаду. Желание увидеть старую подругу было настолько сильным, что заранее я ни на секунду не задумалась о том, что, наряду с тем светлым и теплым, что связывало нас с Иркой между собой, а обеих – с детством и юностью, с ней вместе сюда обязательно проникнут – просто не может быть иначе – все оттенки естественного, а потому временами весьма вульгарного духа Кетчерской улицы.

- Пойдем дальше? - вмешалась я, спасая Настю от дурного влияния, хотя вид ее вовсе не взывал к спасению.

Ирка послушалась. Отпустив еще одну легкую сальность по поводу нашей спальни, она побродила туда-сюда по балкону, бросила, почему-то резко помрачнев, долгий взгляд на парк, потом, без особого уже интереса, оглядела гостиную. Запоздало сообразив, что просьба показать «хоромы», скорее всего, была в ее понимании формой проявления вежливости, а на самом деле этот «показ» ввиду личных обстоятельств вызывает у нее не самые светлые чувства, я поспешила скомкать его, и мы вернулись на кухню.

- Ну как ты в целом? – спросила я.

Тарасова хмыкнула.

- Вопрос дурацкий, понятно, - поспешно добавила я. - Столько не виделись ведь. Но как спросить-то? А если совсем не спрашивать…

- Да ладно, Некрасова, не разводи свою интеллигентщину! – перебила меня она. – Нормальный вопрос, понятный. Чтобы конкретно о чем-то спрашивать – это почаще видеться нужно. А как дела? Да не знаю. Нормально, наверное. Шаг за шагом, примерно так.

- Дети как, мать?

- Дети хорошо, радуют больше. Сама удивляюсь. А мать… Ну так, ничего вроде, оклемалась понемногу. Хотя не та уже, конечно. С детьми оставить пока можно, и то спасибо.

- Тяжело?

- Да сейчас вообще-то уже не так. Поначалу не очень было, да, сейчас лучше.

- Не жалеешь?

Я не уточнила о чем, но Тарасова поняла без уточнений.

- Да упаси Господь, Таньк! Каждый день, честно тебе скажу, вот как на духу, каждый день благодарю Богородицу и Спасителя, что избавили меня от козла этого. Хоть на улицу, хоть куда, лишь бы отвязался уж наконец. Был бы толк какой, а то одни мученья... Что и было, все утекло, в прямом и переносном.

- А он-то как сейчас, не знаешь?

- Да нашлась там вроде какая-то на него. На основе взаимных интересов. Вместе теперь бухают. Я-то с ним теперь знаюсь – ну постольку поскольку. Только из-за детей. К счастью, особого интереса к ним он не проявляет.

- К счастью?

- К моему, да. Но говорю же: знаюсь все-таки, отец как-никак.

- А дети?

- Ой, да только лучше, ей-Богу! Сознательные такие стали, особенно старшо;й. Учится, не поверишь, прилично, и в школу не вызывают. В магазин ходит. Что еще нужно? А младшая – она чего? Десять будет, мамина радость.

- Ну а сама?

- Сама? А чего сама?

Если до этого Ирка зримо хорохорилась, то сейчас в ее голосе мне явно послышалось раздражение. Это смутило меня – ведь я вовсе не собиралась ее допрашивать: вопрос мой был примерно из той же серии, что и ее желание посмотреть квартиру.

- Да я… Ир, ты не подумай… Я ведь не допытываюсь, ты извини… - начала оправдываться я. – Просто не знаю ведь, как это. Сколько вы с ним? Десять лет?

- Ну да, примерно.

- Десять – замужем, а потом… Не знаю, как это бывает, вот и спросила. Ты, если не хочешь, так и не отвечай.

- Ты, что ж, тоже готовишься? – поддела она.

- Нет, что ты! – я замотала головой. – Но ведь и ты, наверное, не собиралась?

Ирка усмехнулась.

- Ну как… Пожалуй, лет несколько-то собиралась. Да и до того вообще-то… Не зря ведь, видно, фамилию не стала менять. Но все решится не могла – как от хорошей жизни откажешься? И дождалась в итоге, что хорошей-то совсем и не осталось, плохая одна, тогда только решилась. Вот тебе и ответ, как я «сама». Да хорошо, блин. И при деле, и сама за себя отвечаю, и сама себя обеспечиваю. Как могу, но ничего, жить-то можно, оказывается. Да и с этим все нормально (как ни странно, в этот раз Ирка не хихикнула – но я поняла, о чем она). Пусть тесновато, но и в пяти комнатах, скажу тебе, куда теснее бывало порой. А хуже всего вообще за городом – сколько бы там этих метров ни было…

- За городом? – почти вздрогнула я.

Про то, что мы с Антоном недавно купили дом, Ирка, по идее, знать не могла. При этом именно об этой стороне своей семейной жизни она мне никогда не повествовала – от такого совпадения мне почему-то стало не по себе.

- Ну да, пока был он, загород этот. Тусовки, шашлыки, соседи, ой… Безостановочно просто. Все выходные, все праздники, все лето, весь год. По сути, по серьезному закладывать он ведь там и начал. И вот не остановится все никак. Ни дома, ни денег, ни семьи, ничего, псе проебал – одна водяра и осталась, считай. Хуже всего, что и я ведь тоже – не так чтобы прям, но были моменты, были… Вдруг понимаешь, что месяц уже, допустим, хоть понемногу, но каждый Божий день… Как развелась, так ведь вообще, не пойми меня ошибочно, в рот не беру… Считанные разы – и то по глотку, если совсем уж не отказаться. На работе - Новый год там, Восьмое марта…

- Кстати, - спохватилась я, - может, начнем уже? Что-то я про это забыла… Сегодня-то можно? Но не принуждаю, конечно.

Тарасова пожала плечами:

- Если честно, мне все равно. Я к этому теперь правда как-то… Можем по чуть-чуть, а можем и остальных дождаться. Ты хозяйка, ты и решай.

Понять, действительно она не слишком-то и хочет или просто стремится подтвердить только что декларированные отношения с этим вопросом, было сложно. Я не стала настаивать.

- Давай дождемся. По крайней мере, Катю. Если голодная только – бери, не стесняйся, тут ждать точно не надо. Сама есть пока не очень хочу, так что ты на меня не ориентируйся.

- Вот это, пожалуй, да! - охотно отозвалась Ирка. – Завтракала-то черте когда уже…

Я положила ей салат, подвинула поближе хлеб, сыр, колбасу, рыбу. Тарасова начала есть – и причина утраты ею утонченности тут же стала мне очевидной. В юности к еде она относилась равнодушно, а сейчас набросилась на нее с жадностью голодной собаки – да так, что я ни на секунду не заподозрила, что дело лишь в сиюминутно появившейся возможности вкусно и досыта наесться в гостях.

- Ну а ты как? - спросила она с набитым ртом – пытаясь, видимо, как бы невзначай закрепить отступление от темы.

Отступить я была не против, вот только – и тут я вполне понимала Ирку – не очень-то хотелось приступать к разговору о себе. Не потому даже, что с сидящей сейчас на моей кухне непривычно взрослой женщиной, которая вроде бы и называлась по-прежнему именем моей ближайшей подруги, меня, кроме подернутых уже дымкой детско-юношеских воспоминаний, ничего не связывало; не потому, что в нынешней нашей жизни были мы с ней, по большому счету, почти незнакомы и только что она сама, может, и не желая того, дала мне возможность это почувствовать; нет, просто потому, что говорить с кем-либо о себе самой я вообще никогда не умела – и даже пять лет прилежного освоения учебной программы по классической психологии так и не научили меня этому. И всегда, и конкретно сейчас мне казалось: говорить не о чем, потому что в жизни моей никогда не происходило, не происходит и, возможно, уже и не произойдет ничего, заслуживающего чьего-либо внимания.

*****

От необходимости придумывать, как избежать такого разговора конкретно сейчас, меня спасла Катя, которая ровно в этот момент позвонила в домофон.
Когда она вошла, в глаза бросилась ее бледность, даже изможденность: не зная о причине, можно было бы по-настоящему за нее испугаться. К счастью, причина была естественного и скорее радостного характера: Катя, как уже упоминалось, была беременна, находилась на третьем месяце и страдала от токсикоза, который, по ее словам, протекал в этот раз как-то особенно невыносимо. В последний момент я даже засомневалась, стоит ли ей в таком состоянии приезжать ко мне сегодня: слишком много тут будет запахов и прочих раздражителей; сама она, однако, не засомневалась и прибыла – тоже с тортом и бутылкой вина.

- Ой, зачем… Зачем же тащила все это? – немного попричитала я после приветствий и объятий. Осекшись, спросила: - Как себя чувствуешь?

Бросив быстрый взгляд на свое отражение в зеркале, Катя широко, совсем не соответственно своему виду, улыбнулась и махнула рукой:

- Да как положено – регулярно!

Встретить «тетю Катю» Настя выбежала без какого-либо побуждения с моей стороны: ее она знала хорошо и совсем не стеснялась. К ней – даже прижалась она по собственной инициативе, и сделала это так, что я ощутила чувствительный укол ревности.

- Вы одна? – на всякий случай осведомилась Настя, хотя о том, что у Андрюши на сегодня другая программа, она была неоднократно предупреждена заранее.

- Настя, не терзай тетю Катю, - сказала я, - а то она будет мучиться, что ты страдаешь из-за нее. С Андрюшей вы только вчера виделись, а сегодня он помогает папе.

- Я уже мучаюсь! - засмеялась Катя. - Тем более что мой ребенок тоже просился. Но договоренность есть договоренность – пришлось собрать волю в кулак. Твоего опять вызвали?

- Да, и как всегда, внезапно. Но за Настей вроде приедет, попозже. Тебе на кухню-то как, ничего?

- Нормально. С едой я по-прежнему не очень на ножах. С косметикой всякой, с парфюмом – вот с этим не дружу, да

- Тогда проходи, плиз, но от нас, наверное, лучше подальше. На пионерском расстоянии.

Пока Катя была в ванной, я расставила стулья так, чтобы ее место оказалось в некотором отдалении. «От нас» - я, конечно, имела в виду Тарасову: прежняя манера вылить на себя полфлакона духов за ней, как я успела заметить, сохранилась.

– Знакомьтесь: Ира, Катя, - представила я их друг другу.

- А кондей – ничего? – спросила Ирка после того, кого они поздоровались. – А то Некрасова развела тут Северный полюс…

Я открыла была рот, чтобы сказать: холодом Катю вряд ли испугаешь; но в последний момент осеклась, подумав, что возможность решать, сообщать или не сообщать об этом, лучше предоставить ей самой.

- Некрасова – фамилия моя прежняя, - пояснила я.

- Догадалась, - отозвалась Катя. – А про кондей не знаю – на улице вроде не жарко…

- Честно – и сама не знаю, - смутилась я. – Просто есть они – надо ж когда-то пользоваться. Ну и тише, когда окна закрыты.

И Ирка, и Катя ничего не сказали, но в воздухе явно повисло недоумение: дом наш стоял в глубине двора, шума с улицы и так было немного.

Я выключила кондиционер, открыла окно. Предложила:

- Может, начнем все же? А то Наташка… Ее ведь можно долго ждать.

Это были не пустые слова: Павлова никогда не отличалась пунктуальностью. Только спала она обычно до середины дня. Никогда нельзя было быть уверенной на сто процентов, что она вообще придет, а не позвонит через три часа после назначенного времени, чтобы объявить, что у нее возникли какие-нибудь обстоятельства неодолимой силы, такие, например, как «что-то я устала», «мне неохота», «побаливает голова» и т.п.

Более пунктуальные мои гостьи, по разным, вероятно, причинам, пожали плечами.

- А тебе можно вообще-то? – уточнила я у Кати и зачем-то – сама не знаю зачем – добавила: – Второй раз, помню, нельзя было всю дорогу, а как было в первый, что-то уже стерлось…

- Лучше избегать, конечно, - ответила Катя. – Так что я символически, самую малость.

- Это правильно! – весомо заявила Ирка. – Я вот во время беременности – вообще ни капли. И что бесило особенно: вот все время, блин, кто-нибудь с этим да приставал, как нарочно. Как держалась – сама сейчас не понимаю. Ну, зато слава Богу все.
Катя бросила на меня быстрый взгляд, посчитав, видимо, произнесенное Тарасовой не слишком тактичным и несколько напрягшись по этому поводу; осторожным наклоном головы я показала ей, что со мной все в порядке. Это было не совсем так, но никак не относилось к Тарасовой: возможно, в чьих-то устах это действительно прозвучало бы для меня обидно, но Ирка не была бы собой, если бы не сшибала временами все углы; я точно знала: она вовсе не желает меня ранить; жалела же я только о том, что сама брякнула лишнее, сказала то, что вовсе не нужно было говорить – если, конечно, не ставить себе цель: сразу испортить всем настроение.

- Но сейчас-то все иначе, - поспешила я замять возникшее неудобство. – И не пристает никто, даже я; и ты вроде не… Нет?

- Ой, что ты! – замахала руками Тарасова. – С меня этого точно хватит! Двое есть – их бы поднять!
Ирка посмотрела на Катю и, осекшись, добавила:

- То есть я… э-э-э… не то, чтобы осуждаю. Наоборот, можно сказать, преклоняюсь перед теми, кто… Я сейчас исключительно за себя: из-за собственных… э-э-э… обстоятельств.

- У Кати как раз третий будет, - на всякий случай уточнила я.

- Мальчики или девочки? – поинтересовалась Ирка.

- Мальчики, - не очень охотно сказала Катя. – Старший – Настин ровесник и… друг. А младшему – три.

- Ах, так это она про него! – сообразила, сразу повеселев от гендерной темы, Тарасова. – Друг, значит? Это он, значит, Андрей?

- Он.

- А младшего как?

- Младший – Саша.

- Как это у вас: все на «а», значит! А там-то кто?

- Так рано пока, неизвестно.

- Понятно, что неизвестно, но ты-то как чувствуешь. а? Я вот, помню, сразу как-то знала, кто у меня там. Безо всяких «узи» и всего вот этого…

- Нет, у меня, пожалуй, такой уверенности нет, - аккуратно оговорилась Катя. - Хотелось бы, наверное, девочку уже… но это не мы решаем.

- Стало быть, если снова мальчик, быть ему… кем? Алексеем? А если девочка, то, наверное, Анечка будет, так? Чтоб тоже на «а».

Катя улыбнулась, но, как мне показалось, немного через силу. К Тарасовой ей явно нужно было привыкнуть.

- Да мы об этом как-то пока не думали, - сказал она, глядя на меня, а не на Ирку – хотя отвечала вроде бы ей - Старший у нас больше Дрюша, а младший – Саша. Полным именем их никто и не называет пока.

- Ну и Анечку, значит, не будете. Тоже можно: Нюта, Нюша, - уверенно заявила Тарасова.

- Можно еще: Нюра, - вставила и я, не удержавшись от легкого сарказма.

- Нет-нет, крайностей не надо, Некрасова! - Ирка нисколько не смутилась. - Нюша, по-моему, хорошо.

- Хорошо! – согласилась я.

- Правда, хорошо! – уже почти смеясь, согласилась и Катя.

Я выдохнула; мне показалось, что первое Катино впечатление от тарасовского фирменного напора уже улеглось. Перестала напрягаться она – перестала и я, хоть и было по-прежнему слегка досадно: почему, отчего я никак не могу промолчать о том, что никому, кроме меня, не может и не должно быть интересно?

Разрядить, когда нужно, обстановку – это Ирка тоже всегда умела.

*****

Я поставила на стол бокалы, достала специально прикупленную для сегодняшней встречи бутылку французского вина. В винах я понимала мало, купила недешевое, надеясь, что оно будет хорошее. Правда, какое нужно считать хорошим – этого я тоже не знала.

Долго возилась со штопором. Пробка крошилась, и вытянуть ее никак не получалось. Я вдруг подумала, что едва ли не впервые в жизни пытаюсь открыть бутылку сама.

- Да продави ты ее внутрь, и дело с концом, - «помогла» советом Тарасова. – Или мне дай, я сделаю.

Я не сомневалась: она умеет и это. В юности Тарасова пивные бутылки открывала друг о друга, а пластиковые крышечки с винных – срывала зубами.

- Погоди, - отказалась все же я. – Попробуем как приличные.

С очередной попытки мне наконец удалось загнать штопор в пробку. Вспомнив, как делает муж, я села на стул, зажала бутылку между ног и, изо всех сил потянув вверх, вытащила из бутылки затычку.

- Смотрю, и ты наблатыкалась!

- Что остается? Приходится ведь как-то то самой выкручиваться, когда тебя рядом нет – чему-то все же научилась…

Я разлила вино, по полбокала. Кате сказала:

- Ты, если нельзя, не пей. Но мы будем знать, что ты с нами.

- А вот это лишнее! - не промолчала и здесь Тарасова. – Зачем соблазняешь? Нешто мы и так этого не знаем? Продукт опять же переводить…

- Продукта, слава Богу, достаточно, - заверила я. – И вы ведь еще принесли…

Чего мне хотелось меньше всего – так это покрыть себя позором жадности.

- Ладно, девчонки, давайте за нас! – спешно и, как мне показалось, радостно подтолкнула нас к делу Катя. – За трех блондинок! За встречу, за исполнение желаний… короче, за все! За то, чтобы судьба к нам в будущем благоволила…

- Отлично! – поддержала Тарасова. – Хоть мы и не жалуемся, нет, а все же маленько удачи – это никому не помешает!

Добавить было нечего – я промолчала. Сделав глоток, порадовалась: с вином вроде бы не ошиблась. Вкус был спокойный, но с выраженно-благородным послевкусием – как неведомые ранее ощущения, обнажающиеся после глотка волшебного эликсира.

- А ничего! – похвалила вино Ирка и, слегка вдруг помрачнев, добавила: – Вот Танька – натура тонкая, сразу чувствуется, да! А то ведь, казалось бы: вот мой-то бывший накупал все ящиками – чтоб перед корешами перед своими стыдно не было, а всё одно: сколько ни заплатит, блин, за винище за это, какое бы там шмато, какой бы год на бутылке ни были нацарапаны, бурду все равно такую вечно притаранит, что реально выплюнуть хочется. Им-то, этим, – им же все по барабану, что ему, что корешам его. Как и не чувствуют ничего. Дорого – значит круто, и все тут. Сидят – аристократов из себя корчат. Ценители, ****ь, словами иностранными бросаются. А цель-то все равно – нажраться. Уж лучше бы водяру, ей-Богу… А мне – изображать? Сижу, давлюсь… До сих пор, говорю, мутит. Не поверите, за столько времени – в первый раз вот сейчас как-то даже с удовольствием… Сама удивляюсь. И где это ты, Танька, такому научилась, а? Небось, курсы какие-нибудь? На этого, не помню, как называется… сейчас это модно, короче. Типа эти, ну которые вино пробуют, как там их, а?

О подобном я слышала впервые. Удивилась вслух:

- Да ты, что, смеешься? Просто выбрала наугад, в ближайшем вон «Перекрестке», и все. А что тут на наклейке написано, так это для меня китайская грамота, поверь. Знаю только, что есть «бордо». Еще есть «кот-дю-рон» - так ведь? Где-то слышала…

- Сомелье, - подала голос Катя.

- Что-что? – встрепенулась, как на что-то знакомое, Тарасова.

- Сомелье, - смеясь, повторила Полтавская. – Это как раз те, которые вот пробуют. Только вы про меня ничего такого не подумайте, я-то простая блондинка, да еще и с Севера. Это брат мужа у нас – он по этой части. Мужик он хороший вообще-то, даже очень, но повыпендриваться любит маленько. И словечко это в наш обиход семейный он как раз и ввел. А мы его, в свою очередь, отяготили рядом дополнительных значений.

- Например? – с интересом уточнила Ирка.

- Ну… как раз вот если речь заходит о ком-то, кто крутого из себя строит. Или самого умного изображает. Типа: «такой весь из себя сомелье».

- А, вот это точно про моего бывшего! – захохотала Тарасова. – Точно – такой весь из себя… как там?

- Сомелье.

- Ага, он самый. Особенно когда рот откроет. Он…

Ирка резко остановилась, быстро посмотрела на меня, потом на Катю. Лицо ее опять помрачнело, взгляд убежал в сторону.

- Ты чего? – слегка испугалась я.

- Ой, да незачем это все! - как извиняясь, так и не глядя на нас, с досадой сказала Тарасова. - Сама вроде знаю, как выглядит, когда… А тут к лучшей подруге приехала, ну и понесло, понесло. Вообще-то я об этом никогда и ни с кем…

Признаться, я действительно не ожидала, что спустя несколько лет после развода (да еще такого развода) тема бывшего мужа будет для Ирки столь животрепещущей.
Вместе с тем в какой-то степени мне даже льстило, что именно здесь говорить об этом она не стесняется. На нее и вправду вовсе не было похоже: о своей личной жизни откровенничать с любым встречным. Со мной – такое с ней бывало и раньше, и сейчас это означало: мне она по-прежнему доверяет. Возможно: только мне. Другое дело: стоит ли мне чрезмерно тому радоваться – в этом я вовсе не была уверена. Раньше, помнится, от ее эксклюзивных излияний меня временами мутило.

- Да все нормально, Ир! - поспешно, не давая противоречивым чувствам захлестнуть себя, заверила ее я. – За лучшую подругу – спасибо, и ведь ты в самом деле ко мне наконец приехала. Где же об этом, если не здесь?

- Катя, и вы извините… - пробурчала в ответ на это Тарасова – и мне стало неприятно от того, что мои слова провалились куда-то в пустоту, так, словно бы согласие подставлять жилетку подразумевалось как нечто неотъемлемое, а неудобно Ирке стало только потому, что свидетелем этого действа оказался кто-то третий.

- Ой, вот не нужно тут своих и чужих! - к счастью, быстро нашлась Катя. – Три блондинки – значит, все свои. И можно на «ты», я думаю?

- И глотнем давай еще, раз понравилось, - поддержала ее я.

Глотнули.

- Есть тоже не стесняйтесь, - снова напомнила я. – Все для вас, все для вас.

- Давно развелись? – спросила Катя.

- Да сколько уж? Три года, кажись. Или четыре, погодите? Спуталось что-то. Как в другой жизни было.

- Переживала сильно?

- Смотря что под этим понимать. Так-то я радовалась скорее. Таньке уже говорила сегодня. А вот пережить: в том смысле что пройти через это, такого никому не пожелала бы…

Катя вопросительно посмотрела на меня – она, видимо, пыталась понять, уместно ли продолжать расспросы. Вместо ответа, я пояснила за Тарасову:

- Досталось Ирке, да уж! Всю жизнь, почитай, заново начинать пришлось.

- Да ладно тебе, Некрасова, не сгущай! - тут же осадила она меня. – Не всю жизнь, нет. Ну да, оставил меня благоверный мой с детьми да без средств к существованию! С кем не бывает? Такая уж плата, значит, была моя, чтоб из этого кошмара вылезти. А лучше бы было: дальше бухать вместе с ним, да? Ни, блин, жизни никакой, ни работы… вообще ничего, короче, даже и этого, уж простите… Сиди только и задыхайся. В золотой типа клетке. Еще покуда она золотая была, а то ведь… Одичала совсем, короче. И дети тоже.

- Что – тоже?

- Да одичали, что? Сейчас вот – с людьми хоть общаюсь, с нормальными людьми, понимаете? С вами вот сижу… тоже ведь неплохо, а? И работа есть. Задалбывают, конечно, и по выходным порой, и по праздникам, ну так что ж – как все! А дети? Как в нашу с тобой, Таньк, школу пошли – так, я вам скажу, на-а-а-много адекватней стали! Опять же и с этим делом, еще раз простите, и с ним теперь все в полном: с кем хочешь, сколько хочешь… Даже, можно сказать, где хочешь, правда, не совсем.
Жаль только, что не когда хочешь.

Хотя ни я, ни Катя явно по факту столь свободных отношений между полами никогда не практиковали, мы обе дружно расхохотались. Смешно было не столько то, что сказала Ирка, сколько то, как она это сделала.

- А что, а что? – воодушевилась Тарасова. – Надо же когда-нибудь, а? То есть я вовсе не навязываю, нет. Некрасова вот – она у нас всегда, как говорится, всем примером. А мне что ж? В молодости только – ну попрыгала я, было дело. Но ведь как замуж вышла – десять лет ни-ни. До конца – ни-ни. До тихого, блин, креста. Или до громкого, в данном случае не знаю уж как…

После столь неожиданно прозвучавшей из уст Ирки цитаты мы резко синхронно посерьезнели – хотя, конечно, от ее заявления о верности мужу мне опять захотелось истерически заржать.

- Ой! - вырвалось у меня. - Недавно как раз стих этот…

- Стих? – удивилась Ирка. – Я-то кино смотрела, там песня эта была, вот и запомнила(1).

- А я его давно знаю, - сказала Катя. – И этот, и другие его стихи. Рубцов – он ведь с Севера тоже. Родился под Архангельском, умер в Вологде. Ну как умер? Убили
его.

- Убили?! Кто? – хором вскрикнули мы с Иркой.

- Да женщина его – и как раз вот по этому тоже делу, - Катя показала на бутылку. – Там жуткая какая-то вообще история…

- То-то и оно! – подтвердила Тарасова. – Вот и говорю: слава Богу! От этого и сбежала. Так закончить – совсем бы не хотелось.

- А что, были предпосылки? – спросила я.

- Еще бы! До такого доходило – до сих пор дрожь берет. А перед детьми как стыдно... Ты ведь, Таньк, его помнишь… как бы это сказать? Другим еще несколько, короче. Плюс мурло-то свое – перед нами, красивыми девочками, он тогда особо не демонстрировал. Но ведь тут – как говорится, с волками жить… Пока еще мои, так сказать, чары работали, и у него опять еще работало хоть что-то… тогда с этой его мочой в голову я более или менее разбиралась. А лучше б вот не разбиралась!
Лучше б вовремя подумала о том, как это будет, когда все пройдет. Не верила, нет – что может оно взять вот так и уйти куда-то. Казалось: только на старости лет так может быть. Так, что ничего уже, вообще ничего не хочется…

- И прям до рукоприкладства?

- Вот-вот, причем до взаимного. Я ведь тоже, знаешь, если меня в угол загнать, кусаться начинаю. Могу и огреть первым, что под руку попадет. Ой, девки, ну это лучше не вспоминать, короче! И вам, и всем вообще – только пожелать хочу, чтоб такого никогда и ни у кого не было…

- Бог миловал вроде, - сказала я. – То есть ну поссориться там, ну голос повысить – это бывает, конечно. Но драться…

- Так пусть и милует дальше. Хотя скажу, может, странное: по мне, не это даже самое худшее.

- А что?

- Да вот как раз – когда ничего нет! Наверное, не мне об этом… но уж выстрадала, имею право высказаться. Знаете, как это? Вот нет ничего и все – и непонятно: а было ли вообще хоть что-то…

- Ты о чем? – еще раз переспросила ее я.

Переспросила, хотя прекрасно поняла, о чем она. Возможно, тем самым я хотела дать ей возможность отступить и не лезть дальше; но Тарасова была настойчива, можно сказать, неуклонна.

- О чем? О любви, конечно! – убежденно сообщила она.

- Вот это поворот! – притворно удивилась я. – Может, глотнем еще, раз о таком зашло?

- Глотнем, а как же!

Ирка сама схватила бутылку, налила мне, зачем-то долила и Кате.

- Да уж! – проявилась Полтавская (до этого она долго молчала). – По такому случаю даже я немножко подставлю. И не заметила, как все выпила. Ладно, чуток еще, ничего.

- Ух ты! А такой показалась положительной! – не удержалась отвесить Тарасова.

Остатки французского она вылила в свой бокал. Чокнулись и выпили – и снова «за трех блондинок». Ирка нагребла себе на тарелку еще еды и принялась активно закусывать.

- Так что там – о любви-то? – напомнила Катя.

Показав на свой набитый рот, Тарасова запросила паузу. В этот момент запиликала духовка.

- Горячее? – спросила я. - Картошка с говядиной, - пояснила отдельно для Кати.

- Клади уже, клади, не спрашивай, - ответила за обеих Ирка. – Я, понятно, не откажусь, а Катьке двоих кормить. Да и о любви – лучше уж на сытый желудок; может, что приятное вспомнится. И вам в том числе. А то что я все про своего алкаша-то…

- Какую теперь открываем? – разложив горячее по чистым тарелкам и поставив их на стол, спросила я.

Вопрос был в первую очередь к Тарасовой, но обижать не хотелось никого.

- Давай мою, что ль? - откликнулась Ирка. – Посмотрим, как у меня со вкусом. Тоже ведь как-никак выбирала. Старалась изо всех своих сил – такое событие! Только не рано ли? Еще то, что есть, не допили.

Она имела в виду то, что оставалось в бокалах.

- Ничего, пусть постоит, - сказала Катя. – Вино должно подышать – так наш сомелье Виталик выражается.

Вино было чилийское, прошлого года, а пробка в бутылке синтетическая – с ней я справилась гораздо быстрее.

Допили французское, разлили чилийское.

- Так вот, - вернулась к своему Ирка. – Я ведь к чему все это? Все думала тогда: отчего у меня так случилось? Отчего понеслось куда-то не туда? Все рассчитала я вроде. И все, казалось, должно было быть в шоколаде. И запасные варианты держала до последнего – ну ты помнишь, Таньк, да?

Я кивнула.

- И вот выбрала, и десять лет, и двое детей, и не изменяла даже…

На этот раз я все же не удержалась и прыснула прямо в бокал с чилийским вином.

- А зря ржешь, кстати, Некрасова! – неожиданно горячо, со зримой обидой набросилось на меня Ирка. – Не веришь, конечно, я знаю! Но я тебе детьми своими клянусь! Пока не поженились – да, были другие, отрицать не буду. Но после – ни-ни! Ну что я, в конце концов, ****ь последняя, что ли, а?

Но чем больше она кипятилась по этому поводу, тем смешнее мне становилось – и ничего с собой поделать я не могла. Представить себе Тарасову, десять лет спящую только с одним мужиком, - видимо, это никак не вписывалось в мою картину мира. Проще было бы поверить в то, что она инопланетянка.

- Нет, ты скажи ей, Кать, а! – воззвала Ирка к сторонней помощи. – Ну и противная же ты баба все-таки, Некрасова! И всегда такой была, да! Все люди как люди, все по земле себе ходят, одна она у нас – на всех со своих высот взирает презрительно, наблюдает, как мы тут копошимся… Ей-то хорошо, да, с ее-то данными, а нам, простым бабам, как?

- Да ладно тебе, Ир, ну чего ты? – все еще давясь, с трудом проговорила я. – Нашла, на что обижаться? Я разве осуждаю? Или когда-нибудь осуждала? Я, может, завидую, наобороот. Сама бы хотела, да только…

- Да будет заливать-то! Хотела она, поглядите! Сколько их вокруг тебя ходило – не видела ведь никого…

- Ладно-ладно! – потихоньку справляясь со смехом, проговорила я. – Давай, в общем, сойдемся на том, что я тебе верю. Вот даже сейчас, когда…

И я опять расхохоталась.

- Ну и ладно! – надулась Тарасова. – Не хочешь – не слушай. Я, можно сказать, о самом о сокровенном, а ты…

Смех ушел, мне стало дико стыдно, и я вдруг поняла, что уже слегка пьяна.

- Ир, прости! - сказала я. – Ну не хотела, нет… Это все вино. Оно, кстати, очень даже, честное слово…

Набычившись и сосредоточенно глядя в тарелку, Ирка набивала рот картошкой. Некоторое время она молчала, потом, прожевав, тоже прыснула и спросила:

- А знаешь, что злит больше всего?

- Что?

- Да то вот, что не проведешь тебя! Такая вроде овца, а… Вот что значит: с младых ногтей! Было ведь, было пару раз, чего уж там! Ну так, мимолетно совсем, туда-сюда – я это и за измену-то не считала никогда.

Стыд сразу прошел: от смеха я чуть не упала со стула.

- Да и когда это было-то! - строго поправилась Ирка.

- Когда?

- Да черт знает когда! В самом, почитай, начале. Ну не десять лет, нет, но восемь-то наверняка. Ладно, отвлеклась я из-за вас, короче.

- Так ты продолжай, - подала голос Катя.

- Сейчас-сейчас! – по-прежнему с некоторой обидой пообещала Ирка. – Подождем только, пока мадам успокоится.

Успокоиться оказалось не так легко. Смех потряхивал меня, и я понимала: в этом определенно есть что-то нездоровое, как минимум, нетрезвое; но для того чтобы себя унять, мне потребовалось подняться и выпить вдобавок к вину стакан воды.

- Ты вообще как? – спросила Ирка, когда я села обратно за стол. – По шарам дало, что ли?

- Есть момент, - призналась я, произнеся это настолько ровно, насколько смогла. – Ты продолжай, мне уже лучше. И извини еще раз, обижать тебя вовсе не хотела.

- Да в общем, чего там продолжать-то? – мрачно проворчала Ирка. – Довыбиралась, короче, я до разбитого корыта… Продолжать больше не о чем, а вот вопрос есть: почему?

- Почему? – спросила Катя.

- Почему? – повторила я.

- Вот думаю я, как раз потому, что любви-то и не было!

- Как это не было? – опять откликнулись мы хором.

– Да вот так! Не любила, стало быть, я никого.

- Никого? – переспросила еще Катя.

- Никого! - подтвердила Ирка. – Ну то есть по-настоящему чтобы. Бывало что-то… Вот Семенов – помнишь ведь его, Таньк? Он нравился мне, да… Но тогда казалось: на кой он мне, малолетка, сдался?

В похождения Тарасовой я, полагая себя воспитанной и деликатной, никогда особенно не лезла; а сейчас вдруг, к своему стыду, поняла: ни амурные, ни какие-либо другие дела моей лучшей вроде бы подруги по-настоящему меня и не интересовали. О чем и о ком она только что сказала – я припоминала с большим трудом.

- Семенов? – силясь восстановить в памяти хоть что-то, пробормотала я. – Это который…

- Да-да! - не дав мне закончить (на самом деле я и не знала, чем закончить) торопливо и как-то даже зло перебила меня Тарасова. – Взял и влюбился, паскудник. И не в меня вовсе. А со мной – так… Упустила, короче.

- Так он, может, поэтому и… - почти машинально откликнулась я.

- Ясное дело! - горько вздохнула Ирка. – Думаешь, не понимаю? И тогда понимала. Сама и толкнула его. Узнал, видно, что я параллельно… А мне – все равно было. Поначалу. Потом вроде потерять его испугалась, cтало не все равно. Да поздно уже было: засела Клейменова в башке у него. Конкретно засела. Кто б мог подумать, а?
Имя Клейменовой, будучи произнесенным, помогло мне в общих чертах вспомнить, о чем речь; помогло – и мне стало еще более неудобно перед Иркой за свой смех: вместе с подробностями вернулись и давешние мои соображения о той истории. Соображения, которые Тарасовой я никогда, конечно, не высказывала: что для Семенова она простовата, что Светка вообще-то подходит ему больше…

- У них же и до дела не дошло вроде, ты говорила? - вспомнила еще я. – А у вас…

- Мало сказать: дошло! Как раз ведь поэтому… То есть ну… Ну я с ним сразу и… помнишь, да?

Она, видимо, имела в виду что-то конкретное, полагая, что и я никак не могла этого забыть.

- Помню, да… - пряча глаза, кивнула я.

- До этого ведь не было ничего у нас. То есть он-то хотел, конечно, но я – ни в какую… Он ведь вообще-то… Короче, маленький он еще был. Вот и подумала я: которая из нас первой с ним ляжет, та его и получит. И даже права оказалась, но только в этом плане и права…

В каком плане, Ирка показала руками. Лицо ее стало совсем мрачным.

- Телом-то завладела, а вот головой… Точнее, не головой даже – сердцем.

- То есть ты… Ты думала, значит, если ты его… э-э-э… если он тебя… что тогда он о Клейменовой сразу забудет, что ли? – искренне удивилась я, немного опоздав сообразить, что удивляться вообще-то нечему.

От злости Тарасова аж покраснела.

- Если я, если он – если что?!

- Ну… - смутилась я. – Если ты…

- Да называй ты вещи своими именами-то, чай уж не девочки! - раздраженно процедила Ирка. – Если трахну его, да?

- Ну…

Выдавить из себя полноценное подтверждение у меня не получилось; единственное, что я сумела, это не очень уверенно кивнуть.

Напряженная гримаса злости на лице Тарасовой неожиданно быстро сменилась на радостную почти улыбку; она посмотрела на меня примерно так же, как до этого смотрела на Настю.

- Узнаю, узнаю подругу Некрасову! – почти закричала она. - Какие там женщины-то… тургеневские, кажется, да? Вот ведь об этом и речь, вот к чему я все и завела! Я-то, я – о таком до сих представления не имею! А тогда уж… Ну вот да, представьте себе, так мне и казалось: если мужик со мной переспит, мой и будет! Что ему еще-то нужно? Зачем ему к ней вообще, если здесь все можно получить? Опять же и Клейменова – она ж гордая, блин, она ж узна;ет, что он со мной, и не простит ни за что. К тому же и меня она всегда не выносила. Вот так я рассуждала, да! И полтора десятка лет, считай, понадобилось, чтоб поумнеть. Вот спрашиваю я сейчас себя: ну зачем мне все это нужно было, а? Нахрена было парня портить? Спрашиваю – и не знаю, как ответить…

Я посмотрела на Катю. Она задумчиво теребила бокал. Осуждения в ее взгляде не было. Не было его сейчас и во мне.

- А может и было что-то к нему, а? - вдруг добавила, будто спрашивая нас об этом, Ирка. – Что-то посильнее. Может, с ним бы и сложилось как раз. Если бы сама себя поняла вовремя. Все одно – уже поздно было. Уже не собрать.

- В смысле? – снова не совсем поняла ее я.

- Ну что – в смысле? Говорю ж: любви когда нет… Целый год еще с ним вроде – а уже упустила. Зачем жилы из него тянула – тоже непонятно. Ни уму, ни сердцу. Он и в постели, извините за подробности, как отсутствовал. Честно: я даже не понимаю, что между ними должно было произойти, чтобы вот так его переклинило…

- А они-то потом… нет? Не знаешь? – спросила я.

- Знаю. Ничего не было. И не могло уже быть. Она ж, говорю, гордая: даже перевелась потом куда-то.

- То есть получается…- раздалось вдруг со стороны молчавшей все это время Кати. – Получается, он с тобой встречался, а ту любил? Но как это вообще возможно? То есть я бы еще поняла, если… А та девушка – она-то любила его?

- Надо думать, - мрачно вздохнула Ирка. – То есть мне не докладывали, конечно, но с чего бы ей иначе в другую школу-тоо бежать? Вот и получается: они, значит, друг друга любили, но из-за меня, которая никого и никогда не любила, ничего у них не вышло. Так что и мне не зря прилетело, вот что я думаю. Было за что.

- Да нет, я-то как раз не об этом! - с неожиданным нажимом произнесла Катя. – Я – о них. Они-то – как такое могли? То есть, говорю, если б обстоятельства какие были, а то…

- Вот именно, Ирка! - нашлась тут и я, как утешить подругу – Будет тебе золой-то мазаться! Сама ж говоришь: почти любила. С чего бы тебе за так его уступать? И вовсе не из-за тебя там все так вышло, это даже я помню. Сами, знаешь, с тараканами были. Уважительных причин точно у них не было – вот как у…

Катя метнула в мою сторону быстрый взгляд; что было в этом взгляде, различить я не успела, но все равно осеклась – конечно, испугавшись выступить неделикатно.

- Да и вообще – историй таких… - поспешно попыталась я свернуть немножко в сторону. - Когда все должно было выйти, но ничего не вышло. Или когда ничего не должно было выйти, а все вышло…

- Это ты хорошо сказала! – воскликнула Ирка. - Но сама-то ты знаешь такие? Или это как в «Красотке», помнишь: ну эта, Золушка, мать ее…(2)

Я поняла: уйти в сторону теперь вряд ли получится.

- Да какая там Золушка! – отозвалась я. - Сейчас расскажу, погоди. Давай только еще нальем.

Разлили, глотнули. Катя отказалась – она все еще не избавилась от французского.

- Вот случай первый, к примеру, - начала я, чувствуя, что язык мой заплетается все более основательно. – И тут уж точно по части тараканов. В пионерлагере, короче. Была там у меня подружка одна. Ну как подружка? Не как ты, конечно. Лагерь же, сами понимаете.

- Да помню я ее, - вставила Тарасова. – Она ж бывала у тебя потом. Звали ее, кажется… э-э-э… нет, этого не помню.

- Юлька. Так вот был у нее, короче, там парень один… То есть, собственно, в итоге-то и не был, поскольку… В общем, я вам так скажу: никаких там препятствий, обстоятельств или чего-то там еще! Ничего такого. То есть пытались, конечно, влезть некоторые, и с ее стороны, и с его; но все это побоку… Если б не они сами, никто бы там не влез. И подходили друг другу – ну по всем статьям вроде бы. Страдали друг по другу – у всех на глазах. Всем все понятно, короче, только не им.

- А в результате?

- А ничего. То есть по ходу дела: сериал мексиканский. Страсти бешеные. Только отдельно друг от друга. А закончилось все совсем некрасиво.

- Это как?

- Да мордобоем. Причем – ну такой вот «кровавый мордобой», в самом прямом смысле.

- Прям между ними?

- Ну нет, конечно. Он… парень этот, который… в общем, который объект ее страданий. Он, короче, другого ее ухажера на дискотеке избил. И реально избил – чуть не до смерти. На глазах у всех. Даже вопрос там стоял: дать этому ход через милицию или не дать.

- И?

- Ну до этого не дошло, поскольку там избитый благородным оказался: не стал жаловаться. А этот в итоге – взял и смылся. Уехал на следующий день. Так и замяли, в общем.

- Во! – удивилась Ирка. – А такая с виду скромная, как помню.

- То-то и оно, что скромная. До того скромная, что одни страдания и остались, ничего другого и не было. И пойди пойми почему. Любовь-то там была, точно совершенно, никаких сомнений. Море любви, океан. Вспыхнули оба и сгорели, в любви в этой. Все мимо.

- Совсем ничего? – словно не поверив, переспросила и Катя.

- Абсолютно. Никто и понять не мог: как так? Даже я – хоть и дружили мы с Юлькой вроде.

Ирка пожала плечами.

- Не знаю, - невесело сказала она. - Ранние эти дела… когда они чем-то заканчиваются?

- Вот об этом как раз другая история, - отозвалась я. - Третья.

- Третья? – уточнила Тарасова.

- Ну да, в том смысле… - от воздействия винных паров я почти буквально заблудилась в трех соснах, посчитав, что Иркину с Семеновым историю тоже рассказала я, а не она; к тому же я вдруг начала заикаться – В т-т-том с-с-смысле, что из п-п-прозвучавших здесь она б-б-будет т-т-т…

- Третья – это та, что наоборот? – решила уточнить Катя, еще, вероятно, не догадываясь, что «наоборот» имеет к ней самое непосредственное отношение.

- Т-т-точно! – подтвердила я, усилием пытаясь вернуть своему языку навык правильно произносить звуки. – Третья – это нао… Т-т-та история, ч-т-т-то…

В последний момент не только хмель, но и страх выступить не слишком деликатно снова заставил меня запнуться; но тот же хмель и помог мне закончить:

- Т-т-та история, - все тяжелее ворочая языком, обратилась я к Ирке, - что с-с-сидит прямо перед тобой.

Тарасова непонимающе уставилась на меня.

- Не поняла! – заявила она после некоторой паузы – и по ней было видно: и впрямь не догоняет. – Это ты про себя, что ли?

- Про меня? Да ну что ты! – аж протрезвев, замахала я руками. – Такое мне бы и в голову не пришло! Нет-нет! Это вот ее… - забыв про любые правила приличия, я показала пальцем на Катю, - ее история.

- Моя?! – вздрогнула (и как мне показалось, без тени наигранности) Катя.

- Конечно, твоя! – смелея все более, подтвердила я. – Не знаю, как вы там сами ее видите, а по мне так, со стороны вот, – это вообще какая-то череда чудес!

- Вот это да! Вот это поворот! – резко воодушевилась в предвкушении мелодрамы Тарасова. – Ну так под это необходимо…

Она схватила бутылку и разлила в наши с ней бокалы все, что осталось от чилийского.

- Еще открыть? – я попыталась подняться со стула.

- Да погоди ты! - остановила меня Тарасова. – Заинтригует сначала… продолжай лучше!

Собравшись было начать, я вдруг опять угодила в какое-то болото сомнений: испугавшись, что уже успела выступить в отношении Кати довольно бесцеремонно, я подумала, что продолжать дальше без ее согласия, было бы совсем уж свинством.

- Ну нет, это я не могу! - начала отнекиваться я. – Это если только сама Катя. Я рассказывать ничего и не собиралась. Просто сказала, что… что знаю такую историю, короче. Давайте-ка, я сначала все же открою, а? Может, и картошки кому? Пока не остыло…

*****

Я поднялась со стула, и кухня заходила волнами, закружилась вокруг меня. Чтобы вернуть пространству стабильность, мне пришлось схватиться рукой за вытяжку над плитой. Несмотря на связанные с Катей сомнения, чувствовала я себя тоже весьма воодушевленно; по крайней мере, мое состояние не вызывало у меня никаких опасений.
Со стороны, однако, это, видимо, выглядело иначе, поскольку сразу вслед за мной со своего места резво вскочила Тарасова. Чуть менее резво, но вполне целенаправленно поднялась в мою сторону и Катя.

- Некрасова, ты чего, ты как? – схватив меня за плечо, встревоженно спросила Ирка.

Катя поддержала меня за локоть с другой стороны.

- Тань, сядь-ка ты лучше обратно, - сказала она. – Вина, по-моему, пока хватит. А картошку… давай, лучше я тебе положу. Сама ведь не ела ничего, все нам только накладывала. Так ведь, Ир?

- Точно! – подтвердила Тарасова. – Ни крошки. Только винище хлебала.

Что они правы, до меня все равно дошло не сразу. Какое-то время еще я продолжала, пошатываясь, стоять посреди кухни – ровно столько, сколько понадобилось моему мозгу, чтобы зафиксировать признание самой себе: легкость во мне не была легкостью, веселье не было весельем. Ничего не изменилось снаружи – а во мне изменилось лишь то, что можно изменить (причем на довольно короткий промежуток времени) воздействием на организм алкоголя.

За всю свою жизнь пьяной я бывала лишь несколько раз, и после мне никогда не хотелось вспоминать эти моменты. Не хотелось помнить, как после легкости возвращается тяжесть, как троекратно возрастает тревога: за последствия, за все остальное, что ждет впереди.

Я вернулась на стул. Пока еще было легко, лишь самую малость – стыдно.

- Ой, девки… - пробормотала я. – Что-то я… что-то расслабилась. Просто с вами так хорошо… Я ничего, вы не волнуйтесь.

Тарасова вдруг обняла меня, прижалась щекой к щеке.

- Таньк! – хрипловато-пьяно всхлипнула она прямо мне в ухо. – Спасибо тебе! Спасибо, что ты… Так давно хотела повидаться! Так давно, да все…

- Ой, да это вам с-с-спа… - с трудом прохрипела я.

Катя положила картошку с мясом мне на тарелку, нагрела ее в микроволновке, поставила передо мной. Строго велела:

- Ешь!

Я послушалась, хоть есть не очень-то хотелось. Тарасова удалилась на лестничную клетку: «успокаиваться сигаретой». Пока я ковыряла еду, Катя, наверное, чтобы не нависать надо мной, помыла тарелки и приборы, поставила их обратно на стол, вынесла в мусоропровод пустые бутылки и проведала Настю в ее комнате. Вернувшись – сообщила, что с той все хорошо.

Что мне теперь делать, я не знала. За то, что брякнула про нее с Егором, перед Катей хотелось извиниться; но свернуть эту тему резко и насовсем было проблематично – из-за Тарасовой…

- Слушай, что-то понесло… - заставила заговорить себя я. – Про тебя, про вас… это было лишнее. Просто как-то оно как-то… как-то литературно очень сложилось: про эти три истории. На трезвую голову – такое не сложится. И не понесет. Это не оправдание, конечно, но все-таки ты…

- Тань, да прекрати! – без какого-либо напряжения махнула рукой Катя. – Мы же решили: здесь все свои. Три блондинки – это ведь я сказала. Понравилась мне такая идея. И со стороны взгляд опять же никогда не помешает, и сравнить…

Она хотела сказать что-то еще, но в этот момент щелкнула входная дверь. Не сказать, чтобы ее слова меня убедили. «Взгляд со стороны» - это прозвучало довольно натянуто.

Вернувшись на кухню и обдав нас резким и некрасивым (почему-то мне подумалось об этом так) запахом табака, Тарасова сразу затребовала продолжения банкета.

- Ну так что? – вопросительно глядя на Катю, вернула она нас в русло прерванной беседы. – Будете рассказывать чудесную, с хэппи-эндом, историю или не будете?

Я побыстрее уткнулась обратно в тарелку, показывая, что взять на себя функции рассказчика прямо сейчас пока еще не готова; тем самым я также предоставила Кате возможность повторно – и уже не только для меня – выразить свое отношение к вторжению в ее личное пространство.

- Не знаю… - протянула Катя (скорее задумчиво, чем неопределенно). – В смысле, не знаю насчет чудес… Как-то в таком ракурсе никогда я об этом не задумывалась. Оно ведь, если изнутри, то идет просто, одно за другим. Весьма даже прозаически. Как их, события-то, иной раз взять и разделить? Где одно заканчивается, а другое начинается?

Она замолчала. Тарасова пожирала нас глазами. Не сказать теперь совсем ничего было бы по отношению к ней просто немилосердно. Сделав для храбрости еще один – умеренный, впрочем – глоток вина, я все же решилась взять инициативу в свои руки:

- Слушай, ну начнем с того, что вы могли вовсе не встретиться. Ты сама говорила: встретились случайно, в больнице.

- В больнице? – переспросила Тарасова.

- Это правда, - подтвердила Катя. – Я же с Севера вообще-то. Отец работал на Кольской атомной. Потом Чернобыль. Потом его лечили, сначала в Питере, после в Москве. Ну а мы – всей семьей за ним. Тогда он как раз в Москве лежал, в больнице, а мы его навещать приходили.

- Поправился? – тут же по простоте душевной брякнула Ирка – правда, судя по ее лицу, еще до последовавшего ответа она осознала опасность такого вопроса.

- На какое-то время – да. От лучевой болезни его вылечили, но через несколько лет он от рака умер.

- Кошмар! – нахмурилась Тарасова. – Не подумавши что-то я…

- Ничего. В общем, у Егора, получилось так, мать в этой больнице работала. Он к ней туда пришел – так и встретились.

- Уже т-т-тут, – по-прежнему неважно справляясь со словами, вставила я, – с-с-степень вероятности… Часто он у ма… у матери-то? А ты… ну, вы поняли, да? Ш-ш-шансы какие?

- Не знаю, - Катя пожала плечами. – С этой точки зрения… наверное, масса всего была такого, что как бы снижало вероятность. Мы ведь и не сразу познакомились. Сначала только в лифте встретились, оба застеснялись. Пара фраз: «Вам какой?», что-то еще… Разошлись. Я, можно сказать, и не заметила ничего. У меня впечатлений-то было: из больницы да в больницу. Ничего вообще не подумала. Потом, недели через две примерно, в больницу прихожу, а за мной в лифт парень какой-то забегает. Сбиваясь, бормочет что-то. Сначала вообще не поняла, испугалась, потом вспомнила его, поняла, что он познакомится пытается.

- Два раза в лифте, значит, и оба случайно? – спросила Ирка.

- Нет, второй раз не случайно. Он меня искал, оказывается. Все эти две недели.

- Вот это да! – восхитилась Тарасова. – А как нашел-то? Больница-то поди немаленькая. Это какая, кстати?

- Сейчас – это 84-я. На Абельмановской улице.

- Ого! – еще больше возбудилась Ирка. – На Пролетарке! Можно сказать, в наших краях!

- Туда он, как выяснилось, каждый день ездил, только не в том отделении меня выглядывал. Потому что я при первой встрече из лифта на другом этаже вышла.

- Зашифровалась?

- Да нет же! Смутилась, говорю же, кнопку перепутала.

- И как нашел?

- Так свекровь будущая – она все выяснила. Он, конечно, от нее тайком пытался, но ей врачи настучали. Она там следствие целое провела. Кто лежит, где. Выяснила, к кому мы ходим.

Ирка мотнула головой.

- Прям детектив. Бывает же…

- Вот-вот, зацени! - опять встряла я. – Од-д-дин ш-ш-шанс – из тысячи! Всё п-п-против вроде... А уж потом…

- Что потом?

- П-п-потом еще круче! Они ж уехали, как ты п-п-понимаешь.

- Куда? Обратно?

- Ну сначала – да. - ответила Катя. – Но ненадолго. Отца в Литву перевели, и мы туда переехали.

- В Л-л-литву, - повторила я. – И когда? Прямо уже перед тем, к-к-как… перед тем, как Союз т-т-того... Вы, п-п-получается, до отъезда сколько встречались?

- Полгода где-то.

- А потом сколько?

Катя поняла меня не сразу.

- Потом сколько что? – спросила она, но, быстро догадавшись, уточнила: - Сколько не виделись потом?

Я кивнула.

- Четыре с лишним.

- Да вы что?! – изумилась Тарасова. – Это как же: совсем? Ни разу? Почему?

- Ну так вот вышло… - вздохнула Катя. – Мы уехали. Егору – поступать. Экзамены. Не поступил в итоге, завалили. Хотел приехать, но бардак этот весь, вспомните. Билетов не достанешь, поезда не ходят. Потом он работал, потом в армию забрали. Не получилось, в общем.

- Но связь-то была?

- Была. Не такая как сейчас, конечно, но иногда созванивались даже. И письма писали.

- А после того, как… Вы так и остались в Литве?

- Нет, не остались. Я первая и уехала: в Мурманск, в училище поступать. Папа через год слег, еще год промучился. Матери и сестре в основном это досталось. А как он умер, так их там из квартиры поперли. Они вообще остались без крыши над головой. Ну тоже на Север вернулись в итоге…

Катя помолчала, вздохнула снова. Махнула рукой:

- В общем, пока Егор из армии не пришел, так и не получилось больше увидеться.

- Не получилось! – я помотала головой. – Это такой эв… эв… эв-фе-ме-изм такой, вот!

Теперь меня не поняла Тарасова.

- Что?

- Да у них такая жопа была! – вдруг перестав запинаться, сама удивляясь силе своих эмоций, воскликнула я. – Мне вот – ни в жизнь такое не представить! Хотя, замечу, и мы в то время с жиру-то не бесились…

- Ну трудно было, да, - без особой охоты подтвердила Катя.

– Трудно? – не согласилась опять я со столь общей формулировкой. – Что это такое: «трудно», а? Жить негде – это «трудно»?

- Ну да, - снова буднично подтвердила Катя – как у будто остаться без крыши надо головой и впрямь было совершенно в порядке вещей. – К счастью, когда отец умер, я в Мурманске в общежитии койку уже имела. Училась, потом подрабатывала, где придется. И убиралась, и на рынке торговала, чего только не было. Одной-то прокормиться – все легче. Маме с сестрой младшей – им хуже всех пришлось: они вообще несколько лет у маминой подруги жили. Хотя тоже ведь, можно сказать, повезло. Приютила. В однушке – две женщины, трое детей. Тоже мужа потеряла, но в Зорях – там квартиру не забрали. И маму там знали все, в школу взяли обратно. Все равно полы тереть пришлось – куда ж без этого? Сколько учителя тогда получали? Почитай, ничего.

- А муж? – спросила Ирка. – В смысле, будущий муж – он где служил-то? Тогда ж – сплошь войны всё…

- На войну не попал, слава Богу. На флот его отправили. Три года, на Тихоокеанском. Только там чуть не хуже было, чем на войне. И не добраться никак в такую даль, некому и не на что.

- Но переписывались?

- Переписывались. Хоть временами казалось уже: лучше бы – нет, не переписывались.

- Это почему?

- А что писать-то? Особо нечего. Нет, ну ласковые слова всякие, понятно, это, конечно, очень мне помогало. На самом деле. Но в остальном… Ничего ведь обнадеживающего. И у нас одни беды, и у Егора в семье… Мать – врач, отец – научный сотрудник. На стройку пошел, инвалидность там заработал. Брат его с женой развелся – так тесть, добрый человек, позаботился: раз ушел – чтоб с волчьим билетом. У врача и безработного – инвалид на руках, вот так.

- И как же они…

- Да как многие: в основном картошечкой. Что вырастет – то и будет. Ну и полы мыть – и тут не без этого…

Катя замолчала. Мне казалось: и того, что она уже сказала, было более, чем достаточно, чтобы, если и не представить в полной мере, во всех красках, обстановку, то достаточно осязаемо прочувствовать ее дух. В общем, я уже готова была делать вслух свои выводы; но Тарасова никак не унималась.

- А муж? – снова потребовала она подробностей, не уточняя, что имеет в виду.

- Егор – он на острове Русском служил, - сказала Катя. - Вот уж правда – не название, а как специально поглумился кто-то. Голод, дедовщина. Офицеры – без зарплат, семьи кормить не на что. Воровство, озверение. Только об этом я позже узнала, об этом он не писал…

Она плотно сжала губы, глаза наполнились слезами, горло судорожно задвигалось. С трудом выдавила:

- Нет, об этом – совсем не могу.

- Ой-ой-ой! - со знанием дела запричитала тут же Тарасова. – Нет-нет, Катенька, что ж ты? Тебе сейчас нельзя! Мы ведь совсем не хотели, чтобы ты… И я не об этом же; давай лучше о радостном сразу! Ведь потом все наладилось, да? Все пережили и встретились, так?

Катя тихо всхлипнула, быстро отерла глаза.

- Встретились, да, - почти прошептала она. - Приехал наконец, мой милый. Честно: думала, не увижу уже. Не в том даже плане, что ему я не верила. Или в него. Но слишком уж все как-то… И вправду – все будто против. Не верила, что осилим, что ли… Что всё – осилим. И не ждала уже, нет. Не выдержала. Ходил там ко мне один. С полгода ходил. Сопротивлялась я, но одолел, морячок. А тут вдруг…

Я посмотрела на Ирку и поняла: еще немного, и она снова завоет от переизбытка чувств.

Катя замолчала, проглотила комок. Вдохнула, выдохнула, так – несколько раз. Продолжила:

- Вдруг появился, как из-под земли вырос. Вечером в общагу прихожу, а мне вдруг в спину: «Кэт, постой…» Я даже не остановилась сначала. Иду дальше, думаю: крыша, у меня, что ли, едет, что голоса-то слышу? Догнал, за плечо схватил. Я как увидела его – а едва узнать ведь, одни глаза – так сразу в обморок. Реально вот: прямо как в кино. Ни до, ни после – никогда такого не было…

Слезы все же покатились по ее лицу. Не выдержала и Тарасова – тоже растрогалась и разрыдалась. Не по себе стало и мне – и я, резко трезвея и чувствуя, как ватную расслабленность быстро вытесняет первый всполох неотвратимой мигрени, а место воодушевления занимает злость на себя за неудачную пьяную затею, торопливо вскочила со стула, схватила третью бутылку вина (теперь – аргентинского) и, пользуясь временным отсутствием контроля, быстро откупорила ее (здесь вообще была обычная завинчивающаяся крышка). Плеснула по полбокала – только себе и Ирке, нашлась и чем их утешить:

- Ну вот! Говорю же: это просто чудо! Всё против, всё – а он вот приехал! И увез – как принц настоящий!

- Вот это любовь! – завыла Ирка. – Говорю ж вам, девки: только любовь…

Схватив со стола салфетку, она принялась так рьяно тереть ею лицо, что размазала по нему всю косметику и стала похожа на детского аниматора, у которого стекающим по голове по;том размыло грим.

Катя вытащила из кармана свой фирменный белоснежный платочек, аккуратно промокнула глаза и улыбнулась – слегка виновато.

- И правда – так! - согласилась она. - Только никогда я не думала, что это чудо, честно. То есть про это я думала, конечно, но так, что это все он, Егор… Хотя и впрямь что-то такое есть, вы правы. Еще ведь потом выяснилось, как он ко мне приехал. Отдельная история.

Ирка громко высморкалась в грязную от туши салфетку, залпом осушила свой бокал и с обожанием уставилась на Катю, всем своим видом говоря, что с нетерпением ждет продолжения. Никогда, кажется, я не видела ее настолько растроганной.

Анонсированной «отдельной истории» я еще никогда от слышала, и Катино желание ее рассказать слегка успокоило и меня. Я подумала: даже самое приятное, что с нами происходит в жизни, не очень-то, наверное, приятно всю жизнь держать при себе.

- Там было так, - продолжила Катя. - Домой он, в общем, вернулся, неделя в дороге, голодный, дома тоже все не ах… И денег, естественно, ни копейки. И сам он – так говорил мне потом – решил просто написать мне: что уже дома, что можно ему позвонить; ну а если я позвоню, если, значит, захочу его видеть (говорит, надеялся на это, но на сто процентов тоже уверен не был), тогда, как возможность появится, уже и приехать. Так решил он, а на следующий день приятелю позвонил своему, Косолапову Андрею, ныне покойному. В одном доме жили, учились в параллельных… Встретились они у Андрюшки, посидели, выпили, про службу поделились – тот в десанте отслужил. Слово за слово – и про меня; а с Андрюшкой мы были знакомы – с тех пор еще, как с Егором встречались. Рассказал ему Егор все, а Косолапов встал, еле на ногах, на шкаф оперся и из него коробку с деньгами вытащил. Отдал Егору все, что там было. Поезжай, говорит, сейчас и не жди ничего. Егор, конечно, отказываться стал, давай, мол, на трезвую, а то еще пожалеешь, да и адреса я не знаю; а Андрюшка ему: да сколько там педучилищ-то, в Мурманске, найдешь поди? Так на вокзал и поехали. Егор даже своим не сказал; Косолапов и перед ними потом отдувался.

- Еще одно чудо! - подытожила я.

Ирка начала трясти головой, будто пытаясь заставить себя проснуться.

- Вот это круто! – почти простонала она. – Это ведь правда почти как в кино!

- А с Косолаповым что? – спросила я. – Ты сказала: покойный?

Катя чуть помолчала, опять сглотнула комок.

- Да убили его. Десантник, здоровяк такой. В какие-то дела бандитские впутался после армии. По наивности все… Свои же слили. Повесили что-то там на него, посадили. И зарезали в сизо. И дело закрыть – виновный есть, и за собой никого не потянет… За мной Егор, получается, еще и на бандитские деньги приехал. Отдал потом Андрюшке, успел. Переживал он очень, когда того не стало. И маялся долго, себя все винил, что на путь истинный не наставил…

- Ох, ну такого вам, девки, я знаете сколько порассказать могу! - сообщила Тарасова. – Только надо ли? От темы в сторону, а романтики, скажу я вам, совсем никакой…

*****

- Так вот! – почувствовав, несмотря на все более настойчиво заявляющую о себе головную боль, некоторый прилив сил, вернулась я к основной теме. – А теперь, как говорится, внимание: вопрос! Имеем, значит, три истории – и в каждой из них любовь, что называется, в наличии. Все согласны?

И Ирка, и Катя кивнули.

- Однако ж, - продолжила я, - в двух случаях мы имеем полное фиаско, и только в одном – «хэппи энд» и все такое. Вот и спрашивается: почему?

Обе они нахмурились, и я, сообразив, что без уточнений в сказанное мною может быть вложен совсем не изначальный смысл, поспешила добавить:

- В первом случае – имела в виду Семенова и Клейменову, ты уж извини, Ир.

- Да я разве что? – усмехнулась Тарасова. – Сама говорила о том, почему у них не вышло. Из-за чего, точнее. Если уж совсем точно – из-за кого.

- А в вашем, Кать, случае я, конечно, не том смысле, что совсем уже «энд». Я только о том, что у вас сложилось, а у других нет.

- Догадалась, - усмехнулась и Катя.

- Так вот тебе, Ир, я в таком случае снова скажу: ты, по-моему, путаешь причину со следствием. Не хочу твою роль умалять и ни в коей мере не ставлю под сомнение твою во всех смыслах привлекательность. Но думаю так: если бы складывалось там у в них все как надо, Семенов уж как-нибудь изыскал бы в себе силы, чтобы от твоих прелестей отказаться. Спать с одной, а страдать по другой, причем по той, которая не где-нибудь там, а вот она, в соседнем доме живет – это в любом случае только его было решение…

- Утешила, конечно! - отозвалась Ирка. – У меня, значит, с Семеновым не получилось, потому что любви не было, а у Клейменовой, потому что она была.

- Речь о том, - попыталась объясниться я, - что у них-то все равно не получилось, хоть и была она вроде, любовь-то. И у Богдановой с этим… как звали-то его? забыла… и у них ничего не получилось. И в обоих случаях – только руку протянуть. А вот у них, - я показала на Катю (и опять запоздало сообразила, что показала пальцем), - у них-то получилось! И через годы, и через расстояния прошло, и через лишения, и выстояло, и не умерло… и до сих пор, как мне это видится. И почему же так?

Соответствующим выражением лица и движением плеч Тарасова выразила неопределенность; Катя по-детски счастливо заулыбалась и залилась краской. Ни та, ни другая в ответ на мой главный вопрос – тот, к которому я так старательно подводила их обеих, - не произнесли ни слова; вместо этого, после небольшой паузы они снова уставились на меня – так, словно приготовились внимать Нагорной проповеди.

- А что вы на меня-то смотрите?! – смутилась и одновременно разозлилась я. - Вы ждете, что я и дам ответ? Так я не знаю его, сама как раз и спрашиваю. Потому что не знаю на самом деле вообще ничего. Не знаю ни про кого. Не знаю и про себя. Не знаю, что со мной, не знаю, правильно ли все у меня или неправильно. Ведь если бы было правильно… Не знаю, получилось ли у меня, не знаю, получится ли. Я даже не знаю точно, любила ли я. И не знаю, люблю ли сейчас. Как это понять? Как понять, что есть любовь, а что нет, что не любовь? С чем сравнить? С кем?

По ходу этих моих откровений (вовсе не запланированных) их лица вытянулись, а в глазах заблестела тревога. Растерялись все; в первую очередь я сама. Как это все вдруг поднялось у меня внутри, как сложилось в слова и предложения, как высказалось вслух – я толком не понимала. Я даже не была уверена в том, что на самом деле думаю именно так, как это было произнесено. Чего мне сейчас вроде бы вовсе не хотелось, так это обсуждать себя – и потому мне было теперь стыдно: ведь получалось ведь так, что, побудив обеих подруг вывернуться наизнанку, сама я этого делать вовсе не желаю. Вместе с тем мне, по большому счету, просто нечего было им рассказать, поскольку, как уже упоминалось, ничего по-настоящему драматичного в своей жизни я не могла обнаружить ни под каким углом зрения; а если что-то вдруг и удалось бы, то из моего нынешнего довольно упакованного положения жаловаться на какие-то проблемы было бы просто неприлично.

Почему-то все же это вырвалось у меня, и в тот момент, когда я опомнилась, и замолчала, и снова спряталась в бокал, одно стало понятно мне со всей очевидностью: теперь никакими последующими словами это уже не затолкать обратно. И речь шла не об оправданиях перед кем-то; это мне, только мне нужно было объяснить себе случившееся – объяснить, что же происходит с моей жизнью и почему я по-прежнему чувствую себя в ней посторонней.

Мы сидели на кухне, теребили приборы и пустые бокалы и подавленно молчали: я и две мои подруги, те самые две, с которыми только и могла я, наверное, оставаться самою собой, не рядясь ни в какие одежды и не пытаясь кем-то казаться. С одной из них из своих тридцати с хвостом лет я была знакома двадцать, с другой – всего-то несколько месяцев; но при всей своей непохожести они в этот момент в странной, необъяснимой близости были для меня чем-то почти целым, единым; безо всяких сомнений и безо всяких каверзных смыслов я любила их обеих и чувствовала, что они любят меня; и это, только это – было тем, что позволило мне так вдруг, так неожиданно и так пугающе открыто признаться, не столько даже им, сколько самой себе, в том, чего мне так не хватает, в том, что именно это ничем и никогда не получится заменить; в том, что без этого все остальное всегда остается лишь иллюзией.

- Да можно ли вообще на это ответить? – задумчиво произнесла Катя. – Нужен ли ответ? Зачем он? Такая история получилась у тебя… такая красивая. Особенно про нас
с Егором – мне даже самой понравилось.

- Хоть книгу прям пиши! - согласилась Тарасова.

- Да бросьте вы: у меня… - засопротивлялась поначалу я, но, ощутив буквально тут же благодарность к ним обеим – за то, как корректно, каким-то шестым чувством почувствовав, что именно мне сейчас нужно, они обошли мой выплеск, я поспешила согласиться: - Не знаю, как-то вдруг оно так сложилось…. Как картина, наверное. Но это все же скорее коллективное такое творчество вышло – кто ж один такое опишет? Поговорили и забыли, так ведь обычно.

- Да ты и опиши! - вдруг заявила Ирка.

И я, и Катя с удивлением посмотрели на нее.

- А что? – Тарасова картинно вскинула руки. – Да ты, знаешь, Кать, как она в школе сочинения писала? Пять-пять да пять-пять.

- Правда? – без особого, как мне показалось, удивления, переспросила меня Катя.

Но Ирка не дала мне ответить:

- Да правда, правда! И не только сочинения. Всем в пример вечно ее ставили: и наша умница, и наша красавица. Она, блин, и стихи ведь может, и прозу. Ты думаешь, Некрасова, я не помню? Все, все помню прекрасно! Мне-то самой – так не хотелось, что ли? И чтоб парни смотрели так же…

Я почувствовала, как загораются уши.

- Да как? – проглотила я очередной комок стыдливой благодарности. – Вот уж… У самой-то – этих парней…

- Никогда, никогда они на меня так не смотрели! – со знанием дела сообщила Тарасова, жестами обращаясь к Кате – так, будто та ей попыталась что-т возразить. – Я для них – кто? Даже говорить не стану. Только вот и оставалось, что жопой крутить. А на нее… Прекрасна великая богиня Гера… так, кажется? Откуда это, а? Не помню. Все девки, все – ей завидовали! И я тоже, да! Это вот честно! Я тогда в этом даже себе не признавалась, а вот теперь – и тебе признаться не стыдно. Ох, как бесила она меня временами: вся, блин, такая отрешенная, недостижимая и непостижимая! На землю ее – так хотелось спустить: вот гадость залепить ей какую-нибудь… Так ведь ей это всё – как насекомые какие-то вокруг… Танька, прости меня, родная! Это ведь, знаешь, как от любви до ненависти… Люблю, короче тебя, Некрасова, ты – мой идеал!

Ирка поднялась со стула и полезла ко мне обниматься; в этот только момент я поняла, что и она уже изрядно пьяна. В юности было также: спиртное действовало на нее медленно, но основательно.

- Да-да! – продолжала между тем она, тиская меня в объятиях. - Только она, дура, никогда в себя не верила. Такая скромная, кошмар…

Я растерялась окончательно, не нашлась ни единым словом. Я даже, кажется, не догадалась похлопать ее по спине или как-нибудь еще изобразить, что подобное изъявление чувств мне не противно. Ничего подобного в свой адрес от Тарасовой я никогда и не слышала. Поэтому или по другой какой-то причине ее бенефис я ощущала как нечто, ко мне настоящей не имеющее ни малейшего отношения. По русскому и по литературе у меня в школе действительно были приличные оценки, но далеко не всегда «пять-пять». Туда-сюда было еще с английским, а со всем остальным… Какое там - «в пример»! А уж по поводу моей неприступности… О Боже, сколько раз я подобное слышала, и все почему-то считали, что это такой вот мне комплимент; они считали так, а я-то, быть может, и хотела бы быть совсем иной: быть легче, веселее, доступнее, хотела бы, но не могла: просто потому что поверить кому-то, поверить в чью-то искренность, в бескорыстное тепло – это было почти немыслимо, почти невозможно, это было – страшно. И всю жизнь, везде и всегда, я, одно за другим, находила тому подтверждения.

- Пиши, Некрасова, блин, пиши про нас про всех! - усевшись обратно на свой стул, по-прежнему вещала Тарасова. – Вот мы тут – как на ладони. Чем не герои нашего времени, а? То есть героини, бля… Да я ради такого дела – я всех этих влюбленных тебе из-под земли достану, да! И пусть расскажут, что у них там стряслось или не стряслось…

- Да брось ты, Ирка! - очнулась наконец я. – Придумала тоже… Одно дело – сочинение школьное, другое… Потом – если что и умела я, давно разучилась уже. Напишу и вам же от стыда сгорю показать…

- Нет-нет-нет! – замахала руками Тарасова, едва не уронив стоящую на столе бутылку с остатками аргентинского. – Не;чего тут, хватит уже! Теперь я с тебя не слезу! И не надейся! Кать, ну скажи ей! Или ты против такого вторжения в твою, так сказать, личную… или, может, частную... в общем, в свою жизнь, а? Так ведь имена-то необязательно, можно…

- Я вовсе даже не против, - засмеялась Катя. – Тем более если вот так вот, красиво. За мужа, правда, обещать не буду, но обязуюсь использовать все свои чары, чтобы его убедить.

Тарасова схватила бутылку, плеснула себе и мне.

- Ну что ж, а по глотку и за это?! – почти патетически возгласила она заплетающимся языком. – Катюш, может, одну капелюшечку, а?

- Одну можно, - согласилась Катя. – Надеюсь, она мне простит…

- Она? – хором поймали ее мы с Иркой.

- Ну то есть… - смутилась Катя. – То есть я…

- Понятно! – объявила Тарасова, поднимая бокал. – Короче, за исполнение желаний!

Покраснев, Катя опять счастливо улыбнулась; а я почувствовала себя так, будто сначала моя грудь, а потом, кажется, и все тело, до самых кончиков пальцев, снова наполняется чем-то пьяно-горячим, чем-то совсем мягким, возможно даже, чем-то необъяснимо доверчивым.

Я вскочила со стула – гораздо легче и быстрее, чем могла бы от себя ожидать.

- Ой, девки! - выдохнула я прежде, чем их лица размылись и затрепетали в водянистой пелене, заполнившей мои глаза. – Что бы я без вас делала?! Спасибо вам, что вы мне встретились! Спасибо, что появились – и вообще, и сегодня… Люблю вас обеих!

Залпом я допила аргентинское.

- Вот это уровень! – с чувством тряхнув головой, прокомментировала Ирка, медленно поднимаясь на подгибающиеся ноги. – Чтобы от Некрасовой – да такое услышать… Предлагаю тогда так: за наш творческий союз!

Осушив свой бокал, Тарасова зашаталась и почти упала на меня.

- Катька, ты с нами? – пробормотала она, всхлипывая мне в плечо.

Не произнеся ни слова, Катя Полтавская проглотила свою «капелюшечку» и, поднявшись, обхватила, сколько могла, нас с Иркой руками – и когда она сделала это, действительно получилось так, словно мы втроем и впрямь стали единым целым.

*****

В тот момент, когда Антон сначала дернул, проверяя, не открыто ли, дверную ручку, а после нажал на кнопку звонка (по этой последовательности звуков я и поняла, что это он), мы все еще стояли, обнявшись втроем, посреди кухни; прибежавшая из своей комнаты Настя открыла дверь, а я вдруг вспомнила: согласно изначальному плану, нас здесь должно было быть четверо; но та четвертая, которую, по правде говоря, мне крайне сложно было представить слившейся с нами в таком вот порыве (хотя и не сложнее, чем себя), будто бы каким-то мистическим образом почувствовав это, выпала сегодня в небытие: она так и не приехала и даже не сочла нужным позвонить.

1.«До конца» - стихотворение Николая Рубцова, песня на это стихотворение в исполнении Иосифа Кобзона звучит в советском кинофильме «Картина», снятом в 1985 году по одноименной повести Даниила Гранина:
«До конца,
До тихого креста
Пусть душа
Останется чиста!..»

2.Художественный фильм «Красотка» (ориг. Pretty Woman) режиссера Гарри Маршалла, вышедший в 1990 г.