О любви. Сюжет восьмой, в двух частях, строго семейный.
Часть вторая, мужская.
*****
Зачем Ковыляев затребовал меня в офис в субботу и почему свои бесценные и, вне всякого сомнения, не терпящие ни малейшего отлагательства указания ему потребовалось транслировать мне в формате непосредственного моего присутствия, а не по телефону – это в очередной раз осталось без каких-либо разумных объяснений. То есть, понятное дело, получить подобные разъяснения от самого Петровича я и не предполагал; просто для сохранения некоего хотя бы подобия стройности и разумности той реальности, в которой я существовал изо дня в день, мне самому требовалось как-то убедить себя в наличии высшего смысла; увы, никаких иных гипотез по этому поводу, кроме самых что ни на есть личных, самых банальных, самых пошлых и, можно даже сказать, «сниженных», в моей, именно этим более всего утомленной, черепной коробке давно не находилось. Не то что высшего – вообще никакого смысла, хоть как-то перекликающегося с приемлемыми о значении этого слова понятиями, в происходящем не наблюдалось.
Говоря по чести, я, обещая жене осчастливить сегодня дочь большей степенью собственного внимания, чем приходилась на ее долю обычно, с самого начала не исключал подобного развития событий. Нет, на приглашение в приемную начальника именно в этот день я, видит Бог, нарочно не нарывался. Скорее это было так: мог ли я предвидеть, что переданная через секретаршу просьба о личной встрече с любимым руководителем будет удовлетворена именно в тот день, на который я самонадеянно пообещал себя жене? Скромный – с пяток примерно – пакет вопросов, которые требовали согласования с Ковыляевым, висел на мне балластом полмесяца. Повисел бы еще. Теоретически соответствующие «предложения» - ввиду очевидности решений по всем пунктам, отсутствия пересечений со сторонними интересами и, соответственно, относительно невысокой вероятности столкнуться с проволочками в связи с подключением третьих лиц – вполне можно было отправить на одобрение в письменном виде. Проблема, как всегда, заключалась в том (и так было каждый раз, когда возникала подобная «пробка»), что осилить несколько вопросов сразу было для Петровича, согласно печальному опыту, задачей совершенно неподъемной. Как старенькому процессору, ему не хватало в этих случаях производительности – в бумагах он начинал теряться, блудить, путать первое с последним, второе с третьим, пятое с десятым; резолюции в результате расставлял наобум, не туда, куда надо, все мешая в одну кучу и при этом припечатывая вдогонку совершенно безумными сроками исполнения (вероятно, он считал, что весьма помогает мне этим); то есть кончалось все равно тем, что мне нужно было проситься к нему на личный прием и заново все разжевывать – конечно, рискуя при этом навлечь на себя раздражение человека, испытывающего локальный диссонанс по поводу того, что должностное величие его никак не подтверждается конкретным проявлением управленческого таланта.
В итоге за две предшествующие недели до тела я так и не был допущен; ну а поскольку потребности свои я к тому же не потрудился изначально обозначить как срочные (да и неторопливость Петровича вроде бы указывала на отношение к моей просьбе, как чему-то рутинному, если не малозначимому), мне все же представлялось возможным с достаточной долей обоснованности рассчитывать на то, что наиболее подходящим временем для решения самых что ни на есть проходных вопросов не будет избран именно выходной день.
Никаких сигналов из высших сфер не поступало и в пятницу. Мои надежды пригодиться семье были разрушены непосредственно в субботу, в половину девятого утра, когда я все еще продолжал отдыхать в нежных объятиях жены, предвкушающей радость не отягощенного заботами девичника, - отдыхать, самым преступным образом делая это в тот момент, когда главное ответственное лицо корпорации уже находилось на своем рабочем месте, готовое, по обыкновению, ради высших, конечно, интересов, полностью презреть все личное.
*****
К счастью, он хотя бы не попросил меня «зайти» сразу, сию же секунду. На то, чтобы привести личную жизнь в соответствие с потребностями любимого руководителя, мне на сей раз с барского плеча перепало аж полтора часа.
Ровно в десять, вследствие торопливых сборов и общей неподготовленности к случившемуся развитию событий, я, находясь в виде слегка помятом, то есть в довольно поношенных да к тому же не отглаженных должным образом джинсах и рубашке-поло (одеваться подобным образом мне приходилось нечасто, поэтому данная часть моего гардероба и обновлялась редко, и в должном виде поддерживалась нерегулярно), ввалился в приемную. Автоматическая секретарша Наталья Ивановна автоматически отправила меня комнату для посетителей, однако приходить в себя на светло-розовом диване мне пришлось недолго: начало аудиенции было объявлено сразу по поступлении по телефону доклада о моем прибытии. Видимо, две недели ожидания Ковыляев счел достаточным сроком для того, чтобы я чего доброго не возомнил о себе лишнего – потому мариновать меня в приемной еще полчаса не показалось ему необходимым.
Вид у Петровича был не чета моему: на своем фиолетовом (кожаном, конечно) троне он восседал в черной, с огненными узорами и без рукавов, футболке; а когда он поднялся мне навстречу, чтобы поздороваться, то обнаружил на себе еще и узкие, вываренные почти до прозрачных разводов черные джинсы, светло-серый, с большой круглой пряжкой поверх заправленной футболки, ремень и такого же, как ремень, цвета мокасины из замши; на правой его руке красовался золотой, с какими-то темными камнями, браслет, на левой, естественно, кричаще дорогие, но мало подходящие под весь этот подчеркнутый «кэжуал» швейцарские часы (разбираться в марках я так и не научился). Подобным подбором супербрендовой одежды и «аксессуаров» Ковыляев скорее всего был обязан какому-нибудь специально нанятому именитому стилисту; впрочем, как я давно уже и твердо усвоил, любые попытки привить Петровичу изысканный вкус всегда и неизменно наталкивались на довольно жесткие и при этом совершенно неподвижные рамки; так что неудивительно, что и во всем этом великолепии он все равно выглядел именно так, как, вероятно, и хотел бы выглядеть: первый парень на деревне – да и только…
- Здравствуйте, Антон Сергеевич! – с широкой и совершенно счастливой улыбкой, словно бы наконец свершилось то, о чем он давно мечтал, приветствовал меня любимый руководитель.
- Здравствуйте, Анатолий Петрович! – в тон ему отозвался я.
Изобразить радость от факта этой встречи у меня вряд ли получилось бы, поэтому все усилия я направил на то, чтобы максимально правдоподобно показать готовность соответствовать. Иначе говоря, в качестве козыря выдвинул доброжелательную, серьезную вдумчивость.
Приготовившись начать: с первого из своих пяти вопросов, я тем не менее как вежливый и уважающий начальство подчиненный ожидал для этого соответствующего приглашения; Ковыляев же, водрузившись обратно на трон, внимательно, словно призывая полюбоваться на них вместе с ним, оглядел свои обнаженные бицепсы, и радостно сообщил мне:
- Я вот что вас вызвал, Антон Сергеевич…
Уже эта фраза насторожила меня – поскольку, очевидно, не обещала ничего хорошего. Мгновенно накатившая тревога: на предмет того что настоящей причиной вызова является вовсе не удовлетворение просьбы об аудиенции, кратно усилилась еще и не самым благоприятным опытом, связанным с услышанными словами: обычно именно так, именно в таких выражениях, вероятно, чтобы слегка замаскировать свои сомнения, Петрович предварял изложение самых придурковатых своих затей (зачастую еще и тех из них, на реализации которых, как раз ввиду отсутствия уверенности в собственной правоте, он настаивал после с совершенно неодолимым упрямством).
- Нами получены сведения о подготовке информационной атаки на нас! - с важным видом заявил Ковыляев. – Источники надежные. Сообщают, что в ряд ведущих изданий заведены значительные средства. Чтобы они отработали по нам. По полной. Собираются пройтись по поводу наших регионов и по поводу личной заинтересованности менеджмента в скупке тамошних активов. Также, конечно, по поводу известного дела о преследовании конкурентов. По нашему в нем якобы непосредственному участию…
Петрович сделал паузу и внимательно посмотрел на меня – видимо, пытаясь понять, произвели ли его слова достаточно сногсшибательное впечатление. И для сомнений в том, что это так, у него, чего греха таить, имелись причины, поскольку для меня все услышанное было лишь вполне обычным, будничным проявлением – с одной стороны, его паранойи, с другой – излишней доверчивости к упомянутым «надежным источникам», тем источникам, которые, пытаясь набить себе цену, с завидной регулярностью скармливали ему подобную безосновательную тухлятину. Для них это был достаточно верный и в то же время ничем им не угрожающий способ набрать дополнительные очки: ведь разбираться с этой «информацией» приходилось потом не «источникам», а мне. Такими вот, регулярно спешащими поделиться с Петровичем ценными сведениями, благожелателями охотно выступали самые разные персоны и структуры: начиная от Рахманова и его подчиненных и заканчивая совсем уж откровенными проходимцами, сумевшими обходными путями пробиться на прием к первому лицу компании, – последние, понятное дело, претендовали прежде всего на продажу своих услуг в обмен на щедрые вливания со стороны корпорации.
- Понятно, - на всякий случай отозвался я.
И на самом деле, хоть на первый взгляд мне и не показалось, что я имею дело со случаем совсем уж непроходимого идиотизма, все уже было более, чем понятно. Поскольку о конкретных параметрах (о финансировании, о мотивах, о содержании) очередной гнусной провокации никаких фактических сведений я не услышал, с вероятностью девяносто девять целых и девять десятых процента ничего и никем не замышлялось, нигде не готовилось и, соответственно, никем не финансировалось; и так было почти всегда – поскольку вообще-то самую большую информационную угрозу для Топливной компании всегда представляла только она сама, а точнее постоянно совершаемые безо всякой оглядки на последующее информационное эхо действия ее собственника (то есть государства – в лице конкретных принимающих решения лиц) и ее исполнительного руководства. Даже беглый анализ сказанного только что Петровичем полностью подтверждал это: те темы, по которым некие подлые силы якобы собирались «пройтись», являли собой самую поверхностную подборку результатов мониторинга СМИ за последние несколько месяцев. «Отжим» дочерних предприятий с перераспределением налогов и иных финансов из регионов в центр, скупка каких попало активов по ценам, заметно превышающим рыночные, ну и, конечно, преследование акционеров и менеджеров Углеводородной компании – все это и впрямь было основным содержанием, скажем так, непроизводственной деятельности Топливной компании. Деятельности, которая просто не могла не заинтересовать журналистов – в первую очередь по причине осуществления оной с характерной степенью элегантности. Никаких дополнительных побуждений со стороны и не требовалось – с этим мы прекрасно «справлялись» сами. Увы, признавать ответственность за последствия собственных действий и, соответственно, пытаться их в будущем корректировать – это начальству было, понятное дело, не по рангу – проще придумать (или поверить в придуманный кем-то) заговор и бросить наличные силы – в моем лице – на его разоблачение; иначе для чего вообще нужны всякие там подчиненные, такие, например, как я?
- Исходя из этого, - хмурясь (скорее всего потому, что, несмотря на мои усилия, он так и не встретил на моем лице должной степени почтения к своим изречениям), продолжил Петрович, - необходимо провести соответствующую работу. Ну в том смысле, чтобы все это там предупредить, заблокировать и так далее. Пообщайтесь, короче говоря, Антон Сергеевич, со своими коллегами и объясните им, что к чему.
Под «моими коллегами» Ковыляев, как можно догадаться, понимал вовсе не моих настоящих коллег. Что меня просто бесило (и уже весьма продолжительное время) – так это то, что в тупорылой этой конторе к пятому году моего ей беззаветного служения все поголовно продолжали считать меня «журналистом». За употребление данного слова в подобном ключе мне перманентно хотелось кого-нибудь покалечить – проблема была лишь в том, что сражаться пришлось бы со всеми без исключения. Объяснить, что я давно уже не журналист, а такой же, как и все они тут, корпоративный служащий, тем более привить массовое понимание данного бесспорного факта – это, по не вполне понятным мне причинам, оказалось решительно невозможно.
- С журналистами? – уточнил я.
- Да-да, - подтвердил любимый руководитель. – С вашими коллегами, да.
- Хорошо, - согласился я. – С журналистами я, конечно, пообщаюсь. Но не уверен, что речь тут идет только о том, чтобы что-то им объяснить. Для этого…
- Ясно, ясно! - раздраженно перебил меня Ковыляев, поняв все именно так, как не нужно было понимать. – Если что понадобиться в этом плане – скажете мне.
- Да нет же, Анатолий Петрович, я как раз про другое, совершенно про другое, - поспешно, пытаясь не дать ему возможности чрезмерно развить свою мысль в неверном направлении и после разозлиться на себя и на меня за это, возразил я. - Тут, я хочу сказать, немножко более тонкий момент.
- Поконкретнее! - мешая как раз изложить конкретику, нетерпеливо затребовал Петрович.
- Ну… Я хочу сказать: если бы подобные заходы имели место, мне о них почти наверняка стало бы известно. Это – во-первых. А во-вторых, они если и были бы, то разве что в третьесортные всякие издания. Поскольку ведущие медиа – они ведь и так сейчас выступают в подобном ключе. И не потому, что им кто-то за это платит, а потому, что мы сами, увы, даем к тому массу поводов. Причем – одновременно. Я хочу сказать, Анатолий Петрович, тут нужно в более широком смысле корректировать информационную политику – с тем, чтобы каждый шаг оценивать с точки зрения…
Слов было много; Ковыляев, как водится, заерзал в кресле.
- Антон Сергеевич, вы проверьте информацию, проверьте, кто это там шалит! - всем своим видом показывая, что теряет со мной без толку свое драгоценное время, наставительно отвесил Ковыляев. – Проверьте и доложите, что там подтвердилось, а что нет. И свои предложения по корректировке тоже… ну вы изложите их, как положено… чтоб нам на системной основе… чтоб с учетом, конечно, международного опыта… чтоб двигаться стратегически, по международным стандартам… вот подготовьте это все, пришлите, я изучу. И тогда обменяемся…
Время и впрямь уходило зря; на это указывало хотя бы, что речь зашла про «международные стандарты»…
- Хорошо, - уныло козырнул я.
Так происходило всякий раз. О какой корректировке можно вести речь, когда твой начальник неспособен спокойно выслушать два подряд сложных предложения? Об этом лучше сразу забыть. Решить мне теперь предстояло, только как доложить о проведенном расследовании: «проверить» и честно сказать, что ничего не было и – за ненадобностью – быть не могло, или «раскрыть заговор» и затребовать финансирование – под «ответные меры».
Собственно, и такое случалось не впервые. Подобного рода поручения всегда возвращали меня к проблеме выбора: делать или имитировать. Это был не только вопрос совести и материальной выгоды, но и вопрос целесообразности. Профессионально обоснованные и сулящие должный результат действия были, во-первых, сложнее организационно, а во-вторых (и это самое главное), требовали личного вовлечения в процесс массы крайне уважаемых персон (не только из числа топ-менеджеров Топливной, но и кое-кого повыше). Чем пытаться побудить всех этих персон (причем неизвестно как: до Петровича-то не достучишься, что уж говорить о тех, кто над ним) при принятии всех своих гениальных управленческих решений учитывать информационный эффект от них, проще было и впрямь раскрывать заговоры и героически «блокировать» мифические происки конкурентов; то есть, затребовав соответствующий бюджет, попросту говоря, раздать деньги тем из журналистов, которые согласятся их взять, презрев свои высокие моральные принципы и профессиональные стандарты; еще лучше – вывести эту практику на уровень, что называется, взаимовыгодного корпоративного сотрудничества с целыми изданиями, а не с отдельными журналистами. Дело это было затратное и в общем не особенно эффективное: всем рот все равно не заткнешь, и всего одной бреши в такой схеме, всего-то одной какой-нибудь «паршивенькой газетенки», которая откажется от денег или которой не дадут на них согласиться другие, не менее щедрые, спонсоры, уже будет достаточно, чтобы всю эту замечательную «систему взаимодействия» сделать совершенно неработоспособной; однако же именно такая, основанная, вне всякого сомнения, на самых высоких «международных стандартах» «системная основа», была и моему любимому руководителю, и всем уважаемым персонам куда более понятна и близка, чем занудные умствования по поводу принципов функционирования современных медиа.
Вот и сейчас: не проще ли, чем готовить «предложения», сообщить ему часа через два о том, что в какую-нибудь «паршивенькую газетенку» действительно имел место гнусный заход и
щедрый занос? Сообщить, что «все подтвердилось» и потребовать штук эдак сто баксов – на то, чтобы «все заблокировать»? Половину отдать нужным людям в этой газетенке – тем, которые если что все подтвердят; половину забрать себе…
- Ну и отлично! – обрадовался Петрович. – Действуй!
Это означало: дабы немедленно начать исполнение поручения, мне надлежит проследовать на выход. Подавшись слегка вперед, чтобы пожать мне через стол руку, Ковыляев увидел, что
я не двинулся с места, неуклюже дернулся и раздраженно наморщил свой, напоминающий силуэт космического корабля «Буран», остроконечный нос.
- Что-то еще?
- Прошу прощения, Анатолий Петрович! – извинился я. – У меня есть несколько вопросов, накопилось…
- Несколько? – перебил он. – А чего ж…
- Так я записывался к вам, – быстро добавил я. - Две недели уже назад.
Ковыляев бросил нетерпеливый и в то же время слегка растерянный взгляд на аккуратно разложенные слева от него на столе секретарские записки. Понятно было, что он либо забыл, либо вовсе не посчитал это важным (что вероятнее всего) и давно выбросил напоминалку в ведро.
- Да-да, помню! – тем не менее объявил он, кивая в сторону бумажек. – У меня же тут все зафиксировано. Я и спрашиваю: чего ж не изложил письменно?
- Немножко не тот случай, - аккуратно ответил я. – Хотелось бы с вами посоветоваться.
- По всем вопросам?
- Желательно.
Потребность в менторстве с его стороны, конечно, растопила сердце Петровича – но не настолько, чтобы он решился сразу уронить свой статус.
- Ой, слушай, ну… Не сейчас… Сейчас совершенно… Масса дел… Посетителей еще несколько, встречи… - как бы почти извиняясь, пробубнил он. – Я позову, ладно? Помечу еще раз и позову. Попозже. Ты подожди.
Ковыляев действительно взял ручку и что-то черканул на одной из бумажек. Лицо его вдруг озарилось воодушевлением.
- Заодно расскажешь, что удалось выяснить, - почти уже радостно добавил он.
После этого изобразить на своем лице некое подобие доброжелательной или хотя бы сочувственной улыбки я, честно говоря, даже не попытался. Выжать из него что-то еще прямо сейчас, очевидно, было мне не по силам. Он, вероятно, полагал, что и без того делает мне одолжение, тогда как я в итоге получил для себя на сегодня наихудший вариант потерянного дня изо всех возможных. Мало того, что мне пришлось тащиться сюда, только чтобы выслушать совершенно бессмысленный бред про происки конкурентов, так теперь еще и «подожди». Неизвестно сколько, неизвестно чего. Сымитировать бурную радость по этому поводу – моих скромных актерских данных на такое точно не хватило бы.
- Хорошо, понял.
Я поднялся, вернул на место стул и направился к двери.
- Не прощаемся, - услышал я вдогонку.
В приемной, кроме секретарши, никого не было.
*****
На часах едва начался одиннадцатый круг, и сколько еще предстоит мне здесь просидеть, одному Богу было известно.
Излишне говорить, что ни про какую «информационную атаку» ничего выяснять прямо сейчас я не собирался. Не самая блестящая идея – дергать журналистов параноидальными вопросами в единственный относительное тихий (поскольку субботний) для них день; тем более неудачная с учетом того, что о нашей внутрикорпоративной атмосфере и о способностях руководителей Топливной большинство «моих коллег» и без того было не самого высокого мнения. К тому же, если бы у меня действительно имелись хоть какие-то основания подозревать, что против нас что-то затевается, я ни за что не стал бы проверять подобные сведения примитивным обзвоном. Считать такой способ действенным мог только Ковыялев – со своих недосягаемых высот. Позвонить можно было (существовали и такие адреса, где я, вероятно, не навлек бы на себя тем особых
проклятий), но полученная мною информация все равно не имела бы ровным счетом никакой ценности. Личные встречи, отвлеченные разговоры, заикнуться между делом – только так появлялся хоть какой-то шанс на то, что сольют что-нибудь реальное. Если повезет. В любом случае на это потребовалось бы несколько дней (если по уму, так и неделя-другая) – и дней точно не выходных; делать что-то в выходные означало, помимо прочего: привлечь внимание медиасообщества слишком заметной активизацией.
Несмотря на пустой субботний офис, Интернет все равно еле ползал (это был, кстати, один из вопросов «моего списка»: разговоры на данную тему с ответственным должностным лицом результата не приносили, поскольку этим лицом был Иван Николаевич Антипенко – о всемирной сети он, как ни парадоксально, имел весьма специфические представления), телевизор включать не хотелось, библиотеки в кабинете я не завел (по чести, и дома-то ее теперь не было), а все актуальные и при этом требующие приложения непосредственно моих усилий задачи были к концу недели закрыты; чем мне заняться в процессе ожидания, я в результате не имел ни малейшего представления.
Позвонив жене и предупредив ее, что мое возвращение задерживается на неопределенное время, заверив при этом в верности своим обещаниям в отношении дочери, я для начала перешел в режим ожидания самым простым и незатейливым образом: улегшись на диван. Таким способом я обычно пытался успокоиться как раз в те моменты, когда столкновение с корпоративным идиотизмом (в различных проявлениях, но чаще – в лице Ковыляева) происходило совсем уж влобовую – так, что эмоции начинали откровенно зашкаливать. Диван, правда, был короткий, двухсекционный, расположиться на нем я мог, только поджав ноги под себя или свесив их через боковину; с относительным комфортом устроиться получалось лишь на спине; к счастью, это было именно то положение тела, которое наиболее подходило для неспешных размышлений.
К несчастью, размышлять мне было особо не о чем, и даже горизонтальное положение в этот раз не очень-то меня утихомирило. То, что я опрометчиво наобещал жене, взяв на себя дочь, дать ей возможность в кои-то веки спокойно пообщаться с подругами, а Насте – сходить с ней наконец-то в давно обещанный зоопарк, дополнительно «подбадривало» меня, служило своего рода катализатором моей ярости; однако и без этого я, безо всяких сомнений, испытывал бы почти идентичные, с поправкой лишь на степень, ощущения.
*****
Здесь, на этом месте и в этом качестве, я служил уже пятый год, и все мои иллюзии относительно того, что опирающимся на интеллектуальный потенциал сразу нескольких не самых отсталых голов (моей, Светлова, Гуревича) добросовестными своими усилиями вверенную мне область быстро удастся отладить и заставить функционировать как новенький часовой механизм, давно превратились в ностальгическое воспоминание. Ни быстро, ни вообще, всё лишь постольку поскольку – только так, как быстро выяснилось, и можно было здесь существовать.
Поначалу мне казалось, что основным препятствием для того, чтобы все загорелось в моих руках, завертелось в чарующем хороводе, являются многочисленные пережитки былых времен – те самые, что в первую очередь находят свое воплощение в конкретно-индивидуальных проявлениях подавляющего большинства корпоративных обитателей. Марченко, Антипенко, Хабаров, Рахманов и многие-многие другие (даже и Ершов) – все они, с их заторможенностью, с их нарочитой порой неспешностью, с их карикатурным чинопочитанием, с их отсутствием самых элементарных, жизненно необходимых для современного человека знаний и навыков, казались мне динозаврами, загораживающими своими огромными тушами мой личный профессиональный путь, мою дорогу к зияющим высотам. Хотелось идти вперед, шагать прямо и бодро, а приходилось – петлять кругами, обходя бесконечные, постоянно вырастающие передо мной препятствия.
При всем при этом, несмотря на наличие множества противоположных признаков, первое время я, конечно, воображал, что по этому пути я шествую за Ковыляевым вослед, иду – как в бой за командиром; то есть его я как бы выводил за скобки, за рамки пережитков, отделял ото всех тех, кого он сам и рассадил на тепленькие местечки. Поставить их в своем восприятии в один ряд, выстроить перед собой в одну шеренгу мне, очевидно, мешало одно единственное противоречие во всей прочей, достаточно в своей косности стройной, системе координат, а именно то, что вполне подходившего ко всей этой компании немолодого, советской еще закалки, журналиста именно
Ковыляев вдруг зачем-то взял и поменял на меня – человека, по всем признакам, здесь всему и всем совершенно чужого. Пусть и испытывая определенное неудобство перед самим собой за подобное драматическое самолюбование, я тем не менее именно это противоречие ставил в основу своей веры в Петровича: ведь если он поступил так, значит, в отличие от прочих, ощущал и, есть надежда, ощущает потребность в переменах, значит, желал и желает их, значит, готов во всех смыслах соответствовать необходимым в этой связи шагам…
Так полагал я, однако, не очень долго. Мало того, что со временем я все более обнаруживал для себя, что у реакционных проявлений непрошибаемого Марченко или педантичного Ершова оказывалось гораздо больше разумных оснований, чем у реформаторской маниловщины их вечно беспокойного начальника, так еще и с самим Ковыляевым по поводу казавшихся мне совершенно необходимыми преобразований во вверенной области (в первую очередь, конечно, кадровых, но также и функциональных, и концептуальных, и технических, в общем, реформ глобальных, можно сказать, мировоззренческих, что требовало, безусловно, роста над собой со стороны всех вовлеченных в процесс) поладить вдруг оказалось гораздо тяжелее, чем с любым из «консерваторов». Если, например, Марченко после полугодового ко мне привыкания принял как данность и даже как благо тот факт, что в некоторых вопросах я соображаю лучше, чем он, и, не испытывая по этому поводу никаких комплексов, стал именно в этих вопросах доверять мне на слово и полностью (а временами не брезговал посоветоваться и по темам совсем не моим), то Ковыляев изо всего, даже из самой пустяковой, трехкопеечной проблемы, по-прежнему норовил устроить многолюдный балаган – с совещаниями, рабочими группами, бесконечным сбором замечаний, виз и т.п. Хочешь не хочешь, а складывалось ощущение, что более всего стремится он на каждом буквально шагу всем и каждому (не только мне, но мне особенно) указывать на истинное место в иерархии, не допуская такого, чтобы кто-то чего доброго подумал о себе лишнее. Уже на второй год я предпочитал иметь дело с Марченко во всех тех случаях, когда можно было обойтись без Ковыляева; и даже непосредственные распоряжения моего, по-прежнему горячо любимого, конечно, руководителя я старался исполнять так, чтобы по ходу процесса максимально избегать любого его участия.
Короче говоря, в весьма и весьма скором времени мне стало очевидно, что основным препятствием в продвижении к светлому завтра (по крайней мере, в моем конкретном случае) является не кто иной, как сам мой сюзерен, или, если быть точнее, отсутствие с его стороны должного уровня профессионального доверия; все же остальное, в том числе, например, довольно острое на первом этапе неприятие моей персоны со стороны того же Марченко, соотносится с этим как надстройка с базисом.
С чем же был связан этот метафизический, сущностный кризис доверия? Кто бы дал мне на этот вопрос однозначный ответ! Причин могло быть множество, и все одинаково «фундаментальные» - все, как мне, конечно, казалось, основанные исключительно на изъянах в тонкой натуре Петровича, на его застарелых болезненных комплексах: провинциальном, социальном, образовательном и т.д. Безвыходность же заключалась для меня в том, что, по совокупности этих причин, не возникало и не могло возникнуть ситуации, дающей нам обоим шанс правильно между собой объясниться, – поскольку для того чтобы это произошло, как раз и требовался более высокий отправной уровень приязни. Со своей стороны я не видел к тому серьезных препятствий: никакого предубеждения в отношении Ковыляева изначально у меня не было; ну а чего там напридумывал себе он и кто ему в этом помог – то Бог весть; в реальности даже на фоне растущего разочарования я совершенно искренне желал стать для него в хорошем смысле младшим товарищем; вернее, я бы хотел чувствовать так, что я им стал; хотел быть полезным, хотел быть поддержкой, хотел быть его самураем; и за это ничего почти мне не было нужно взамен – разве только сдержанное, но обоснованное одобрение.
Нельзя сказать, что его совсем не было; однако та форма, в которую оно, изредка случаясь, отливалось, вызывала только уныние: никогда, ни при каких обстоятельствах ни похвала, ни тем более благодарность не высказывались непосредственно, в личной беседе; если и звучало что-то вроде «отметить заслуги», то больше, как мне казалось, для галочки и в обстановке тому соответствующей, а именно в присутствии совершенно чужих, безучастных людей, мнение которых меня нисколько не интересовало; выглядело это так, словно бы своего героя награда нашла посмертно, выглядело формально, официозно, выглядело так, что ничего личного.
Увы и к сожалению, именно через кажущееся отсутствие личного чем дальше, тем больше проглядывало прямо обратное: этого личного несомненное наличие. Сколько ни пытался я спорить с самим собой и себя упрекать за излишнюю самонадеянность, в каждом конкретном эпизоде больше досаждающего, чем вдохновляющего меня коммуникационного процесса с любимым руководителем настойчиво виделось мне не столько нарочитая и при этом не окрашенная лично демонстрация статусных различий, сколько плохо совместимое как раз со статусом и соответствующей мерой ответственности стремление доказать именно мне свое превосходство – во всем, в том числе, как бы бессмысленно это ни было, непосредственно в моей профессиональной области. История, подобная сегодняшней, с этими «надежными источниками», была далеко не первой; вот только почему-то подобная глупая фанаберия никак не становилась мне привычной – ведь я-то (по наивности, что ли, своей?) по-прежнему полагал, что человеку, и без того увешанному с ног до головы атрибутами значимости, вовсе нет необходимости так пошло и бездарно набивать себе цену. Тем более зачем-то демонстрировать своему же подчиненному, что тот для него вовсе не авторитет.
Объяснение могло быть только одно: содержание повседневной активности этого весьма и весьма уважаемого человека далеко не всегда определяется хотя бы и примитивными (ну или извращенными, кому как больше понравится), но все же искренними представлениями о служебной необходимости; но своей обескураживающей простотой именно такое объяснение мне совершенно не нравилось. Выбора в любом случае не было: к происходящему приходилось относиться как к данности; вот только каждое конкретное столкновение с формами реализации личных комплексов Ковыляева, несмотря на регулярность и повторяемость, чрезмерно выводило меня из себя – и чем дальше, тем все чрезмернее.
*****
После двадцатиминутного пребывания в успокоительном, но так и не успокоившем меня положении туловища я вернулся к компьютеру.
Интернет висел, что это в известной степени было благом: его отсутствие существенно ограничивало мои возможности по использованию технических достижений человечества были.
Вообще-то к подобному ограничению я зачастую прибегал сам: тогда в основном, когда существовала острая необходимость сосредоточиться на созидании. На вынужденном, конечно, созидании; обычно – что-то написать для Ковыляева: выступление, письмо, речь, «предложения», еще что-нибудь в подобном роде… Что изрядно досаждало в такие моменты, так это то, что обрубить данным способом все прочие коммуникационные каналы возможности у меня не было: с некоторых пор требование круглосуточно следить за доступностью мобильника вписали даже в должностные инструкции всех мало-мальски облеченных ответственностью служащих Топливной компании.
Сейчас созидать меня вроде бы ничего не вынуждало; однако в созидании нуждался я сам – чтобы его посредством хотя бы в легкой степени разбавить переполняющую меня желчь. Испытанный способ с ней справляться: настойчиво напоминать себе, что во всем происходящем комического больше, чем трагического, – этот способ был найден мною довольно давно и даже, выражаясь языком Ковыляева, «поставлен на системную основу». Заключался он в том, чтобы наиболее одиозные сумасбродства любимого руководителя записывать в специально созданный для этого файл. Назван он был вполне безобидно: «Поручения Ковыляева»; но вносились сюда те его, скажем так, «инициативы», в которых преобладание явственно личного, плохо совместимого со служебным долгом компонента казалось наиболее явным; для наглядности содержание «инициатив» сопоставлялось с сопутствующей им реальной ситуацией, а также с тем, как эти «поручения» в результате исходной ущербности были «исполнены» и что из всего из этого вышло.
С момента первой записи, сделанной в этот файл, прошло уже почти три года. Будь я циничней, начал бы и раньше: крамольные мысли перевести местные анекдоты из устной традиции в эпистолярный жанр впервые появились у меня едва ли не через месяц после поступления на корпоративную службу; но чтобы дозреть до нужной степени разочарования, мне все же потребовался еще целый год.
Дополняя файл новой историей, я всегда внимательно перечитывал его предшествующее содержание – это создавало соответствующий настрой.
Не стану приводить все – думаю, достаточно будет немногого.
Поручения Ковыляева.doc
Содержание
Поручение получено около восьми вечера. Суть поручения: в связи с предстоящим интервью - подготовить «совместно с генеральным директором» южного дочернего предприятия «высококачественные съемки возникших в ходе боевых действий пожаров на нефтяных скважинах»; к восьми утра следующего дня (!) передать этот материал «на согласование» (то есть показать ему самому), после «отправить в Останкино», чтобы «они там показали, какая большая работа нами проделана».
Реальная ситуация
Как выяснилось, для очередных победных реляций ведущему государственному телеканалу было спущено указание: «осветить» вопрос восстановления пострадавшего от «боевиков» нефтекомплекса. Ковыляеву предписали: дать интервью телевизионщикам. Страшно возбудившись от перспективы «залезть в ящик», он решил подкрепить свои слова съемками пожаров. Это было его личной инициативой – о подобном никто не просил.
Реальная ситуация с «пожарами» также не вполне соответствовала официальным трактовкам. Возгорания на скважинах «пострадавшего от боевиков» нефтекомплекса возникали преимущественно не в результате боевых действий, а из-за несанкционированного отбора нефти из скважин самими местными же нефтяниками для последующей примитивной перегонки в низкокачественный бензин. Скважины поджигали, чтобы замести следы подобной «предпринимательской деятельности». Естественно, никаких «высококачественных съемок» там никогда не проводилось; более того, любые попытки их провести пресекались в весьма грубой форме – под предлогом в основном секретности. Пожаротушением сами нефтяники также не занимались – как минимум по причине отсутствия необходимых навыков и материально-технической базы. Скважины тушили силами МЧС; многие потушенные скважины впоследствии «возгорались» повторно.
Исполнение и результат
Убедившись в отсутствии «высококачественных съемок» в дочернем предприятии, заказал кассету с «пожарами» у знакомых из Останкино. За 10 тысяч долларов наличными был собран весь имевшийся материал с «пожарами» (в основном там были огромные, во весь кадр, языки пламени: определить, где и что происходит, по таким съемкам было весьма затруднительно). За ночь смонтировали кассету со «съемками»; утром, проведя ночь в Останкино, прямо оттуда я привез кассету в приемную Ковыляева. После «согласования» - отвез обратно и передал продюсеру телепрограммы; тот (вполне ожидаемо) сообщил мне, что формат передачи подобных перебивок не подразумевает, но, к онечно, пообещал «постараться».
Интервью Ковыляева в результате не состоялось; телеканал предпочел ему министра по чрезвычайным ситуациям.
Поручение
Середина дня, звонок Ковыляева из Хитроу. Сбивчивые крики о «необоснованной проверке», «унизительном обыске», «политической провокации» и в конечном счете о запрете на въезд в Великобританию. Суть поручения: подготовить и после согласования выпустить сообщение об этом возмутительном «политическом акте»; назавтра – созвать пресс-конференцию по этому поводу.
Реальная ситуация
Со слов Кузового, который сопровождал Ковыляева в этой поездке, из-за не слишком блестящего владения английским языком Петрович не сумел внятно объяснить на паспортном
контроле цель своего визита. Поскольку действующая британская виза Ковылява истекала через месяц, офицер на контроле попытался в стандартных выражениях предупредить его о необходимости выезда в сроки, указанные в визе. Ковыляев его не понял; не получив ответа, офицер попросил предъявить обратный билет, чтобы удостовериться, что нарушений визового режима не предвидится. Ковыляев опять ничего не понял, тогда офицер попросил его открыть портфель: так, видимо, он решил помочь Петровичу отыскать обратный билет. Ковыляев счел данную просьбу «необоснованной проверкой документов» и устроил скандал: начал по-русски кричать о политической провокации, предвзятом отношении и т.д.
Подоспевший Кузовой (опять же – по его словам) попытался Ковыляева урезонить; офицер также счел за благо быстренько отвалить; увы, было уже поздно: распалившись, Ковыляев вырвал у офицера свой паспорт до того, как тот успел поставить в нем штамп о въезде, и отдал распоряжение готовить к обратному вылету джет; после этого позвонил мне и велел предать случившееся максимальной огласке. Спешные попытки англичан замять конфликт результата не принесли: «дать заднюю» после всего описанного перформанса Петрович посчитал недопустимым.
Исполнение и результат
После первого звонка Ковыляева счел за благо не предпринимать ничего, надеясь, что, несколько остыв, он отменит свое распоряжение. Он, однако, названивал каждые пятнадцать минут; после двух повторных звонков пришлось все же подготовить релиз и начать обзвон журналистов.
На следующий день пообщаться со мной до прессухи Ковыляев, несмотря на мои просьбы, не соизволил; на прессуху же он явился, по-прежнему пребывая в страшном возбуждении. У меня сложилось впечатление, что почему-то он решил: именно сейчас настал его звездный час. Естественно, изложенная им версия (с поправкой к тому же на характерный скептицизм большинства журналистов) выглядела крайне неубедительной. Неуклюжие попытки изобразить из себя жертву политического преследования вызвали у журналистов откровенный смех, что, конечно, нашло сове отражение в содержании вышедших на следующий день публикаций. Заголовки этих статей были примерно такими: «Ковыляев не въехал», «Топливная рванула на родину» и т.п.
Претензий в мой адрес впоследствии, впрочем, не выдвигалось.
Поручение
Вызван в кабинет; манера изложения поручения подчеркнуто многозначительная, полушепотом (враг не дремлет!), с намеком на крайнюю степень важности вмененной миссии.
Суть поручения: в связи с предстоящим проведением конкурса на дециметровую ТВ-частоту, в настоящий момент занятую под развлекательное вещание, организовать необходимые подготовительные работы и обеспечить участие в конкурсе «контролируемой структуры». При этом сделать все необходимо таким образом, чтобы не позволить отследить связь между «контролируемой структурой» и Топливной компанией. Основная задача: не допустить попадания частоты в руки «политических конкурентов» (владельцев Углеводородной компании). На уровне органов, ответственных за проведение конкурса, согласно заверениям Ковыляева, были даны «все необходимые указания».
Реальная ситуация
Как выяснилось позже, речь шла о заштатной дм-частоте, правом вещания на которой длительное время было наделено юридическое лицо, принадлежащее дочери весьма известного советского литератора, автора детективных романов (эта же дама, понятное дело, выступала и в качестве «лица» телеканала, носившего к тому же ее имя; то есть когда-то папа, пользуясь былым авторитом, обеспечил дочери дорогостоящую игрушку). С чем было связано решение контролирующих органов выставить право вещания на частоте на конкурс (а не продлить действующее соглашение), сведений получить на удалось; скорее всего, как обычно бывает в таких случаях, причиной стали частные «финансовые разногласия». Также без
прояснения остался вопрос о причинах интереса к заштатной, не дающей реальной возможности пробиться к широкой аудитории, частоте со стороны «политических конкурентов» и, соответственно, о необходимости противостоять им, обеспечивая попадание данной частоты в «нужные руки».
Исполнение
Ввиду наличия указания «не светиться», действовать мне пришлось через третьи руки – каковыми стали руки Гуревича.
Для подачи заявки структурой, с одной стороны, зарегистрированной в качестве СМИ, с другой – не аффилированной с Топливной компанией, было созданы специальные «Рога и копыта»; отношения данной (малой) конторы с большой конторой на период до проведения конкурса оформили в виде кредита под залог акций, поскольку это позволило перечислить в адрес малой конторы средства в объеме первичного взноса за право вещания. В случае получения права вещания кредит планировалось переоформить в приобретение акций малой конторы большой конторой, в случае отказа – погасить (расторгнуть без движения средств). Представлять малую контору на конкурсе стараниями Гуревича (который достиг соответствующих договоренностей) должен был один весьма известный телепродюсер.
Развитие реальной ситуации
После беглого анализа всех поданных конкурсных заявок на приобретение права вещания никаких признаков аффилированности с Углеводородной компанией или со структурами ее владельцев ни за одним из конкурсантов обнаружено, конечно, не было. Мало того: ни одна из заявок в принципе не предусматривала ни информационного, ни тем более политического формата вещания.
Непосредственно перед подведением итогов конкурса выяснилось также, что никаких «необходимых указаний» по поддержке наших конкурсных усилий ответственными лицами никому и ни от кого не поступало.
Результат
Заявка «контролируемой структуры» была в результате отклонена, а право вещания получила структура, представившая проект создания научно-популярного телеканала. Узнав о таких результатах завершения данной конкурсной эпопеи, Ковыляев расценил их как «успешное выполнение поручения», поскольку, по его словам, «частота не попала не в те руки».
Поручение
Еще один «телепроект» - в развитие вышеописанного. Поручение было дано не мне, а Хабарову; но последний, естественно, не приходя в сознание, транслировал его мне.
Суть поручения: в связи с «наличием договоренностей с военными» об использовании для целей телевещания принадлежащей им частоты «немедленно передать созданное для участия в телеконкурсе юрлицо (малую контору) и все прочие дела дружественному медиахолдингу».
Реальная ситуация (предыстория)
«Дружественный медиахолдинг», основанный за десяток лет до этого погибшим в странной авиакатастрофе представителем известной журналистской династии, а также еще одним видным советским литератором, автором политических детективов (который умер еще ранее) принадлежал в тот исторический момент вдове предпоследнего. Холдинг этот был, вообще говоря, желтоват и при живых основателях; после же смены собственника ввиду трагических событий он, что называется, пустился во все тяжкие, совершенно неприкрыто превратив все свои, немногочисленные, впрочем, издания в периодический сборник «джинсы».
Дружественным именно по отношению к Топливной компании данный медиахолдинг стал в результате личного знакомства безутешной вдовы с Ковыляевым (где и при каких
обстоятельствах это случилось, мне неизвестно), которое впоследствии, по ряду признаков, переросло, скажем так, в весьма близкие отношения. Излишне говорить, что параллельно развитию данных отношений развивалось и расширялось «сотрудничество» между холдингом и Топливной, которое, естественно, представляло собой в основном быстро возрастающий под не слишком благовидными предлогами переток средств со счетов Топливной на счета холдинга, но никак не обратно. Более того, в обратном направлении не перетекало в общем и никаких толковых услуг, если, конечно, не считать таковыми метросексуальные фотографии Ковыляева на обложках и на страницах входящих в холдинг цветных иллюстрированных изданий (я бы предпочел, чтобы не перетекало вообще никаких; с имиджевой точки зрения во всех смыслах было бы лучше, если бы информационных следов увлечения Ковыляева вовсе не оставляли). Этого, однако, явно недоставало, чтобы оправдать вытекающие в искомом направлении из Топливной бурные реки наличных и безналичных средств; видимо, в какой-то момент в обоснование потребовался проект по-настоящему эпохальный – и таким проектом в духе времени безутешная вдова пожелала видеть никак не меньше, чем собственный телеканал.
Реальная ситуация
Как и в первом случае (собственно, в том, что первый «телепроект» был как раз первой же попыткой услужить прекрасной даме, я утвердился, когда речь пошла о втором заходе; тогда же я понял причины всех иносказаний в первом случае и вовлечения Хабарова во втором – таким образом, Ковыляев, по всей видимости, пытался позаботиться о том, чтобы никто, а в первую очередь, понятно, я, не догадался об истинных мотивах его действий), в силу общей бестолковости проект с самого начала не заладился. «Договоренности с военными» если и существовали, то, судя по всему, на уровне «банных процедур». Возможность использования для целей телерадиовещания принадлежащей им частоты не была на тот момент даже исследована – ни в техническом, ни нормативном плане. Для чего вообще в рамках этого «проекта» «дружественному медиахолдингу» понадобилось мертвое юрлицо (после упомянутого ранее «успешного выполнения задания» оно, согласно указанию Ковыляева и вопреки изначальным планам, было зачем-то выкуплено Топливной компанией и не вело при этом никакой деятельности), осталось за рамками здравого обсуждения.
Исполнение и результат
Для передачи бывшей малой конторы в собственность «дружественного медиахолдинга» потребовалось перечисление суммы в пять тысяч рублей (!) на счет Топливной компании. Владелица медиахолдинга, однако, по причинам, пояснить которые она, понятное дело, не потрудилась, наотрез отказалась от совершения такой операции. Предположу: помимо того, что само понятие «взаимодействия» с кем-либо для упомянутой особы фундаментально подразумевало, исключительно входящий поток, а любое обратное движение средств означало бы непоправимую потерю лица, можно сказать, имиджевую катастрофу, причиной занятой принципиальной позиции было малообоснованное представление, что, ввергая медиахолдинг в столь разорительные траты, его недруги в структуре Топливной компании (в моем в основном лице) вставляют палки в колеса весьма продуктивной совместной деятельности, потому данному вредительству необходимо противостоять строжайшим и неуклонным образом.
К сожалению, объяснить находящемуся под влиянием женских чар Ковыляеву, что необходимость ограбить медиахолдинг на столь внушительную сумму является не моей (или, не дай Бог, Хабарова) личной прихотью, а диктуется требованиями законодательства, оказалось на порядок сложнее, чем долететь до середины Днепра. Указанный платеж пришлось перечислить на счет Топливной со счета ее же дочки с формулировкой «по поручению». Чем обернулся данный сомнительный перевод для дочки, я, впрочем, не интересовался. «Телепроект», ради которого все затевалось, опять не состоялся; впоследствии на принадлежащей военным частоте ими был создан телеканал министерства обороны.
И.т.д. и т.п. – счет шел уже на третий десяток. Казалось бы, это не так уж и много, если растянуть на несколько лет; однако мелкие, непродолжительные глупости и несуразности сюда просто не попадали – или вычеркивались, за саморассасыванием. То есть, по большому счету, к количеству попавших сюда записей можно было безо всяких натяжек прибавить ноль; и это при том что даже той картины, которая, возвращаясь этими быстро вытесняемыми и потому покрывающимися пеленой забвения эпизодами, вставала каждый раз перед моими глазами при прочтении данного текста, - уже и ее было, на мой взгляд, достаточно для того, чтобы увидеть на ней словно бы выстраивающиеся ровной шеренгой дни – дни моей жизни, которые были из нее вычеркнуты за своей полной бессодержательностью. Нет-нет, я вовсе не был слепо самонадеян и не считал себя способным все то время, что было потеряно из-за скудости интеллектуальных способностей Ковыляева, его потребности подкреплять свою самооценку, его нежелания проводить время в собственной семье и Бог знает каких еще его личных проблем, безусловно устроить более достойным образом; злило однако то, что возможности попробовать мне и не предоставлялось: любая таковая – вот как, например, сегодня – срывалась почти гарантированно, так, словно бы кто-то чувствовал, когда именно и каким образом лучше всего выстроить у меня на пути очередную дурацкую преграду…
По поводу сегодняшнего – я также пребывал в некоторых сомнениях. Как по причине полного отсутствия какого-либо содержания, так и ввиду весьма высокой вероятности, что за всем этим: за утренним вызовом, за бессмысленным разговором, за поручением ради поручения, совсем ничего не последует, внесение полученного распоряжения в означенный список не выглядело пока полностью обоснованным. Лишь только необходимость хоть чем-нибудь занять себя заставила меня, в конечном счете, вписать в файл следующее:
Поручение
Выходной день (суббота), утренний вызов – после двухнедельных попыток попасть на прием. Суть поручения: проверить некую «информацию о готовящейся медийной кампании» по очернению ТК и ее менеджмента, доложить в тот же день. Источники поступления сведений по подготовке гнусной провокации не раскрыты. Вопросы, реально требующие рассмотрения, не
рассмотрены.
За первые три часа ожидания я пять раз заварил себе чаю, съел с десяток шоколадных конфет и выкурил столько же сигарет: и того, и другого – больше, чем обычно получалось за целый день.
В час дня я, дабы разведать обстановку, позвонил Наталье Ивановне и выяснил обескураживающее: оказалось, что двадцать минут назад Ковыляев, велев «всем, кто здесь» продолжать его дожидаться, убыл в неизвестном направлении и не сообщил, когда вернется.
*****
Если кому-то придет в голову, что после таких известий я немедленно закрыл свой кабинет, сел в машину и отправился поскорее домой – с тем, чтобы пусть и в усеченном виде, но все же сдержать обещания, данные жене и дочери… что ж, этот кто-то жестоко ошибется.
Отъезд Ковыляева из офиса, даже и в выходной день, вовсе не подразумевал автоматически, что его «попозже» таким образом полностью и бесповоротно дезавуируется или хотя бы плавно перетекает на день следующий, на первый рабочий, еще куда-нибудь. И наоборот, как бы подразумевал обратное: и подтверждение наличия «массы дел», и общую неопределенность, но в то же время безусловное намерение осуществить все задуманное и обещанное – вот только «попозже». Подразумевал, конечно, для меня, а не для него. Иными словами: сидеть на месте и ждать, неизвестно сколько, неизвестно чего, ведь зашкаливающей степенью ответственности президент Топливной никогда не отличался.
Такое случалось постоянно – и отнюдь не только со мной. В этом офисе все вечно ждали Ковылева: либо его самого, либо чего-нибудь от него. Неопределенность и подвешенность – всех и все время – были его стилем управления. Не знаю уж, полагал ли он, что таким образом держит всех тонусе и в известной степени в страхе, или в действительности он ничего не полагал, а просто не утруждал себя мыслями о чужих проблемах; в любом случае, хоть, вероятно, поступать так на горизонте одного дня и было для него довольно выгодно и удобно (ведь если «попозже» и не случалось, для него ничем ощутимым это не оборачивалось; он же, в свою очередь, всегда сохранял за собой возможность почти обоснованно предъявлять претензии тем, кто, устав от бесконечного ожидания, осмелился вернуть себе частичку собственного времени), ничто, казалось мне, в итоге так не отравляет корпоративную атмосферу в Топливной, как эта вечная неопределенность, ничто так не портит отношение к Ковыляеву его подчиненных, как проявляющееся таким образом отсутствие к ним самого элементарного уважения. Если еще учесть, что от верхушки управленческой пирамиды неопределенность вполне естественным – вертикальным – образом расползалась до самого низу…
Получалось: тут ждут все и никто не знает, когда ожидание закончится; неудивительно, что начальства в этой компании только боялись, но никто его не уважал. Стоит ли говорить, как все это сказывалось на «эффективности управления» - а ведь как раз к этому вроде бы так стремились…
В общем, чтобы не сойти здесь с ума, определенность приходилось создавать себе самому – и сегодня я создал ее, отмерив президенту Топливной на возвращение и мой допуск к своему бесценному телу ровно три часа и не более. Почему именно три? На это я не смог бы ответить; возможно, лишь потому что столько уже прошло; возможно, мне показалось, что столько я еще могу себе позволить – тогда как, если счет пойдет на четвертый, то от этой и без того пропавшей субботы совсем уже ничего не останется.
И те сто двадцать примерно минут, спустя которые Наталья Ивановна вышла на связь, чтобы сообщить, что Ковыляев вернулся, и те еще шестьдесят, что я провел в своем кабинете до момента, когда уже сам, по собственной инициативе, набрал номер приемной и сказал, что, невзирая ни на какие указания (а также и собственные, прежде озвученные, потребности в аудиенции), убываю по срочному семейному делу и ни при каких обстоятельствах не смогу сегодня вернуться, провалились в поток уходящего времени без каких-либо вообще следов.
Уже выходя за дверь и поворачивая ключ в замке, я вдруг понял, что не помню из них ни секунды: я не помню, как исчезли из пачки все оставшиеся сигареты, не помню, как доел все наличные запасы сладкого, не помню, сколько еще я выпил чашек чая (а может быть, кофе?), не помню ни одной своей мысли, ни одного движения, не помню даже того, как смотрел на часы; мое тело ощущало лишь ломкий дискомфорт слегка приглушенного сахаром голода, а в голове вертелась мерзко-снисходительная в своем вроде бы сочувствии жалость к двум ковыляевским секретаршам, двум Натальям; я думал о гуляющих по офисным коридорам (весьма гнусных преимущественно) насмешках над их личной жизнью (обе они, конечно, были не замужем), о том, что мои сегодняшние полсубботы – это, в том или ином виде, едва ли не каждый их рабочий день, два через два, без поправок на выходные. «О, мисс Неопределенность, - довольно настойчиво повторял какой-то голос внутри меня, - и откуда ж ей взяться у них: какой-то иной, другой, жизни?»
*****
В довершение ко всей этой сказке о потерянном времени полчаса почти по дороге домой я провел в пробке: остановился метромост; как позже выяснилось, на Воробьевых горах, под путепроводом, легковушка столкнулась с троллейбусом и свободной осталась всего лишь одна полоса. Возможно по этой причине к моему возвращению домой идея пойти с Настей в зоопарк уже не казалась мне блестящей: хотя бы потому что это было сопряжено с необходимостью возвращаться в центр. Никакой альтернативы предложить я, правда, не мог – посему дверь в квартиру отворял в глубокой задумчивости.
Несмотря на присутствие дома дочери, свою жену я, вернувшись, неожиданно для себя застал в весьма ощутимом подпитии. Это, вообще говоря, случалось с ней крайне редко (то есть почти никогда), но именно в тот день, в связи с предполагаемым прибытием Тарасовой, подобное развитие событий вполне можно было ожидать. Вероятно, как раз поэтому Таня и предлагала мне сегодня куда-нибудь исчезнуть вместе с Настей; то есть не потому, конечно, что она собиралась напиться, а потому, что когда-то, очень давно, вбила себе в голову: я недолюбливаю Тарасову, а она меня. Собственно, я бы и сам ушел: присутствовать при женских разговорах – это меня никогда не вдохновляло, но конкретно Тарасова была тут совершенно ни при чем. С ее временами чрезмерной (больше, думаю, показной) вульгарностью, она действительно заставляла меня себя немного стесняться, чувствовать временами в ее присутствии не в своей тарелке – примерно таким же образом, как трезвый чувствует себя в компании пьяных; но при этом здоровая ее простоватость
мне многим также и импонировала – и уж точно ничем не раздражала. В конце концов, и сам я, как и обе они, вырос на городской окраине, так что Тарасова вовсе не была для меня какой-то инопланетянкой – и только в голове моей жены мы по каким-то неведомым причинам оставались несовместимы. Из подруг ее немного сильнее других меня, пожалуй, раздражала также ожидавшаяся сегодня Павлова – раздражала своей манерностью, навязчивостью и малообоснованным самомнением; но в общем и она раздражала не настолько, чтобы как-то специально противиться ее обществу или избегать его.
Гораздо в большей степени меня занимало (причем занимало так: пугало и волновало одновременно) то, что некоторое уже время творилось со мною по отношению к Кате Полтавской. Катя нравилась мне совершенно отчетливо, без каких-либо сомнений и поправок; и сказать, что мне было за это стыдно, означало не сказать ничего. Было и стыдно, и мерзко, и безысходно. Это не было что-то, возникшее сразу, с первого взгляда, не случилось (не знаю, к сожалению или к счастью) и состояния острой, на все готовой влюбленности; здесь было иначе: оно просто росло и укреплялось во мне, медленно и последовательно, словно бы возводимое по кирпичику строение; именно поэтому я и оказался, кажется, бессилен что-либо с собой сделать. Ничего между нами не было и быть не могло; и не было бы даже в том случае, если бы вдруг обнаружилась взаимность. От этого, наверное, стало бы только еще тяжелее, потому того, что что-то и впрямь проскочит, я боялся как дыхания смерти. Ко всему прочему свое влечение к Кате я не ощущал как следствие или признак охлаждения к Тане – скорее, это чувства жены казались мне охладевшими или как минимум охладевающими; оттого, быть может, и тянуло снова к другой. Я знал: все это внутри меня, и никогда не выйдет наружу. Выскочить из наших совершенно уже семейных отношений с Полтавскими не было никакой возможности; да я вовсе и не хотел этого. И не из одного лишь альтруизма (понятное дело, дружбу детей и жен я тоже не мог сбросить со счетов) – просто ощущение душевной близости с Егором уже стало для меня чем-то безусловно первичным, чем-то таким, чем никак, ни при каких обстоятельствах нельзя пожертвовать.
Сплетясь вместе, все это в итого превратилось для меня в настолько безысходный кошмар, что даже презирать себя, повышая тем самым, сколь возможно, собственную устойчивость к возникшим обстоятельствам, сил у меня совсем не оставалось. Просто было так, как было: это есть и от этого не спрячешься. Держаться, терпеть, надеяться – только это и оставалось; надеяться, конечно, лишь на то, что, простояв неприступно еще какое-то время, я просто истощу сам себя, истощу достаточно сильно для того, чтобы побудить свою иммунную систему нанести этой болезни спасительный удар.
Ну а пока каждая встреча с Катей превращалась для меня в истязание – и желанно, и мучительно одновременно. Без свидетелей мы, к счастью, не сталкивались, а при свидетелях я как мог делал так, чтобы ни у кого (в первую очередь у нее самой) не возникло никаких подозрений.
Дверь мне открыла Настя, Таня вышла вслед за ней после некоторой паузы – с глазами на мокром месте.
- Что такое? – почти инстинктивно отреагировал я. – Все нормально?
- Да-да, - глухо подтвердила Таня. – Это мы о своем тут. Три блондинки, все такое…
Я почувствовал от нее довольно резкий винный запах; к тому же, приветственно обняв меня, она нехарактерно повисла на шее; из этого, собственно, я и сделал вывод, что на грудь она приняла непривычную для себя дозу.
- Три блондинки и одна брюнетка? – уточнил я.
Из кухни донеслось хрипловатое хихиканье Тарасовой.
- Нет-нет! – ответила она за Таню. - Пока только три блондинки.
Разувшись, я прошел на кухню, поздоровался. Катя стояла у окна – она улыбнулась и молча помахала мне рукой. Тарасова тоже была на ногах – и она, в свою очередь, пошатнувшись, двинулась мне навстречу.
- Ну, человек-гора, привет! – не сразу и добравшись, почти упала она на меня. – Да ты еще больше стал, что ли?
- Диета определенно не помешала бы… - признал я.
Прозвучало это глупо – но ничего другого не пришло мне в голову.
- Да ладно! – хлопнула меня по спине Ирка. – Хорошо, наверное, когда такой большой, а, Таньк?
Она опять скабрезно захихикала и прижалась ко мне явно плотнее, чем это было пристойно. Помимо перегара, от нее разило еще и куревом – причем так, что, запах этот не смягчали даже выкуренные мною с утра полтора десятка сигарет. Я вынужденно приобнял ее, аккуратно, одной рукой – так, чтобы как можно яснее обозначить формальность этого жеста. Катя – это я заметил боковым зрением – быстро опустила взгляд; Таня стояла у меня за спиной, поэтому ее реакции я не увидел. Сам в этот момент я чувствовал только голод – его явно усилил вид заставленного едой стола.
Осторожно освободившись от Тарасовой, под предлогом необходимых гигиенических процедур я сбежал в ванную.
Мое бледно-зеленое лицо в зеркале ничем не напоминало героический лик отважного путешественника(1); единственное, о чем говорили мне мои же глаза, так это о необходимости свое присутствие здесь свести к минимуму.
- Ты обедала? – спросил я у дочери, зайдя в ее комнату.
Настя кивнула, не отрываясь от мультканала.
– Поем сейчас и съездим куда-нибудь? Хочешь?
Однозначного ответа не последовало, но уже и отсутствие возражений – это было не так плохо. Мне осталось только решить – куда.
- Поко;рмите? – зачем-то спросил я, вернувшись в женскую компанию, хотя никаких специальных действий для того, чтобы я смог утолить голод, ни от кого уже не требовалось: на столе присутствовала даже пустая тарелка с прибором – исторически, видимо, предназначенная для Павловой.
- Будешь салат? Или сразу горячее? – откликнулась жена.
- Да все вместе.
Я сел за стол. Таня наполнила тарелку; в предназначенный мне стакан она, не уточняя моих пожеланий, налила морс из графина.
- Что же брюнетка? – поинтересовался я. – Вылет задерживается?
Таня пожала плечами.
- Не знаю. Пока не давала о себе знать.
Фразу, что рано или поздно Павлова все равно появится, что это неизбежно, как зимний снег, снял у меня с языка звонок Таниного мобильника. То, что это звонит именно Павлова, было для меня яснее очевидного – равно, как и то, что, явившись позже всех, она и уходить будет – тоже как зима: тяжело, неохотно и с непредсказуемыми (скорее всего, на ночь) задержками.
- Алло! – ответила Таня. – Привет. Все здесь, да. Когда? А, ну ладно…
Положив трубку, жена непроизвольно покосилась на меня.
- Через час? – не удержался поддеть я. – Уже выезжает?
Тарасова захихикала, Таня недовольно задышала. Кате, мне показалось, тоже захотелось улыбнуться, однако, ощутив наличие скрытого подтекста, усилием воли она сумела сохранить на лице нейтральное выражение.
- Не язви! - с поправкой на вызванную действием алкоголя заторможенность отреагировала жена. – У нее другой режим дня.
- Другой, конечно, - согласился я, стараясь сдержать скептическую ухмылку. – Ей тяжело, да.
Таня промолчала, я счел за благо не продолжать и занялся едой. В конце концов, то, что Павлова не любит делить ничего и ни с кем, а потому ее сегодняшнее опоздание запрограммированно самим форматом мероприятия (поскольку в какой бы то ни было компании Тани она по определению получит меньше), было одинаково очевидно – в этом я был уверен - и для меня, и для жены.
- Опять без выходных? – вмешалась Катя, обращаясь ко мне.
Я кивнул, не поднимая глаз.
- И моего с утра вызвали, - полагая, видимо, этим меня утешить, сообщила она. – Правда, ненадолго, слава Богу. Что-то там упало, наладил и уехал.
Егор, прошедший все круги ада, чтобы отучиться на историческом, трудился сисадмином в крупной строительно-сервисной компании.
- А сейчас-то он дома? С детьми?
- Ну да, вот отпустил меня.
Не слишком оригинальное решение, куда можно поехать с Настей, пришло само собой – то решение, которое всегда было, вместе с тем, оптимальным по целому ряду причин: в основном, конечно, потому что позволяло мне занять и Настю, и себя.
- Позвоню, может, ему. Если гулять собираются, составим им компанию. Надеюсь, он не будет против…
Катя улыбнулась; и показалось даже, что обрадовалась.
- Да ну что ты! Он-то точно будет за! - заверила она меня. – Тем более, что видитесь вы теперь нечасто…
- Речь о том, - пояснил я, - до нас ли ему будет… В том плане, что он… что и без нас у него…
Когда я обращался к Кате или даже просто произносил что-то в ее присутствии, мне всегда теперь казалось, что слова мои звучат гулко, неестественно и, в конечном счете, как-то особенно глупо. Часто я путался на первой же фразе, забывал, о чем речь, обрывался на половине. И, конечно, злился на себя: за то, что скрыть ничего не получается, за то, что, наоборот, все обнаруживается с предельной степенью ясности; и больше всего, как уже было сказано, я боялся раскрыться именно для Кати. Боялся – хоть и был, по правде, почти уверен: ей все давно понятно; в особенности так было тогда, когда наши взгляды нет-нет да встречались: небесно-голубые ее глаза смотрели на меня твердо, спокойно, уверенно, словно бы, легко минуя все защитные нагромождения слов, мимики, жестов и прочего, заглядывали в самую суть; эти глаза – я был уверен – видят и знают всё.
Вот и сейчас – под прямым ее взглядом я, как обычно, повис на середине фразы. К счастью, в наличной ситуации причиной своей бестолковости я мог изобразить набитый едой рот. Я глотал пищу, демонстрируя волчий голод, хотя этом на самом деле давалось мне с большим трудом: салат был пресный, его хотелось посолить, картошка с мясом остыли, их хотелось подогреть; но все равно, чуть не давясь, я заталкивал все это в себя – ведь только так и было возможно сократить то время, которое мне нужно было выстоять под невыносимо дружелюбным, почти материнским взглядом Кати…
Говорить что-то – все же было нужно. Разбавив девичник своим присутствием, я поневоле оказался в центре внимания – это обязывало. Продолжать при мне свой женский треп так, будто меня здесь нет, - на это из трех блондинок способна была только Тарасова (впрочем, и она, надо полагать, предпочла бы мое отсутствие). Так или иначе, чтобы никто не почувствовал себя неудобно, чтобы, как нежный цветок, сохранить непросто дающуюся моей жене непринужденность обстановки, именно мне сейчас надлежало сделать усилие над собой, напрячь извилины и попытаться, пока я здесь, поддержать светскую беседу.
- Как Вешняки? – и сам стремясь отвлечься (желательно не на что-то чрезмерно заумное или откровенное отвратное), обратился я к Тарасовой. – Ты, знаю, опять там, обстоятельствами не самыми приятными…
- Да как? Зеленеют! И мы вместе с ними, вишь как?(2) – радостно захохотала Ирка, тряхнув бюстом. - А обстоятельства мои – ну это к чему примерять… Если к тому, что было до того, так они скорее приятные. Местами даже очень!
Продолжая заливаться, она еще раз довольно однозначно качнула корпусом. Я покосился на жену – та, явно не понимая, как реагировать, спрятала лицо в винный бокал.
- Таня говорила: в автосервисе работаешь, - делая вид, что не заметил россыпи фирменных тарасовских сальностей, светски продолжил я, пытаясь задать беседе более конкретное и более безобидное направление. – Не тот ли: большой, старый, что у окружной?
- Он самый, - подтвердила Ирка. – А что у тебя там? Ты вроде от него далековато обретался. Там и поближе есть…
- Ну это с давних еще времен, - пояснил я. - Когда на весь район один он и был. Матушка моя «Волгу» свою туда таскала, ту, что из загранки привезла, реэкспортную. «Волга» - она же, сама понимаешь, только на сервис и из сервиса. Так что это была довольно актуальная часть нашей семейной жизни.
- Если в те времена, то да, - согласилась Тарасова. – И «Волга», и сервис опять же соответствующий. Могу себе представить, что там творилось.
- С директором сервиса этого якшались, помню, - продолжил я свой занимательный рассказ, ухватившись за найденную тему. – Без этого тогда – никуда. Типичный такой жулик был еврейский, но что поделаешь? Нравы того времени: без блата хрен пролезешь, тащат все, что плохо лежит… Здание, помню, просто огромным мне казалось: заблудиться можно. А «Волгу», кстати, этому директору потом, кажется, и загнали. Зачем она ему понадобилась – ума не приложу: уж у него-то, казалось бы, возможностей. Ну дешево, наверное: лет двадцать ведь ей уже было. На запчасти опять же, поскольку дефицит… А сейчас-то там что? По-прежнему эта техстанция?
- Ну сейчас там много всего. Здание-то – правда огромное, а кто им владеет, даже не знаю. Не интересовалась, честно говоря. Бандиты поди бывшие. Тачки – они же это всегда любили. Несколько сервисов, мойки, шиномонтажки, покраски, всякое такое. Магазины, склады, кафешки еще. Фитнес-клуб даже есть. Скажу: даже и хорошо, может, что оно так. Я вот работу нашла: удобно, к дому близко. Искала бы иначе на другом конце города…
Заговорив о работе и доме, Ирка посерьезнела. Пьяная сальность ушла, она протрезвела и погрустнела.
- Это да, - согласился теперь я. – А то стояла махина, пустая почти. Ни уму, ни сердцу. А дети где учатся?
Тарасова пожала плечами.
- Да там же, где и мы с Танькой учились, где ж еще?
- И как там? На свою вот школу – вообще интересно было бы посмотреть. Сколько не был там? Не помню даже.
- Да как? – Ирка снова пожала плечами. – Лучше не стало, по-моему. Но и хуже особо – тоже не скажу. Деньги вымогают, конечно, но вяло. Больше с тех, кто дает, а с меня сейчас много не вытянешь. Черных прибавилось, да, но тоже не сказала бы, что это как-то критично. К тому же, вот честно если, с ними мне договориться зачастую проще, чем с нашими. Жить можно, короче. Я, кстати, и сама все хотела спросить: вы свою-то – в какую-нибудь крутую поди?
Это был больной вопрос. В наступающем сентябре нам предстояло пережить данное грандиозное событие, а мы с Таней пока так и не сумели определиться, где же произойдет радостное начало нового этапа Настиной жизни. Задача эта нам никак не давалась. Не из-за разногласий: проблемой выбора мучились мы оба. С одной стороны, собственный опыт среднестатистических советских десятилеток в примеры для подражания не просился. С другой – безоговорочно поверить в разительные отличия от традиционных госучереждений разного рода частных школ, «колледжей» и «гимназий», козыряющих многообещающими названиями и крайне щедрыми перспективами для горячо любимых чад, активно мешал присущий и мне, и жене фундаментальный скепсис. Да и не затем ведь, в конце концов, который уже год сам я занимался враньем за деньги, чтобы безоговорочно верить тем, кто хочет мне что-то продать…
- Думаешь, сто;ит? Поделись опытом.
Тарасова энергично мотнула головой.
- Вот по моему опыту – однозначно не сто;ит!
- А чего так?
Ирка посмотрела на меня, как на младенца.
- Да моих вот после элитной-разэлитной – в нашу бывшую-то еле взяли! С большим трудом уговорила.
- Это почему? – не понял я. – Дискриминация такая? Типа: нам этих ваших барчуков не нужно?
- Да при чем здесь… Вы, что, не понимаете? – Тарасова посмотрела сначала на меня, потом на Таню, искренне, кажется, недоумевая. – Да не знали они нихрена, вот и все! Элементарный материал сдать не могли.
- Правда? – встряла и Таня. – То есть все настолько там плохо? В воздушные замки мы, конечно, не верим, но… Может, у нас тебе лапшу на уши… в том смысле, что деньги так вымогали?
- Ну так взяли ж в итоге-то. Да и в дальнейшем, непосредственно, так сказать, в процессе, вполне все подтвердилось вообще-то. Поначалу еле на трояки... Я ведь и сама всегда подозревала, что в этой «Школе будущего» (название такое, если не поняли) – это там как раз: лапшу на уши больше. Индивидуальный подход, творческие способности… То есть я не против, если бы все взаправду. На собраниях там – только и слышала: какие дети все сплошь талантливые. И мои, конечно, в особенности! А оценки они, видите ли, плохие не ставят, чтобы детишек не травмировать. Не нравилось это все мне, но… Бывший-то – он настаивал, конечно. Со свиным
рылом своим – аристократов все чаял вырастить, а как же? Вырастили, блин: ни в зуб ногой. Поначалу заедало меня, конечно. Тоже думала: вот суки, придираются. Но нет – как вкалывать начали, потихоньку пошло. Так и вкалывают – под бабушкиным присмотром.
Услышав про Иркину мамашу, Таня прыснула; я, пытаясь не выдать жену, с трудом удержался от улыбки. Про то, что сама Тарасова росла, как бурьян в поле, я был, естественно, наслышан.
- Зря ржешь! – довольно строго осадила жену ее подруга. – Это ей тогда не до меня было. Работа, мужики и все такое – как мне сейчас примерно. Возраст, короче. Теперь: только дай повоспитывать. Но палку перегибать не позволяю, нет. Так что держится в рамочках. А ты, Кать, что думаешь?
Катя в задумчивости смотрела в окно. Очнувшись, она не сразу поняла, о чем именно ее спросили.
- Не знаю даже, - сказала она, - тут у всех по-разному. Теща – ей тоже только дай, но не в смысле воспитывать даже, больше – посидеть просто, повозиться… Да и тесть. Тут свои проблемы: времени и сил не хватает, живут за городом. А моя мама – с ней, конечно, нечасто видятся. Далеко она.
- Это про школу было больше, - уточнила за Ирку Таня. – Выскажись – как учительница.
- Ой, а я-то все о своем… - немного смутившись, спохватилась Катя. – По школе – да тут вообще-то… Ну примерно так все и есть. В частных – вам, конечно, будут декларировать всякие красивые, правильные вещи. У них коммерческий интерес – вот и говорят то, что люди хотят от них услышать.
- И никакой ответственности? – спросила Таня.
Катя успела только усмехнуться – Тарасова эмоционально воздела руки:
- Да какая ответственность, блин?! Какая? Что ты им предъявишь? Типа: оценки у вас были завышенные, верните деньги? Мне сказали так: а мы вас предупреждали, что в гособразовании вы столкнетесь с неадекватными требованиями. Точнее даже… во! вспомнила: с требованиями, не адекватными объективно полученным навыкам и знаниям! Как вам такое, а? То есть «два плюс два – четыре» - это, значит, требования, не адекватные объективно полученным навыкам и знаниям! А какие же, спрашивается, знания тогда они у вас получили? И навыки… На нашу школу, короче, все и свалили. Там, значит, навыков не дают, а все чего-то требуют и требуют… Я говорю: так им навыки и знания вообще-то у вас тут типа давали, эти ваши педагоги будущего. А они мне опять: неадекватные требования, индивидуальный подход, ля-ля-тополя. А уж про деньги…
- Вот-вот, - подтвердила и Катя. – Тут ведь получается: как бы они ни халтурили, в проигрыше будут не они, а дети и родители. Им потом расхлебывать. А конкретных обязательств – их и быть не может. Никто ведь не запишет в договор с родителями: обеспечить поступление в вуз. Тем более – в конкретный вуз, с возвратом денег, если поступление не случится.
- Даже если запишут – что? – добавила Ирка. – Допустим, не обеспечили – и? Деньги вернут? Навряд, но допустим. А годы?
- То есть лучше – в обычную, правильно понимаю? – резюмировал я. – Согласованная, значит, материнская позиция?
- Сто процентов! – уверенно подтвердила Тарасова.
Катя выразилась более развернуто:
- Если в том плане, что не в частную, то да. Если же речь про среднестатистическую… Конечно, лучше не в первую попавшуюся. Поискать – ну хотя бы в пределах района.
- Искали, - сообщила Таня. – Поди разберись. По каким признакам это определяется: где лучше, где хуже? Директор: понравился или не понравился? Здание: новое или старое? Или в туалеты зайти: посмотреть, где чище? В твою школу зайти – так сразу составишь мнение?
- А что? У нас школа приличная, кстати! – довольно эмоционально вступилась за «родной коллектив» Катя. - К нам ребенка отдать – нисколько не сомневаясь, посоветовала бы. Пошли бы дети вместе, кстати… Но неудобно это вам будет, конечно, не наездишься. А как искать? Ну да, вот так как раз. Зайти, поговорить с директором, с завучем, с классной будущей, посмотреть на них. Содержание санузлов – тоже, кстати, не последний вопрос…
Хотя полученный нами ответ и не указывал на конкретное решение, прозвучал он вполне исчерпывающе. Что к этому добавить еще, никто больше и не нашелся. Возникла пауза, но этому я был скорее рад: меня, как мне казалось, тут уже просто терпят, в тарелке моей пусто, и ничего, кроме вежливости, не удерживает от того, чтобы тотчас откланяться и освободить трех блондинок от своего общества. Признаться, впрочем, и их общество не могло предложить мне ничего по-настоящему актуального. Даже обучение дочери было для меня той же, по сути, вариацией вымученной светской беседы, что и разговор про автосервис. По крайней мере, я ощущал это так. Ни в том, ни в другом случае мне одинаково не казалось, что обсуждается или решается что-то серьезное. Наоборот: то, что я говорил, и то, что звучало в ответ, казалось мне глупым, пошлым и натянутым – хоть я и не очень еще понимал почему.
Увы, быстро сообразить, как выступить поэлегантнее, у меня не получилось, и потому, выдавив из себя все, что смог придумать, чувствуя на себе усталые взгляды сразу трех женщин, терпеливо ожидающих, когда же я наконец сумею сочинить то последнее, что завершит мое здесь пребывание на веселой или просто оптимистичной ноте, еще некоторое время я просто сидел, тупо глядя перед собой; не зная, куда себя деть, я по-детски растерянно втирал в стол уже превратившиеся в липкие пятна ярко-красные капли от морса – это Таня, наливая его мне в стакан, слишком резко наклонила графин и плеснула лишнего.
*****
Сказавшись в конце концов насытившимся и готовым к дальнейшим подвигам (не знаю уж, насколько подобающе у меня это вышло), я ретировался с кухни в гостиную и оттуда набрал Егору. Мой вопрос о том, насколько он, обремененный заботами о двух мальчишках, готов вынести еще и нас с Настей, прозвучал, вероятно, в форме мольбы о спасении. Желал он этого визита или нет – вполне понять по голосу было невозможно; но мне сейчас достаточно было и того, что он просто согласился; я же успокоил свою совесть тем, что и сам поступил бы так же: потерпеть кого-то ради детей – священный долг добропорядочного родителя. Уж точно лучше, чем терпеть просто из вежливости.
На Настины сборы ушло более получаса: сначала она досматривала мультик, потом они долго возились с Таней, решая, что надеть; чтобы не ходить более на кухню, я сказал, что по работе мне необходимо быстро доделать и отправить в офис файл; поддерживая эту версию, я включил компьютер и, компенсируя информационный вакуум, возникший в результате дохлого Интернета на службе, некоторое время изучал новости; в машину с Настей мы сели в результате сильно в седьмом часу вечера.
Движимый чувством долга, поначалу я попытался разговорить дочь; однако ничего умнее вопросов о садике и о том, какой мультфильм она смотрела и нравиться ли он ей, в голову мне не пришло; соответственно, и реакция Насти была односложной; к тому же она традиционно надулась, нарвавшись на запрет играть в гейм-бой в машине (с собой взять его я ей разрешил – но только, чтобы поиграть позже, с Андрюшей); полностью игнорировать мои требования в отсутствие матери она, конечно, не решалась, но недовольство, как могла, демонстрировала. Совесть моя, впрочем, была чиста: в своих запретах я выступал последовательно. К сожалению, Таня меня в этом поддерживала далеко не всегда; да и вообще – сформированных взглядов на воспитание дочери и взаимоотношения с ней она, по моим понятиям, не имела, действовала, больше подчиняясь эмоциям, а то и вообще от противного – то есть мне назло; вследствие этого, Настя, имея массу возможностей для различных манипуляций в целях отстаивания своих капризов, искренне, вероятно, не понимала, почему хоть что-то в этом мире может не подчиняться ее желаниям.
Избавив себя от раздражающего треньканья гейм-боя, в тишине я, впрочем, все равно не остался: не будучи чем-то занятой, Настя имела обыкновение беседовать сама с собой, и сейчас она приступила к этому занятию буквально через пару минут после того, как тронулась машина. После отобранной приставки духу еще и заткнуть ее у меня не хватило, и я просто сделал погромче радио; на это Настя отреагировала так, будто вслед за магнитолой я крутанул ручку громкости и на ней тоже; выгоднее оказалось снова приглушить звук.
К счастью, добрались мы на этот раз быстро. Егора с детьми – застали уже на улице, чему я также был рад, потому что зайти к ним домой почти наверняка означало бы застрять там на неопределенное время: дети обязательно зависнут перед каким-нибудь экраном, начнется бесконечное чего-нибудь доигрывание и досматривание, отрывать их от этого придется волевым решением; я буду чувствовать себя шкафом, который некуда поставить, все вместе – мы не дадим Егору спокойно собрать младшего… в общем, подобного предпочтительнее было бы избежать.
Припарковавшись во дворе, неподалеку от детской площадки, мы, выйдя из машины, сразу увидели всех троих: Егор со старшим стояли около песочницы и деловито о чем-то беседовали, а маленький Саша (его я с трудом узнал – ведь последний раз видел несколько месяцев назад) возился с большим игрушечным грузовиком в компании пары сверстников – последние, видимо, «принадлежали» двум мамашам, оживленно беседовавшим на соседней скамейке.
- Пап, отдай гейм-бой! – требовательно, с осознанием собственных прав, заявила Настя, едва увидев Андрюшу.
Выполняя свое обещание сделать это, когда выйдем из машины, я вынул из кармана приставку. По тому, как она быстро и воровато выхватила ее у меня из рук, я сообразил: моих воспитательных мер она стыдится.
Дети Егора были, признаюсь честно, предметом некоторой моей отцовской зависти. Конечно, я любил свою дочь, и мыслей о том, что больше хотел бы сына, у меня никогда не возникало; и все-таки двое мальчишек у Полтавских – это, казалось мне, очень и очень круто. Они были разные: Андрюша – активный, напористый, временами даже дерзкий, но при этом очень открытый и искренний; Саша (по словам его родителей) – осторожный, задумчивый; чего в них обоих не было совсем, так это той неиссякаемой вредности, которая дико раздражала меня в Насте. Хоть я и слышал неоднократно, что сыновья больше тянутся к матери, а дочери к отцу, в моей жизни ничего пока этого не подтверждало; во всех своих капризах, при любом напряжении в семье Настя целиком и полностью была в коалиции с матерью; тогда как у Егора, как виделось это мне, со своими парнями имелось полное взаимопонимание. Конечно, времени на детей у Егора было побольше, чем у меня; однако не настолько вроде бы и больше, чтобы это имело решающее значение. К тому же, если быть откровенным, меня никогда (и сегодня в том числе) не покидало чувство: даже появляющееся время использовать с должной – и для Насти, и для наших с ней отношений – пользой я все равно не умею. В последнее время – так вообще: вне офиса меня охватывала апатия настолько тягучая и липкая, что преодолеть ее и заставить себя сделать хоть что-то, не связанное со службой, стоило мне немалых сил; если на работе меня тошнило от однообразной повторяемости и общего бессилия преодолеть инерцию системы – от этого хотелось убежать домой, то дома меня вовсе охватывало ощущение собственной бесполезности – и от этого хотелось скрыться обратно в офис: там, хотя бы и по внешним только признакам, кому-нибудь я был постоянно нужен…
Увидав нас, Андрюша громко, так, что обернулась вся площадка, выкрикнул какое-то свое, мне не очень понятное, приветствие; когда мы подошли, я вытянул руку ладонью вверх, а он – так мы обычно здоровались с ним – шлепнул по ней своей, маленькой еще, ручкой. Настю он дернул за кармашек на джинсах; та, сделав в первый момент для приличия строгое лицо, почти сразу заулыбалась. Я отметил: в моем присутствии улыбнулась она сегодня впервые; что ж, значит, при всей банальности, мое решение приехать с ней именно сюда было не столь уж и стыдным…
Подойдя в песочнице, младшему Саше я помахал ему рукой; он, как и следовало ожидать, на меня поглядел непонимающе, даже опасливо; на волне накрывших сразу, еще вроде бы недавних, еще почти осязаемых, но уже словно бы растворившиеся где-то за спиной ощущений, меня почти неодолимо потянуло взять его на руки, подбросить высоко вверх и «полетать» с ним, кружась волчком; этот порыв мне, конечно, пришлось жестко купировать: Саша меня просто не помнил, и я предпочел не пугать его, добавляя тем самым потенциальных проблем дежурному папаше. Каково это: остаться на вахте с двумя пацанами, я представлял себе с трудом – и эта неизвестность, без сомнений, пугала меня.
С Егором мы поздоровались молча, просто пожав друг другу руки. С тем, что с некоторых пор слишком пристально заглядывать ему в глаза, позволяя при этом увидеть свои, я опасался, это никак связано не было. Так было с ним всегда: этот парень точно был не из тех, кто полезет обниматься. Собственно, и сам я никогда не был поклонником подобных фамильярностей – которые по мере нашего погружения в массовое общество все более входили в норму. Допускаю даже, что обоюдное твердое желание соблюдать некоторую, пусть временами и смущающую нас же самих, дистанцию как раз и сблизило нас с Егором.
- Ну вот и доехал наконец, - после некоторой паузы сказал я. – А вроде недалеко. Сколько не виделись? Младшего – еле узнал.
До нашего переезда вот так, на детской площадке, мы встречались более или менее регулярно, после – я добрался сюда всего-то в третий раз.
- Хорошо – доехали, - откликнулся Егор. – Это ж только говорят: Москва – большая деревня. На самом деле, много деревень. Я в Теплый(3) вот, к родному брату, на малую родину, – и то… Ну, раз в полгода, так где-то получается. Брата я, правда, на работе вижу. Но побродить там: улицы, дворы. А всего-то – на станцию раньше выйти. Но когда? После работы? В выходные? И без того есть, чем заняться.
- Раз в полгода! - усмехнулся я. – А я у себя на исторической – так вообще не помню, когда был. Приеду – заблужусь, наверное. Подальше, конечно, но… Час езды. Правда, это без пробок.
- А без машины если?
- Это не помню, - честно признался я. – Когда в метро спускался в последний раз, даже не скажу.
- Ну так снизойди же! - слегка, еле заметно, улыбнулся Егор. – Оно и быстрей получится.
- Снизойди… Я ж не из брезгливости. Как-то само собой, вроде и не надо. Не отказываться ж от водителя-то? Но не горжусь, нет. Надо будет, я без проблем…
- Ладно, ты не слушай, это от зависти, - словно испугавшись, оговорился Егор. - Как вообще, чем живете? За город-то не перебрались на лето?
- От зависти? – снова усмехнулся я. - Да ты вообще знаешь, что это такое?
Он пожал плечами.
- Ну… каждый из нас в меру грешен. Стремлюсь, стало быть, грехи свои признавать. Опять же нигде не написано, что зазорно авансом.
Помолчали.
– Чем живем? – вспомнил я про его дежурный вопрос. - Да все тем же. За город не перебрались, нет. На все лето не решились, хотя, может, и стоило. Собственно, как ни странно, больше жена не решилась. Не хочет из города, боится.
- Боится?
- Да. Что закиснет там совсем. Говорит, у Насти тут то, сё… друзья-подруги. Дрюша вот. Я-то на природу – только за. Оно, конечно, мало радости – два часа утром на дорогу, два часа вечером, но если есть ради чего… Да и за каким иначе все это счастье? Стоит-коптит в итоге.
- Освоитесь. Со временем, поэтапно.
- Надеюсь, да. А то уж думаю: зачем это все? Нахватал, все сразу, до кучи. В долги залез, головняк повесил. Ремонт, мебель, мещанство все это. Квартира – ладно еще, но дом…
- На выходные-то бываете?
- Бываем, но опять же… Вот выходные – мы здесь. Потому и мысли такие: зачем все это? Сам ведь и не думал даже. Про квартиру еще – да… три комнаты, неплохо бы. Еще до того, правда, как… Потом – по инерции больше. А дом – это Олег это все завел; в итоге я вот купил, а он…
Вдруг сообразив, что, едва встретившись с Егором, причем после заметного перерыва, сразу начал ему плакаться (к тому же жаловался я на проблему, которая была для него, очевидно, из серии бриллиантов, что мелковаты), я резко осекся. Разозлившись на себя, замолчал; придумать тотчас, как повернуть разговор в другую сторону, не сумел.
- А он? – переспросил Егор.
Слова его не прозвучали заинтересованно; впрочем, со стороны он всегда казался несколько отстраненным – о чем бы ни шла речь.
- А он не купил, что характерно. Мне денег взаймы дал, а сам не купил.
- Может, поэтому как раз?
На предмет того, чтобы щадить чувства своего собеседника, Полтавский никогда особенно не заморачивался; но, возможно, именно поэтому из его уст меня не коробило то, что в другой ситуации могло показаться даже и оскорбительным. Подобная, не слишком, конечно, приятная, мысль: что Олег не смог мне отказать, а сам остался на время без нужной суммы, уже приходила мне в голову; но долг был возвращен два месяца спустя, а с приобретением, на которое Светлов толкнул меня, дела у него так и не продвинулись.
- Да я отдал все – и довольно быстро. Скорее он выбрать что-то конкретное не решается.
- Ну знаешь, тогда это из серии: кто до сомневается, а кто после.
- Кто-то думает, а кто-то нет, хочешь сказать?
- Нет, хочу сказать: кто-то думает, а кто-то действует. И вовсе не очевидно вообще-то, как оно лучше. Это же не значит, что тот, кто действует, тот не думает. Посмотри так, в конце концов: ты сомневаешься, уже имея дом и пользуясь им, а товарищ твой, стало быть, сомневается, еще его не имея.
- Да то-то и оно, что не особо и пользуясь… - снова начал я и снова осекся. - Ладно, ну его, ей-Богу. Об этом даже говорить неудобно, сам не знаю, зачем завел. Как у вас-то тут… без нас? Что нового? Или не нового…
Неспешно собираясь с мыслями, Егор неопределенно повел плечами.
- Когда ждете, кстати, во?! – вспомнил я. – Жена мне сказала, и про сам факт, и что на третьем, а ты-то все молчишь и молчишь, партизан! Катю вот видел сегодня, вроде ничего она, бодренько… Так когда?
Говорить об этом мне не было приятно, но не сказать ничего я тоже не мог. Да и делать вид, будто я не в курсе, - это как раз и могло бы вызвать ненужные подозрения…
Полтавский хитровато улыбнулся:
- Сам же все сказал, ничего и не добавишь.
- Слушай, ну поздравляю! – стараясь придать своему голосу насыщенный отзвук чувств самых что ни на есть позитивных, произнес я. – Рад за вас очень, честно! И преклоняюсь, во всех смыслах. Трое – это реально круто!
К своему стыду и в этих словах вполне искренен я не был. Преклоняться-то я, может, и преклонялся, но еще больше сейчас я Егору завидовал – и это убивало меня совершенно. Как ни боролся я с собой, избежать некоторого ожесточения после неудачной беременности жены у меня все же не получалось. Выражалось оно как раз во временами накатывающей ревности – ревности к чужому счастью, в первую очередь, понятное дело, к счастью родительскому. Пытаясь заставить себя благодарить судьбу за то, что у нас с Таней есть Настя, пытаясь себя убедить, что и на будущее не все еще потеряно, ведь мы молоды и с десяток лет точно есть в запасе, я все равно не мог исчерпывающе справиться с завистью к тем, к кому судьба благоволила в этом плане безо всяких условий. Возможно, где-то в глубине души (так глубоко, что не докопаешься) в нас с Таней я уже не верил. Возможно, ни при чем была и Таня: просто я никогда по-настоящему не верил в самого себя.
- Сп… Спасибо, - с трудом, запнувшись, выговорил Егор.
И даже не глядя на него, а только услышав голос, я понял: после моих слов подумал он вовсе не о своем счастье. Получилось, что и мой вопрос, и мое поздравление прозвучали как предложение вспомнить о моих же проблемах – а потому даже и как упрек. Я подумал так, и в тот же момент от самого себя мне стало донельзя мерзко, глубоко противно: и вот здесь как раз искренне, по-настоящему, без самолюбования или жалости к себе – именно так, как, наверное, бывает тогда, когда замечаешь, что люди стыдливо сторонятся тебя, отворачиваются, а ты, в первый момент не догадавшись, в чем же дело, гонишь от себя это ощущение; а после, не сразу, но ты обнаруживаешь, что в чем-нибудь испачкался и не заметил этого, или от тебя дурно пахнет, но ты не слышишь своего запаха, или с тобой случилось еще что-нибудь непредвиденное или непредусмотренное; то есть ничего недостойного ты вроде бы и не сделал, а все равно в итоге сел в лужу просто по неуклюжести или неумелости; и тогда к легкой досаде, которую ты испытал в первый момент, еще до того, как понял причины происходящего, примешиваются бессильная злость и ощущение бездонности собственного ничтожества – ведь лишним, чужим ты чувствуешь себя уже не вследствие чего-либо тобой совершенного, а по самой природе своей.
*****
- Расширяться не думал? Ну, в связи с… - после небольшой паузы спросил я.
Полтавские жили в съемной двушке в девятиэтажном доме.
- Предметно – нет, - ответил Егор, - не обсуждали, тем более не действовали. Но я думал, да. Если трое, если еще дочь…
- А что, уже известно? Рано ведь вроде?
- Нет, это именно «если». В любом случае. В общем, подумал: ну снимем здесь же где-нибудь, наверное. Купить – сейчас все равно не потянем. Да и трешку-то снимать…
С учетом недавних наших приобретений я, конечно, опять почувствовал себя неловко. Зачем вообще спросил? Что за бесконечная дрянь лезет из меня сегодня?
- С этой – и то брат помогает, - договорил Егор. - Он, правда, первое, что сказал, когда узнал, так тоже про это.
- И что сказал?
- Что поможет снимать пока, а со временем и купить, если получится. Хотя мне это, честно говоря…
Он помолчал, словно раздумывая, стоит ли говорить дальше. Выражением лица я выказал заинтересованность. Нехотя, но он все же пояснил:
- Он же, ты знаешь, оставил все, что было, первой жене. Сейчас со второй живет в нашей старой квартире. Там, прямо скажем, тоже ничего особенного. Но говорит, что у них один ребенок, что ничего им лишнего с женой не нужно, что он через все это уже прошел. Поэтому для него важнее нам помочь. А он ведь и так: и на работу меня устроил, и помогает еще, и родители на нем опять же – куда больше, чем на мне… Сколько ж можно на нем ездить?
Я подумал о том, что брат Егора живет тем не менее в своей квартире, а Егор с Катей квартиру снимают, и перспективы обрести собственное жилье, исходя из того, что я сейчас услышал, у них довольно туманные; поэтому вопрос, кто на ком у них ездит, выглядел не так уж и однозначно; но вслух, сочтя это излишне бесцеремонным вмешательством в семейные дела, ничего похожего я произнести не решился – слава Богу, хотя бы в этом случае мой язык меня не опередил. Не только это: по той же причине, а не потому, что не знал, как это сделать (хотя и вправду не знал: свободных денег в тот момент у меня не было, сам только что отдал долги, предложить работу с более высокой зарплатой я тоже еще не мог: двумя годами ранее мне с большим трудом удалось пробить пару дополнительных штатных единиц, и с тех пор все мои просьбы о расширении отметались безо всяких объяснений), не решился я также сразу сказать ни единого слова, которое хоть как-нибудь намекало бы на возможность поддержки с моей стороны.
- Ну… - только и пробормотал я. – Даже не знаю…
- Да это ерунда, - словно почувствовав, поспешил успокоить меня Егор. – Сейчас мы себя вполне прилично чувствуем вообще-то. Бывало и тяжелее, прямо скажем. И что самое интересное, тяжелое именно – потом больше всего и помнится, и не так, чтоб в особо мрачных красках.
- Это уметь надо, - отозвался я. – Не у всех так.
- В общем, раз оно идет так, значит, так и надо.
Маленький Саша слишком резко дернул на себя груженый песком игрушечный грузовичок, тот перевернулся, песок высыпался. Всплеснув ручками, Саша снова поставил машинку на колеса и начал вместе с двумя другими мальчиками терпеливо загружать ее.
Настя и Андрюша хохотали, раскачиваясь на качелях.
- Хорошо идет! - сказал я и, все же решившись, добавил: – Понимаю твоего брата вообще-то. Я бы тоже, будь на его месте, вам захотел бы помочь. И не только на его. Только нечем сейчас прямо. Может, через какое-то время…
Егор посмотрел на меня – мне показалось, удивленно.
- Да брось ты, Антон, ты чего? Этого еще не хватало… – махнул он рукой.
Хоть я уже и привык к манере Егора не слишком играть эмоциями, в его реакции мне, конечно, увиделось то, что я больше всего боялся увидеть: все опять получилось у меня коряво и бесцеремонно, получилось оттого даже и подозрительно. Менее всего я, конечно, хотел быть понятым так, что помочь я хочу вовсе не ему.
- Пишешь? – поспешно перевел я разговор на другую тему.
И снова, уже задав вопрос, сообразил: такой переход был, возможно, не самой удачной идеей. И о том, что его образование (и что еще важнее, душевное влечение) волею обстоятельств так и не превратилось в профессию, и о том, что в редкое свободное время он тем не менее творит на эту тему по велению души (с большим тематическим разбросом: поздняя Византия и ее пересечения с Русью, Французское Возрождение, Крымская война, еще много всего) и выкладывает свои труды в сеть, Егор ранее упоминал; к своему опять же стыду, искренне сочувствуя ему в этом и ощущая в том числе и на этой почве душевную близость, я до сих пор не только не удосужился прочитать хоть что-то из им написанного, но даже и не попросил прислать мне ссылку.
Он неопределенно качнул головой.
- Временами.
- Читают?
- Ну так… Ползахода в неделю.
- Отчего так?
- Не знаю. Блоги эти… формат, наверное, не очень для меня подходящий.
- В смысле?
- Ну в смысле, что там скандал нужен. Журнализм такой… здоровый. Или нездоровый, не прими на свой счет. Неожиданные открытия на тему нетрадиционной сексуальной ориентации, например. Это бы очень подошло.
- Исторических личностей?
- Вот-вот. Лучше всего: последнего российского императора. Немецкого, австрийского – и это бы подошло. А вот британского – это вряд ли бы поняли…(4)
- Может, стоит тогда дать публике именно то, чего она жаждет?
Подразумевалось, что это шутка, но Егор ответил так, будто воспринял сказанное совершенно серьезно:
- Размышлял я не эту тему, если честно. Что нужно, я понимаю. И знаю даже, как можно такое сделать. Но тут ведь… В общем, я не могу.
- Да я ведь, собственно, это и имел в виду, - поспешно объяснился я. – Политблогером, например, с кучей бессмысленных идей об обустройстве Отечества, как-то не очень я тебя представляю.
- Здесь ведь та же дилемма, что и везде, - меня, кажется, и не слыша, продолжил Егор. – То есть – продаваться или не продаваться? В широком смысле, конечно, не только в том, чтобы наличными и на руки. К тому, чтобы продаться, все вроде бы толкает. И даже есть, что продать. Но и то, что останавливает, есть. Что-то такое…
Полтавский задумался, пытаясь сформулировать мысль.
- Категорический императив? – с долей иронии подсказал я.
- В своем роде, да, хотя не стал бы так громко, конечно… Вот не могу просто – и все тут. Реально не могу такое написать. Слова теряются, куда-то все уплывает. Честно говоря, я ведь и написать ради написать – так тоже не могу. А уж ради просмотров, комментов… Не получается. Что нужно, понимаю, но не ложится, что ли…
- Это мне, кстати, очень даже понятно, - на сей раз тоже вполне искренне поддержал его я. – У меня вот – подобное с основной, так сказать, профессией… Честно вот, безо всякого дешевого пафоса. Конечно, и неверная изначально оценка – она тоже присутствовала… Так примерно, что идолом моим было слово, и я почему-то вообразил, что в журналистике, как и в литературе, именно оно во главе угла и стоит. А оно и в литературе-то далеко не всегда так, особенно, увы, в современной. А уж для журналиста… тут слово даже не вторично. Уж точно не первично.
- Что же первично? – спросил Егор.
- Да вот как раз то, что ты назвал «здоровым журнализмом». Или нездоровым – на мой взгляд, это правда что-то совсем больное. По крайней мере, в качестве профессиональных проявлений конкретных носителей данной, с позволения сказать, этики. К людям вязаться беспардонно, безо всякого удержу, чтоб грязное белье их у всех на глазах… Ажиотаж нагнетать, по возможности, панику, чтоб читаемость повысить. Ни стыда, ни совести, короче. В нынешней моей ипостаси со словом, конечно, тоже отношения своеобразные – но тут, понимаешь, как-то спасает то, что оно обезличено. То есть я под ним вроде как сам не подписываюсь.
- Как же не подписываешься? А когда комменты даешь? Как сообщил… и все такое.
- Я их даю как представитель компании, а не как я. Не как человек, а как функция.
- Озвучиваешь чужие мысли?
- Правильнее сказать: чужую позицию. Но делаю это не потому, что увиливаю, скажем так, от личной ответственности. Оно так изначально и подразумевается – это и позволяет совести оставаться чистой. Относительно чистой, конечно…
- Можно сказать, продаешь не душу, а тело?
- Не знаю, может быть. Все равно это честнее как-то. Я бы вот никогда не смог какую-нибудь джинсу подписать своим именем. Ну, мне кажется: не смог бы. Сейчас кажется. Кто знает, с другой стороны, как бы я запел при иных обстоятельствах.
Егор помотал головой, показывая, что моих сомнений не разделяет.
- Да так же и запел бы. Тут, по-моему, либо можешь, либо нет. Это даже не в плане осуждения кого-либо и в чем-либо. Просто я вот не могу – и все тут. Кому-то это дано: умение превращать науку в беллетристику. Мне – нет, похоже. С другой стороны, что ж, мне и не писать тогда, если есть, что сказать? Все равно буду писать – пусть и ради одного в год посетителя.
- Слушай, - решился все же попросить его я, - а может, ты пришлешь мне наконец ссылку, а? Я бы почитал, с удовольствием. И постараюсь, что называется, вдумчиво. Давно хотел… забывал все как-то. Пришли, а? Ну, если ты не против, конечно.
Довольно неожиданно для меня Егор зримо смутился, даже слегка покраснел. Мне стало снова стыдно: за то, что не догадался попросить об этом ранее. По-детски радостная, живая улыбка, которая на миг буквально осветила лицо Егора, со всей очевидностью указала мне: едва ли не впервые с момента нашего с ним знакомства я, что называется, попал в цель, впервые заговорил с ним о том, что для него действительно важно.
- Пришлю, если хочешь, - пряча смущение, откликнулся он. - Но там не очень бодренько вообще-то. Не знаю, будет ли интересно.
- Мне бодренько и не надо, - успокоил его я. – Кому бодренько – те пусть детективы читают. Или про вампиров там всяких. То, короче, что не дает стимулов быть серьезным. Тогда как серьезным быть важно, правда ведь? Потому, уж поверь, я с гораздо большим удовольствием тебя почитаю.
- Серьезным – это как посмотреть, - задумчиво, словно не замечая моей попытки «добавить легкости», заметил Егор. – Блогеры вот, к примеру, многие – они очень как раз серьезны.
Я усмехнулся. С необычайной серьезностью я сталкивался каждый день, включая некоторые выходные.
- По отношению к себе особенно. Такая серьезность – никаких шуток, - снова съязвил я. - На службе у меня, скажу тебе, все тоже серьезны по самое дальше некуда. До полной, можно сказать, несерьезности. На лица их посмотришь на заседании правления каком-нибудь – покажется: вопрос полного переустройства Вселенной люди решают, никак не меньше. И чем выше должность, тем, скажу тебе, серьезнее человек. После столь серьезной работы неудивительно, что всем им только Петросяна подавай – иначе ведь и с ума сойти можно! Я-то скорее о другом… Возможно, «серьезность» не совсем правильное слово.
Я задумался, как назвать то, о чем завел речь.
- Тут о глубине, наверное, - подсказал Егор. - О не-поверхностности – что-то в этом роде.
- Вот-вот! – подтвердил я, с легкой досадой от того, что не нашел нужное слово сам. – Вот уж чего реальный дефицит! Хочется на глубину, а ощущение такое, будто все время плаваешь на поверхности. Как в двухмерном мире. Вот вроде: люди в космос летают, даже на Луне якобы побывали. Атомную энергию изобрели, глобальные коммуникации. Искусственный интеллект – уже почти не фантастика. А в реальной жизни – ощущение все равно такое двухмерное. Где это все? Реально существуем – в мире крайне примитивных мотивов, суждений, умозаключений. Инстинкты, рефлексы – и только. Поел, поспал, нужду справил, на работу сходил, пострадал там с серьезным видом каким-нибудь идиотизмом…
- Я тебе больше скажу, - вставил Егор. – И на нас с тобой посмотреть: так ведь тоже не образец высокого развития. От способностей до их реализации во что-то фундаментальное, хотя бы заметное – расстояние немалое вообще-то. И на дистанции вот этой вот – масса препятствий и всяких обстоятельств. Кому-то повезет преодолеть, кому-то – нет.
- Да я ведь не совсем об этом даже, - попытался я объяснить неожиданно непросто дающуюся мне мысль. - Вот мы, допустим, тут с тобой сидим, на детской площадке. Ну и кому, скажи мне, пришло в голову ее разбить прямо рядом с хоккейной? А прилетит что-нибудь? В последние годы ее, правда, не заливают. А если зальют? Ну трудно же поверить, что это существа одного вида: те, что вот так налепили, и те, что додумались до передачи сигналов по воздуху и до полетов в космос.
- А это большой вопрос, кстати! - возразил Егор. – Я вот не убежден, что условный Циолковский, поручи ты ему построить детскую площадку, не выступил бы в подобном ключе. До таких ли мелочей ли ему было? Просто кто-то на своем месте, а кто-то нет.
Не особо углубляясь в анализ услышанного, я, однако, словно попав в сильное течение, поплыл дальше:
- Хорошо, тогда другой пример. Чуть в сторону, зато конкретный, сегодняшний. Вызвали меня, значит, поутру к руководству. Поехал. Думал: сподобился дорогой начальник мои запросы рассмотреть – коих накопил уже выше крыши. Приезжаю, прихожу. Оказывается, нет. Начинается: одна бабка сказала… ну то есть надежные, конечно, источники, проверенная информация. Враги народа готовят провокацию против нашей замечательной компании; да вы узнайте, да вы проверьте. Какие источники, откуда информация, кто там чего и кому сказал… Ничего конкретного, все ни о чем. К чему я это все? Казалось бы: солидная корпорация, серьезные люди, денег полно, безопасностью той же – профи высшей пробы должны ведать. Аналитики, стратеги, планирование, все дела… Связи опять же, спецслужбы всякие. А на деле? Ни разу еще такого не было, чтобы подобные, с позволения сказать, разведданные чем-то да подтверждались. И наоборот: когда реальный накат начинается – они ничего не знают. Промышленный шпионаж, блин… Быстрее мне станет известно, что активность какая-то – и от кого? От журналистов! В детективах вот – там как все? Дедуктивный метод, индуктивный, криминалистка, химия с биологией, логика, чуть не математическая модель, интуиция… А в реальности? Ты бы их видел! Историю от «Астории» не отличат. И это – подчеркиваю – в крупной корпорации! С ее-то возможностями! А где другие кадры тогда? В НИИ в каком-нибудь на грошовых зарплатах? В отделениях милиции? Прорвемся опера, ля-ля-ля…(5) Не знаю, может, где-то и устроено все по-другому, но мне с этим столкнуться пока не посчастливилось…
Уже выговорившись, я и тут осознал, что отвлеченную вроде бы тему опять превратил в жалобы на собственную жизнь.
- Не в том это плане, что жалуюсь, - поспешно добавил я. – Просто как пример пришлось. О явлении как таковом, о глубине… точнее, об ее отсутствии.
- В целом, да, так и есть, - согласился теперь Полтавский. – Думаю, это такой вот врожденный изъян общества потребления. Оно ведь все виды активности, которые подразумевают серьезный анализ, последовательно выжигает, поскольку для успешного сбыта продукции нужна прежде всего массовая жадность до потребительских благ. По сути, массовая примитивность. По этой же причине и социальные лифты все разрушаются. Ну а в результате имеем что? Некомпетентность как раз на всех уровнях, кризис целеполагания, распыление, отсутствие развития…
- Звучит вдохновляюще! - подытожил я. – Но с этим жить! А ты спрашиваешь: будет ли мне интересно тебя почитать? Прочту обязательно, обещаю.
Вообще-то я не был в этом так уж сильно уверен. Как бы ни хотелось мне сдержать слово, как бы искренне ни желал я размять серое вещество чем-то серьезным и отвлеченным от постылой повседневности, не было и не могло быть в принципе никаких гарантий, что уже назавтра все то, о чем мы только что говорили с Егором, не будет вытеснено прочь из моей головы безостановочным потоком иной входящей информации. Той самой информации, что не подразумевала ничего, кроме механистического ее пережевывания. Не зря мне временами казалось: что-то совсем неладное творится с моей памятью; в эти моменты произошедшее буквально вчера казалось мне бесконечно далеким, почти нереальным, казалось и вовсе ко мне не имеющим никакого отношения; да и того, что еще было настоящим, я тоже почти не ощущал – так, словно бы мое тело существовало, двигалось, функционировало отдельно от моей сущности; только вот что было тогда этой сущностью и что бы она предпочла актуальной реальности – на этот вопрос я не мог да и не пытался ответить.
*****
Когда большой игрушечный грузовик предсказуемо стал причиной конфликта в песочнице, я с тревогой подумал о том, что спокойствие мое скоро закончится: Егору придется уводить Сашу домой, а нам с Настей ретироваться. Для возвращения было явно рано: лишь девятый час; чтобы хоть как-то просоответствовать взятой на себя роли, мне надлежало сегодня появиться дома никак не раньше десяти. Куда деваться с Настей еще на пару часов – ни малейшего представления об этом у меня, конечно, не было; что было – так это кровная заинтересованность в том, чтобы Егор и его мальчики задержались на улице подольше.
По счастью, конфликт в песочнице уладили довольно быстро – не в последнюю очередь благодаря тому, что Егору удалось завязать светский разговор с бросившейся на защиту своего чада молодой, миловидной мамашей; подскочив разъяренной фурией, буквально в мгновение она сдулась, залилась краской и, напрочь забыв про свою собеседницу, уселась рядом с Егором на бортик песочницы – вроде как для того чтобы убедить своего отпрыска в необходимости совместного использования игрушек. Дети успокоились – и теперь можно было ожидать, что необходимость ретироваться наступит, по крайней мере, не сию секунду.
В очередной раз позавидовав Полтавскому, теперь на предмет его умения галантно обходиться со слабым полом (хотя, признаться, особой галантности я не заметил: Егор даже не улыбнулся; от меня же в подобной ситуации, в какой бы широкой улыбке я ни растянулся, дамочка бы точно шарахнулась), я полез в карман за сигаретами и вспомнил, что, прикончив весь запас в офисе, после второпях забыл их купить. Егор не курил, стрельнуть было тоже не у кого. Острого желания курить я никогда не испытывал; я даже не очень понимал, что это значит: хотеть курить; никакого чувства, сходного, например, с голодом, в отношении табака у меня не возникало; то есть, даже являясь, по всем признакам, активным курильщиком, я всегда мог без особых проблем не курить несколько дней подряд. Выраженная потребность засунуть в рот эту разновидность соски возникала у меня как раз в такие моменты, как сейчас: когда нечем было себя занять или, если еще точнее, когда непонятно, куда деваться: вокруг все вроде бы при делах, а ты – непонятно зачем нужен.
Поднявшись со скамейки, я, поеживаясь, прошелся туда-сюда вдоль площадки. Жарко не было и днем, к вечеру стало прохладнее, к тому же в здесь, в Ясенево, как обычно, порывами налетал довольно неприятный ветер(6). За полгода об этой локальной особенности как-то позабылось, и свою куртку я оставил дома. О дочери, слава Богу, позаботилась жена: даже принятые на грудь объемы не помешали ей это предусмотреть. Заметив, что я встал, и, видимо, забеспокоившись, не к отъезду ли это, Настя опасливо покосилась на меня; чтобы попусту не тревожить ее, я поспешно отвернулся, однако же волей-неволей задумался и о том, что мне предстоит выдержать, когда действительно придет время уезжать.
От раздумий меня спас вернувшийся через некоторое время Егор.
- Пока успокоил, но, думаю, это ненадолго, - серьезно сообщил он мне. – Не прямо сейчас, но отступать все же придется. Но вы вот что – давайте на чай, что ли? Обратно вам явно рано.
- Думаю, не сто;ит, - вяло возразил я. – Мало у тебя забот – еще мы. Придумаем, чем заняться.
- Да нет уж, это ты брось! - настоял к моей радости Егор. – Спешите куда-то? Пока там еще дамы наши друг другом пресытятся…
- Ну хорошо, - соблюдя приличия, согласился я. – Может, тогда в магазин пока сбегаю? Детям что-нибудь вкусное, тортик там или еще чего. Я быстро.
- Давай, - кивнул Егор. – Побалуем. Покормить найду чем, а вот сладкое обычно не держим.
В ближайшем «Перекрестке» я купил «Прагу», пирожные «Картошка» и две пачки сигарет; заодно слегка согрелся. Когда вернулся, хоть мне и впрямь удалось обернуться всего за десять минут, кризис уже снова назрел: теперь две женщины и Егор сражались с детьми вместе; но безуспешно – орали все трое.
- Пора! - сказал Полтавский, поднимая Сашу на руки. – Здесь, похоже, не успокоится. Пойдем.
Я позвал Настю с Андрюшей, взял игрушки и грузовик, и мы направились к Полтавским; собственно, недалеко, в соседний корпус.
- Телефончиком не разжился? – не удержался поинтересоваться я, когда слегка отошли.
- Ага! – хмыкнул Егор. – Ты ж видел: только этим и занимался.
- Да ладно, минутное ведь дело! Тетки-то прям замлели! И как это у тебя так…
- Как – что?
- Как получается. От меня разбегаются все, а к тебе, можно сказать, сами идут.
- Кто это от тебя разбегается? Ты, что, гоняешься за ними?
- Да нет, конечно, - смутился я. – Ничего такого не имел в виду. Просто взгляд со стороны. Женщины были тобой очарованы – так это выглядело. Я только об этом.
Егор пожал плечами, одновременно пересаживая сына с одной руки на другую.
- Не знаю, я ничего специально не делал. Разве что только поэтому. У меня вид, наверное, безопасный.
- По-твоему, у меня такой вид, будто сейчас же потащу в кусты?
- Преувеличивать не стоит, но он у тебя как минимум более внушительный. Особенно, когда в боевом облачении. Я тебя в нем всего раз видел, но это, знаешь, производит впечатление.
Мы зашли в подъезд.
- Размер не всегда хорошо, короче, - резюмировал Егор. – Вот сейчас, например: с такой солидностью в лифт мы все не поместимся. Придется разделиться.
- Вы поезжайте, - отозвался я. – Пешком пройдусь, полезно.
Полтавские жили на шестом этаже – как я в свое время с родителями на «Ждановской»(7); более того, и на площадке их квартира располагалась так же, как та, наша, и по планировке тоже была она ровной такой же…
Разница же была в том, что на привычную вроде бы высоту взлетел я совсем не так легко, как это происходило раньше. Балетной выносливостью я никогда не отличался, однако одышка на пятом этаже – это было что-то новое, хоть, увы, и вполне предсказуемое: на весы я не вставал очень давно, зато вот ремень только за последние полгода ремень мне пришлось распустить на аж две дырки. А еще сигареты, а еще спиртное; и последнего явно стало больше, когда отпала необходимость постоянно быть за рулем. Несколько месяцев уже Таня пыталась затолкать меня в находящийся поблизости с новой квартирой спортклуб с бассейном, но я все время под каким-нибудь предлогом откладывал свой первый визит туда.
После мытья рук и прочих процедур Настя с Андрюшей ушли в комнату, Сашу, к их неудовольствию, тоже отправили к ним. Егор принялся готовить кашу для младшего, я взял на себя омлет для старших. Развернуться вдвоем на шестиметровой кухне было не так уж просто, поэтому и здесь пришлось «разделяться»: только после того, как Егор усадил Сашу есть, за плиту встал я.
Вообще говоря, взаимоотношения с кухней были у меня довольно опасливые. Сделать яичницу, намазать бутерброд или разогреть уже готовую еду в микроволновке – на это, конечно, моих способностей хватало; но удовольствия от процесса приготовления яств в более развернутом диапазоне я не получал, кухню как естественную для мужчины среду обитания не ощущал. Сейчас, вызвавшись помочь Егору из чувства солидарности, я, откровенно говоря, донельзя боялся сесть в лужу.
К счастью, все прошло благополучно. Мой омлет вызвал, можно сказать, фурор: от Андрюши я заслужил массу хвалебных восклицаний, а воодушевленная его примером Настя не стала по своему обыкновению полчаса ковыряться вилкой в тарелке; подкрепив основное блюдо большими бутербродами с докторской колбасой, а затем горячим чаем с «Прагой» и «Картошкой», дети удалились всем довольные – согласившись даже на полчаса-час перед сном взять в свою компанию младшенького.
*****
- Ну ладно, теперь и нам можно, - сказал Егор, когда мы остались на кухне одни. – Ты как: настроен на что-нибудь плотное?
- Я – нет, обедал поздно. Чаю горячего можно. А ты?
- Да тоже не особо вроде. Порежу что-нибудь…
Полтавский налил нам по чашке, сделал тарелку с сыром, колбасой и хлебом.
- Достаточно?
- Вполне.
- Как Таня? – спросил он.
В этом общем вроде бы вопросе было вполне конкретное содержание, и Егор, очевидно, понимал, что его можно не уточнять. Жену он видел теперь чаще, чем меня; наверняка что-то знал про нее и от Кати; не столько он спрашивал про Таню, сколько про мои ощущения.
- Ничего, - ответил я. – Накатывает на нее, конечно, временами, но амплитуда вроде постепенно увеличивается. Спасибо Кате, очень она ее поддерживает. Просто своим наличием.
Егор опять смутился, но в этом случае неудобно мне не стало: я говорил искренне, а не чтобы сказать ему приятное.
- Да ладно… - пробурчал он. – Не думаю, что она внакладе.
- Это действительно так! - заверил я его.
Чтобы не дать себе по этому поводу расчувствоваться, глотнул чаю и поспешно добавил:
- Ну плюс переезд, конечно. И дом опять же. Все это сильно добавило ей разнообразия. Понятно, что такое никогда, но…
Удержать самого себя от закипающей внутри горечи – одного чая было недостаточно; я поскорее запихал в себя еще и бутерброд.
- А сам? – спросил Егор, выждав паузу.
Я махнул рукой.
- Сам тоже ничего. Один из немногих плюсов моей работы: так мелькает все – что угодно забудешь. Если и не совсем, то… Потом – ну тут же случай особый все-таки. Одно дело, когда умирает тот, кто уже жил… А тут какая-то другая совсем потеря, по-другому и переживается. Как неудача, что ли… Или как недееспособность какая-то. Из-за Тани опять же.
Если честно, в последнее время я как-то уже об этом и не думаю. Нехорошо вроде так говорить, но это правда. Еще хуже: на годовщину на могилку даже не съездили. Грешно. Она не предлагала, я тоже не стал – из-за нее же.
- Другая потеря… - пробормотал Егор, глядя в окно. – Даже представить страшно. Наверное – как самого себя потерять.
- Вот-вот, - подтвердил я. – Как самого себя. Частично, не полностью, но сильно, очень сильно. Поэтому и хочется забыть.
Мне снова стало и досадно, и стыдно одновременно – от тех противоречивых, вполне взаимоисключающих чувств, которые я испытывал: с одной стороны, некоторое раздражение, связанное с непрошенным вроде бы вторжением в глубоко личное, с другой – за это же и признательность, ведь только с ним, с Егором, пусть и совсем-совсем скудно, у меня получалось говорить об этом. В семье на эту тему молчали все: мои родители, родители жены; молчала Таня, молчал, соответственно, и я; с женой я чувствовал это так, будто говорить вроде бы и не о чем, все и так понятно, безо всяких слов; «обсуждением» с ней могла бы, наверное, быть телесная близость, причем необязательно в пиковые, скажем так, моменты скорби, но именно ее после случившегося и стало между нами меньше, ее и не удавалось никак восстановить – словно бы действительно (и это пришло мне в голову только что, после слов Егора) каждый из нас потерял тогда часть себя – и как раз ту часть, которая более всего стремилась к близости…
- Ох, слушай, ну ты прости, если я… - спохватился Егор, поняв мою последнюю фразу чрезмерно буквально. – Просто меня…
- Нет-нет! - поспешил успокоить его я. – Ты, возможно, удивишься, но вообще-то ни с кем, кроме тебя, об этом совсем не могу. И жена, похоже, ни с кем, кроме Кати. Так что это
мы на вас, выходит, с этим повисли. Если что и неправильно, то как раз это.
Полтавский молчал, видимо, не зная, как реагировать на услышанное.
- В общем, благодарность моя – совершенно искренняя, поверь, - заключил я, - просто меня беспокоит то, что все это выходит… как-то односторонне, что ли. Я это вовсе не к тому, что призываю тебя поплакаться мне в чем-нибудь в ответ. Скорее такой вот призыв к себе – перестать плакаться и перестать ныть…
- Да ты вроде не… - начал было Егор, но оборвался, не закончив: видимо, решил не раскланиваться, а просто закрыть на сегодня тему; а я подумал, что «перестать ныть» прежде всего должно было бы означать: никогда и нигде не говорить тех пустых и пафосных слов, что были произнесены мною последними.
- Летом собираетесь куда-нибудь? – попробовал я элегантно сменить направление беседы – и тут же осознал совершенную неловкость. – Ну да, впрочем, вам сейчас…
- Да нет, как раз вот думаем, - охотно, к счастью, ответил Егор. – К Кате на родину съездить – такая есть мысль. Теща зовет очень. У нее юбилей: полтинник. Как раз через три недели. Сестра Катина из Питера приехать вроде собирается. Я сомневался, конечно, но Катя очень хочет. Мать год уж не видела, последний раз прошлым летом она к нам приезжала.
А сестру – и все три.
- Семья – это святое, - сказал я, - но я не в том плане. Имел в виду: отдохнуть. На юга; на какие-нибудь.
- Не, это вряд ли! - поморщился Полтавский. – Катя вообще юг не любит. Да и я не особенно.
- Чего так?
- Народу толпы, жара, да ну… Черное море – как-то с детства еще не самые лучшие у меня о нем воспоминания. В Крыму вообще никогда не был. И желания нет.
- А за границу? Турция там, Греция?
- Да тоже не особо тянет что-то… Плюс по деньгам, конечно. Четверо же нас, сам понимаешь. Честно говоря, всерьез и не рассматривали такое пока. Вообще только недавно куда-то выбираться стали – после того как с работой образовалось. А до этого: как Катю в Москву привез, так все поездки – к моим на дачу да пару раз в Полярные Зори. Сначала вдвоем еще побывали, потом с Дрюшкой уже, с двухлетним.
- Да и мы вообще-то не так уж много… - пытаясь сгладить очередную свою неуклюжесть, вставил я. – Тоже после того только, как с работой склеилось.
Егор сделал себе бутерброд, откусил кусок.
- Прошлый год вылетел, - добавил он. - Сашка еще совсем маленький был. Два года назад на Балтике вот побывали, да за год до этого в Карелии, считай и все.
- Ого! – удивился я. – В поход? Это круто, наверное.
По правде, я не считал, что это очень круто. Воспоминания о школьных походах и об аналогичных мероприятиях в пионерлагере были у меня не слишком позитивные – мне почему-то помнились только дожди, холод и грязь.
- Ну да, поплавали. Так что и сейчас – мы лучше на Север. А тут уж правда сам Бог велел: юбилей. Кстати, не худшие места, скажу я тебе. От муравейника нашего отдохнуть слегка – самое то. Озеро, лес, грибы, ягоды. Реально круто, поверь. И море, кстати, тоже имеется, причем недалеко. И горы.
- Ого! – повторил я. – Вот это да! Век живи – век учись! К стыду своему скажу, карту вот так, на память, не очень-то представляю. Где Мурманск примерно помню, а вот…
Честно говоря, не только в отношении походов, но и вообще по поводу отдыха на просторах родной страны оптимизма Егора я не разделял. По служебной необходимости за четыре последних года (в основном, правда, в первые два из них) мне пришлось побывать в самых разных уголках горячо любимой родины: и на Севере (правда, не в Мурманской, а в Архангельской области), и на Юге (в самых что ни на есть курортных местах), и в Сибири, и на Дальнем Востоке. И отовсюду (несмотря даже на то, что и доставка моего тела, и его пребывание во всех этих славных местах существенно облагораживались заботами корпорации) я привозил довольно горькие впечатления. За исключением обустроенных для избранных островков, везде царствовали разруха, бедность, и, самое главное, как бы цинично это ни звучало, полное убожество представлений о том, какой должна или хотя бы может быть лучшая, чем есть, жизнь. Ужасающее состояние жилого фонда, разбитые дороги, мусор и грязь, лица крепко пьющих людей – перебивающихся от зарплаты до зарплаты, не имеющих ровным счетом никаких перспектив, кроме разве что одной: всеми правдами и неправдами прибиться к сильным мира сего и начать ради собственного блага цинично обирать себе подобных.
Таким был тот мир, который видел вокруг себя я; и этот мир как-то не очень соотносился с «грибами и ягодами».
- Это двести кэмэ на юг, чуть больше, - пояснил Полтавский. - А море – это Кандалакша, еще тридцать.
- А море-то какое?
- Белое. Точнее, залив, конечно.
- И, что, там реально купаются?
- Бывает! – улыбнулся Егор. – Но мне за два раза ни разу не удалось.
- Там же, ты говорил, еще электростанция? А как там вообще с…
- С экологией? – засмеялся Егор. – Это же атомная станция: она, пока исправна, ничего не загрязняет. К тому же она от города в пятнадцати кэмэ. С экологией там, поверь, намного лучше, чем здесь. Про Москву и речи нет. Подмосковье – и то не сравнится.
- А в остальном?
- В остальном – как везде. Не пять звезд, конечно, не как в Турции, на картинках. С другой стороны, от Москвы двадцать кэмэ отъехать – все то же самое. Да и в Москве-то...
- Тут не поспоришь, - согласился я. – По поводу пяти звезд – тоже еще, знаешь… В Турции – пять звезд только в отеле и есть. А за ограду выйдешь… ой! Восток – дело тонкое. А пуще того – в Египте.
- Вот именно. А тут еще и не жарко. Вообще никогда не понимал, зачем люди летом едут на юг. Летом же везде тепло: исходя из этого, правильнее-то ехать как раз на Север. Зимой на Севере что? Один снег, и много. Еще северное сияние, конечно. Но самая красота как раз летом. В конечном счете, если уж так претит Отечество, можно в Скандинавию, например, какую-нибудь. От Мурманска рукой подать.
Это был камень в мой огород.
- Да, такая идея мне больше нравится! – признал я. – А добираетесь-то как?
- На поезде. Там станция прямо в городе.
- И сколько?
- Часов тридцать обычно. Сейчас, слава Богу, можно с комфортом. Как раз купе займем, даже мелкому отдельную полку выделим. Вот на днях собирался билеты купить…
Когда Егор это говорил, в голосе его звучало столь искреннее и радостное предвкушение этой поездки: в отпуск, с женой и детьми, еще и на семейный праздник, светлый и всеми ожидаемый, что к этому просто невозможно было остаться равнодушным. Я и не остался – вот только неравнодушие мое сорадостным вовсе не было. Оно было постыдным, гнусным, завистливым – и я не боялся признаться себе в этом. Мне даже казалось тогда, что я вполне отдаю себе отчет, в чем дело: да просто в том, что именно такие, обычные, банальные, настоящие, вещи мне почему-то никогда не давались. Ни с родителями, ни с друзьями, ни с женщинами. Ни с женой, ни с дочкой. Не давались, когда денег не хватало, не давались, когда стало их более, чем достаточно. Быть вместе, быть близко, радоваться тому, что есть, жить настоящим моментом. Вместо этого я всегда ждал того, что произойдет завтра, послезавтра, через месяц, через год – ждал, надеясь: вдруг произойдет что-то другое. Заранее зная, что ничего не произойдет. И никакие мои усилия не приводили к тому, чтобы дистанция между мной и всем прочим миром сократилась хотя бы на сантиметр – несмотря даже на то, что этому миру я изо всех сил старался быть полезным. Я старался, но оставалось так, будто того, что я делаю, недостаточно; я только беру – но мне нечего дать взамен.
Так было и в этот момент, обычный и настоящий: я чувствовал, что ничего не могу дать Егору. Чувствовал так: я сижу у него на кухне, объедаю его, отнимаю его время и силы, жалуюсь ему на свои высосанные из пальца проблемы, страдаю по его жене и во всем, во всем буквально ему завидую.
Я чувствовал: все это настолько отвратительно, что терпеть себя нет никаких больше сил.
*****
- Пап, а мелкому не пора спать? – крикнул Андрюша из комнаты.
Я воспользовался ситуацией. Сказал:
- Ладно, пора – это нам, пожалуй.
Даже перспектива явиться домой раньше, чем нужно, теперь не особенно пугала меня – настолько мне вдруг захотелось отсюда сбежать.
- Да ладно тебе! - начал опять уговаривать Егор. – Время детское. Разберусь с ним сейчас – посидим еще.
- Нет-нет! – на этот раз настоял я. – Десятый час: хватит у вас под ногами болтаться. На будущее обязуюсь надолго так не пропадать. И вы, может, к нам до отъезда… в общем, еще созвонимся.
- Ладно, - пожал плечами Полтавский.
Он был немного удивлен, но пытался не показать этого; а я подумал, что по подозрительности своих проявлений побил сегодня все рекорды. Все равно – сдавать назад было уже поздно.
- Настя, мы уходим! – крикнул я.
- Уже? – раздалось хором из комнаты.
- Пора-пора! Заодно вашу маму отправим обратно, - ответил я.
Посмотрев на Егора, зачем-то добавил:
- На такси, конечно…
Поднявшись, я, несмотря на сопротивление хозяина, вымыл сложенную в раковину детскую посуду – отчасти, чтобы разрядить обстановку, отчасти, чтобы почувствовать себя чуть меньшей свиньей.
Мы вышли в прихожую. Женщин не было – Настя возилась недолго.
Попрощались дети, попрощались мы с Егором – так же, как и здоровались: молча пожав друг другу руки.
- Жду ссылку, - уже выйдя из квартиры, напомнил я в закрывающуюся дверь.
*****
Когда мы сели с Настей в машину, вдруг, через диспетчерскую, объявился-таки Ковыляев.
- Ну как, Антон Сергеевич? – без особого напора, будто и не было этого вызова в выходной день и всех прочих проявлений срочности, спросил он. – Удалось что-то выяснить?
- Пока нет, - стараясь не дать прорваться неприязни, ответил я, – но это только по низам. До начальства сегодня не дотянешься. Попробую завтра вечером кое-кого еще найти: на выпуске будут, перед понедельником. Ну и в понедельник продолжу.
- Думаешь, есть что-то? – осведомился Петрович, как мне показалось, без особого уже интереса.
- Думаю, что ничего нет. Если бы было, знали бы и журналисты. Разве только прямая размещенка….
- Угу, - буркнул Ковыляев. – Ладно.
Я приготовился повесить трубку, но он вдруг добавил:
- Наталья сказала: ты не дождался, что-то семейное. Все нормально у тебя?
Раньше мне стало бы неудобно. Сейчас – скорее безразлично. В его искренность я уже не верил.
- Да-да, все в порядке. Родителям помочь нужно было… - неопределенно соврал я. – Месяц уже обещал, все никак.
- А-а-а… - протянул Петрович.
Такое перекрыть ему явно было нечем.
- До четырех в офисе был, - добавил я. – Ну и решил, что вы, вероятно, сегодня уже не сможете.
- Да-да, хорошо, - с подчеркнутым, пожалуй, пониманием откликнулся любимый руководитель. – Такое дело раз, родители… Давай тогда – до понедельника. Если раньше будет что-то, дай знать. И по твоим вопросам – я помню, да. В понедельник и по ним пообщаемся.
Это было донельзя трогательно, и скупая мужская слеза… нет, не скатилась по моей щеке.
- Понял! - козырнул я. – Так и сделаю.
Когда мы вернулись домой, Тарасовой и Полтавской уже не было. Таня убиралась на кухне, а Павлова спала на диване в гостиной – перед включенным телевизором.
1.Еще одна отсылка к книге Джонотана Свифта «Петешествия Гулливера»: «человеком-горой» главного героя книги прозвали в Стране лилипутов.
2.В Вешняках расположено несколько парковых зон; жилая застройка также преимущественно окружена зелеными насаждениями.
3.Теплый стан.
4.Намек на политизированность аудитории и на преклонение перед англосаксами считающей себя «либерально мыслящей» ее части.
5.«Прорвемся, опера!» - популярная песня поп-группы «Любэ»; использована в качестве саундтрека в сериале «Убойная сила». В данном случае Щеглов иронизирует над соответствием реального облика сотрудника «силовых ведомств» тому, как он показан в сериале.
6.Район Ясенево находится на возвышенности (здесь расположена самая высокая точка Москвы).
7.Прежнее (до 13.01.1989 г.) название станции метро «Выхино».
Шаги. Сюжет восьмой. Часть вторая
© Copyright: Степаненко Александр Давидович, 2025
Свидетельство о публикации №225070200577
Свидетельство о публикации №225070200577
Рецензии