Размазня

Аркадий должен умереть

I
К середине своей жизни Аркадий Баженов подошёл с внушительным грузом провалившихся прожектов, болезненных разочарований, несбывшихся желаний и надежд. И потому, как говорят у нас в народе, пил горькую. Пил самозабвенно, порой теряя всякий человеческий облик и опровергая этот лживый советский атеистический тезис: «Человек – это звучит гордо!».
Хотя на самом деле сложно сказать, что чему предшествовало: жизненные неурядицы – пьянству, или методичное саморазрушение – попранной жизни. Однако он не относился к той категории хронических алкоголиков, которым так называемый delirium tremens заменял всё разнообразие бушующей вокруг них полноты бытия. Когда он пил, сознание его ненадолго становилось яснее и внутри него просыпалось нетронутое этой лукавой болезнью, почти сакральное желание: бросить пить. Оно представлялось ему тем далёким и прекрасным неведомым островом, достигнув суши которого он обязательно очнётся от этого кошмара и больше никогда не захочет вернуться назад.
Чем больше он пил, тем сильнее желал бросить, тем дороже для него становился этот остров, о котором в пьяном угаре он с улыбкой мечтал, засыпая под грязным одеялом у себя дома, или посреди шумной толкотни во имя больного Вакха на чьей-то прокуренной квартире, или просто лёжа на мокрой ночной скамейке напротив закрытого вокзала.
И так бы и шла в полусонных пьяных мечтах жизнь доброго, но отчаявшегося Аркадия Баженова, если бы не вмешательство того, что, по сути, не имеет никакого названия. Хотя кто-то назовёт это остатками самоуважения, кто-то – состраданием к выплаканным глазам матери и надорвавшемуся сердцу отца, а кто-то – особенно наивный и одинаково любящий небо и землю – Божественным промыслом.
Но как бы там ни было, как бы это ни называли простые обыватели, из самых глубин его естества на поверхность его души с болью и криком прорвалось отчётливое и недвусмысленное решение: «Я больше не пью».
Он понимал, что на это решение его душа потратила свои последние силы и что второго такого шанса изменить свою жизнь у него больше не будет.

II
Первые несколько дней его новой трезвой жизни дались ему исключительно тяжело. И если бы не вмешательство архангела в белом халате, то кто знает, нашла ли бы его заблудившаяся душа выход из того бесконечного лабиринта, в который его бросил соматический шок от неожиданного для его мозга феномена: отсутствие новой дозы спиртного.
Но дни превращались в недели, а недели наполняли чёрные, как дёготь, месяцы его новой счастливой, но не осознаваемой в этом качестве жизни.
И вот однажды, когда его тело покинули последние частицы распада его алкогольного прошлого, он проснулся от яркого света и впервые за долгое время действительно ощутил себя хорошо.
Память возвращала силу, мысли становились яснее, а чувства – легче; только предательски начали всплывать на поверхность два неподъёмных на тот момент груза: стыд и вина. Но, будучи по своей природе бескорыстно добрым человеком, он не смог мучительно долго волочить их за собой и в итоге сбросил.
Так чисто и невесомо ощущают себя лишь те, кто знают глубокую силу таинства исповеди, имеют опыт переживания сатори или на худой конец хорошенько попарились в бане – каждому своё.
Это чувство переполняло его. Ему казалось, что потерять его означает вновь взглянуть непроглядной бездне в лицо, и одна лишь мысль об этом заставляла его трястись, как в лихорадке. Одним словом, стойкое отвращение к пережитому им кошмару и неуёмная тяга к светлому и долгожданному счастью делали своё дело: он шёл на поправку. И именно в этом моменте начало и конец, прошлое и будущее сошлись для него в единой точке под кратким названием «здесь и сейчас».
Как хорошо было думать о том, что беда миновала, что всё плохое уже позади, а впереди его ждёт несказанное, доброе, вечное.

III
Если бы всё ограничивалось только его внутренними желаниями, то можно было бы сказать, что полдела было сделано. Но, как часто это бывает, волны разбиваются о скалы, которыми в данном случае выступили его так называемые «лучшие друзья».
Сказать, что он встретил ярую критику в свой адрес, было бы, конечно, преувеличением, но в этой перевёрнутой с ног на голову жизни есть яд куда более страшный: насмешки других людей.
Для человека, прошедшего несколько шагов по непроторённой для него тропе, это было равносильно выстрелу в голову. Причём в его голове в такие моменты что-то щёлкало буквально, обагряя кровавым заревом его бледную испитую кожу. Тогда провалиться прямиком в ад было бы для него большим облегчением. Но на то и нужны «лучшие друзья», чтобы научить, что дружба – это боль, с улыбкой преподносимая в качестве подарка.
В ответ на едко пускаемые смешки он глупо улыбался, слёзно ощущая, что ещё несколько таких секунд он не вынесет и, будь в его руке револьвер, он бы по доброте души скорее застрелился нежели пустил пулю между глаз тому, кто заставлял его незримо таять, словно нечаянно выпавший в начале мая никому не нужный снег. Но и отказаться от таких друзей он считал невозможным, поскольку считал это предательством раз выбранных и потому навеки связанных с ним людей. Отсюда ему оставалось только одно: терпеть эту грязь до тех пор, пока его не сгонит в могилу апоплексический удар от столь горячо проявляемой в отношении него искренней дружеской любви, цепи которой разорвать он был не в силах.
В качестве компенсации за спокойно и тепло переносимое злорадство его пригласили на то, что в его кругах называлось «философскими вечеринками», бурно сопровождаемыми обильными возлияниями до умоисступления, когда животная натура подменяла собой человеческую; и эта блажь выдавалась за высшую степень естественности, а позднее, по снижении градуса счастья, обсуждалась за жаркими беседами о смысле жизни за засиженным такими же философскими мухами столом, утыканным размазанными по нему слюнявыми окурками.
Ну что ж. Как говорится, вызов принят. «Хороших друзей» всегда есть за что благодарить.

IV
Мимо него пробегали тротуары, улицы, мимо него безразлично проходили люди – казалось, что мимо него проносилась сама жизнь. И в этом мыльном пузыре катился он, совершая свой крестный ход, по проспектам к тому самому дому, что имеет в народе простое и ёмкое название: притон.
Чем ближе он подходил к нужному дому, тем сильнее его трясло от чего-то неясного, не поддающегося контролю. Он глупо улыбался, представляя, как его по-родному примут в объятия и доверчиво спросят: как он теперь, такой далёкий и близкий одновременно.
Дверь была не заперта. Его никто не встретил.
- Тебе не надо здесь быть, - сказала курящая возле окна девушка.
Он и сам понимал, что не должен здесь находиться, но какая-то неведомая сила влекла его сюда и всё-таки сделала своё нехитрое дело.
В гостиной было шумно. Стол был беден и состоял только из пивных пластиковых бутылок, «ёжиков» из набитых доверху пепельниц и большой тарелки, наполненной всякой снедью не первой свежести.
- Аркаша! Родной! Садись скорее! Уступите место Аркаше. Вы не знаете, кто перед нами. Нас посетил великий подвижник, можно сказать святой.
Аркаша по-прежнему глупо улыбался и не знал, куда отвести свой стыдливый взгляд.
- Как ты, Аркаш?
- Хорошо, наверное.
- Почему наверное, Аркаш? Ты теперь должен быть на седьмом небе от счастья. Такое большое дело сделал. Ребята, Аркаша у нас знаете что? Бросил пить!
Кто-то прыснул от смеха, кто-то оценивающе посмотрел на Аркашу, кто-то посмотрел неодобрительно.
- Да это не сам я, - оправдывался Аркаша. – Это за меня кто-то сделал. Кто-то, кто сильнее меня. Он мне помог.
- Как это, Аркаш?
- Я не знаю. Я однажды почувствовал просто, как что-то сломалось во мне, до конца. И я осознал, что я – это больше не я, а кто-то другой. И этот кто-то больше не выпьет никогда, ни капли.
- Это ты, брат, Святого Духа хапнул, никак иначе. Поняли теперь, ребята, что за человек перед нами? Чистый, как белая простыня!
- Алкаш воскресе! – ляпнул кто-то из глубины.
- Воистину воскресе! – закричали в ответ собутыльники.
- И как ты теперь дальше жить собираешься, Аркаш?
- Я ещё не думал об этом… Наверное, как все.
- Ну, как все у тебя не получится. Чтобы жить, как все, это тебе нужно было жизнь прожить, как у всех. А у тебя была дорожка кривая и всё больше по ухабам.
- Я…
- Знал я одного старика, который был очень на тебя похож. Имени его сейчас уже не вспомню. Пил он даже больше твоего. И тоже хотел бросить, но не мог. И вот пришла как-то раз ему в голову мысль, что он сможет бросить пить, если пропивать ему уже будет нечего. И так он загорелся этой мыслью, что начал пить с ожесточённым остервенением. Пропил он всё, что у него было, хотя и было это не его, потому как жил он на съёмной квартире. Когда пришёл хозяин за очередной платой, в очередной раз не надеясь её получить, и увидел, что в квартире даже ручек на дверях не осталось, то вышвырнул его на лестничную клетку с такой силой, что тот сломал себе всё, что на тот момент ему ещё принадлежало. Вылез он кое-как из дома и почувствовал, что жизненные силы оставляют его, и взмолился. Но взмолился он не Богу, а дьяволу, чтобы тот забрал его душу, потому что он был уверен, что, если он каким-либо чудодейственным образом попадёт в рай, то и там всё пропьёт, поскольку обстановка там, по его мнению, была самая что ни на есть для того подходящая ввиду нестрогости начальства. А дьявол его душу не взял, потому что очень уж опасался за своё имущество. Что и понятно. И оказался наш старик в такой неприглядной ситуации, когда и наверх ему ходу нет, и вниз. И на земле ему больше жить невозможно.
- И что же с ним стало?!
- А ничего. Хочет умереть – и не может. Верёвка над ним рвётся, ножи даже кожу не режут, он с крыши – так под ним земля нежнее пуха делается, он под машины – и как мячик резиновый отлетает, а толку – ни на грош.
- Ты, верно, надо мною шутишь?
- Нет, Аркаш, не шучу. Со временем он одряхлел настолько, что уже и не отличить его было от кучи мусора, которая разлетается по обочине от сильного ветра. И тогда пошёл он прямиком на кладбище, лёг в свежевырытую могилу и засыпали его землёй вместе с каким-то бедолагой, даже не подозревая, что похоронили двоих. И лежат они теперь вместе, но с той лишь разницей, что этот бедолага может и нашёл своё упокоение, а наш старик глаз сомкнуть не может, хоть и засыпаны они теперь у него тяжёлой землёй. Говорят, что в особенно ненастные дни, когда непогода обретает поистине дьявольскую силу, слышен над этим кладбищем не то скрежет, не то гул, не то вой. Звериный вой. И место это в такие дни даже самые смелые чудаки стороной обходят.
Аркадий задумался и спросил: - А мне ты для чего это всё рассказываешь?
- А для того, Аркаш, чтобы ты понял, что пьяницы Царства Божьего не наследуют. А от себя добавлю: но и ада не имут.
- Нет, быть такого не может. Не поверю. Сказано же: не к праведникам Он пришёл, а к грешникам. И нет такого греха, что не мог бы быть прощён через покаяние. Ещё сказано: "Окропиши мя иссопом, и очищуся: омыеши мя, и паче снега убелюся". Всё это ты мне рассказал, потому что ты зол на меня. Я чувствую, как вы все здесь на меня злы. Только почему - я не понимаю. Вы ведь это всё не нарочно, правда ребята? Это ведь всё так, ради забавы?
- Ох, Аркаш, ну почему же ты такой баран? Ты правда ничего не понимаешь? Ладно, хватит... Ты на нас не обижайся, мы, возможно, люди тёмные. Но только взглядом своим нас не сверли. Да и присутствием своим нас не стыди. А лучше всего иди с Богом отсюда, пока не случилось чего худого, и больше сюда не приходи. И того бомжа на мосту не останавливай, ему только лучше будет. Всё. Прощай.
Это была первая пощёчина Аркадию Баженову в этот пустой и теперь совсем нежизнерадостный вечер. Не понял Аркадий, про какого "бомжа" ему сказали в этой квартире, не понял, что зря пришёл, и погрузился в свои мрачные, беспокойные мысли.
Долго он шёл по дороге встревоженный и печальный, как вдруг увидел невдалеке очень грязного и оборванного человека, стоявшего на краю моста и явно собиравшегося прыгнуть.
- Стойте! Остановитесь! - прокричал Аркадий, подбегая к незнакомцу.
- Пошёл отсюда! Не мешай мне! - злобно ответил тот.
- Не делайте этого! Вы же себя погубите!
- И что с того? Тебе ли решать, что мне делать со своей жизнью? Это единственное, что у меня осталось, - свобода умереть. - Он пристально посмотрел на Аркадия сверкающим от ненависти взглядом и спросил: - Что ты смотришь на меня, как на прокажённого?
- Вы выглядите крайне... уставшим.
- Что, не нравлюсь? Некрасивый? Воняю? Я знаю, что ты обо мне думаешь, потому что я видел, по каким законам живут люди. Я знаю, что ты даже не понимаешь, что я тебе говорю, потому что для всех вас я бельмо на глазу и потому вы не хотите говорить на моём языке. Какую бы откровенную херню ни нёс красивый и надушенный парфюмом человек, это не имеет никакого значения, его назовут милым, но любое неосторожное слово некрасивого и вонючего существа вроде меня будет вменено ему в вину, и его подвергнут остракизму. Вот уж истинно возлюби ближнего твоего, как самого себя! Да и как возлюби? Все любят только какой-то идиотический образ, рождённый в своём воспалённом рассудке и никогда не существующий в реальной жизни. Все любят икону, но никто не любит того, кто за ней скрывается! Если я уже этого треклятого образа, то меня загонят в прокрустово ложе и с вожделенным хрустом растянут моё тело, а если я, не дай бог, шире, то мне с мясом отрежут мои крылья. Запомни, никто никогда не полюбит человека таким, какой он есть! Ни тебя, ни меня. Это и есть ад на земле. А чем, скажи мне на милость, религиозный ад хуже этого ада на земле? Он во сто крат лучше, чем то, что здесь происходит. Да лучше я буду гореть в религиозном аду, чем буду вынужден хоть ещё один день есть, пить, испражняться и просить милостыню, чтобы снова есть, пить, испражняться и смотреть на эти осатаневшие в своём моральном уродстве бациллы, называемые людьми.
- Возможно, вы правы, мир несовершенен. И человек слабее своих страстей и предрассудков. Быть может, он сейчас пребывает даже в большем невежестве, чем когда-либо был, но разве хотя бы одна пролитая человеком слеза не воскрешает его подлинное нравственное чувство? Или разве хотя бы ради одного праведника не стоит сохранить весь мир?
- Ох и нарожала же таких чудиков, как ты, мать-сыра земля. И ещё нарожает. И это омерзительно. Одним своим тупым коровьим взглядом ты тормозишь во мне всякое движение мысли. Из-за таких, как ты, и невозможен любой прогресс. Именно из-за тебя я вынужден просить милостыню. Думаешь это я воняю? Нееет. Это ты воняешь! Но недолго тебе ещё вонять! И ему недолго. Он уже лежит там обоссанный и ждёт, когда ты придёшь. Ещё немного осталось.
- Да побойтесь Бога! Что я вам сделал? И кто меня ждёт?
- Бога вспомнил? А я тебе расскажу и за бога. Знаешь ли ты, что не за человека проклята земля? Не за человека! Она проклята за бога, который так возлюбил себя, что захотел вечного восхваления от своих трясущихся от страха идолопоклонников! И не из-за любви он создал человека, а из-за того, что... - он на несколько секунд замялся, а потом равнодушно сказал: - знаешь, а иди-ка ты на хер. Понял? - сказал и прыгнул за парапет нависшего над рекою моста.
Опрометью бросился Аркадий Баженов прочь от этого места, где ему была отвешена вторая пощёчина за его глупость и доброту. Страх увиденного на какое-то время парализовал его мысли, и он не мог подумать даже о том, что он убежал уже достаточно далеко и оказался в незнакомой ему подворотне, в которой настолько пахло отравляющими воздух миазмами, что иных жильцов, кроме зелёных мух-трупоедов, в этом закоулке ожидать не приходилось.
- Аркаш! Аркаааш! - сдавленным голосом попытался прокричать какой-то не опознаваемый субъект социальной жизни из глубины пропахшего супом подъезда.
Аркадий подошёл поближе и не поверил своим глазам. На полу подъезда полусидел-полулежал его давний забытый знакомый, которого он не видел вот уже несколько лет и который изменился настолько, что опознать его можно было лишь по татуировке на его лысой изувеченной голове. Его оголённые до локтей руки напоминали обтянутые луковой шелухой изломанные на ветру сухие ветки, на которых явственно проступали синюшные с кровяным отливом не до конца запёкшиеся кратеры от многочисленных неудавшихся инъекций.
- Боже, что с тобой, Толик?
- Па-ги-баю, Аркаш... Просто. Па-ги-баю...
- Давай я помогу тебе подняться.
- Нет! Не надо. Кажется, у меня сломаны ноги.
- В таком случаю я вызову "скорую".
- Нет, лучше вызови "быстрого". Он надежней.
Аркадий не понял этого каламбура и продолжил беспокоиться.
- Что мне сделать? Чем тебе помочь, Толь?
- Да просто посиди со мной. Лучше скажи, как твои дела?
- Я не могу говорить о себе, когда вижу тебя в таком состоянии.
- Брось. Это пустое. Мне до неба чуть-чуть осталось, а тебе ещё пить и пить.
Аркадий ненадолго замолк, будто что-то обдумывая.
- Я больше не пью, Толь, - наконец сказал Аркадий и покраснел.
- Да? Правда? Да ты не мог. Такие, как ты, не бросают. Это теперь навсегда.
- Сам я не мог. Но кто-то другой смог, - ответил Аркадий и покраснел ещё сильнее.
- И кто же этот другой? - заинтересовался Толик. - Разве внутри тебя есть кто-то ещё?
- Я не знаю, как это в словах описать. Знаю это только как чувство.
Толик замолчал и задумался, насколько это было возможно для него в эту минуту.
- А знаешь, Аркаш, ведь я тебя никогда не любил, - прервал молчание Толик. - Презирал всегда.
- Но почему?
- Потому что ты вроде был "наш", но никогда "нашим" не был. Ты как будто шпионил за "нами", спрятавшись под маской своего дружелюбного отношения к "нам". Тебе было просто интересно, до какой степени отупения или безумия может дойти человек. И ты решил на себе это испытать. А потом, когда испытал, ловушка-то и захлопнулась. И больше из неё ты не выберешься. И теперь ты в очень дурацком положении: и с "нами" ты быть не можешь, и бросить больше не в состоянии. Теперь и у тебя только одна дорога.
- Толь, но я же правда не пью.
- Да что толку-то? На деле не пьёшь, а вот в мыслях... В мыслях ты очень даже и попиваешь, даже больше прежнего. А свои отговорки оставь кому-нибудь другому. Меня они могут только разозлить, ведь лучше меня тебя в этом никто не понимает. Да и вообще, чем больше ты говоришь, тем больше ты меня раздражаешь. Сядь лучше и помолчи.
Аркадий держался изо всех сил, чтобы не сказать чего-нибудь лишнего, но утомление и беспокойство сегодняшнего дня всё-таки взяло верх над его добрыми и по-детски наивными, в каком-то смысле даже глуповатыми чувствами.
- Знаешь, Толь, я не должен сейчас этого говорить, потому что вижу, как тебе плохо, но я уже устал, что меня все считают каким-то обманщиком, каким-то наглым лжецом. Сегодня я даже был свидетелем тому, как один бедный человек прыгнул с моста и проклинал меня до тех самых пор, пока вода не залилась ему в горло. Весь этот день я слышу, как меня попрекают, как меня обижают, и ни одного слова поддержки. Понимаешь? Ни одного. Но почему так? Неужели я причинил кому-то из вас столько зла, что вы просто не можете за меня порадоваться и приободрить меня хотя бы одним ласковым словом? Ведь я тоже живой человек и так же нуждаюсь в чьём-то понимании и дружеском плече. Вот ты. Ведь тебе сейчас плохо, но вместо того, чтобы принять мою заботу, ты колешься своими словами и делаешь мне больно. Я даже и думать не хочу, что ты мне просто завидуешь, что я смог сделать то, что у тебя пока не получилось, но, прости, в мою голову приходят только такие мысли. Иначе зачем ты сейчас обесцениваешь то, что во мне произошло? Для чего вам всем это нужно? И что вы все обо мне думаете? Уж не думаете ли вы, что мне надо отомстить только за то, что я больше не отношусь к части "вашего" мира, что я "вас" предал тем, что хочу жить, а не умереть, как вы? За это ли ты меня ненавидишь, Толь? В этом ли я провинился перед всеми вами? И что мне нужно сделать, чтобы вы все меня простили? Умереть?
От последних слов Аркадия Толик пришёл в крайне нервное возбуждение и, собрав последние остатки сил, буквально прокричал своё прощальное аутодафе: "Хочешь знать, что я о тебе думаю? Твоё будущее - корчиться в муках и страдать от того, что ты больше никогда не сможешь позволить себе те радости жизни, которые доступны обычным людям. Ты будешь всю свою сраную жизнь как скулящая собака облизываться при виде рюмки пахучего коньяка или стакана холодного пива. И даже после своей смерти ты будешь призраком скитаться вокруг питейных заведений, но никогда не сможешь туда зайти и удовлетворить свою страсть. А всё потому, что ты лжец и подлец! Ты врёшь себе и другим, что больше не хочешь пить, хотя постоянно думаешь о том, как бы так получилось, чтобы без твоего ведома, в обход всех возведённых тобою баррикад ты вдруг неожиданно оказался пьяным! Да и все твои баррикады - говно, потому что и сам ты - малодушное, трусливое, двуличное и даже самому себе не нужное говно, которое свою затхлую вонь называет приемлемой жизнью. Да пропади ты пропадом, смешной, убогий и жалкий Аркадий Баженов!".
Получив свою последнюю пощёчину, он выбежал из подъезда, держась за голову руками и не помня себя от захлестнувшего его голову ледяного безумия. Не понял он, как оказался возле ларька у себя на районе, как трясущимися руками протягивал три сторублёвые бумажки, как выхватил из его чрева стеклянный выкидыш ядовитого пойла, как исступлённо бежал по ступенькам на 14-й этаж своего закопчённого дома. "Неотвратимость!" - простонал его голос в пустоту. Он лёг на изорванный пружинами диван и жадно присосался к бутылке, как к груди матери.
Дотлевай, огарок!