Ёжинька

Ёжинька был уверен: все созданы для кого-то, каждый кому-то нужен. А он, Ёжинька, нужен этому миру больше всех на свете. Ведь не просто же так его спасли от неминуемой смерти. Правда, ввиду тогдашнего крайне удручающего состояния здоровья, Ёжинька крайне смутно помнил все обстоятельства реанимации. Он вернулся с того света, а вернее, из тьмы, когда кто-то лишённым всякой деликатности движением распахнул ему рот и принялся вливать туда прохладную живительную влагу - то единственное, чего в тот смертоносно-знойный июньский день  ему катастрофически не хватало. Наполнение его обезвоженного тельца драгоценным  колодезным бальзамом сопровождалось словами:

- Не вздумай тут умирать, Божья игольница. В моем доме это не принято.
 
Если мир, на который ты рассчитывала,  оказался ненадежным, просто делай то, что можешь. Не взвешивая свои возможности, не обдумывая последствия. Таков был способ сохранения рассудка и сердечного покоя Эммы, добропорядочной старой девы в годах. Других вариантов она не знала. Мир подсунул к её стопам сорок второго размера умирающего от жажды ёжика, она дала ему воды - вот и вся арифметика. Ни радости, ни гордости собой Эмма не испытала. Одно лишь изумление от того, что тот выжил.
 
- Что бы ни дал Бог - всё благословение и благополучие, - сказала она и полезла на чердак за коробкой.

              * *
С тех пор Ёжинька жил в настоящем человеческом доме, хозяйка которого до странности любила свет. С утра до вечера проникающие через ничем незамутнённые окошки солнечные лучи озаряли уютную комнатку и маленькую кухню, пропахшую мятными травами, тем самым наполняли покоем и затаённой радостью саму Эмму. Вечернее же освещение бытия и душевное равновесие женщины обеспечивали подвесные светильники, бра и настольные лампы, выдержанные в нежном стиле Прованс. Золотой небесный шар ещё только готовился коснуться крон далёких деревьев, а внутри дома уже зажигались все имеющиеся источники света, в том числе старинный ретро-фонарь над крыльцом, украшенный растительным орнаментом.
Кажется, Эмма сама уже должна была начать лучиться, как морская голотурия. Но удивительно высокая, с прямой спиной женщина в своих длинных тёмных платьях, со старомодным  накрахмаленным чепцом на голове и скорбью в круглых светло-голубых глазах выглядела тускло и безлико. В отличие от своей старшей сестры Изольды.

Та прилетала в батистовых платочках, шёлковых блузках, рюшах, габардиновых  юбках и кружевных перчатках, словно беспечный яркий мотылёк. Украшала собой, своим щебетанием, смехом,  коробками с малиновым зефиром и абрикосовой пастилой ручной работы третью пятницу каждого месяца. Обаятельная невысокая старушка в лазурных кудряшках и увесистых жемчугах, с десятком тюбиков разноцветных помад в бархатном редикюле. Удивляющая неизменно хорошим настроением, отсутствием всяческих сожалений. Оставляющая повсюду, куда ни ступи,  густой шлейф,  сотканный из ароматов чёрной смородины и терпкой зелени.
Вечером мотылёк долго крутился возле помутневшего от старости зеркала в резной деревянной раме, пытался  усмирить свои небесные кудряшки, рисовал на лице розовые губы и щеки. Непременно поднимался на носочки, чтобы  тепло обнять огромную угрюмую  родственницу, которая так и норовила уклониться от навязанного ритуала, и улетал до следующей визитной пятницы.

Именно Изольда стала звать спасённого Эммой ёжика Ёжинькой. Он был обезоружен её женским вниманием и сражён добротой. Посему позволял ей  брать себя в ухоженные, пахнущие миндальным мылом ручки, чесать наманикюренными пальчиками тёплое пузико и чмокать свою довольную шерстяную мордочку. Его суровая хозяйка себе такого не позволяла.

Проводив Изольду, Эмма включала весь свет в доме, кипятила самовар, пила чай из блюдечка с ванильным сухариком или грушевыми  подушечками. Зефир и пастилу не признавала, считала баловством, пустой тратой денег и на следующий день уносила многодетному мяснику Адаму.

Перед сном она отключала большой свет, но оставляла гореть настенные бра.
Эмма до болезненности не переносила  тьму. Говорила, что та нагоняет на неё щемящее чувство одиночества и анафемскую депрессию.

Причём тут одиночество, думал Ёжинька, ведь у неё есть я. Нас двое.
И он, стоило  кукушке в часах прокуковать шесть раз, а краскам дня начать бледнеть, принимался напоминать хозяйке о том, что она не одна. То есть - о себе.
Ёжинька просыпался в пропахшей рождественскими мандаринами картонной коробке, на подстилке из старой, проношенной до дыр шерстяной кофте свекольного цвета и несколько минут думал о том, что раньше, живя под трухлявой корягой, он жил не там, где нужно, зато теперь как раз там. Довольный своим философским умозаключением, он выбирался наружу. Громко чихал, звучно пил из мисочки свежую водичку и, шумно сопя и фыркая, подкреплялся тем, что Бог послал. Обычно Он присылал кружочек морковки или кабачка, кусочек постного мяса или куриное сердечко. Довольствуясь ниспосланными благами, Ёжинька неизменно восхищался тем, что у Него, в отличие от Эммы, на всех хватает времени и денег на продукты. Для каждой травинки, цветка, дерева, для  всякого живого и неживого.
В этом случае хозяйка дома была  полностью солидарна с Ёжинькой. Не проходило и часа, чтобы она не прославляла этого заботливого человека, восклицая:

- О Господи!

Дальше, в зависимости от ситуации,  следовали либо вопросы, либо жалобы, либо упрёки, либо просьбы дать совет. Иногда, по мнению Ёжиньки, она заходила слишком далеко, обвиняя Его в отсутствии присмотра за ней самой:

- Где ты был, Господи, когда я несла эту игольницу под свою крышу?!

Видимо, обращений было так много, что Он не успевал отвечать на все лично. Время от времени приходили Его адвокаты в начищенных до блеска ботинках, черных костюмах и галстуках, настырно стучали в двери и предлагали за неограниченное вознаграждение ответить на любые  вопросы касательно Бога.
 
- Доброе утро! - счастливыми голосами восклицали адвокаты.

- Какое же оно доброе? Сколько раз вам говорить: я не покупаю веру за деньги! Идите прочь от моего дома! - возмущённо вопила Эмма.

Наверное, тот кто нужен, частенько не такой, какой нужен, думал при этом Ёжинька.

              * *
Чем темнее становилось снаружи, тем громче и активнее Ёжинька старался напоминать о себе. Лихорадочно носился по дому, топал, пыхтел и цокал. Пытался вскрыть полы, гремел пустыми мисками и блюдцами. Исследовал каждый уголок,  внутренности тёмных шкафов, огромных резиновых калош и туфлей в поисках более укромного местечка, чем коробка. Находил и натаскивал туда всё , что под руку попадало. Одним словом, всячески создавал видимость течения жизни вдвоём.

Однажды, не выдержав шумовой атаки, Эмма отправила Ёжиньку на всю ночь в огород, питая тайную надежду на то, что он сбежит. Наутро обнаружила его счастливым среди безжалостно объеденных кустиков сортовой земляники, обозвала необузданным вандалом и больше не выпускала. В тот же день сходила в аптеку и купила беруши.
Ёжиньку, убрав всё нужное на верхние полки, стала водворять на ночь в кладовую, предоставив свободу действий среди ветхих корзин, пустых вёдер и   прохудившихся кастрюль. Вспыхнувшая в душе его в ответ на заточение обида после первой же пойманной и с аппетитом съеденной высококалорийной мыши  вскоре трансформировалась в довольство. Бонусом к довольству прилагались  здоровенные упитанные пауки.

               
               * *
 Экспансивное поведение спасёныша хозяйка дома принимала с глубоким непониманием. Многолетнее, покойно-предсказуемое течение жизни было  нарушено два месяца назад, а она всё не могла к этому привыкнуть и оценить по достоинству.
Вечером, готовясь ко сну, Эмма надевала длинную, до пола, ночную кружевную рубашку - единственную романтичную вещь в её скромном гардеробе, усаживалась в глубокое кресло, долго втирала в свои сухие руки розовую сыворотку и, глядя на бурную деятельность Ёжиньки, ворчала.
 
- В наказание за какие грехи ты мне послан, шкодник лопоухий? А? Я желаю тишины и порядка в своём доме, - говорила она. - Желаю нормальной жизни и полноценного сна. Ты сведёшь меня в могилу раньше времени, кактус длинноносый. Тебе должно быть стыдно за это.

Ёжиньке не становилось стыдно. Он твёрдо верил в то, что был послан этой женщине не в наказание, а как награда. Как спасение от анафемской депрессии, которой хозяйка так боялась. 
Почему она не может понять простоты моих замыслов и пользы поведения, задавался вопросом Ёжинька. Ей нужно радоваться моему присутствию и тем заботам, которыми я её обеспечиваю.  Возможно, когда-нибудь она захочет изменить своё мнение и полюбит меня. Выплеснет скопленную в душе нежность, искупает в ласке. Но, видимо, скорее с неба западают лягушки, чем это случится. Кажется, от милосердия  и симпатии ко мне в ближайшее время она не устанет. 
Чувство собственной ненужности охватывало Ёжиньку. Чтобы избавиться от неприятных мыслей, нужно что-то делать, думал он. И принимался бегать вокруг кресла с Эммой, сломя голову, выпуская избыток негативных чувств.

- Вот же окаянное создание! - сетовала женщина. - А ну-ка марш в кладовку!


               * *
Помимо воспитания Ёжиньки, у Эммы было полно других дел. Наведя с утра в доме порядок, она уходила в лавку за продуктами, покупала творог, хлеб, крупу. Пару раз в неделю наведывалась к мяснику Адаму, просила свесить пригоршню куриных сердец посвежее или кусочек говядины помягче и завернуть непременно в пергамент.

- Мясо не любит целлофан, - говорила Эмма, расплачиваясь за покупку.

Дома, доставая из сумки свёрток, косилась на коробку со спящим ежом и бубнила:

- Одни расходы с тобой, игольница. Но Бог милостив.

Приготовив обед, Эмма шла в огород и возилась там порой до вечера. Подстригала, полола, рыхлила, поливала, ругалась с живущей через забор соседкой Офелией. Темой скандала всегда был потерявший всякую совесть кот Офелии, который периодически оставлял на грядках Эммы дурно пахнущие сюрпризы.

- Я, конечно, проведу с ним воспитательную беседу, будьте уверены, - оправдывалась  соседка, заливаясь краской, - но примите во внимание и то, что Корнелиус приносит на моё крыльцо ваших землероек.

- Не помню, чтобы я его об этом просила!

- Это добровольный акт.

- Скорее террористический. Он заминировал мой сельдерей!

Сам Корнелиус в это время крепко спал в тенечке под яблоней. Сон его был безмятежен, сновидения приятны, а совесть чиста. Воспитательных бесед он не боялся, так как во время данной церемонии был вечно зацелован от усов до хвоста.

               * *
Однажды сентябрьским вечером, возжелав чашку горячего чая с уважаемым падевым мёдом, Эмма отправилась на кухню, но споткнулась о некстати подвернувшегося под ноги Ёжиньку и упала. Дом вздрогнул. Со стены свалились часы с кукушкой. Эмма ойкнула от боли в левой коленке и несколько секунд вспоминала, как нужно дышать.

- Чтобы понять, где расставлены капканы, нужно в них угодить, - простонала женщина, с трудом принимая вертикальное положение. 

Когда кажется, что всё вокруг плохо, любая мелочь может стать последней каплей,  оправданным поводом для кардинальных  решений. Разбитая коленка и упавшие часы оказались разрушительным наводнением, сметающим остатки терпения и добропорядочности Эммы. Всю ночь она баюкала и ублажала примочками травмированную конечность, а едва рассвело, завернула Ёжиньку в байковое одеяльце и, прихрамывая, отправилась в лес.

Какое бесцеремонное вторжение в мою  личную жизнь и какое возмутительно легкомысленное пренебрежение к моему режиму дня, думал спелёнатый Ёжинька. В это время суток,  после сытной трудовой ночи, я должен предаваться сладкому здоровому сну. Куда меня несут? Я ничего не вижу!

Спустя какое-то время одеяльце распахнулось, а задремавший Ёжинька, словно какая-то неодушевлённая вещь, был вытряхнут в высокую траву. Вокруг, куда ни посмотри, тянулись к небу огромные деревья.
 
- Извини, но я должна это сделать, пока не умерла, - сказала Эмма. - Если не избавлюсь от тебя сейчас, то, чует моё сердце, не доживу и до конца месяца, а то и недели. Тебе здесь будет хорошо. Тут каждая соринка - витаминка. Грибов насушишь, травы накосишь, перезимуешь в какой-нибудь берложке. Прощай, игольница.

Видимо, тот, кто такой как нужен, зачастую совсем не нужен, думал опешивший Ёжинька, глядя на то, как уходит прочь, когда-то спасшая его от верной смерти... Мама, милая мама...

Эмма вернулась домой одна. Её встретили гробовая тишина и старая кофта свекольного цвета, служившая подстилкой. Она зацепилась за Ёжинькины иголки, словно за жизнь, когда Эмма доставала его  из коробки, а теперь распласталась на полу с раскинутыми в разные стороны рукавами, словно разбитая горем.
Женщина заперла дверь на засов, подняла горюющую кофту, легла на диван и, измученная бессонной ночью и пешей прогулкой, мгновенно уснула.


                * *
Проснулась в три пополудни. Солнце светило в окно, наполняло уютом комнату, рисовало желтые пятна на полу, на пустой коробке, на стене, на приколотом к ней булавкой старом чёрно-белом снимке  девочки лет двенадцати. В платье с белым воротничком, с лентами в тощих косичках, с веснушками, с улыбкой на губах, с глазами, лучившимися неподдельным счастьем.
Я помню это платье, подумала Эмма. Оно было голубого цвета. А ленты - розовые.  Когда всё пошло наперекосяк в судьбе этой девочки, мысленно спросила она себя, разглядывая фото. Когда она... Когда я перестала радоваться жизни? Замечать приятные мелочи, забавные случаи. Когда прекратила получать удовольствие от прогулок, от готовки, от общения с сестрой?  Когда исчерпала свою способность сопереживать, сострадать и любить?  Девочка со снимка, добрая и нелепая, это умела. Потом повзрослела и разучилась. А ещё говорят: каков человек в колыбельке, таков и в могилке. Неправда. Мы меняемся. Сбиваемся с пути. Позволяем угасать своим чувствам.  Прячем мечты и желания в угоду обстоятельствам и от этого черствеем душой. Бог даёт нам одно лицо, а мы делаем себе другое.

 Солнце вдруг скрылось за облако, будто больше не желало освещать этот дом. Эмму охватило чувство стыда и гадливости к самой себе.

Что в моей жизни было хорошего, думала она? За последние несколько лет - только спасение Ёжиньки. А сегодня это единственное хорошее я взяла и уничтожила. Выбросила того, кто был нужен больше всех. Что я наделала? В кого я превратилась? В тварь бездушную.
 
По щекам Эммы покатились самые настоящие солёные слезы. Она уткнулась лицом в то, что всё это время держала в руках: что-то мягкое, знакомо пахнущее, свекольного цвета, и громко разрыдалась.

Потом стало легче. Будто внутри растаяла глыба льда и выплеснулась слезами наружу. Освободила место для светлого и доброго.

- Красивыми рассуждениями пастернак не помаслишь, сказала Эмма, надевая сапоги. - От одних слов пользы мало. Надо действовать, пока не поздно. Пока солнце не село. Надо же, сто лет не ревела, а теперь хорошо-то как! Будто помолилась, а Бог ответил, списал все грехи и пообещал впустить в рай.


              * *
В то время как богатое воображение Эммы, мчащейся по лесу с корзинкой в руке, рисовало всякое ужасное: Ёжинька, умирающий от одиночества, от голода, от холода, от засухи, болезни, от жестокого зверя, сама она умирала от страха не найти его. О коленке уже и думать забыла - нестерпимо болела душа. Беспокойство обжигало сердце.
Она вспомнила недавно прочтённую в журнале статью о том, что ёжики не привязываются к человеку, не чувствуют радости и не отзываются на своё имя. Эмма не поверила тогда ни одному слову. Ёжинька её обязательно услышит, узнает голос и найдётся. Потому что между ними любовь. Она это сегодня поняла. Любовь не подчиняется научным трактатам, пренебрегает законами, творит чудеса. Она найдет его с Божьей помощью, попросит за всё прощения. Плохое забудется, хорошее впереди...

               
              * *
Он узнал её голос. Выкатился колобком под самые ноги. Был орошён слезами радости и бережно усажен в старую корзину, будто на императорский трон. Корзина оказалась ветхой, пыльной, в заплатках и  пахла кухонной тряпкой. Но Ёжиньке в ней было так прекрасно и приятно, словно ребёнку в чудесной кондитерской лавке. Лучше быть нужным в некрасивой корзине, чем  брошенной вещью в тёмном лесу.
Высоко над ним мелькали белые  облака и кружева из веток деревьев: Эмма, едва касаясь земли, летела домой.

PS: Часы ходят. Кукушка безудержно врёт: то отстаёт от времени, то забегает вперёд, но в любом случае обещает долгую и беззаботную жизнь.