Старые пыльные истины

               
                Эссе.
           …. Он  неторопливо, а потому  долго ходил по трескучим от возраста половицам  чердака. В памяти один  за другим всплывали эпизоды из, казалось бы, недалекого еще детства. Вот он выпускает из  чердачного окошка бумажные самолетики, сложенные им из вырванных тетрадных  листков. Самолетики вышли несуразными,  кривыми и косыми, и летали так, как хотелось им, самолетикам, а вовсе не так, как ему – храброму и умелому пилоту из «Маленького принца». Один из них неожиданно полетел в сторону соседского двора и приземлился прямо в огороде, на клубничной грядке злой соседки Клары Захаровны, а он тогда сильно испугался, что она найдет этот самолетик, разберет его на запчасти и он превратится в листок обычной школьной тетради по русскому языку, Клара Захаровна почитает написанные на нем упражнения, увидит подчеркнутые  красным ошибки и большую  «двойку» в конце и как-то поймет, чья это была тетрадка, и принесет этот листок его родителям, а они поймут, куда умудрилась «потеряться» эта тетрадка;
            Вот он скручивает записку со своими тайными желаниями, прячет ее в спичечный коробок и закапывает в уголке ( в том или в этом?), дав себе слово, что ровно через двадцать лет откопает этот коробок и сверит написанное в нем с тем, чего достиг в жизни. Он забыл об этом детском  обещании, да и где он был через двадцать лет? Кажется, тогда он ловил крабов на Камчатке. Он насмотрелся на этих агрессивных тварей, натрогался их, они много раз умудрялись хватать его пальцы своими клешнями, прихватывая их иногда до крови. И да, он наелся их нежного белого мяса на всю оставшуюся жизнь.
   Вот он подкармливает мышек сырными крошками. Он оставлял сыр для них всегда в одном и том же месте, в правом углу за балкой, мышки к этому привыкли, как привыкли и к нему и даже почти перестали его бояться, и он, застыв и стараясь не шевелиться, с  радостной детской  улыбкой, не стесняясь отсутствия зуба, наблюдал, как они, пошуршав где-то в стенах, неожиданно появлялись непонятно откуда, хватали быстро кусочки сыра и также быстро пропадали в темноте и шорохах загадочной чердачной жизни.   «Наверное, они понесли сыр своим детям»,- думал он, счастливый от мысли, что в мышиных семьях сейчас начнется пир.
  Освобождая лицо от чердачной паутины, неприятно прикасавшейся к коже,  он задел ногой какой-то  холмик, слепленный то ли из грязи, то ли из чего-то, ставшем грязью за долгие годы.  Холмик этот звякнул почти как стекло. Он поднял его, обтер, как смог, найденной рядом старой газетой, и в руках его оказалась  пузатая стеклянная бутылка. Он подошел к чердачному окошку и попробовал рассмотреть ее при солнечном свете. На темной от времени и грязи этикетке он рассмотрел контуры пальмы, силуэт парусника с раздутыми ветром парусами и блеклую надпись «RUM». Он не поверил сразу, что это именно та бутылка из-под  ямайского рома, которую он привез в подарок отцу из своей первой «кругосветки». Сколько же тебе уже лет, дорогая? Помнишь ли ты, как оказалась на этом чердаке? А он вспомнил.
  Ром этот они выпили с отцом в тот же вечер после русской бани с дубовыми вениками. Хотя после русской бани обычно пьют русскую водку – они пили ямайский ром. Питье это для них было непривычным, но закусывали они его привычными для себя блюдами: рассыпчатой вареной картошкой с укропом и зеленым, с грядки, ядреным лучком, тающим на языке салом с яркими мясными прожилками,маринованными груздями, жареной кровяной колбасой с яичницей. Первая его «кругосветка» длилась почти полгода, они перевозили различные грузы с континента на континент, из одной страны в другую. Когда он был еще мальчишкой,  отец как-то обмолвился, что всю жизнь мечтает попробовать настоящий заморский ром. Откуда у него, рожденного среди Полесских болот, появилось такое желание – неизвестно, но, наверное, именно из-за своей необычности оно ему и запомнилось. Вообще семья его состояла из необычных людей. Отец всю жизнь проработал на лесопилке, благо, леса вокруг росли густые и работы ему всегда хватало. Мама была воспитателем в совхозном детском садике. За границей – даже в соц.странах, - им побывать не удалось. Маме очень нравились индийские фильмы, Радж Капур был ее любимым артистом, ей нравилось, как танцуют женщины в  этих фильмах, в какие яркие одежды они закутываются.
     Со своей второй кругосветки он привез ей настоящее сари. Он купил его в лавке в Калькутте, вернее, выменял на свои командирские часы производства Чистопольского часового завода. Часы были классные: с будильником, автоподзаводом,влаго и пыленепроницаемые, противоударные, светились в темноте и имели еще много разных функций. Их подарил  ему друг Сашка, которого он отбил от напавшей на него  на мелководье возле Западной Африки акулы. Она успела куснуть друга за ногу, но все обошлось и врачам удалось сохранить Сашке конечность, хотя вскоре ему пришлось списаться на берег. Расставаясь он и подарил ему на память  эти часы. А сидящий с кальяном в теньке возле своей лавки хозяин товаров, увидев у него их на руке, вцепился, как репей : продай да продай. Или давай делать «ченч». Вот он и решился обменять их на красивое яркое шелковое сари для мамы, на которое денег  у  него не хватало.   
     Как давно это все было. Целую жизнь назад. Мамы с отцом уже нет, а он не был на похоронах ни у него, ни у нее. Плохой он все-таки сын. Ведь не может служить ему оправданием то, что несколько лет он жил в разных даос-ких  монастырях, запрятанных среди гор и буйной растительности, почти не контактируя с внешним миром,  и получается, что он то там жил: засыпал на жесткой циновке, рано утром вскакивал, постигал премудрости нездешней, чужой жизненной философии, пытаясь превратиться в точку на теле жизни, подкреплял организм непривычной едой, истязал его, организм, разными физическими и духовными практиками, иногда выбирался в ближайший город, чтобы послать родителям денег, но жизнь эта оказалась для него по-хожа больше на бегство от всего привычного, чем на погружение в себя, в свою глубину. Да и была ли она, эта глубина?  Он словно бы спрятался от остального мира.От пожилых уже, часто болеющих родителей, от брата и сестры, живущих в России, от своей бывшей жены, от своих настоящих детей. Разве посылаемые им подарки и деньги  могли заменить близким людям его отсутствие? И он прозевал похороны своих родителей. Завтра он пойдет на кладбище, к ним. И будет каяться и просить прощения. Это, конечно, не соответствует философии, которую он постигал в даосских монастырях, но он понял  для себя, после десяти лет погружения и постижения понял,  что его душе ближе все-таки прыжки через горящий костер и пускание венков в ночь  на Ивана Купалу, купола родных обшарпанных церквушек, разбрасывающих солнечных зайчиков по округе в ясный день,  иконы с Ликами Святых и запах чадящих стеариновых свечек, нудное порой чтение  Библии на тяжелом для восприятия старославянском языке батюшкой,чем бесконечное повторение древних мантр,  попытки переместиться в точку и приторный запах местных благовоний. Его славянская душа, выросшая на родных просторах,  не смогла вместиться в пространство, выделенное ей чуждой для нее философией. Да  и гречневая каша с кусочком желтого маслица гораздо вкуснее маисовой или кукурузной каши.
        Эта бутылка должна помнить, чем он наполнил ее тогда, почти сорок лет назад. Подождав, когда родители уснут, он, как тогда, в детстве, как  мальчишка, прокрался на чердак, крепко держа красивую пузатую бутылку в руке, и нашептал в ее широкое горлышко, словно в чуткое подставленное ухо, слова о том, чего ему не хватает в жизни и что бы он хотел от жизни получить. Он укладывал эти слова слоями, друг на друга, они ложились весомо и плотно, словно густой, вкусно пахнущий мед укладывается на кусок черного хлеба, стекая волной с деревянной ложки, которой ты зачерпываешь его из трехлитрового бидончика. Он понимал, что занимается ребячеством, ему ведь уже не 12 лет, он закончил мореходку, прошел почти по всем океанам, имеет прививки почти от всех опасных и страшных болезней, поджидающих иноземцев в разных экзотических странах, он понимал все это - но почему-то сделал так. Может быть, он тогда окончательно прощался с детством? Интересно, что с ними стало за столько лет, со словами, которые он закупорил  в бутылке из-под ямайского рома? С мечтами, которые он одел  в  эти слова?
               Он присел на старый венский стул, стоящий возле окошка. Возможно, именно на этот стул  его, маленького и взволнованного предстоящим действом, ставил перед гостями отец, и он, сбиваясь и краснея от неумелости, читал стишки про елку и Деда Мороза,про Машу и мячик, и как он неожиданно похоже пытался прорычать известную всем фразу: «Ну, заяц, погоди!» и с изумлением наблюдал, как меняются лица у взрослых, как у них расправляются морщины, пропадают складки у носов, словно уползая куда-то в глубину, и появляются улыбки, и они начинают громко хлопать в свои натруженные ладони и хвалить его, маленького мальчика, сумевшего вызвать у них улыбку и умиление.
   Он протер как можно тщательнее бутылку носовым платком( ничего, даже если не отстирается!), и аккуратно начал вытаскивать пробку из горлышка бутылки. Это, конечно, не волшебная лампа с запертым внутри нее джинном, но осторожность не помешает. Пробка вытащилась с  хлопком.Он поднес бутылку к носу и слегка вдохнул выходящий из нее воздух. Конечно же это она – любовь, только она может так благоухать. Запах сирени, цветущего яблоневого сада, мокрый запах утренней росы. И запах волос  любимой женщины. Его он ни с чем никогда не спутает.
            Он вдохнул еще и поймал волну следующего запаха. Запах только что отточенного стального клинка. Еще не остывший. Горячий.Уверенный и сильный. Это запах мужества.
   Следующий запах был мягоньким,  бархатистым, молочным. Так пахнут крохотные детки, груднички. Запах нежности.
  А это запах злости. Резкий. Бьющий в нос, вышибающий слезу из глаз. Он тоже имеет право быть и жить.Ведь вокруг нас столько этой злости. Море разливанное.
  А вот и лесть. Обволакивающая, сладенькая, с виду приятная. И пахнет так безобидно, как карамелька.
   И тут его в лицо что-то ударило. Сильно и беспощадно. Безжалостно и больно.  Как  бьют враги. Он едва не свалился со стула. «Ненависть, - подумал он.- Только  она по  своей силе может соперничать с любовью.»
          Он перенюхал все запахи, спрятанные им в бутылке более двадцати лет назад. Они сохранились все. Ни  один из них не пропал. Запах одних немного ослаб, почти выдохся, запах некоторых усилился. Ярче всех пахла любовь. Ее аромат вскоре заполнил весь чердак. « Неужели во мне тогда было столько любви?  Ведь отдавать  можно только то, что есть  и что  сохранилось.«  Он вспомнил притчу о десяти минах. И еще о том, что надо делиться. Делиться он будет любовью. Самым ценным, что у него сейчас есть. Самым ценным, что  вообще бывает  на земле. Потому как делиться надо именно самым ценным, лучшим.
  Он отыскал в пыли чердака маленькие баночки с крышками – в таких когда-то  продавалось детское пюре, - и начал наполнять  их из  бутылки, нашептав в каждую много разных нежных слов. Он знал, что экономить на этом не надо. Знал из собственной жизни. Когда-то он был скуп на добрые и нежные слова, но понял это чересчур поздно – когда говорить их стало некому.Вокруг него были только стены аскетичных даосских монастырей. А этим стенам нежные слова не нужны. Как не нужны они были местным женщинам. Женщин ему иногда хотелось, но говорить эти слова им, с замысловато  раскрашенными сурьмой лицами, похожими на печеное яблоко, нет. И чем больше времени он находился  среди этих суровых, очень редко улыбающихся людей, тем чаще думал, что люди эти не способны воспринимать звучащие в их адрес нежные слова, что устроены они как-то иначе, по-другому. И им этого не надо. Совсем. Живут же они без этого как-то.
         Местные мужчины для него выглядели еще суровее. Их бронзовые лица были порой похожи на каменные изваяния, а в глубоких  и резких складках  казалось, скрывались   пыль и песок местных гор. Но именно эти молчаливость,  немногословность и сосредоточенность на чем-то внутреннем привлекали. Казалось,  что внутри каждого из них сидит маленький Будда. Свой, строго личный.Помогающий хозяину выбирать правильный жизненный путь. И хотелось рассмотреть этого Будду.
      И вот он не спеша и основательно обходит улицу, на которой вырос. Заходит в каждый двор. В каждый дом. Здоровается с вышедшими  ему  навстречу хозяевами. Многие узнают в немолодом уже человеке в странных для их равнинной местности широких одеждах его- мальчика, потом подростка, потом бравого парня в отлично сидящей на его ладной фигуре военной форме с рядом различных красивых значков на груди. Обрадованно приглашают в дом выпить-закусить или просто по чашечке чая. Он не отказывается от чая. Не спеша и взвешенно рассказывает о себе. Где побывал за эти годы. Что повидал.Что вынес из увиденного. Каким личным опытом  и какими впе-чатлениями может поделиться.И обязательно просит принять в дар флакончик с различными благовониями. Он знает, кому что дарить.Знает, кто из соседей нуждается в мужестве, кто – в доброте. Кто – в силе воли. И еще он знает, что все они , без исключения, нуждаются в любви. Ее ведь не может быть много, потому что сколько бы много ее не было – ее всегда будет не хватать.
                Если отдавать ее другим не жалея, не скупясь,не оставляя «трохи для себе» - она к тебе обязательно вернется. К тебе ее придет  даже больше, чем ты отдал. Обязательно вернется. Может быть, не тут же, не сразу. Но вернется.
                Так закончилось многолетнее путешествие по Земному шару и окрестностям человека, который пытался найти себя.Он прошел по всем имеющимся морям и океанам, он много лет изучал различные учения и философии и в конце-концов понял одну простую вещь: не надо искать себя где-то далеко и в непривычном, не свойственном тебе  месте. Надо просто внимательно оглянуться вокруг. И ты обнаружишь себя именно там, где тебе и положено быть. Он обнаружил себя  посреди Полесских болот. И понял, что это именно его место.
  А истины, какими бы древними они не были, не могут быть пыльными. Они могут быть просто покрытыми пылью. Но при этом оставаться живыми.
03.07.25