Переправа

Река спала. Широкая, ленивая после летнего зноя, она лишь изредка морщилась мелкой рябью, давая знать – живая. Ферапонт сидел на корме своей плоскодонки, «Катюши», так он ее звал. Не спеша чистил весло ножом. Стружка, тонкая и влажная, падала в воду, тут же уносилась слабым течением. Пахло смолой, сыростью и рыбой. Знакомый запах. Домашний.

Переправа была нехитрая. От Соснового Яра до Березового Куста – саженей сто, не больше. Но без «Катюши» – ни туда, ни обратно. Мост – вверх по течению, за поворотом, версты за три. Не для здешних нужд. Ферапонт знал всех: кто на сенокос спешил, кто к врачу в райцентр, кто в гости, а кто и с гульбы – тишком, чтоб дома не слышали. Он был первым вестником, последним провожатым, молчаливым хранителем малых тайн. Его «кабинет» – река да два берега.

«Катюша» тихо поскрипывала у старого, вросшего в землю причала из лиственницы. Ферапонт плюнул на нож, протер тряпицей. Весло стало гладким, как девичья кожа. Он любил эту работу. Любил упругое сопротивление воды, когда вонзал весло, любил мерный ход лодки, любил молчание, прерываемое лишь всплеском да криком чайки. Любил лица людей, когда они ступали на берег – облегченные, озабоченные, радостные. Он был частью их пути.

Шум мотора разрезал тишину. Со стороны Соснового Яра, пыля по проселку, выкатил «УАЗик» председателя. Вылезли председатель Григорий Иванович, весь в пыли, и двое незнакомых, городского вида, в белых рубашках. Подошли к причалу.

– Здаров, Ферапонт Савельич! – крикнул председатель, слишком громко для речного берега. – Работаешь?

Ферапонт кивнул, не вставая. Ножом провел по ногтю – проверял остроту. Знакомые, да незваные. Чуял, дело не к добру.

– Это вот, – Григорий Иванович махнул на гостей, – комиссия. Насчет моста нового… того… который выше.

Один из гостей, потоньше, в очках, заговорил веско:
– Объект вводится в эксплуатацию на следующей неделе. Современный, железобетонный. Автомобильная дорога прямая теперь. Без объездов.

Ферапонт молчал. Смотрел на стружку в воде. Она кружилась, цеплялась за водоросль.

– Ну, и… – Григорий Иванович замялся, зашаркал сапогом по причалу. – Соответственно, переправа эта… она теперь, как бы… не актуальна. Нецелесообразна. Люди мостом поедут. Быстрее, удобнее.

Второй гость, потолще, добавил, будто милость оказывая:
– Ты не беспокойся, дед. Тебе же легче. Отдыхай. Пенсию получаешь? Получай. Рыбачь на здоровье.

Ферапонт поднял глаза. Не на гостей. На председателя. Григорий Иванович отводил взгляд, разглядывал свой «УАЗик».

– Так что, Ферапонт Савельич, – выдавил председатель, – считай, с завтрашнего… ну, с понедельника… переправу закрываем. Лодку… ну, ты понял. На балансе у администрации была. Сдашь в гараж. Или… куда скажут.

Гости согласно закивали. Тот, что в очках, достал блокнот, что-то записал. Потом оглядел реку, причал, «Катюшу» с видом человека, закрывающего ненужную страницу. Пахнуло от них потом, бензином и чем-то чужим, бумажным.

– Всё? – хрипло спросил Ферапонт.

– Всё, всё, отец, – бодро сказал толстый. – Не задерживаем. Работы у тебя теперь – хоть отбавляй. На печке греться.

Они уехали так же внезапно, как и приехали, оставив облако пыли и пустоту. Ферапонт сидел на корме. Весло лежало рядом, чистое, ненужное. Он провел ладонью по борту «Катюши». Шершавая, теплая от солнца древесина. Знакомая каждая щербинка, каждый сучок. Он помнил, как спускал ее на воду тридцать лет назад. Помнил первый рейс. Помнил все.

Он посмотрел на ту сторону. Знакомые окошки, сарайчик, лодка рыбака, вытащенная на песок. Все то же. И все не то. Мост, невидимый отсюда, перерезал не только дорогу. Он перерезал ниточку, которой Ферапонт был привязан к людям, к их жизни.

Солнце поднималось выше, припекало спину. Мухи загудели. Где-то вдалеке, со стороны нового моста, донесся гудок грузовика. Чужой звук.

Весь день он просидел так. Никто не пришел. Никто не позвал: «Ферапонт! Перевези!» Никто не махнул с того берега рукой. Тишина была непривычная, гулкая. Только вода по-прежнему лениво шлепала о борт. Та самая вода, что столько лет несла его лодку туда-обратно. Теперь она текла мимо. Просто текла. Без дела. Без смысла. Как и он.

К вечеру он встал. Размял затекшие ноги. Взял весло – не как рабочий инструмент, а как посох. Вытащил «Катюшу» чуть выше на берег, под раскидистую иву. Привязал покрепче. Не к причалу – к иве. Как будто прощаясь. Потом медленно пошел по тропинке к своей избе на окраине Соснового Яра.

Изба была темная, прохладная. Он затопил печь, хотя летом не топили. Поставил чайник. Сидел на лавке у окна, смотрел в сторону реки. Но видно было только край поля да крыши соседних домов. Шум моста оттуда не доносился. Была тишина.

Кто-то постучал в дверь. Сосед, Мирон.
– Ферапонт Савельич! Ты чего дома? Лодка твоя под ивой… а причал пустой. Перевези, что ли? В Березовый надо, дело есть.

Ферапонт поднял глаза. Взгляд у Мирона был обычный, деловитый. Он не слышал новостей. Или забыл. Или не придал значения.

Ферапонт медленно встал. Посмотрел на связку ключей, висевшую на гвозде у двери. Ключи от гаража, куда велели сдать лодку. Потом посмотрел в окно. Начинало смеркаться. Река в сумерках становилась таинственной, глубокой.

– Идем, – хрипло сказал он Мирону, беря со стола фонарь-«летучую мышь». – Сейчас перевезу.

Он не взял ключи от гаража. Он взял фонарь. И вышел в наступающие сумерки. Навстречу реке. Навстречу «Катюше». Навстречу той единственной работе, которая еще имела смысл. Хотя бы на этот последний рейс.

А за поворотом реки, в стороне, где теперь была большая дорога, завыл еще один грузовик. Чужая жизнь шла своим чередом.