Терновый крест

Роман основан на вымышленных событиях,
однако в нём присутствуют элементы
реальных исторических фактов, взятых
из различных источников.

Часть первая. Эпоха и судьбы.
##Вступление
   Россия — великая и могущественная империя с бескрайними просторами и плодородными землями. Казалось бы, живи да радуйся, народ! Однако крепостное право раскололо русский мир, разделив его на два враждующих лагеря.
   Тяжелые, унизительные условия жизни доводили крестьян до отчаяния. Нищета, слезы наполняли чашу народного гнева. То и дело вспыхивали кровавые стычки, горели барские усадьбы. Царская власть, стремясь подавить мятежи, не щадила мятежников, жестоко расправляясь силой. Российские суды неустанно выносили суровые приговоры тем, кто вставал против господ.
   Сразу же за Уральским хребтом раскинулась матушка Сибирь. Именно она стала местом наказания непокорных. Через Тобольск днем и ночью тысячи каторжан шли по этапу, умирая от простуды и болезней. Весь Сибирский тракт был усеян людскими костями.
   Так, в 1697-м году «боярский сын» Петр Мелешкин повел из Тобольска в Нерчинск этап ссыльных в числе шестисот двадцати четырех душ, но к месту назначения пришли только четыреста три человека.
   Из двух тысяч пятисот арестантов, отправленных из Соликамска опять же в Нерчинск, за семь недель этапа умерло от голода и болезней пятьсот семнадцать ссыльных.
   Либеральные реформы царя Александра II оборачиваются еще более резким всплеском численности ссыльных в Сибирь – около трехсот тысяч человек за период с 1862 по 1881 годы, то есть около пятнадцати тысяч в год.
   Доставкой колодников в Сибирь ведал Сибирский, а затем Сыскной приказ.
В 1812-м году на том месте, где сливаются Иртыш и Ульба, посланец царя Петра I майор Иван Лихарев заложил Усть-Каменогорскую крепость. Названа она была так потому, что в этом месте Иртыш как бы вырывается из объятья каменных гор и гонит дальше свои воды по равнине – спокойно и величаво. Но вырывались здесь на волю и текли лишь сибирские воды, безжалостна была судьба узников этой крепости, немногим из них удалось выйти на свободу. В 1823 г. здесь для военнослужащих, осужденных на каторжные работы, отстроили особое Усть-Каменогорское военно-каторжное отделение. Невиданной жестокостью прославился этот острог. Невыносимые условия и тяжёлый труд на каменоломнях сводил заключённых с ума, превращал их в зверей, заставляя бежать.
    Первое массовое заселение Алтая началось во времена всевластия Акинфия Демидова. Пронюхав про его несметные богатства, алчный Демидов отстроил здесь Змеиногорскую и Колыванскую крепость. Укрепившись от набегов джунгар, не мешкая, Акинфий начал своё рудное дело. В сентябре 1729 года, на реке Белая (крепость Колыванская), он дал империи первую алтайскую медь. Со временем производство разрасталось. Ну, а с ростом производства росла и потребность древесного угля. Бездонным кладезём для его производства стал барнаульский бор. Заплакали под топорами алтайские березы, закурились дымком «волчьи ямы» (1). Рекой потянулись к Змеиногорску прокопченные угольные обозы.
  Чуден человеческий мир и подобен дикой природе. Вот, к примеру, возьмем травинку. Нес ее грешное семечко буйный ветер. Зацепилась она по божьей воле в голом поле. Глядь, а уж через пяток лет щетинится, зеленеет это пустое место.
  Так произошло и на Алтае. Как паук впился в него Демидов, создавая всё новые и новые поселения. Центром его паучьего царства стала крепость Барнаульская, возведенная на реке Обь. Сюда он стаскивал все добытые алтайские богатства. Отсюда он отправлял их в казну империи. Возведенные же на рудниках рабочие казармы положили основу человеческого жилья.
  Можно уверенно сказать, что с приходом Демидовых начал свое движение Алтай. Обозами шли сюда стрельцы, казаки, а с ними и вольные землеробы. Облюбовав в округе пригодные места, ставили они свои жилища со временем образовывая станицы и села.
   
## Беглец
   Февраль. Змеиногорский уезд. Год 1864 от Рождества Христова.
Суровой для всего живого выдалась эта зима. Даже седобородые старики не припоминали таких зим. Жуткий холод сковал и обездвижил всё живое. Падала, замерзая на лету, оголодавшая птица. Вокруг «прокуренных» березняком изб, чернели окоченевшие воробьи не сумевшие забиться под тесовой стрехой. Но природа милостлива, и к концу января потеплело. Морозы сникли, а на смену им пришли буйные метели. Белая пелена затянула небо. Гудел лес под напором ветра. Скрипели вековые сосны, с треском роняя отяжелевшие промерзшие сучья. Голодный волчий вой заполнил обезлюдившую степь. Упаси боже кому-то в это время оказаться вдали от жилья. Сибирь — дикий край, здесь от села до села не докричишься.
  Верст восемьдесят на запад от Змеевской крепости, вдоль кромки соснового бора, дымил трубами поселок Александровка. Версту южнее от него, под вековыми соснами, кутался в пурге казенный «застенок» (2), в простонародье «кардон». Хозяйничал в нем смурый объездчик Федор Колычев, зять александровского старосты Ивана Титка. На вид ему было около сорока пяти лет. Этот крепкий жилистый, мужик был грозой всей округи. Без его ведома, никто из сельчан не рискнул бы на порубку леса. Жил он с женой Еленой и белокурой дочкой Анфисой. В народной среде слыл человеком нелюдимым, с темной душой. За все годы своей жизни, сдружился он лишь с охотником Мишкой Власовым. В силу этой причины ходили о нём разные сплетни.
  — Тять, а тять! — толкая, будила в ночи храпевшего отца Анфиса.
  — Чего тебе? — буркнул валявшийся навзничь Фёдор и повернулся на бок.
    — Кто-то во дворе у нас. Слышь, будто в дверь кто-то шаркает, — тихим голосом прошептала во тьме дочь.
    — В голове у тебя шаркает, — сердито одернула ее разбуженная Елена. — Перезрела девка. Мужа бы ей. Да где взять? Придурошный тятька всех распугал. Иди спи!
    — Цыц ты! — рыкнул на нее Федор, наострив уши. — Надысь и вправду кто-то шкребется. Дойду-ка, гляну. Ну-кось! — сопя, перелез он через жену и направился к печи.
В углу у каменка, замычал разбуженный телок.
    — Кызь ты, шалава! — раздраженно пнул его Федор, шаря в зеве печи сохшие валенки. Найдя их, кряхтя обулся и, накинув тулуп, шмыгнул за порог. Вслед ему через дверь в дом ворвалась снежная буза. Ощутив голыми ногами её холод, Анфиса поёжилась, но продолжала, чуть дыша, прислушиваться к звукам уличной темноты. Но оттуда доносился лишь вой ветра. Дверной скрип оборвал любопытство. Напряжение сменил испуг. Она вздрогнула. В дом вошел Федор.
    — Анфиса! — соскреб он пятерней налипший на бороду снег. — Одевайся, пособишь. Человек там упал. Поможешь в дом надо занести. Одному не осилить.
Обув наспех ноги, сняв с гвоздя овечью доху, дочь тенью пошла за ним во двор. За порогом, крутя снежную бузу, бушевал буран. Сдерживая его силу, неистово бился с ним могучий бор.
  В шагах трех от сеней нога Анфисы уперлась во что-то твердое. Наклонилась,
она нащупала человеческое тело. Незнакомец лежал без движений, свернувшись калачиком.
   — За ноги бери! — сквозь вой пурги проорал Федор.
Оторвав от снега, шатаясь, они с трудом втащили замерзающего в дом. Елена запалила лучину. Тусклый мерцающий свет выхватил из темноты окоченевшее тело молодого мужчины. Его тюремный бушлат, насквозь покрывала ледяная корка. На первый взгляд это был мертвец. Признаки жизни подавали лишь тающие снежинки, слезой стекавшие с русой бороды. Стоявшая в сторонке Анфиса жадно всматривалась в черты незнакомца. Заросшее бледное лицо беглеца было один в один как у того, которого она видела в своем видении.
  «Это он! Это он!» — вдруг истошно забилось ее сердце.
   — Отец! Да он же беглый! — прервав ее думы, ахнула Елена и быстро осенила себя крестом.
   — Беглый не беглый, нам какая разница? Человек это божий, — пресек ее всплеск муж.
   — А как за этим божьим человеком казаки нагрянут? Тогда как? Вместе с ним в каталажку?
— Да уймись ты! Не умирай загодя, — усердно стягивал с вялого тела раскисшую одежду Фёдор. На ноги встанет, уйдё... — Крест?! — удивлённо вскрикнул он и повернул голову к жене.
   — Чего? — не поняла Елена.
   — Да крест, говорю, у него, матери моей!
На обнаженной груди беглого темнел старообрядный терновый крест.
   — Знамо дело, неспроста ты к нам шел. Крест тебя вел. Откуда он у тебя? Ну да ладно! Опосля про то познаем. — рассуждал вслух потрясенный Федор.
— Перевяжи-ка, мать, теленка. Перетащим его к печи. Да постели ему чего нибудь! Недовольно ворча, Елена привязала телка к спинке кровати и раскинула на пол собачий тулуп. Уложив немощного, Федор повернулся к дочери.
— Анфиска, жир барсучий неси!
Анфиса, шлепая босыми ногами, стрелой метнулась к висевшему у стола шкафчику. Подав тятьке чашку, тут же ужом скользнула за его спину. Укрывшись в темноте, она с трепетом принялась разглядывать обнаженное тело. Это было ее первое доступное знакомство с интимными местами мужчины. От увиденного, груди вдруг наполнились. Представив их близость рука девицы машинально скользнула между ног, а по телу пронеслась истомная дрожь. Не в силах сдержаться, застонала Анфиса в этот сладостный порыв.
   — Чаво вылупилась? Брысь отсюда! — услышав стон, прервал ее блаженство Федор.
Пыхнув жаром от стыда, Анфиса тот час скрылась в горенку и забилась под одеяло.
   — На! — растерев беглеца, протянул Елене пустую посудину Федор и со знанием дела укутал его в тулуп. — Ну вот и всё. Теперь он в руках божьих. Выдюжит, значит, будет жить. Эко мы с ним закружились, почитай утро уже. Пойдем мать спать.
   Перекрестившись, Елена задула лучину. И, зевнув, вслед за мужем рухнула на постель. Не успела ее голова коснуться подушки, как она уже сладко захрапела. Крепкие нервы, и поразительным был сон у этой пары.
   Не спалось лишь одной Анфисе. И на то у нее были свои причины. Два месяца назад ходила она к бабке-гадалке. А в сочельник, уединившись в горенке, гадала на суженого. В полночь под образом Христа, как наказывала бабка, зажгла Анфиса свечку. Затем трижды прочла молитву и закрыла глаза. Поначалу ее поглотила темнота, потом в центре ее начал медленно разрастаться желтый круг. Манящая сила его была так велика, что она вошла в этот золоченый омут. Холодный страх иглами тут же пронизал все тело. Перед ней предстало лицо бородатого мужчины. Ледяные сосульки свисали с его русой головы, а на бледных щеках искрились бусинки слезы. Мужчина вдруг открыл свои голубые глаза, посмотрел на нее и сквозь посиневшие губы издал жуткий крик: «Замерза-ааю я, любимая-ааа»!
Вскрикнула в ужасе Анфиса. Ноги ее подкосились, и она с грохотом рухнула на пол. На шум прилетела перепуганная спросонок Елена, обругав дочь перезрелой дурой, задула свечку. С той поры лишилась девица спокойствия. Жила она в ожидании какого-то страшного события. «Неужто это свершилось. Неужто это он?» — мучилась в догадках Анфиса. Томно ворочаясь в постели, она ненароком вспомнила про бабку.
— «Бабка! Вот кто может всё истолковать! Завтра же схожу к ней». От этой мысли ей стало легче, и она уснула.
    (1) «Волчьи ямы» — для отжига древесного угля отрывались ямы, в эти ямы закладывали сухие сучья и березовые стволы, затем их поджигали и присыпали землей. Эти ямы в Сибири назвали «волчьими».
    (2) «Застенок» — хутор.

##Анфиса
    Анфиса в семье Колычевых была единственным ребенком. Ее рождение для Григория Титка, было исконно радостным событием.
    Впервые свет она увидела утром под весенние раскаты грома. Вопреки бурной природе, появилась Анфиса тихо. Принимавшая роды бабка-повитуха сразу же это приметила.
   — Славная у тебя, Мироновна, внучка. Смирная будет.
   — Твои бы уста, Михеевна, да до Бога! — перекрестилась та, вспомнив тут же буйный норов своего чада.
Последнее время Олеся Мироновна жила при дочери, карауля ее на сносях. Под вечер, с клубами пыли, прилетел на кордон вспотевший дед, Титок Иван Григорьевич
   — Мужик? — с жаром кинулся он с порога.
   — Девка. — остудила его порыв Мироновна.
   — Девка. Ну это еще лучше. Дай хоть одним глазком взгляну!
   — Еще чего! Весь как черт в пыли. Да не еще дай бог сглазишь дитя! — преградила путь Мироновна. — Иди-ка лучше отца поздравь. Вон, кажись, Федька с объезда вернулся.
До утра пил Титок, обмывая рождение внучки.
   — «Нет, батя, кукиш тебе! — говорил он злобно сам себе, до одури глотая полугар под запах черемухи. — Плевал я на твое проклятие, будет наша с Олеськой любовь жить!»
   — Федька, ты даже не знаешь, как меня уважил, — икая лобзал он макушку зятя. — Теперь мне и помирать не страшно. Мы теперь одной семьей должны держаться. Олеська пусть за внучкой приглядывает, дурного не будет. Да я, ежли что, любому горло порву! Правильно я говорю?!
Но охмелевший зять лишь мычал изредка поднимал обвисшую голову. Крепкая сивуха без особого труда сломила непьющего Федора.
   Так и выросла Анфиса на два двора. Впитывая в себя ласку бабушки и грубое общение родителей. А в мае, когда ей исполнилось шестнадцать годков, на кордон неожиданно завернул друг отца Михайло Власов. Пробыв немного, обсудив что-то с предками, распрощавшись, уехал. Но в скорости под вечер прикатил он со своей женкой. Елена накрыла стол. Спрятавшись в горнице Анфиса слышала, как, чокаясь, они шумно обсуждали ее сватовство. Но в этот самый разгар вдруг у ворот заржал конь. Скрипнула дверь, и в дом вошел пронюхавший сие дед Иван.
   — Что это вы здесь за посиделки устроили? — недобро взглянул он с порога.
   — Да вот Анфиску пропиваем. Присаживайся к нам, батя, — почувствовав неладное, затрусил перед ним Федор.
   — Во как!? А с нами вы значит забыли посоветоваться? Или мы вам уже не в счет?
   — Сыну мому, Митьки, приглянулась ваша Анфиса. — «Как цветочек, говорит»! Вот хотим породнится, — радостно влез в разговор «новоиспеченный» сват.
   — Не этот цветочек твоему Митьки рвать, — оборвал его радость Иван. — Пущай пока растет. Поворачивайте оглобли до дому.
Побледнел Михайло Власов.
   — Забижаешь, Григорич! Мы хоть не ходили в казаках, но люди не последние. Смотри, не прокидайся. Митька мой, жених видный, за него любая пойдет.
   — Вот и ступайте с миром, выбирайте ему любую. О нашей пока никакого толка не будет, — решительно отрезал Иван, приоткрыв дверь.
Сердито хлопнув калиткой, вылетели со двора Власовы.
   — Батя, зря ты так! — понурился Федор. — Не по-человечески это.
   — Вечно ты не в свои сани лезешь! — в след ему злобно накинулась на отца Елена.
   — Поговорите мне еще! — осадил их Титок.
Дурная слава об этом сватовстве вмиг разлетелась по округе. И вот уже свой двадцатый год ходила в девках Анфиса.

##Сибирское казачество
   Когда-то привел в Сибирь свое войско атаман Ермак. Укрепившись по Иртышу, двинулись казаки к подножью Алтайских гор. По древним славянским поверьям, таилось здесь где-то средь горных озер чудное Беловодье. Проливая кровь в сечи с кыргызами (1), рыскал Ермак в поисках этой райской обители. Но так и не найдя божьего уголка, погиб он в пьяной стычке.
   Потеряв атамана, разбрелись казаки по Алтаю. Блуждая по диким местам, прибились они к чалдонским дворам (2). С подозрением отнеслись те к пришлым братьям. Но вскоре сблизил их единый русский язык. К тому же в местных поселениях женская половина испытывала мужской голод. Тяжелый быт и свирепый климат первыми вырывали из семей мужчин.
Переженились казаки на местных девках. Осели на Алтае и разбили свои казачьи поселения. Сытно зацвели их станицы. По округам паслись стада овец и коров, нагуливая вес изобилием сочных трав.
   Вот так и положили выжившие ермаковцы основу Сибирского казачества. Особый рассвет сибирского казачества произошел с приходом Демидова. Привыкшие к морозам, хорошо владевшие оружием, они были лучшей охраной в перевозке грузов, а со временем и городовой службы.
Испокон богатства Сибири манили чужеземцев. Пользуясь бесконтрольностью границ, тянули они свои грязные лапы к несметной кладовой России. Тогда-то, наконец, и встревожились в Питере. Огромную роль для сибирского казачества сыграл посланный Петром первым князь Гагарин. Хоть и повешен был Матвей Петрович, но сделал он для укрепления Сибири немало. При нем заложенные и отстроенные крепости: Омская, Железинская, Ямышевская, Семипалатинская, Устькаменогорская, Бийская, Петропавловская и Пресногорьковская несли службу многие лета. По ходатайству Гагарина начинается создание линейного казачества. Он же добивается введения должности единого сибирского атамана. Позже им становится сотник Железинской крепости Федор Анциферов. Началось массовое укрепление сибирской пограничной линии. А уже к концу текущего столетия было сформировано Сибирское Казачье Войско. По новому положению оно носило название «Сибирское линейное казачье войско». Впервые в истории сибирское казачество получило правильное военное устройство в составе десяти отделов мирного времени. На тот момент на службе в Сибирском линейном казачьем войске состояло около шести тысяч человек.
   Величайшим указом был определен служивый статус:
— каждый курень получал пожизненное право на земельный надел от шести десятин на душу;
— на службу в казачьи полки зачислять с семнадцатилетнего возраста;
— служивых наделить жалованием: для низших чинов от шести рублей, взводным урядникам от восемнадцати рублей, вахмистру от двадцати шести рублей. С оплатой один раз в два месяца. В военное время казачье жалование удваивалось;
— ежегодно выдавать казенный паек по три четверти муки на каждого в год; — для. конного состава
– фураж по семь четвертей овса на год; — закрепить право заготовлять сено по цене две копейки за пуд и беспрепятственно ловить рыбу на всех сибирских реках. В военное время отделы преобразовались в конные полки.
   В 1809 году полкам пожалованы десять знамен в виде бунчуков, а войсковым знаменем стало знамя томских казаков, полученное в 1690 году.
   С 1812 года отделы были ликвидированы и переименованы в десять казачьих полков.
   За заслуги перед Россией сибирское войско было удостоено особой форменной одеждой уланского типа, не имевшей аналогов ни в каких других казачьих войсках. Кроме того, только сибирским казакам разрешили носить оружие по старинному обычаю сибиряков — карабин на левой стороне, а боеприпасы на правой.
   За «усердие и исправность к службе» войско получило свою первую награду — флюгера на пики с надписью «В ввящее отличие, усердие и исправности в высочайшей службе».
   В начале девятнадцатого века открыли первые школы для казаков действительной службы, а через два года после их открытия было введено обязательное начальное образование. Для подготовки офицеров в Омске в 1813 году создали войсковое училище, и уже в 1830-х годах образовательный уровень офицеров-сибирцев был выше, чем у их сослуживцев по Киргизской степи — уральцев и оренбуржцев. Тогда же войско стало выделяться образованностью урядников и многих рядовых казаков.
   Но не только караульную службу и охрану границ несли казаки, но возродили они и культуру земледелия. Казацкая косуля впервые резанула девственные алтайские земли. Тесня вековые ковыли, густо заколосились хлебные поля. Не виданное доселе зерно получили сибирские казаки. Каравай с его муки имел божественный вкус, а хлебный дух разносился до семи верст в округе.
   Еще сама императрица Екатерина Великая, отведав сибирский ситный, с восторгом воскликнула: — Это изумительно! — и посмаковав немного, добавила властно, — пора вам, господа, пересмотреть свои колониальные взгляды на Сибирь и взять ее под заботы империи. Ибо скоро она может стать яблоком раздора за право владеть ею.
    (1) кыргызы, — так славяне называли местные народы тюркских племен.
    (2) чалдонцы, — часть славян, сбежавшая в Сибирь после разгрома Золотой орды. К ним смело можно отнести Емельяна Пугачева, Кондратия Булавина. В дальнейшем так стали называть и староверов, всех тех, кто не признавал власть Москвы.

##Григорий Титок
    Стекая с вершин Алтайских гор, сливаясь в пути с мелкими речушками, берет своё начало река Алей. Спустившись с гор, стремительно несет он горные воды в Приобское плато. Свое первое название «Элей» (1) эта река получила в пятнадцатом веке от сибирских чалдонцев. Подметили они, что скользки его воды. Как масло, ускользает река, меняя свое русло. До их прихода местные племена джунгар не давали названий, а всё, что текло, называли «катунью» (2). Вьюнком льется Алей по алтайским степям, то появляясь, то неожиданно исчезая за поворотом. Быстры и сильны его воды. Здесь когда-то проходил караванный путь из Бухары до Томска. А в конце восемнадцатого века осуществлялись попытки доставки грузов с Змеиногорского рудника на Барнаульский сереброплавильный завод.
   У подножья гор и сибирских полей вдоль берега Алея растянулась станица Бабковская. На заре казачьего блуда облюбовал этот дикий уголок сотник Бобок. Заимкой (3) стали казаки у зарослей речной поймы. Удобным для жилья и прокорма оказалась выбранное местечко. Хоть и не широк Алей, но богаты рыбой его бурные воды. Косяками изобиловали в нем стерлядь, хариус, таймень, судак, сазан, карп. А по округе плещутся воды степных озер. Щедра была и природа. В прибрежных зарослях черемухи и калины сплошным ковром чернела ежевика. Дикая ягода росла так, что негде было ступить. Кружит голову запах черной смородины, гнущейся под тяжестью своих плодов. А вокруг божественная тишь, лишь белые березки шуршат, перешептываясь с водами реки.
 На взгорке, неподалеку от берега Алея, в зелени дички кутается пятистенок Григория Титка. Рядом с домом рубленный амбар на пятьсот пудов, конный двор до шести голов, ладный пригон для скота. Чуть поодаль, ближе к реке, пихтовая банька. Крепкое хозяйство. Правда, большая часть его досталась Григорию Макаровичу по наследству. Светло и уютно в доме, чисто во дворе. Красива и умна женка Григория, Марфа Тимофеевна. Тридцать пять годков уж вместе. «Выкупил» (4) в свою молодость он ее у староверов. Выкупил не забавы ради, приглянулась она ему.
Служил(5) в то время Титок в Змеиногорске. За хорошую службу по лету дали ему побывку домой. Дорога до дому лежала через кумандинские земли. Неспокойно там было в то время. Кыргызские кочевники то и дело чинили свои разбойные набеги. Опасен был путь в одного. Ходили обозом. Но до чертей приелась казаку колива (6). Не вытерпел он, рискнул: «Карабин и шашка при мне, отобьюсь, ежли что. Не отобьюсь, так Калмык (7) вынесет».
Не стал Титок дожидаться обоза и двинулся в путь один. Налегке прошел верст десять от «Змеевки», отлегла от сердца тревога. «Ну вот, до Курьи уж рукой подать, а там и дом видно», — радостно думал Григорий, покачиваясь в седле.
Но радость его была преждевременной. Едва обогнул он очередной скальный горб, как вдруг из зарослей березняка заржала чья-то кобыла. Не успел Титок прикинуть, что к чему, а на него уж пятеро верховых несутся. Рванул казак повод, чтобы повернуть коня, но вновь заржала кобыла. Ответил ей Калмык и танцуя, потянул его к кыргызам.
— Ах ты ж, сучье вымя! — люто стеганул коня Григорий и выпрыгнул из седла. Не мешкая, вскинул карабин, снял ближнего, да перезаряжать уж время нет. С гиком налетели на него кочевники. Взяли в «карусель» (8). А один из них, привстав на стременах, закрутил свой аркан. Но не прост был казак и остра его шашка. Увернувшись от броска, кинулся Титок к «ловцу» и кончиком шашки достал. Вскрикнул, обливаясь кровью, упал на гриву «косоглазый». Обозлились кыргызы, выхватили сабли, а молодой, скуластый, оскалившись, метнул в него дротик. И предстать бы Григорию пред божьим судом, но не судьба. Видно, ангел его был в этот час где-то поблизости. Отбили Титка возвращавшиеся с охоты курьинские староверы (9). Привезли в общину, отходили травами.
Вот там-то и приглядел он местную красавицу Марфутку. Ох и красива была девица! Стройный стан, русая коса до пояса, а с лица только божью росу пить. А глаза, что с иконы Христа. Любая княгиня позавидовала бы сему дару природы.
Едва зажило пробитое плечо, кинулся к её двору Григорий. Не страшась отказа, подчиняясь казацкой натуре, смело шагнул через девичий порог. На его удивление, отец курьинской красавицы быстро дал свое согласие, но по старому обычаю запросил с него «калым» (10).
— Деньги у меня ни шиша. Возьми моего коня, — предложил казак. — Двадцать целковых калмыкам отвалил.
— А мне он зачем? — усмехнулся его будущий тесть Тимофей. — У меня свои не хуже. Девать некуда.
— А что же ты тогда хошь?
— Ружье мне отдай и припасы к нему. Может, и сговоримся.
Не пожалел, отдал Григорий ему свой новенький тульский карабин.
 Так ли сильно полюбил ее Титок? На этот вопрос он не мог бы ответить даже самому себе. Тогда ему ясно было лишь одно — она ему нравилась. А всё, что ему нравилось, он стремился получить любой ценой.
    Человеком милейшей души оказалась Марфа Тимофеевна. Трех сыновей и дочку родила она Титку. Дочь Марию, что родилась за старшим Петром, замуж выдали. Живет в Старо-Алейской не хуже других, трех внучат им родила. Из всех деток остался при нем лишь младший — Ванька. Ох и хорош выдался «подскребыш»! Родился всем на зависть. Лицом в мать, рослый, широкоплечий, силы немереной. По службе шел в рост. И уж к двадцати годкам получил чин вахмистра. По чести сказать, не лизоблюдством, а смелостью и отвагой добился он сего. Зауважали его казаки, а местные девицы, в надежде вздыхая, сохли по нему в ночи. Но острый глаз Григория Макарыча уж сыскал в этой девичьей густоте истинную красавицу.
На Пасху не шибко верующий Титок с утра вдруг засобирался к молитвенному дому. У его крыльца (как бы случайно) встретил Панкрата Крылова. Панкрат Крылов слыл в народе как человек уважаемый. Имел он близкую родню на Дону, а некоторые языки поговаривали, что даже и в самом Питере.
    — Христос воскресе, Панкрат Гордеич! — раскинул руки в объятиях Григорий.
    — Воистину воскресе, Григорий Макарыч! — по-христиански облобызались казачки.
    — Как поживаешь, Панкрат Гордеич? — начал осуществлять свою цель Титок.
    — Да ничего, справляемся, — сняв фуражку, вытер лысину Панкрат. — Ну и жара стоит нонче, прямо как на югах.
Титок никогда не был на югах и поэтому не придал словам никакого значения.
    — Недавно Дашку твою встретил. Вон какая вымахала! — хитро клонил он разговор в свою сторону. — Не планируешь ее замуж отдать? Девки-то они товар скоропортящийся.
    — Не волнуйся, моя не залежится. Ее красота от Бога, да и приданым не обижена. Женихи все пороги уж обили. Пока не вижу достойного.
    — Ну а Иван тебе мой как? — вытянул шею по-гусиному Григорий.
    — Иван-то!? — пауком впился в него глазами Панкрат.
Напрягся Титок. Нет, он не боялся, он стыдился быть униженным отказом.
    — Отчего ж не породниться, сын у тебя недурен, — снял, наконец, напряжение Панкрат.
Выдохнул облегченно Григорий Макарович. Счастливый стал этот день для него. Еще бы! Первую красавицу с одного захода увел он для сына. Такую радость Титок испытывал всего лишь раз, три года назад, когда с коньком «нагрел» шурина. Так и сговорились в тот день казаки. Дали слово, ударили по рукам, а сватовство назначили к покрову.
   Но не всё так гладко шло в семействе Титка, не обошло и горе его двор. В двенадцатом повел на Бонапартия добровольную(11) сотню старший сын Петро. Перед уходом заскочил на ночку с женой да сыном попрощаться. А поутру заехал к батьке с мамкой, крепко обнял их, на последок вскочил на коня и ушел в галоп. Ушел не один, привязался к нему младший брат Мишка. Семнадцать годков всего лишь было тому. Сгинули они оба где-то под Бородино. Лукерья, женка Петра, как только получила казенное извещение, заколотила окна своего двора и пришла в дом тестя.
    — Как хошь, батя, гони нас с Ваней, не гони, а мы всё одно с тобой жить будем.
Выдавил слезу Титок, поклонился ей за верность мужу.
    — Сколь хошь живи, ну а коли сватать станут, тебе решать.
    В том же году прирубил он к куреню трехстенок. Вот уж десять годков живет в нем вдовая сноха. Приезжали сватать ее не раз, но осталась она верна своему мужу. Подрос и Ванюшка, сын Петра, ну прямо вылитый батя. Даже походку отцовскую взял. Смотрит на него Григорий, а из груди стон так и рвется: — Э-э-эх! — протяжно сглатывает он горький ком.
Тяжела ноша — смерть сынов. Не приведи Бог кому-нибудь испытать это при жизни. «Не уберег!» — как ржа, гложет отцовскую душу чувство вины. Смог бы тогда этот старый, израненный в сечах казак, как отец, спасти, удержать своих детей? Отговорить их от похода? Как отец — наверно, смог бы. Но не сделал он этого как воин, как защитник Отечества. Ибо защита России для него была святым делом.
Тяжко бы пришлось Титку доживать свой век, если бы не его младший сын. Всю свою отцовскую любовь и заботу посвятил он ему. Эх, знать бы тогда, чем всё это обернется!
    (1) Элей — со временем Элей стали называть Алей, так как буква «А» была более приемлема для местного населения.
    (2) Катунь — в переводе река.
    (3) Заимка — занятое место.
    (4) Выкупил — заплатил калым.
    (5) Служил — все казаки проходили обязательную службу в линейных полках с семнадцати лет.
    (6) Колива — казацкая казарма.
    (7) «Калмык» — имя коня.
    (8) В карусель — скакали вокруг него, стараясь закружить жертву, чтобы с легкостью набросит свой аркан.
    (9) Староверы — православные, не принявшие реформу Никона.
    (10) Калым — компенсация отцу за то, что он растил дочь, этот обычай частично сохранен до сих пор.
    (11) Добровольная сотня — официально сибирские казаки в войне 12-го года не участвовали, на них была возложена охрана границ. Но несколько сотен добровольцев всё же было отправлено на защиту России. 

##Иван Титок
Младший сын Григория Макаровича родился 19-го мая 1806-го. При крещении змеиногорский поп отец Василий нарек его Иваном. О чем тут же шустрый дьячок Арсений, приняв чарку за здравие, сделал запись в метрической книге.
В Титковом семействе Иван был четвертым и любимым чадом. Гордились им Титки. И по заслуге.
Редко природа дает миру человека, в котором заложены все божьи качества. Человека, в котором сочетается сила Тепла и Света. Веками к таким тянулся народ, а их лидерство признавалось вселюдно. Таким даром обладал младший сын Титка Иван. Получив материнский ум и щедрость души, унаследовав отцовскую силу казацкого рода, он резко выделялся из общей среды. Оттого, не стыдясь, прилюдно хвалился им Титок.
В те времена в Боковской, как, впрочем, и по всей Руси, любимым занятием стариков был спор о мужицкой силе. Собравшись за чаркой в «шинкарке», они до хрипоты отстаивали своих кандидатов. Хитрый Титок до поры отсиживался в этих спорах. Но если выбор был не в его пользу, то с ходу бил «под дых».
    — Сильный казак, спору нет, — нараспев кивая соглашался он. — Но всё же на чуток послабже будет моего Ивана.
Хоть и недолюбливали его многие за наглость, но под давлением совести соглашались.
    — Да. Сын у тебя, Григорий, что надо. Редкой породы казак!
Эти победы возносили его до небес. Домой Титок летел как на крыльях.
    — Тимофевна! — кричал он с порога. — Мечи на стол всё, что есть. А то я голодный, как волк.
    — Ты, часом, Макарыч, не в шинке ли оголодал? — видя приподнятость мужа, спрашивала, жена. — Веселый ты сегодня больно.
    — Какой шинок, Тимофевна? Вот приедет на побывку Ванька, тогда приму. Для души.
    На службу Иван поступил по исполнению семнадцатилетнего возраста. 19-го мая 1823 года приказом войскового атамана был приписан к Змеёвскому крепостному гарнизону. Службу начал в чине казака линейной службы. Но уж через год на первую побывку в дом прибыл с нашивкой урядника. Его приезд стал праздником для Григория. Никому из местных казаков до коли не удавалось в год достичь таких высот. На радостях, упился он до «поросячьего визга».
    — Петро с Мишкой показали, кто мы такие, а Ванька еще больше покажет! — орал во всё горло Титок.
    — Мы, Титки, еще с Еремой сюда пришли! Мой дед...
    — Уймись, ты! — успокаивала его жена. — Ваня, сынок, снеси отца до постели.
Заматерел, возмужал Иван за год службы. Как ребенка, хватил под колени пятипудового отца и уложил на овечий тюфяк.(3)
    — Хватит бурчать. Спи, батя.
Подчиняясь его словам, стих утомленный сивухой Титок и тут же захрапел.
    Но не только радостью пьяного отца запомнил Иван свою первую побывку. Этот приезд на все годы зарубил в его голове образ любимой женщины. Так частенько встречается в среде «однолюбов». Наверное, потому, что они выбирают свою половину раз и навсегда. Но не приведи господь, когда злой рок отнимает их идеал. Мучаясь, ищут они его на всем жизненном пути, но редко находят и умирают в тоске.
 В вечер перед отъездом собрался Иван на вечёрку. (4) На пути столкнулся он с вдовушкой Глафирой Лучковой. Пять лет назад мужа её, урядника Мишку Лычкова, срубили киргизы на Колыванской линии. На восьмом месяце была Глашка. Увидев мужа поперёк седла, впала бедняжка в истерику. Бабковские бабы едва отлили её водой. Отлить-то отлили, но не доносила Глашка Мишкиного дитя. Выкидыш вышел. Года два не выходила в люди. Кроме подружек в дом никого не пускала. Но со временем понемногу оттаяла, стала общительней. Ох и чертовски красива была казачка! Даже горе не стёрло её красы. В тот вечер смотрела она на закат, оперевшись локтями о калитку своего двора.
    — Доброго вечера, Иван Григорьевич! — увидев Ивана, поприветствовала Глаша. — На вечёрку путь держите?
Её слова на миг смутили казака. Между ними разница в годах была всего шесть лет. Глашка никогда не называла его по отчеству.
    — Здравия желаем! — быстро подавил смущение Иван. — Зорькой любуетесь, Глафира Петровна?
    — Ваня, ну ты скажешь тоже! Какая у меня теперь любовь? Пирожков напекла, самовар запалила. Вот вышла воздухом подышать. Может, составите компанию? — с надеждой посмотрела Глаша, чуть приоткрыв калитку. — Таких же, что ты мальцом крал у меня на свадьбе.
Будто бес толкнул Ивана под ребро. Наскоро оглядевшись, он вошел в ее дом.
Ох и скора была Глаша! Видно люто истосковалась ее плоть по мужской силе. С ходу затащила она Ивана в постель. Сладко охнув, раздвинула согнутые в коленях ноги и, ощутив его в себе, принялась страстно двигаться тазом. Иван, впервые испытывал блаженство близости женщины, и извергаясь выпадал из нее. Затем, стыдясь своего бессилия, сполз с разгоряченного тела. С жадно бьющимися сердцами они молча лежали в темноте, пока природа вновь не взяла своё.
    — Погоди, Ваня. — легонько отстранила его руку Глаша. — Я сейчас.
Разгоряченный женской плотью, томясь во тьме, слушал Иван плеск воды у кадки. Летевшие минуты казались вечностью. Наконец-то освеженная Глаша расслабленно бухнулась рядом с ним.
Второе и последующие их сближения происходили уже как-то по-иному. Нет, страсть не угасла, просто они научились чувствовать друг друга. Редко кому в первую ночь удается достичь такой гармонии. Видно, природа идеально подобрала их друг для друга, как мастер подбирает ключ к замку. Лишь под утро, утомленные, они уснули «без задних ног».
Очнулся Иван во второй половине дня. Солнце уже перевалило в сторону заката. Стараясь не потревожить, он осторожно снял с плеча вялую руку Глаши. Приподнявшись, тихо присел на край кровати. Но чуткое сердце казачки пробудило ее. Откинув одеяло, Глаша уселась рядом. Прижавшись друг к другу, они молча наслаждались близостью. Но время торопило Ивана. Казаки ушли еще поутру. Нужно было прощаться. Первой их блаженство прервала Глаша.
 — Ваня, ты прости меня. Не случайно мы встретились. Положила я глаз на тебя. И, как оказалось, не зря. Ох и налюбилась я! За все шесть лет вдовьих слез. Как святой водой смыл ты с моей души печаль одиночества. Спасибо тебе за эту ночку. Вряд ли она у нас повторится.
    — Это как сказать. Я тебя никому не отдам. — обнял на прощание её Иван.
    Прокравшись тропкой вдоль забоки, ужом скользнул он в калитку своего двора. На ее скрип из двери сеней вынырнул племянник.
    — Живой? — обрадованно вылупил глаза. — Дед тебя с самого утра похоронил. Часа два уж по «корягам» (5) багром шарит. Думает, утоп. Где был-то?
    — Не твоего ума дело! — отмахнулся от него дядька, входя в дом.
Мать, увидя его, сразу же поняла всё. Не зря говорят, что материнское сердце чувствует свое дитя, будь оно хоть за тридевять земель.
    — Ванятка! — шумнула она топтавшемуся во дворе внуку. — Поймай «Гнедуху». Объедь берегом да покликай деда. А то будет до потемок блукать по старице.
Внук мухой рванул седлать кобылу.
   Через час в дом влетел злой, промокший тухлой тиной Макарыч. Застыв у порога, он молча стоял с открытым ртом, жадно хватая воздух. Увидев живого и здорового сына, его думы раздвоились. Одна половина требовала выпороть стервеца, вторая — прыгать от счастья.
     — Ииии... — наконец прохрипел Титок. — Спасибо, сынок. Хорошо из отца веревки вьешь! — в сердцах махнул рукой и вышел во двор. До отъезда сына он больше не произнес ни слова.
Утром следующего дня Иван оседлал коня. Привязав дорожную сумку, обнял у ворот мать. Не оттаявший от обиды отец со двора не вышел.
    По приезду в крепость его вызвал комендант, капитан Кокорин. После приветствия он сразу же сердито перешел к делу.
    — Урядник Титок, почему отстали от взвода?
Иван спокойно воспринял вопрос и, глядя в глаза, ответил.
    — Виноват, господин капитан. С женщиной был.
    — Впервые? — сменив тон на добродушный, усмехнулся комендант. — Понимаю тебя, братец. Эти бестии такие. Не оторвешься. Ну что ж! — немного подумав, вынес он решение.
    — На первый раз я вас прощаю. В дальнейшем пощады не ждите! Спасибо за прямоту.
С той поры прочно зацепил Ивана образ Глаши. Его сердце неистово рвалось к ней. Дума о предстоящей встрече нежно сглаживала служивый быт. Получив наконец долгожданную побывку, сразу же по приезду он рванул к ней. Но её двор встретил Ивана заколоченными окнами. Чуть позже, расспросив Ванятку, узнал, что Глашу увезли в рудный поселок Панфилово. Оказывается, что еще до их встречи сосватался к ней какой-то вдовец. А дня через три после его отъезда увез ее в свой двор. Тяжелую душевную рану нанесла ему Глаша. Два года мучился Иван. Стремясь вырвать ее из головы, он по уши погрузился в службу. За свое рвение не раз был отмечен наградой и произведен в вахмистры (6). Атаман Куделин вскорости сулил ему офицерские погоны. И достичь бы казаку Ивану Григорьевичу Титку высот в ратном деле, но судьба повернула иначе.
В «петровки» вел он с дозора свой разъезд. Духота стояла, сил нет. Сморились в седлах казаки. А рядом Алей журчит, манит свежей прохладой. Не вытерпел Иван и, как только прошли Оловишниково (7), высмотрел тропинку к берегу.
    — Ну что, браты, может, передохнем, искупаемся? — предложил он, повернувшись в седле.
Казаки сонно:
    — Не! Лучше дома. Тут езды на полседла осталось.
    — Ну смотрите. Ваша воля. А я искупнусь!
Передал Иван командование красноярскому уряднику Максиму Ярыгину и повернул коня к берегу. Спешился у раскидистой вербы, привязал Воронка в тени. Но едва успел спуститься к реке, как услышал за спиной чьи-то шаги. Обернувшись, он на миг остолбенел. По тропинке, мягко ступая, спускалась Глаша, только почему то стройнее и моложе. В вышитом сарафане проплыла она мимо онемевшего Ивана. Подойдя к воде, сняла коромысло и загорелой ножкой пощупала воду. Нет, конечно же, это была не Глаша, но их сходство сразило его. А девица подол ручкой приподняла и в воду. Зачерпнула ведро, взор свой перевела.
    — Эх ты, кавалер! Стоишь, глаза таращишь, нет бы девушке помочь!
Очнулся от ее слов Иван, кинулся в воду. Звонко засмеялась девица.
    — Ты хоть бы сапоги скинул, жених!
Подлетел к ней Иван, выхватил ведра, наполнил и сильной рукой вынес их на тропинку. Возбужденный близостью любимого образа, Иван едва сдерживал желание прижать и обнять девицу. Почувствовав это, встревожилась красавица.
    — Ну че пристал, пошутила я! — сердито толкнула кулачком в грудь казака.
    — Как тебя зовут, девица? — успокаивающе спросил Иван. — Ты оловишенская? Что-то я тебя раньше не примечал.
    — Важный ты больно, потому и не примечал! — усмехнулась красавица.
    — Прям уж так! —  поймал ее глаза казак.
    — Олеся я, дочь Мирона Петренко, — смутилась девица, отводя глаза.
    — А я Иван. Из Бобковской. Сын Григория Титка.
    — Ладно, Иван Титок, пойду я, — заторопилась Олеся. — А то мамка будет тревожиться. Боится она вас, казаков, говорит, что вы девок крадете.
    — А если я захочу украсть. Как тебя найти?
    — Коли захочешь, тогда найдешь! — обернувшись, крикнула Олеся.
    С этого момента всё изменилось для Ивана. Вытеснив горечь утери, любовь вновь проникла в его сердце. Запела восторженно, взлетела его душа.
    Расставшись с Олесей, Иван разделся и запрыгнул в воду. С силой оттолкнувшись, с головой ушел в хладное русло реки. Вынырнув почти на середине, он мощными гребками прошел от берега до берега. Остудившись, вылез и, обсохнув чуток, тронулся в путь.
Солнце уже склонилось, когда Иван подъехал к дому. У крыльца его встретила счастливая мать. Обняв, нежно лобызнула в щеку свое чадо.
    — Ну хватит, мам! — легонько отстранил ее смутившийся сын.
    — Пойдем в дом, сынок. Ты же голодный небось, — засуетилась Тимофеевна, по-девичьи скользнув в дверь. Годы щадили, не старили ее.
С порога Ивана встретил родной запах. Пахло молоком и свежим хлебом. Сняв амуницию, он присел к столу.
    — А где все?
    — По заре еще уехали на покос. Явятся по потемкам. Отец как сбесился, все луга в округе выкосить хочет. Совсем Лушку с Ваняткой заездил. — Гремя крынками, делилась новостями Тимофеевна.
Поев молока с хлебом, утомленный дорогой, Иван прилег на полати. Он не слышал, как приехал отец со снохой и внуком. Как радостно лаял Волчок, оповещая хозяйку о своем возвращении. Иван крепко спал. Радужные сны снились ему в эту ночь. По утру снилась ему бескрайняя степь. Взяв крепко за руку, вел он по ней Олесю. Его сердце пылало любовью, а над их головами светило солнце. Вдруг небо потемнело, закружил ураган невиданной силы. Сцепив руки, крепко прижал Иван свою любимую к груди...
    — Вставай, соня! — пробудил в этот миг его племянник.               
    — Ты что, засранец! — скрипнув полатями, недовольно повернулся к нему Иван. — По ушам хочешь?
Ванятка был на пять лет моложе. Потому в отношении считал себя равным с дядькой. Наделенный от природы колючим языком, племянник частенько стремился поддеть его.
    — Кто засранец? У самого еще молоко на губах не обсохло. Вставай, а то сейчас дед с кочережкой придет, — ершисто пуганул племянник.
Скинув ноги с полатей, Иван спрыгнул на пол и выглянул в окно. На дворе проклевывался малиновый рассвет. Где-то по близости настырно горланил проснувшийся петух.
Поочередно переставляя ноги, Иван натянул шаровары и вышел из спальни. На кухне у стола сидел отец.
    — Ну что, со свиданьицем! Мы уж с бабкой заждались тебя! — развел руки и на встречном шажке, радостно обнял сына Макарыч.
    — Здорово, батя! — прижал его Иван.
    — Надолго?
    — Куделин на десять дней отпустил. По окончанию должны быть в «Змеевке».
    — Ну давай, сполоснись и завтракать с нами. Пора на покос. — перешел Григорий Макарыч к делам насущным. — Ванятка! Лушка, быстро к столу!
Покушав то что бог послал, семейство Титка встало.
    — Батя, вы езжайте. Я вас на Воронке догоню, — омрачил отцовскую радость Иван.
    — Ху ты! Вечно не как у людей! — возмутился отец. — Поехали бы вместе, за дорожку о жизни потолковали.
    — Успеем еще, за день натолкуемся, — отмахнулся сын. — Догоню вас у захаровского ложка.

##Олеся Петренко
    По отъезду отца Иван оседлал коня и тронулся вслед. Причиной ехать врозь стала вчерашняя встреча. Он не желал, чтобы назойливый расспрос бати о служилых делах прерывал его сладостные думы об Олесе. И верный друг Воронок, словно понимая это, шел иноходью, слегка раскачивая хозяина в седле.
К своим Иван подъехал когда Макарыч уже набил косы.
    — Мы уж думали что ты не приедешь. С бабой квашню стряпать остался. — с ходу уколол Ванятка затыкая оселок (1) за пояс холщовых порток.
    Сенокос — праздник души и тела. Сколько песен сложено о нем! Испокон веков человек проверял в нем свою волю и силу. С детства любого русского тянуло к косе что бы потягаться силушкой с теми кто старше его. Скошенный запах трав до последней минуты хранится в памяти русского мужика.
    Три дня как заводной брил луг Иван. Воспламененное чувство любви горячило  его тело, а думы о любимой давили усталость. Звенела вспотевшая коса, густой валок ложился ему в след. Улыбался довольный отец. «Ох и силищи же!» — думал он, глядя на сына.
    К концу недели, наметав четыре стога, Титки управились с покосом. Увязав макушки (2), Григорий Макарович деловито оценил:
    — Ну вот, кажись, всё! Теперь можно и до дому. Ванятка, запрягай!
Внук давно рвавшийся на волю с радостью кинулся загонять в оглобли полусонного мерина. Уложив инвентарь, прикрыв его сенцом, первым влез на телегу Макарыч. Усевшись с мамкой на передок Ванятка взмахнул кнутом. Сивый, протрусив немного, тут же лениво перешел на шаг. Иван, ехал чуть отдаль, а у развилки остановился и повернул коня на Оловишниково.
    — Ты куда?! — крикнул отец. — Вот ведь натура «кержацкая», всегда свою линию гнет!
    — Да будет тебе, батя! — заступилась за шурина Лукерья. — Казак он. Ему вольный ветер друг, а не пыль за телегой.
В галоп летел Иван к Оловишинской с одним желанием увидеть Олесю. На подъезде к селу встретил казачий дозор. Дозор несли урядник Васька Кныш и пожилой казак Тихон Меркушин.
    — Здоровы, браты! — останавливая коня поприветствовал их младший Титок.
    — Добренького здравия и вам! — кивнул Тихон.
    — Куда намылился? — протянув руку, полюбопытствовал Кныш.
    — Не твоего ума дело. — прирубил его Иван.
    — Тут большого ума и не надо. — обиделся Кныш. — К «оловишенской» Оксанке.
    — Ты что доглядывал за мой что ли? Или сам придумал.
    — Друже ты мой, здесь в станице одном конце пернешь, а на другом уже скажут, что ты обосрался. Смотри Ванька, Оксанка — девка с норовом. Многих уже отшила. Но по старой дружбе мы готовы тебе помочь. Хочешь, подкараулим вечерком и в кусты. Ну а после она посговорчивей будет.
Злоба мгновенно хлынула к сердцу Ивана.
    — Только попробуй ей худо сделать, до седла разрублю! — сквозь зубы протянул он.
Страх прошиб Ваську.
    — Тю, дурень! Да пошутил я... — в торопях кинулся оправдываться Кныш.
    — Гляди у меня, шутник! — сурово прервал его Титок и тронул коня.
Подойдя к Оловишинской, Иван спешился возле знакомой ветлы. У реки с удочкой сидел конопатый малец.
    — Эй, малый, иди сюда! — позвал Иван.
    — Чего тебе? — недовольно повернулся тот, разглядывая казака из-под козырька выгоревшего картуза.
    — Как тебя зовут?
    — Федькой.
    — Слушай, Федька, ты Олесю Петренко знаешь?
    — Почему ж не знаю. Это сестра моя. А зачем она тебе? — любопытно сощурился малец.
    — Не твоего ума дело. Смог бы ты ее позвать?
    — За так не пойду. Тятька прознает — выпорет. Пятак дашь — тогда позову.
    — Ежли она придет, я тебе рубль дам. — уверил Иван и вынул из кармана «ефимок» (3).
    — Не соврешь?! — вскочил удивленный Федька.
    — Слово казака.
Бросив снасть, стрелой полетел Федька к дому. Томясь нудным ожиданием, застыл у ивы казак. Утешая себя надеждой, выискивал он знакомый силуэт. Но на тропинке было пусто. И уж было решив, что Федька надул, он вдруг увидел Олесю. Она была еще прекрасней, чем в первую встречу.
    — Зачем звал? — спросила девица, как только смылся ее счастливый братец.
    — Приглянулась ты мне!
    — Напрасно, казак, ты Федьке рубль отдал! Меня тятька за другого выдать хочет.
    — А это мы еще посмотрим. Я свое счастье никому не уступлю!
    — Ой ли! — Притворно удивившись, захохотала Олеся.
В этот миг невиданная сила потянула Ивана к ней. Не в силах сдерживать себя, обнял он нежно девичий стан и коснулся ее губ. Вздрогнула девица, оттолкнула его.
    — Эй, казак! Больно скорый ты. Еще раз так сделаешь, больше не приду!
    — Прости меня, Олеся. Люба ты мне, — смутился Иван.
Его страстный порыв мог стать роковым. С юности поглощенный в службу, он не знал, как вести себя с девушкой. За плечами имел лишь близость с Глашей. Но Глаша была женщиной и знала, чего хочет, Олеся же невинна.
На радость, девица не сбежала, но его порыв создал неловкое молчание. Первой его нарушила Олеся.
    — Я вправду тебе нравлюсь?
    — Да. И очень давно.
    — Ой и врешь ты, казак. Где же это?
    — Я много раз видел тебя в своих снах. — взглянув в глаза, ответил Иван.
    — Так не бывает, — грустно вздохнув, не поверила Олеся.
Стремительно летит время у влюбленных. Лазоревое небо сменил малиновый закат. В сгущающихся сумерках, по тропинке к ним бежал Федька.
    — Олеська, иди домой! — Отдышавшись, крикнул он. — Мамка ругается!
    — Мне пора, — улыбнулась на прощание девица.
    — Завтра после полудни, под этой ивой. Я буду ждать тебя! — махнул рукой Иван.
    — Я приду! — Пообещала ему Олеся.
С этого времени они стали встречаться. С каждой встречей, все крепче и крепче сближались их сердца. Желание быть вместе, усиливала тоску одиночества. Все труднее и труднее становились их расставания. Но отпуск подходил к концу. Ивану нужно было отъезжать в гарнизон.
   — Ты куда это, сынок, мотаешься? — Почуяв недоброе, спросил как-то Макарыч. — Сходил бы на вечеринку. Поухаживал за Дашкой что ли.
   — Успеется! — выводя Вороного, отмахнулся Иван. — Мне коня нужно объезжать. А за Дашкой пусть Ванятка пока поухаживает. Всё же ему повеселей будет, чем из под лопухов подглядывать.
   — А не боишься, что отобью? — Взвился в ответ племянник.
   — Ростом не вышел. — Улыбнулся Иван.
   — Ну почему же. Ты Иван и я. Ты Титок и я, в чём разница?
   — В том разница, что женилка у тебя ещё не выросла.
   — Выросла не выросла, а поболее твоей будет! — огрызнулся племянник, прячась за спину деда.
Захохотал довольный Макарыч, — Вот бисова душа. Весь в батю!
   — Сынок, ты хоть бы последний вечерок побыл с нами, — попросила подошедшая мать. — Пусть Ванятка прогуляет твоего коня.
   — Ванятка пусть козла Борьку прогуливает. К моему коню подойдет, я ему уши оборву!
    — Нужен мне твой куцый мерин! — обиделся племянник. — Дед сказал, что мне Игреньку отдаст.
    — Конечно, отдаст! Когда у него все зубы выпадут, — захохотал в ответ Иван.

   (1) Оселок — специальный камень для правки лезвия как правило круглой формы зажатый в березовую оправу.
   (2) Увязав их макушки — на крест, связал на стогу верхушки срубленных берёз, испокон веков на Руси так уберегали от ветров уложенное сено.
   (2) «Ефимок» — На Руси, а позже в России так называли серебряный рубль.

##«Игренька»
   «Игренька» был любимым жеребцом Григория Макаровича, доставшийся ему по «случаю».
Пару годков назад ездил он с женой к односуму (1) в Змеиногорск. Погостив немного у друга, завернули Титки на ярмарку. Закупив кое-что по мелочам, выехали домой. На обратном пути упросила Тимофеевна мужа заскочить к своим, проведать да завести гостинцы. Хоть и недолюбливал Григорий жёнкину родню, но на радостях от встречи с другом уступил. Но чуть позже пожалел об этом, почти у самой Курьи застал их ливень. Укрыв жену дождевиком, полчаса прятался они под телегой. Изрядно вымокший и злой подъехал Титок ко двору младшего Марфиного брата Степана.
   После радостной встречи с братом и снохой Евдокией, жена засобиралась на кладбище. Проведать могилы отца и матери.
— Ты, Марфуша, сходи с Дуняшкой, по пути посудачите, — отклонил ее приглашение Титок. — А мы тут со Степкой потолкуем.
Не сильно-то огорчившись, жена, взяв узелок, ушла со снохой на погост.
После их ухода между родственниками нависло молчание. Разговор, о котором говорил Титок, явно не клеился.
    — Может, за встречу? — прервал холодок зять.
    — Оно бы можно было, конечно. Да где взять? — вздохнул шурин.
Хоть в общине давно уж не праздновали все строгости старой веры, но за варку «бурды» (2) могли запросто турнуть из скита. По тому отщепенцы, всегда испытывали нужду в спиртном.
    — Есть у меня. Неси посудину. — неожиданно раздобрился Григорий.
На радость шурина, пошарив немного в возу, он достал купленную в Змеиногорске четверть (3). Степан принес лучку и свежих огурчиков.
Усевшись на сутунок, родственники откупорили бутыль. После первого ковша лед тронулся. Подвыпивший шурин начал, как всегда, хвалиться своим хозяйством. Что, дескать, одна из кобыл покрылась от дончака. Что есть у него «стригунок» (4) редких кровей.
    — Врешь! — отмахнулся от него Григорий, зная его склонность к хвастовству.
    — Не веришь? — вскочил в обиде Степан. — Пойдем, посмотришь!
Пробравшись кое-как по грязи, Титок остановился у огромной лужи, метрах в десяти от загона. На сей раз не врал шурин. Сквозь редкие жерди ограды он сразу же приметил в табуне годовалого красавца. И положил на него глаз.
   — Ну и что здесь редкого? — хитро сощурился Макарыч.
Но Степан, не слушая его, зашлепал по луже. Подойдя к загону, подманил к себе стригунка.
   — Вишь, какой красавец. Иди поближе! — поглаживая конька, позвал он Титка.
Нет в мире казака, который бы не любил лошадей. Конскую редкость и красу казак оценивал, как ювелир бриллианты.
Как завороженный, шагнул Григорий в лужу. Не обращая внимания на то что вода окончательно промочила его ноги через раскисшие сапоги, подошел и стал рядом. Жеребчик, к удивлению, не сбежал, а лишь скосил на него чернющие глаза. Защипало под ложечкой у казака. Протянул он ладонь. Лизнул её губами стригунок.
   — Дааа, хорош! — восхищенно протянул Макарыч. — Сколько ты за него хочешь?
   — Нисколько. У меня на него покупатель имеется. По осени заберут. — прервал торг шурин.
Не по себе стало от его слов Титку. Не привык он упускать добычу.
Осмотрев Степанов табун, родственники продолжили веселье. Но после второго ковша Титок заткнул четверть.
    — Всё не обижайся Степка, это мне для дела нужно. — отрезал он шурину и унес остаток на воз.
Проста и щедра душа русского человека. Но держит ее в тисках нужда повседневного быта. Рвется она на волю, хочется ей взлететь и как ключ от этой темницы, придумали люди хмельную утеху. Начала радостный полет душа Степана, но прервал его хитрый Титок. Зависла она где-то на середине, толкая хозяина на необдуманный шаг.
    — Погоди! — остановил он зятя. — Давай десять рублей серебром, и конек твой. Ставь магарыч!(5)!
Ждал, ох как ждал этих слов Григорий! Хоть всегда нагло вел он свою игру, но жил по совести.
    — Постой Степан. Не кидайся добром. Крохобором я не был. Тридцать целковых за него дам. Ну и четверть с меня. По рукам!
    — По рукам! — подпрыгнул обрадованный шурин.
На следующие утро, выехали Титки до дому, а за их телегой, робко трусил в узде молоденький жеребчик.
Как родное дитя лелеял и любил этого конька Макарыч. За свой окрас получил он имя Игренька. Через два года, превратился Игренька в стройного скакуна.
    (1) односум — товарищ с которым он нес службу
    (2)бурда — бурдой называли забродивший хлебный солод, сырье для выгонки полугара.
    (3)четверть — в России, основной единицей измерения водки, было ведро равное 12,3 литра. Четверть (ведра) — 3,075 литра.
    (4)стригунок — жеребенок, подросток.
    (5)магарыч — угощение вином по поводу заключения выгодной сделки. Его ставит сторона, получившая прибыль. На Руси магарыч выставлялся обычно при купле-продаже лошадей.   
               
...
   Анфису разбудил грохот пустого ведра. Было утро. Буран стих. Через тусклые окна пробивался солнечный свет.
   Поднявшись с постели, она вышла из горницы. На кухне, телок натянув привязь катал опрокинутую бадью. У печи, в бреду метался ночной гость.
  Отняв ведро, Анфиса на цыпочках подкралась к незнакомцу. Подкравшись, она с интересом принялась разглядывать его. На взгляд ночной пришелец казался стариком-странником. Худое бледное лицо покрывала длинная борода. Неухоженные космы прилипли к испарине лба. Раскинув руки стонал он в беспамятстве.
Видя его страдания, Анфиса, проникла к нему жалостью.
    — «Какая же я дура»! — с стыдом вспомнила она вчерашнее. — «Боже помоги этому несчастному. Исцели его».   
Ее любопытство прервал громкий топот. У дверей кто-то шумно счищал снег с валенок.  — «Наверное, тятя», подумала  Анфиса и тотчас отошла к столу.
Но в раскрытую дверь вошла раскрасневшаяся Елена. В доме запахло свежим морозом.
    — Выспалась барыня? — с ехидцей произнесла с порога. — Мать снег ишачит, а ваше высочество почивать изволит.
    — А тятя где?
  — Тятя твой припер в избу беглого, а сам в бор смылся. А ну как его казаки ищут? Вот ведь волчара кержацкий! Сам вечно в бегах (1) и такого же к нам затащил. Добежала бы ты, Анфиска, до деда, пусть заскочит, да решит как быть. Услышав это дочь с радостью кинулась одеваться.
    (1)Федор Колычев был потомком старинного русского рода. Его предки бежали из Москвы от инквизиторов никоновской реформы.

##
  Шестьсот лет потребовалось Злу, чтобы проникнуть в сердце православия. И в этом значительную услугу ему оказал род Романовых. Род Романовых повел Русь по пути диавола. Алексей Романов лишил человечество защиты от зла дарованной посланцем Бога Радомиром (Христом) Он позволил Злу исказить писание Христа и исказить все божьи Коны. Его внук Петр более злой и коварный уничтожил всю историю человечества хранившеюся в уникальный летописях православных монастырей.
    Род Романовых пришел на царствование по случаю (3). Понимая это, второй на троне из Романовых, Алексей, пошел на хитрость. Используя свою власть и посулы он протаскивает на Патриархшей престол своего кумира архимандрита Никона(4).
Новый патриарх отличался не столько своими познаниями, сколько жестокостью и властолюбием. Он буквально бредил идеей неограниченного правления. Именно эти качества толкнули его на проведение реформ российской церкви. Перво-наперво он убедил царя в том, что в ходе вековой переписки богоугодные писания подверглись искажению и требуют правки.
   Добившись одобрения от Алексея Михайловича, в 1654 году Никон начал проект своих реформ. Но отнюдь не для исправления каких-то погрешностей, а для подмены всех русских церковных чинов и обрядов. Для этих целей он пригласил на Русь иезуитов во главе с греком Арсением. Никон прямо указал Арсению: «Правь, Арсен, хоть как, лишь бы не по-старому». И Арсен правил, кривдой по правде:
— Двуперстие было заменено на троеперстие, символизирующее единство Отца, Сына и Духа Святого.
В старых писаниях Христос не значился как сын Бога, а был всего лишь его посланником. Да и сам Радомир нигде не упоминал, что он был зачат от Бога.
— Отменен древний обычай избрания духовных лиц приходом.
По Никоновским реформам, они стали назначаться Синодом, что дало возможность Патриарху управлять всеми церквями.
— Признание светской власть главой церкви.
Царь уже не избирался земским собором, а признавался по праву наследства,(короновался) главой церкви. Таким образом Романовы получали вечное правление Россией.
— Разрешены браки с иноверцами и родственниками.
До сего действовал законы Рода. По этому, браки с иноверцами и родственниками считались смертным грехом.
— Восьмиконечный крест заменен на четырехконечный. Восьмиконечный крест символизировал единство восьми мировых церквей.
— Во время крестных ходов стали ходить против солнца.
Русы считали себя детьми солнца и всегда следовали за ним. .
   Введенные новшества «реформатора», напрочь отвергали законы инглингов(5) прописанные Христом. Конечно же это не могло не возмутить истинных верующих. Большая часть поповства не приняла чуждых реформ. В результате произошел раскол.
   Но эти предложенные новшества, сразу же были одобрены светскими властями. И сторонники Никона, начали свой диавольский ход. Огромные кострища, запылали по всей Руси. Бесценные летописи семитысячной истории славянского народа, горели вместе с вековыми образами святых мучеников. Тысячи писчиков монахов, были зверски убиты в староверческих монастырях. В России  полилась кровь. Начались гонения, а крестьяне окончательно попали в кабалу крепостного права. Такого вандализма и жестокости, мировая история еще не видывала. Своими реформами Никон расколол русский Мир, создал жирующую знать, а на народ одел ошейник рабства. Сотни тысяч христиан, покидали  родные места уходя в глубь России. Самым массовым убежищем для непокорных стала Сибирь.
   (1) — познавший силу Сета.
   (2) Царь, царит — в древности излучающий Свет.
   (3) имеется в виду смутное время
   (4) в миру Никита Минов сын мордовского крестьянина.
   (5) последователи древнего учения Славяно-Арийской веры. В основу которой заложена свобода человека

.##Василий
   Род Колычевых не принял никоновской бестии. В первые же годы гонений бежали они за Урал. Но и здесь нашли их скит «кукишники» (1). Двинулся со стрельцами на них в поход тюменский воевода.
За день до его прихода, отслужив молебен, надели старики и немощные белые одежды. Да вместе с попом Иоаном предали тела огню. Не пожелали осквернить себя поклоном власти «антихриста». Ища спасение, семейство Колычевых направилось на Алтай.               
   После длительных мучений вышли они в небольшой лесной скит. Радушно приняли страдальцев единоверцы. Помогли отстроиться, обжиться. Лишь только в алтайском лесу почувствовали Колычевы себя «как у Христа за пазухой». За сто лет их род впервые вздохнул свободно, избавившись от угрозы жестоких гонений.
Здесь и впрямь были райские места. Вокруг стояла мирская благодать, которую лишь изредка омрачали казаки, рыскавшие в поисках беглых. Но им было все равно, кто кому и как молится. По тем временам на Алтай стеклись почти все этносы, зародившиеся в мутном потоке времени. Сам чёрт бы ногу сломал, разбираясь в их культуре преклоненья.
В крестьянских же селениях царской власти не было. Во главе стояли законы общины, которыми управляли старосты, избранные общей сходкой.
Довесок к идиллии свободы составляла богатейшая природа, принадлежащая Отцу Всевышнему. Лес укрывал, давал жилье и корм. В благодарность назвали староверы обитель Кормихой.
   Много воды утекло с тех пор, как Колычевы впервые появились на Алтае. Расстроилась, разрослась Кормиха. Среди вековых сосен, на берегу озера Белое, то и дело росли новые избы. Скрываясь от гнета господ, народ бежал в Сибирь. Всех недовольных светской властью принимала община.
   Недалеко от часовенки в почерневшем бревенчатом доме одиноко доживал свой век старец Василий. Последний из непокоренного русского рода Колычевых.
Было ему за шестьдесят. От роду бог наделил его силой духа и тела, потому, несмотря на свой возраст, выглядел он вполне прилично. Старила Василия лишь лысая голова да пышная борода, густо усеянная проседью.
Пуст и сиротлив его дом. Но когда-то и в нем было счастье. Имел он семью, жену красавицу Арину и двух сыновей: Фролку и Федьку. Но жестокий ход событий не пощадил Василия и как катком прошелся по его жизни.
Оставшись в одиночестве, старец не скис, восприняв жестокие удары судьбы как испытание божье. Умиротворением его израненной души стал лес. Бродя по исхоженным тропам, он мысленно общался с теми, кого уже давно не было с ним. В трудные моменты лес звал его к себе. Под успокоительный шёпот сосен едкая тоска отступала, ему становилось теплее и уютнее.
   После Ивана Купала в очередной раз сильно потянуло Василия в лес. На дворе стояла пора, когда птица и зверь растили новый приплод. Любил старец эту пору. Подкравшись к норе зверя или к гнезду птицы, он, упиваясь, любовался их миром.
С утреца, прихватив ружьё, направился Василий по заветным местам. После полудня, изрядно утомив ноги, повернул домой. И оставалось уже не более трёх вёрст, как вдруг чёрные тучи затмили лес. С треском понеслись раскаты грома, ослепительно заполыхали молнии. Решив пересидеть грозу, повернул Василий к ближайшему укрытию на «Заячью елань» (2). Там ещё с отцом срубили они небольшую «зимовку» (3). Под ломанный свет молнии вышел старец на поляну. Вышел и обомлел.
У избушки с прикрытым лицом неподвижно лежала женщина. А из её распахнутой двери доносились судорожные рыдания. В этот миг гроза стихла.
   — Свят... свят! — перекрестился Василий, стаскивая с плеча ружьё.
   — Кто ты, дьявол или человек? Отзовись! — устрашающе крикнул он.
Но в ответ доносились лишь всхлипы и плач. Уняв страх, шагнул старец через порог. Кислый запах избушки отрезвил его возбуждённый разум. Василий осмотрелся. На лежаке из сосновых жердей сидела девочка. На вид десяти годков. Склонив голову к лежащей на коленях иконке, она рыдала. Из её голубых глаз капали слёзы.
    — Кто вы? — спросил крестясь Василий.
 — Путники. Я Мария, а это моя бабушка Арина. — Всхлипнув, повернула голову к двери девчушка. — В скит мы шли. У бабушки там родня.
Услышав это, кинулся Василий за дверь. Пал на колени у хладного тела. Снял осторожно с лица платок и обомлел. Предстал пред ним образ его любимой женушки Арины.
   — Краса моя ненаглядная, — склонил голову Василий, смахивая горькую слезу. — Вот и свиделись.
Прижал он к своей груди руку покойной и замер в безмолвии. Лишь перед закатом старец поднялся и позвал Марию:
   — Собирайся, дитя. Нам пора.
Поднял осторожно Василий на руки иссохшее тело своей любимой и бережно понёс в их дом. Следом за ним, крепко прижимая к груди узелок, шла Мария. В скит они вошли под лучи уходящего солнца. Весть о возвращении мёртвой Арины стремительно облетела всю общину. Покрыв головы платком скорби, к дому Колычевых потянулись старушки. Омыв тело покойной, одели они Аринушку в белый сарафан и украсили её головушку белым платком. Завершив омывание, занесли покойницу под образа в часовне. До утра в свете свечей отпевали старушки её душу.
Погруженный в тяжкие думы Василий всё это время сидел на крыльце. Вся их жизнь с Ариной колесом крутилась в его голове. Память неустанно шагала по следам прошлого.
Арина рано стала сиротой. Её семья вымерла, когда ей было восемь лет. Страшный мор приключился в тот год. Староверы вымирали семьями. Сироту приютила Акулина Чупахина, прозванная в народе как «Чупашиха». В общине она занималась знахарством. Хоть и в скиту Акулина была не единственной целительницей, но её дом был известен каждому. Круг белой епархии считал её самой сильной. Частенько другие знахарки, осмотрев хворого, говаривали родственникам: «Я вам не помогу, тут надо к Чупашихе, она посильней меня». Её молитвы и отвар творили чудеса. К тому же лучше, чем она, в округе не сыскать другой повитухи. Половина общины ходило с пупками, завязанными «Чупахиной». В благодарность за её заботу люди подносили ей прокорм.
Не раз она пыталась передать Арине свои знания. Собирая лесные травы, рассказывала ей о их целебности, учила готовить отвар. Но приемная дочь была противоположностью ей. Арину не манило затворничество, её тянуло к мирской жизни. С утра сбежав с глаз Акулины, приемная доня до темна бегала со сверстниками, радуясь прелестям светлого дня.
В детских играх и забавах прикипел к ней душой Василий. Хоть и старше он был на три года, но не было для него краше и ближе человека, чем Арина. К семнадцати годам Арина выросла в красу-девицу. Лицо как у богини. Русая коса до пояса легла на её стройный стан. Василий все это время ждал её зрелости.
За день до Ивана Купалы обнял её он и, глядя в лазурные глаза, спросил:
— Любушка моя, готова ли ты принять мой венок?
   — Да, — тихо промолвила Арина.
Вспыхнул от счастья Василий, прижал к себе, истошно забилось его сердце.
День Ивана Купала считался в общине днем влюбленных. В эту ночь на берегу озера собиралась весь скит. Разжигали большой костер. У костра в белом одеянии, раскинув руки, стоял старец. Брачующиеся парами подходили к нему и обменивались венками. Прошептав молитву про огонь и воду, осенив пару крестом, старец срезал с невесты косу и передавал жениху. Под чудное пение общины во славу Богу избранники соединяли руки.
В ночь на Ивана Купала Василий и Арина обменялись венками. А через год у них родился первенец, сын. Белокурый, лицом в мать, лишь только стать взял отцовскую. Крепким родился младенец, весом двенадцать фунтов. В день раннехристианского мученика Фрола(5) погрузила «Чупашиха» его в воды Белого озера и нарекла его именем. Со словами «Да сокрушатся пред силой твоего креста все диавольские сети» надела на Фролку старинный терновый крест. А еще через пару лет по такому же обряду окрестила она и второго колычевского сынишку, Федора.
Годы летели. Василий охотничал. Ну а как подрос старший, Фролка, стал брать его с собой. Смышленым вырос сын, быстро освоил промысловые тонкости. Зорок его молодой глаз, да и силушкой бог не обидел. К девятнадцати годкам за сто верст уж хаживал. Шкуру редкого зверька добывал. Младшего больше к рыбалке тянуло. Со сверстниками, бывало, до подводы карася в общину привозили. Аринушка оказалась знатной мастерицей. Такие холсты ткала! Тонкость их вызывала восхищение даже у известных мастериц. Василий был счастлив. Ничто не предвещало беды, пока по лету не прихворала приемная мать Арины. Колычевы хотели было перевезти её в свой дом. Но та наотрез отказалась.
— Здесь я родилась, здесь я и умру. Даст бог, придут ещё силы, — противилась всем уговорам Чупашиха.
Но богу видно было не до Акулины. С каждым днем ей становилось всё хуже. Временами начал мутнеть её рассудок. Связав узелок, она стала бродить по скиту, бормоча про какое-то паломничество. По несколько раз на дню Арине приходилось навещать её. Глядя на её чудачество, Василий не вытерпел: «Хочет не хочет Акулина, но нынче же, Аринушка, забираем её к себе».
— Хорошо, Вася, — согласилась жена. — Сейчас дойду к ней и приведу.
Протоптанной тропкой Арина направилась ко двору Чупашихи. Войдя в дом, она увидела лежащую на полу Акулину.
— Мама! — кинулась на помощь к ней Арина. Но та движением руки остановила её.
— Не теряй времени, дочка, — хрипя прошептала старуха. — Принеси образ и узелок, что под ним.
Арина, повинуясь её воле, выполнила желание. Акулина посиневшими губами поцеловала икону, сняла с себя терновый крест и протянула Арине.
    — Прими этот крест, дочка. Он укажет тебе путь. Образ Христа, будет хранить тебя и придаст силы. А теперь слушай меня. это поведала моя бабушка. Сейчас мы живем в мире Диавола. Но на юге от нас есть божья земля называется Беловодье. Там ты познаешь истинное назначение человека.
... — Недоговорив, старуха вдруг закорчилась в конвульсиях. Её предсмертный взгляд в поисках блуждал по избе.
   — Руку... Руку... — Тянулась она к Арине.
   — Мама, я здесь. — Произнесла та, поймав её руку.
   — Отче наш... — спешно зашептала старуха древние. Закончив шептать, поймала взгляд Арины и широко раскрыла глаза. — Согласна ли ты, дитя божье, принять дар мой?
— Да, я согласна.
После этих слов, похорошев лицом, Акулина смиренно затихла.
На сороковины поминовения Чупашихи стояло солнечное утро. Звонко щебеча в лесной зелени птицы предвещали хороший день. В этот хороший день и случилось то что круто изменило жизнь семьи Василия Колычева.
Готовясь к поминкам загодя, Арина испекла хлеба. Утром, помолившись у образа, поставила покойной кружку с водой и рядом положила блин.
Накормив семью, засобиралась Арина на могилки.
— Вась, ты присмотри за домом, — попросила она мужа. — А я блины раздам да помолюсь в часовеньки за душу усопшей бабушки Акулины.
— Да будет ей царствие небесное, — перекрестился Василий.
Не смотря на рань у часовенки собралась толпа. Раздав блины Арина вошла внутрь. Под образами алтаря поп Онуфрий и две знахарки изгоняли беса. На деревянном ложе с пеной у рта бился в судорогах обнаженный малец Еремейка. Его лицо было белым, а помутневшие глаза наполнились безумством.
— Изыди! Изыди! — махая рогозовой щеткой, кропил мальчонку поп.
     — Изыди! Изыди! — вторила ему толпа.
Неведомая сила толкнула Арину к алтарю. Еремейку бил младенец.
     — Тихо! — крикнула она властным голосом. — Воды мне, чистой, живо!
Повелеваясь ее голосу, все умолкли, умолк даже поп Онуфрий. Кто-то сбегал и подал ей ковш родниковой воды. Поставив воду у головы Еремейки, Арина положила на его лоб свою правую ладонь. Мальчик утих, судороги прекратились.
— Отче наш... — тихим голосом начала она свой молитвенный заговор.
От слов молитвы притихли, крестясь общинники. В часовне нависла божья тишь.
   ...Силы Христа Силы Света исцелите душу младенца Еремея...
Её молитва творила чудо. Лицо мальчика на глазах стало приобретать румянец, а в карих глазах засветился здравый блеск.
   ...Пусть отныне хранит его ангел. Во славу Отца нашего, матушка, да будет так! — Отчитав молитву Арина трижды осенила крестом ковш. Подняв его сделала глоток, перекусив воду. Усадив Еремейку омыла голову завороженной водой. Малец ожил, сбросил ножки с лавки и посеменил к своей матери.
   — Мама! мама я ангела видел.
   — Знамение! — вдруг блаженно заорал ослепший в детстве Никита Хромов. —  Христа вижу! — тыкал он пальцем в сторону Арины.
   — «Это знак мне»! искрой пронеслось в сознании Арины. 
В этот день у неё проснулся Акулинин дар.
Староверы почтенно склонили пред ней головы. В миг слава о ее божественной силе разлетелась по всему скиту.
Неведомой силы оказался дар Арины. Тянул и звал он её в невиданные дали. Тесно ей стало в скиту, заскучала затосковала она по миру. В один из вечеров, не вытерпев, обратилась к мужу: «Прости меня, Василий. Не могу я более так. Судьбу, как видно, не изменишь. Выбрала меня бабушка, приняла я у неё дар. Зовет он меня исполнять свое предназначение. Исцелять немощных в странствии».
Следующим утром, связав узелок, Арина ушла.
После её ухода тоска поселилась в душе Василия. А по осени, видя мучения отца, засобирался в путь Фролка.
— Пойду я матушку сыщу. Сыщу, домой приведу. А ты помогай тяте по двору, — наказал он напоследок Федьке.
  Ушел, больше они его не видел. Как в воду канул.
  (1) «Кукишники» — так староверы называли тех, кто крестился тремя перстами. Они считали, что молящийся показывает Богу кукиш.
  (2) местное название лесной поляны
  (3) Зимовка — место, где зимовали охотники, летом — место отдыха и ночлега.
  (4) год мора — период массовых заболеваний.
   (5) 31 августа