Грыбали

Все Кристина сможет поменять в своей новой, городской жизни - и имя, и фамилию, не сможет только вытравить место рождения - деревню Грыбали Невельского района, и будут эти чертовы Грыбали вечным её позором, клеймом, свидетельством её, тогда еще Надьки Брызгаловой, неполноценности. Мать, нарожавшая аж четверых, Надьку выделяла, любила особой, нервной любовью, совала втихаря самый сладкий кусок, причесывала ее по особому, не как сестер, иначе - на городской манер, да не банты глупые вязала, а заколками усмиряла буйные Надькины кудри. В кого эта Надюха твоя уродивши, пытали бабки, твои-т, гля, белесые, а мужнина родня черныя, чисто цыганы, а эта, кирпична какая? Ржавыми, рябиновыми, медными были Надькины непокорные кудри, и глаза были не серыми, не карими, а такими, как ряска, которую Надька с братом выуживала из пруда на корм курам. Надька и характером была не в Брызгаловых, батькиных, и не в Комлеевых, мамкиных. Зверь-девка, кусалась, дралась, с мотоциклом уже в двенадцать лет управлялась, в шестнадцать лихо водила дедовы Жигули. От любой домашней работы отлынивала с таким же усердием, с каким училась. Откуда она, в свои малые семь с хвостом лет, вдруг осознала, что вырваться она сможет, только если будет умной, не такой, как однокашники ее, прутками стегающие коров да нехотя складывающие буквы в слоги. Надька училась истово, глотала все жадно, выспрашивала и молоденьких учительш, сосланных в деревню на практику, и пожилых местных, вызубривших учебники от корки до корки. Подрастая, Надька видела, как рвет жилы мать, работая на ферме, как тянет дом, бабку с дедом, и огромный, неподъемный воз своего хозяйства, и как тускнеет, как старится она на глазах, как превращается из молодой, веселой - в старуху. Ночью мать вставала, пила воду, к утру отекала, и все сидела, беспомощно, растирая больные суставы. Отец, отработав на совхозной пилораме четверть века, лишился двух пальцев и пересел шофером на рейсовый автобус между Грыбалями и Невелем, а однажды и вовсе - не вернулся, а остался жить в городе. Мать даже обрадовалась и вздохнула, потому как бил он её смертным боем, когда был пьян, а пьян был - почти всегда. Как вручили Надежде аттестат, как погудели в клубе с неделю, пока родители не разогнали, так и кончилась её жизнь в Грыбалях, а началась новая, красивая, умно устроенная. Надежда не стала вырастать постепенно, штурмуя то район, то область, нет, сразу махнула в Питер, сообразив, что идти надо в медицину, а не мнить из себя актрису или певицу. И пошла - сначала в медучилище, потом в институт, и шла уверенно, и вкалывала, вкалывала, и на скорой, куда мало кто хотел идти - была лучшей, потому как ни брезгливости, ни страха, не знала, решения умела принимать, и человека, с его болезнями и увечьями - чуяла. Там и замуж вышла, за питерского, но слабак оказался, нытик, да и квартирка на окраине, а как запашок спиртного учуяла - все, до свиданья, в прошлой жизни наелась. А дальше уж, после института, не до того было, там интернатура, и дальше, дальше. Главное, она уже была Кристиной Неведомских, только вот, Грыбали эти проклятые ...
А мать её, оставшаяся доживать в тех самых Грыбалях, не таясь никого, прикнопила над своей кроватью мятую черно-белую фотографию красавца пианиста из областной Филармонии, приезжавшего к ним как-то летом с концертом, темнобрового, с крупным носом с горбинкой и хищными ноздрями, и с копной вьющихся волос - жаль, на черно-белой не видать, что они были кирпично-ржавые.