Луз

Когда сумерки, подобные старому, зачитанному Талмуду, легли на крыши Иерусалима, а воздух наполнился тишиной, которая бывает лишь перед самым концом дня, я сидел у окна и листал не книгу, но собственные мысли. Мысли эти, как и улицы этого города, вели от одного к другому: от Августина к Платону, а от них — к великой реке времени, что уносит все сущее, и к страху, что однажды она унесет и меня, не оставив и следа.

И тут память, благословенна она, услужливо подсказала мне древнюю аггаду, спор двух миров — Рима и Иудеи. Император Адриан, чья власть простиралась на всю землю, но ни на крупицу будущего, спросил рабби Иешуа бен Хананию, как восстанет человек из праха в грядущем мире. И мудрец ответил ему просто: «Из косточки луз, что в хребте».

Адриан, человек дела и меча, потребовал доказательств. И рабби Иешуа, человек духа и слова, принес эту косточку, этот крохотный, почти незаметный узелок бытия. И что же? Вода не могла ее размочить, огонь — сжечь, жернова — стереть, и даже молот, ударивший по ней на наковальне, сам раскололся, оставив луз невредимой.

Я закрыл глаза. Город за окном исчез, и я сам стал той наковальней, на которой испытывается прочность бытия. Мысли о времени и вечности были хороши, но ум мой, подобно Адриану, требовал доказательства. Где он, этот мой собственный луз? Где тот незыблемый якорь в потоке моих дней?

Я погрузился в тишину своего тела. И я послал на поиски не разум, но само ощущение. Я отпустил свое внимание в поток времени, что течет сквозь жилы, — в воды забвения, которые смывают дни, лица, слова. Все во мне поддалось этому потоку, все размякло и потекло, кроме одной точки. Одной крохотной, сухой точки у основания шеи.

Тогда я разжег внутренний огонь. Огонь страстей, который сжигает юность; огонь печали, который обращает в пепел надежды; огонь гордыни, который испепеляет саму душу. Все во мне пылало и корчилось в этом жаре, все становилось золой. Но та точка оставалась...

Я положил себя на жернова повседневности, которые перемалывают великие замыслы в мелкую пыль рутины, день за днем, год за годом. Все мои мечты и озарения скрипели и крошились под их тяжестью, но точка эта оставалась...

И наконец, я призвал великий молот отчаяния, тот, что разбивает сердца и сокрушает волю. Я ударил им по самому основанию своего бытия. И наковальня моего «я» треснула, молот сомнений разлетелся на куски, а она… она осталась.

И тогда я увидел.

Это была не кость. Это было зерно света. Семя грядущего мира, залог, оставленный Творцом в глине первого человека. Это был несотворенный остаток в сердце всего сотворенного. Луз — это атом вечности во времени.

Я открыл глаза. Улицы Иерусалима тонули в густеющей тьме, но внутри меня горела эта крохотная, немеркнущая точка. Я чувствовал ее присутствие у себя в хребте.

И я понял. Душа измеряет время, потому что она сама временна. Она — это плодородная почва, которая впитывает в себя дожди радостей и засухи скорбей одной жизни. А луз — это нетленное семя, брошенное в эту почву самим Творцом. И когда тело станет прахом, а душа — лишь памятью в Книге Жизни, это семя останется, храня в себе возможность нового ростка, нового человека, который взойдет из него в урочный час.

И время текло сквозь меня, но более не могло меня унести. Ибо якорь был брошен в вечность.