Алтайское краеведение. Гришаев. Шукшин13

"ОН О РОССИИ ПИСАЛ..."

Все, что здесь будет рассказано, мне довелось услышать от Александра Петровича Саранцева, друга Василия Шукшина и его однокашника по ВГИКу.

Должен сразу оговориться: сам себя он другом Шукшина не называет, более того, с первых же слов вежливо, но твердо дал понять, что даже разговор на эту тему ему неприятен: "Теперь у него много друзей появилось".

А я, тем не менее, считаю, что их отношения иначе не назовешь. Это была дружба, самая настоящая дружба. Зародилась она еще в студенческие годы, когда они оба знать не знали, ведать не ведали, как сложится их жизнь и творческая судьба.

Сблизило их, я думаю, то, что оба они были сельские жители, оба в детстве и юности, то есть в военные и первые послевоенные годы, вдосталь хлебнули горя и лишений, оба своим горбом, без связей и знакомств, пробились во ВГИК. Ну а ко всему прочему они же еще были земляки -- оба с Алтая!..

Александр Петрович много лет работал оператором Центрального телевидения СССР в Швеции, затем в Италии, то есть был вне досягаемости наших шукшинистов, и мне повезло встретиться с ним одним из первых. Он прилетел из Рима в отпуск в свое родное село Поперечное Каменского района. Остановился на несколько дней в Барнауле. Здесь или раньше в руки ему попала одна из моих публикаций о Шукшине, и он позвонил мне. Так мы и познакомились.

Признаться, шел я к нему в гостиницу не без робости. Человек много лет прожил за границей, вращался если не в верхах, то около. Получится ли нормальный разговор? Но, к стыду своему (за глупые сомнения) и радости, Александр Петрович оказался из тех людей, к которым с первой же минуты проникаешься доверием и уважением. Уже внешность его к себе располагала: рослая, по-спортивному стройная фигура, несмотря на шестьдесят лет и седую, коротко стриженую голову, открытое "мужицкое" лицо с глубокими морщинами и крупным носом, приветливый умный взгляд небольших серых глаз, скромная, словно извиняющаяся и вместе с тем полная спокойного достоинства улыбка, никакой позы, никакой фальши, весь на виду. Словом, нашенский, алтайский мужик, только одет во все заграничное, но тоже очень скромно.

Мне, правда, не так уж и много приходилось встречаться с друзьями-товарищами Василия Шукшина, но вот что я заметил: у всех у них есть что-то общее, настоящее, на всех лежит как бы отблеск большой души и щедрого сердца Василия Макаровича.

Об Александре я должен рассказать несколько подробнее: без этого картина его отношений, дружбы с Шукшиным будет неполной. Да он и сам по себе интересный человек.

Судьба их и в том оказалась схожа, что отца его, крестьянина-переселенца из Пензенской губернии, а после гражданской войны -- работника милиции в Барнауле, тоже репрессировали в годы культа личности. К счастью, через два года он был освобожден "за отсутствием состава преступления", и они переехали обратно в свое село.

До 1941 года Александр успел закончит семь классов. Началась война -- стало не до учебы. Пошел работать в колхоз. В 1944 году призвали в армию. Было ему тогда семнадцать лет с небольшим. Воевал на Дальнем Востоке с империалистической Японией в должности командира орудия, затем служил в управлении военного коменданта Москвы, Группе Советских войск в Германии. Служить ему и его одногодкам выпало целых семь лет (после войны дело со сроками службы рядовых и сержантов не сразу вошло в колею). Лишь в августе 1951 года демобилизовался.

Что дальше? С чего начинать полузабытую гражданскую жизнь? Вот как он сам об этом рассказывает:

-- Семья жила в селе Шарчине, в развалюхе. На руках у родителей было пятеро детей, из них трое родились уже после войны. Жили... ну сами знаете, как жили в деревне в те первые послевоенные годы. Словом, делать мне дома было нечего, тем более, что мирной специальности -- никакой! В армии был командиром орудия, артиллерийским разведчиком, топографом-геодезистом, химинструктором. Ни одна из них в колхозе мне бы не пригодилась, а снова лошадям хвосты крутить, честно говоря, не поманывало. За семь лет службы проехал я от Дальнего Востока до Германии, послужил в Москве, в общем, повидал немного белый свет. Естественно, появились за эти годы кое-какие планы на жизнь.

Сошел я в Москве с поезда и прямо с вокзала направился на строительство Московского университета (на Воробьевых горах). Задумка была такая: построю университет и поступлю в него учиться. Нашел прораба, спросил о работе. Работа, говорит, для демобилизованного воина всегда найдется. "А школа рабочей молодежи -- спрашиваю, -- есть у вас?" У меня ж всего семь классов было. "Школы, -- отвечает, -- нет".

Пришлось ради школы пойти слесарем-сантехником в ремстройконтору горздрава. Дали мне место в общежитии. Был на территории Боткинской больницы старый барак, бывший инфекционный. Жило нас там человек двадцать, в основном, как и я, деревенские ребята, ставшие малярами, штукатурами, слесарями...

Трудное было время, голодное. Но духом старался не падать, от планов своих не отступал. Директор вечерней школы, фронтовик, учел, видно, мой возраст (мне уже двадцать шестой шел), поставил условие: сдашь русский язык и математику -- зачислю сразу в десятый класс.

Сдал я все, что требовалось. Помогло то, что в армии последнее время немного занимался. А десятый класс закончил чуть не с золотой медалью, вот только немецкий язык подвел. Ну а дальше -- ВГИК.

-- Почему ВГИК? Вроде бы замах был на университет?

-- Так получилось. Со службы из Германии я привез фотоаппарат шесть на шесть, контактный. Ну и фотографировал им всех налево-направо. А у меня был товарищ, бывший летчик, студент сценарного факультета ВГИКа, у товарища -- приятели, тоже будущие сценаристы. Он познакомил меня с ними, и они заинтересовались моею персоной. Как же, крестьянский парень, прошел войну, подался в город и вот пробивает себе дорогу. Решили, что я им подхожу в качестве героя, что ли, для сценария.

Сценарий они обо мне не написали, но в ходе знакомства им понравилась моя увлеченность фотоделом. Наосветовали мне поступать во ВГИК, на кинооператорский факультет. А я о ВГИКе до этого и думать не думал. И вообще пока не выбрал, куда мне идти после школы. Ходил на разведку в несколько институтов: международных отношений, приборостроительный, торговли -- все не то, все не по мне!..

Однажды узнал, что во ВГИКе -- день открытых дверей. Пошел, посмотрел, послушал. И решился. Была не была!..

А туда, кроме документов, надо было представить альбом с фотографиями. Продал я аккордеон, который из Германии привез. Роскошный был аккордеон, перламутровый, я уже на нем по нотам играть научился и любил играть не меньше, чем фотографировать. Купил хороший фотоаппарат, увеличитель, все остальное. Только пленки нигде достать не мог, с пленкой тогда плохо было. Жена принесла мне рентгеновскую пленку из Боткинской больницы (она там работала няней, мы только что поженились). У рентгеновской контрастность -- 2, у обычной -- 0,8. Но делать нечего, наснимал я на эту пленку и жанровых сцен, и пейзажей, и портретов, по всей Москве ездил, сюжеты выискивал. Отпечатал фотографии, наклеил, как требовалось, в альбом, отнес во ВГИК, сдал. Через некоторое время зашел узнать, как дела. Посмотрел альбомы других абитуриентов и духом упал. У них все горит, а у меня... Ну что путное можно сделать на рентгеновской пленке? Теперь бы я не рискнул с ней работать, а тогда просто не имел понятия о контрастности. Говорю секретарше:

-- Отдайте мне мой альбом, а заодно и документы. Где уж мне с ними тягаться.

Но секретарша, добрая душа, отвечает:

-- Ну зачем вы так? Вас же допустили к экзаменам.

Допустили?! Тогда не все пропало. Стал готовиться по настоящему.

Набрал я на экзаменах 24 балла. Столько же оказалось у одного сынка. Ясно было, что зачислят не меня, а его. Но девушка-секретарша опять выручила.

-- Вы же воевали, служили в армии после войны, стало быть, имеете право на льготу. Представьте справку из военкомата, и вопрос может быть решен в вашу пользу. Но справку надо принести не позже завтрашнего дня.

Помчался я в военкомат. Военком направил меня к начальнику отделения, майору. Тот выслушал, отвечает.

-- Рабочий день кончился, когда мне твои документы искать?

Потом посмотрел на мой убитый вид, качнул головой.

-- Ладно. Я тебе так справку напишу, вижу, не обманываешь.

Мигом накатал справку, говорит на прощанье.

-- Ну, старший сержант, дерзай! Не подводи армию.

В тот же вечер успел я отвезти справку в институт. И стал студентом!..

-- Александр Петрович, а как вы первый раз встретились с Шукшиным? Каким он вам показался?

-- Шукшин поступил в институт на год позже меня. Я уже был на втором курсе. Впервые обратил внимание на Шукшина на партсобрании, после его выступления. О чем он говорил, уже не помню, но выступление было дельное. Говорил он хорошо, всегда без бумажки, слова у него не набегали друг на друга.

Но для начала я хочу вот что сказать. Представляете вы ВГИК тех лет?

-- Откуда же...

-- Значительная часть студентов была со школьной скамьи, а среди них, как инородные тела -- великовозрастные мужики в военной форме без погон, некоторые уже с сединой в волосах. Из них многие были старше меня, дольше воевали... Военную форму мы носили не ради форса, а потому, что ничего другого не имели. Это была и будничная, и кобеднишная наша одежда.

-- Какая?

-- Кобеднишная. К обедне. Так у нас в деревне раньше говорили... И мы с Шукшиным были такие же. Я даже лучше его одевался: в Германии справил себе хромовые офицерские сапоги, обмундирование из "ЧШ" (чистой шерсти), тоже офицерское. А у Василия брюки и гимнастерка были диагоналевые, сапоги яловые. Ходил он в них как-то не по-военному, косолапил. Видно, у них там, на флоте, да еще в радиосвязи, со строевой подготовкой дело было неважно поставлено.

Теперь отвечу, как я впервые с ним встретился. Очень просто. После того собрания подошел к нему (он стоял в коридоре, курил), ну и познакомились. Долго ли студентам познакомиться?

Видели бы вы, как он обрадовался, когда услышал, что я тоже с Алтая! Это ж на самом деле редкость -- встретить земляка во ВГИКе! Все равно, что родного человека встретить.

Потащил он меня сразу к себе в общежитие, это неподалеку от института. В его комнате стояли три кровати, но никого из сожителей не было, и мы весь вечер провели вдвоем. Прихватили из буфета какой-то еды. Что можно было тогда купить в буфете да еще на студенческую стипендию? Винегрет, по-моему, взяли да кусок вареной колбасы. У Василия оказался медицинский, узкогорлый такой, флакончик со спиртом. Я еще удивился, откуда у него такая посуда. Он объяснил, что спирт ему в санчасти выдают для лечения язвы желудка, велят принимать по чайной ложке три раза в день.

-- О чем вы говорили?

-- В основном деревню вспоминали. "А помнишь, на сенокосе?" -- "А помнишь, как сеяли в войну?" Он вспомнит -- я добавлю, я вспомню -- он добавит... Обнаружилось, что мы одни и те же песни любим. Песни родные всласть с ним попели. Не от спирта на песни нас потянуло, нет! Что нам, двум мужикам, тот флакончик!

-- И какие же песни пели?

-- "Хас-Булат удалой...", "Сронила колечко...", "Шумел камыш". Хорошая песня, ее просто обгадили у нас... "Отец мой был природный пахарь...", "Вот умру я, умру..." Василий чуть не плакал, когда пел эту песню... "В низенькой светелке...". Он как-то по-особенному наклонял голову и вытягивал губы, когда эту песню пел: "В ни-зень-ко-ой све-те-ел-ке..."

Тогда, в пятидесятые годы, все эти песни, прямо скажем, не очень-то в моде были. Это теперь мы начинаем повертываться к прошлому, старине народной. А тогда во ВГИКе, к примеру, кто их знал и любил, кроме нас с Васей? А мы знали и любили.

Словом, этот вечер был для нас как светлый праздник. Как подарок судьбы.

Потом мы нередко встречались то у него, то у меня. Я с женою, дочкой и тещей жил все в том же бараке во дворе Боткинской больницы. Десять лет прожили мы там в ожидании квартиры.

-- Ну и каким показался вам тогда еще ничем не знаменитый студент Шукшин? Говорят, первое впечатление -- самое верное.

-- Это большой вопрос. Я уже говорил вам, что среди студентов -- вчерашних школьников мы выделялись и возрастом, и военной формой, и сединой в волосах. Но Василий и среди нас, великовозрастных дембелей, чем-то отличался. Иногда называют его застенчивым, но это -- собачий бред. Ходил он тихо, говорил негромко, а больше молчал, вообще не любил высовываться, как говорят. Но по тем взглядам, что бросал он на окружающих, особенно если удавалось поймать эти взгляды, когда он не замечал, что за ним наблюдают, не оставляли сомнений, что он цену себе знает и людей видит насквозь. Вспомните хотя бы его сочинение на вольную тему при поступлении во ВГИК. Какая уж там стеснительность!..

Ходил он, как я уже сказал, в военной форме, но в армейской, а не флотской. Из флотской у него, помню, были только тельняшка да бушлат, но он чаще носил не бушлат, а "московку" -- короткое такое пальто с четырьмя карманами: два -- на груди, два -- на обычных местах. Шапчонка тоже была неказистая, цигейковая, если не ошибаюсь. Летом обычно ходил с непокрытой головой, волосы трепались на ветру, они у него негустые были, да это все видели на фотографиях, в кинофильмах. Никогда не носил галстук. Одно время, после ВГИКа, были у него бурки, белые такие, войлочные, обшитые кожей. Теперь таких не шьют. Позже, на съемках, часто ходил в кирзовых сапогах, но это уже не от бедности, это была как бы позиция.

Характер его не отличался миролюбием. Если что не по нем -- мог исчезнуть со съемки, улететь домой или, к примеру, в Одессу. Не боялся, что заведут персональное дело. Потом появлялся притихший, смирный, но не виноватый. Словом, застенчивого, благостного Шукшина не было.

Вместе нам работать не пришлось. Совместная работа, подчиненность не накладывала печать на наши отношения, и это было, пожалуй, к лучшему. Я после института пошел работать в Центральную студию документальных фильмов, а Шукшин... У Шукшина почти три года был, мягко выражаясь, период вынужденного бездействия. На работу его не брали потому, что он не имел московской прописки, а не прописывали потому, что в Москве не работал. Заколдованный круг. У него уже и книжка вышла -- "Сельские жители", о нем уже заговорили как о писателе, об актере, а он все еще был бездомным. Ночевал где придется: в общежитии ВГИКа, у близких знакомых. С его самолюбием, легко ранимым характером это была дикая мука. Смотреть на это было больно.

Рассказывая об этом, Александр Петрович не на шутку разволновался. То сидел, а тут встал, зашагал туда-сюда по тесной гостиничной комнатке. Голос его дрожал.

-- Не раз у меня ночевал. Мы с женой старались приветить его, как могли, и одновременно не показать жалости. Жалеть себя он не позволял. Во время одной из ночевок он почти всю ночь читал нам рукопись своего романа "Любавины".

-- Ой, пожалуйста, подробней!

-- Случилось это, дай Бог памяти, в 1961 году, в январе. Исполнилось мне 34 года, решили отметить. Пригласили Шукшина, а чтоб ему не было скучно, жена привела свою подругу. Шукшин пришел в своей знаменитой "московке". Вид у него был неважный. Это был как раз период его бездомной, безработной жизни. В руках у него была толстая папка с бумагами, на которую мы поначалу не обратили внимания.

Пошли в ресторан "Пекин". Заняли столик у окна, из многочисленных китайских блюд выбрали пельмени. Они побольше наших сибирских, и вкусом тоже отличаются.

Шукшин был довольно молчалив. Отпустил несколько шуточек по поводу китайских блюд, а больше молчал, остро поглядывая на разодетую публику, много курил, играл желваками, видимо, особенно болезненно ощущая свою бесприютность в такой обстановке.

Словом, веселья не получилось. Ушли мы оттуда довольно рано, направились к нам. Жили мы все в том же бараке, занимали узенькую комнатку площадью в одиннадцать квадратных метров. Справа от входа стояли две кровати -- наша с женой и дочери, у окна остаток стены занимал мой рабочий столик, слева от входа были платяной шкаф и диван, на котором спала теща, а в проходе между диваном и кроватями -- стол, на нем мы обедали и занимались другими делами.

Всего в бараке было около двадцати комнат, в них жили семейные и одиночки. Двери комнат выходили в общий коридор, в одном конце которого был мужской туалет, в другом -- женский, а посередине -- общая кухня.

Спать легли рано. Теща расположилась на своем диване, мы -- на кровати: я с краю, рядом -- жена, а за ней, у стенки -- подруга жены (другого места просто не было), а вот была ли в тот вечер дочка, не помню. Возможно, в связи с походом в ресторан, мы отвезли ее к родным. Василию постелили на полу (стол отодвинули к двери). И вот, когда все легли, он предложил почитать свой роман. Мы конечно, согласились.

Представьте такую картину: Василий в тельняшке сидит на постели, прикрыв ноги одеялом, рядом с ним, на полу -- настольная лампа с зеленым абажуром, а на коленях -- та самая папка. Он берет из нее лист за листом (рукопись была отпечатана на машинке), читает своим негромким твердым голосом и по прочтении складывает рядом. Листы ложатся как попало, путаются, утром мы их сообща разбирали.

Читал Василий хорошо. Особенно удавалась ему разговорная речь алтайских крестьян. На меня так и пахнуло родной деревней. Кстати, позже, когда Василий писал роман о Степане Разине, у нас возник однажды разговор о том, как он воспроизведет говор крестьян и казаков семнадцатого века, не затруднит ли это его.

-- А кто их знает, как они говорили? -- ответил он. -- У меня они будут говорить, как мои земляки.

И на самом деле, заметили вы, что крестьяне в этом романе говорят, как наши алтайские мужики? И казаки почти так же. Только в их речь он добавил немного таких слов, как "гутарить", "шарпать" и тому подобное...

Почти до утра мы не спали. Часто смеялись: в романе много юмора. Особенно бурно реагировали на юморные места женщины. Да и у меня скулы заболели от смеха. Я не очень разбирался тогда в литературе, да и теперь специалистом себя не считаю, но роман мне понравился. Скажу еще раз, что я словно увидел мой Алтай, услышал голоса моих земляков.

Не помню теперь, дочитал он роман до конца или не успел. Утром мы помогли ему собрать листы рукописи и разъехались по работам.

Не утверждаю, что он нам первым читал "Любавиных". И далек от мысли, что он делал это ради хвастовства, что ли. Ему просто нужны были слушатели, собеседники, критики. Творческий человек не может жить, работать в одиночестве, в изоляции: талант глохнет.

Помнится, Василий пришел на мой день рождения без подарка. Тогда как-то не очень это было развито, а скорей всего ему просто не на что было его купить. Но то, что он прочитал нам "Любавиных", это, я считаю, был самый лучший подарок мне какой только можно придумать.

Здесь мне хотелось бы кое-что добавить к рассказу Александра Петровича. Без этого добавления картина трехлетних мытарств Шукшина после окончания ВГИКа будет неполной.

В эту трудную пору на его пути встретился прекрасный человек -- Ольга Михайловна Румянцева. Член партии с 1917 года, бывшая сотрудница секретариата В.И. Ленина, она в то время заведовала отделом прозы журнала "Октябрь". К ней и пришел в один из осенних дней 1960 года неразговорчивый, бедно одетый студент ВГИКа Василий Шукшин. Принес рукописи четырех рассказов. Рассказы ей и членам редколлегии понравились, хотя и вызвали споры. Три из них -- "Правда", "Светлые души" и "Степкина любовь" были опубликованы в третьем номере за 1961 год. Собственно, с этого, с легкой руки Ольги Михайловны начался путь Шукшина в "большую" литературу. Его охотно стали печатать и другие "толстые" журналы: "Новый мир", "Москва", "Сибирские огни и др.

В своих воспоминаниях, опубликованных в сборнике "О Шукшине" (М., 1979), Ольга Михайловна рассказывает, что Шукшин нередко бывал у нее на квартире в одном из ветхих, с печным отоплением домов близ центра Москвы, где она жила вместе с тремя взрослыми детьми, уже студентами.

Как его здесь принимали, можно судить хотя бы по тому, что обычно замкнутый от сознания своей неприкаянности Шукшин читал там свои рассказы, пел с детьми Ольги Михайловны любимые песни, плакал, не стыдясь слез, слушая, как Есенин читает монолог Хлопуши из своей поэмы "Пугачев" (была у хозяйки такая пластинка). Слушая о Пугачеве, он думал, наверно, о Степане Разине, все более завладевавшим его помыслами. Однажды, в новогоднюю ночь, увлекшись, до трех часов читал свои стихи, незрелые, но подкупающие искренностью. Они были в основном о воле, о казачьей доле, видимо, навеянные мыслями и чувствами, связанными с Разиным... Потом быстро собрался и ушел, хотя городской транспорт уже не работал.

-- Такси возьму!

Лишь несколько лет спустя случайно признался, что в ту ночь у него не было ни гроша, и он лишь к утру добрался до общежития.

Об одном лишь, по великой своей скромности, умолчала в своих воспоминаниях Ольга Михайловна: как она прописала Шукшина. Уже в конце жизни, тяжело больная, на так рассказала об этом рабочему из города Воскресенска Московской области Александру Павловичу Лебедеву, представителю славной когорты шукшинистов.

-- Когда Василия Макаровича после окончания ВГИКа направили в Свердловскую киностудию, он решил остаться в Москве. Ни прописки, ни жилья у него не было, работы тоже. Ночевал где придется: в общежитии, у знакомых, а иной раз -- на Казанском вокзале, всякое было. Вот я и решила его приютить. Он у меня прописался и стал жить. Жил у нас как родной. Сюда к нему и его мама приезжала, Мария Сергеевна. А меня Вася второй мамой называл, и я этим горжусь.

"Вторая мама". Кто хоть немного знает Шукшина, согласится, что такими словами он зря бросаться бы не стал.

Об Ольге Михайловне Румянцевой Александр Лебедев рассказал в статье "Вторая мама Шукшина", опубликованной в газете "Московская правда" 7 января 1988 года.

А теперь вновь дадим слово Александру Петровичу Саранцеву.

-- Из того курса, который Михаил Ильич Ромм набрал в 1954 году, дипломные работы ан Мосфильме снимали двое: Андрей Тарковский -- полнометражный художественный фильм "Иваново детство" (он получил первую премию на Каннском кинофестивале) и Василий Шукшин -- четырехчастный фильм "Из Лебяжьего сообщают..." -- по заказу Центрального телевидения. Он был в этом фильме сценаристом, режиссером и сыграл главную роль инструктора райкома партии Ивлева. Это был его первый фильм (курсовые не в счет).

На меня он (впрочем, как и другие шукшинские фильмы) произвел необычное, странное, что ли, впечатление. Вот, для примера, вроде бы простая, обычная сценка: стена бревенчатого деревенского дома, плетень, подсолнухи, кринки на столбах плетня. В доме -- свет, там, слышно, поют, пляшут, а хозяин, облокотившись на подоконник, курит, о чем-то задумавшись. Обычная немудреная картинка сельской жизни, но я замирал от наслаждения, когда видел такую. Как он умел показать, сделать понятным для всех то родное, что в душе живет!

Кинематографическая биография Шукшина начинается с этого фильма. Пожалуй, и Лени Куравлева тоже. Здесь он, выпускник ВГИКа, впервые снялся в большой роли, создал как бы первый вариант образа Пашки Колокольникова. До этого он был неизвестен.

В фильме немало чисто шукшинских находок. Помните сцену у колодца? Ночью инструктор Ивлев возвращается с Леней Куравлевым из поездки. Останавливаются у колодца. Ивлев достает ведро воды, ставит на сруб, наклоняется, пьет через край, остальное медленно выливает на землю и произносит такую фразу: "Вот так и любовь... Зачерпнешь полную бадью, отопьешь два-три глотка, а остальное -- в грязь..." От Ивлева, помните, незадолго перед тем ушла жена с инженером, пока он мотался по району.

Этот фильм в конце концов помог Шукшину выбиться на большую дорогу. Случилось это так. Режиссерами моей дипломной работы были Ренита и Юрий Григорьевы. Они учились во ВГИКе у Герасимова, пришли сразу на второй курс. На квартире у Григорьевых часто собирались творческая молодежь: художники, артисты, ну и, конечно, наш брат -- киношники. Бывал там и я. И вот, стал звать туда Василия. Не только потому, что ему нужна была творческая среда, творческое общение. Цель моя, скажу вам, была иного рода: познакомить Василия с людьми, которые помогли бы устроить его, наконец, на работу по специальности.

Это, как я полагал, могли сделать Григорьевы, находившиеся в близких отношениях с Герасимовым. Сергей Аполлинарьевич был тогда художественны руководителем киностудии имени Горького. Василий долго упирался, но в конце концов мне удалось его уломать.

Он всегда производил неотразимое впечатление на окружающих. Произвел и там, в том числе на Григорьевых. А когда они узнали, что он, режиссер, уже три года без работы, без крыши над головой, то загорелись желанием помочь.

Истины ради надо сказать, что Григорьевы и раньше были знакомы с Шукшиным: как-никак учились в одном институте. Вполне возможно, знали и о его мытарствах после окончания института. Но лишь познакомившись с ним поближе, разглядели, что это за человек.

Ренита сумела договориться с Герасимовым, чтобы он посмотрел дипломную работу Шукшина "Из Лебяжьего сообщают..." На просмотре в студии были Герасимов, Макарова, Григорьевы, Василий и почему-то я (сидел в уголке).

Герасимов прожил огромную жизнь в киноискусстве. Тогда он был одним из самых влиятельных людей в нашей кинематографии. Отличительной его чертой было то, что он за версту чувствовал талантливого человека. Вот почему встреча с Герасимовым была для Шукшина большой удачей.

По-моему, для Герасимова это была первая встреча с Шукшиным. После просмотра фильма он встал, прошелся задумчиво между стульев, затем повернулся к Шукшину.

-- Ну что, старик... Прекрасно. Афористично. А эпизод у колодца -- просто великолепно.

Герасимов пригласил Шукшина в качестве режиссера на студию, включил в план. Через год появился фильм "Живет такой парень".

Таким образом, Ренита помогла Шукшину в трудную минуту. Но я бы сказал, что общение с ним оказалось исключительно плодотворным и для творчества Григорьевых. Вспомните хотя бы их фильмы "Праздник детства", "Говорит Москва..."

Летом 1965 года Шукшин снимал в Манжероке свой второй полнометражный фильм "Ваш сын и брат". В этом фильме и я снялся "в окружении", как у нас говорят, то есть вблизи главного героя, в маленькой роли демобилизованного офицера. В те годы проходило крупное сокращение Вооруженных сил, вот Василия и придумал для меня такую роль. Мундир где-то достали мне парадный, на черно-белой пленке я был похож в нем на милиционера.

Вполне возможно, что я оказался причастен и к названию фильма. Дело вот в чем. Живя в Москве, я регулярно переписывался с родителями, братьями и сестрами (у меня три брата и две сестры, я старший). Письма писал на деревенский манер, этому научился еще у деда: сначала поклоны всем поименно, потом новости, в конце -- пожелания. А подписывался всегда так: "Ваш сын и брат Александр".

Однажды рассказал об этом Василию. Он улыбнулся, ничего не ответил. Но вот однажды на съемках в Манжероке села вся группа в автобус, чтобы ехать в гостиницу. Шукшин вошел последним, ему места не хватило. Кто-то хотел уступить свое, он лишь рукой махнул: "Да ладно тебе! Сиди". Устроился на ступеньке у выхода. В пути вдруг повернулся ко мне.

-- Сань... Расскажи, как ты письма родным пишешь.

-- Я же рассказывал.

-- Еще расскажи.

Пришлось рассказать.

-- А подписываешься как?

-- "Ваш сын и брат".

Он опять улыбнулся и ничего не ответил. Но вот стали снимать сцену, как родные читают письмо от Степки, отправленного досиживать в тюрьме. Помниет этот эпизод? И я услышал, что Степкино письмо оканчивается так же: "Ваш сын и брат". А позже Василий и фильм так назвал. Первоначально же он назывался "Братья".

Павильонные съемки этого фильма Шукшин заканчивал в конце того же года на киностудии имени Горького. Я успел съездить в Венгрию (то была моя первая поездка в эту страну), вернулся, позвонил ему. Он ответил.

-- Приезжай!

Приехал я на студию, пошли мы пообедать на ВДНХ (она там рядом), в Узбекский павильон. Подкрепились, взяли такси, поехали ко мне. Я хотел показать ему разные безделушки, привезенные из Венгрии и вообще поговорить. Шукшин сел впереди, рядом с шофером, я сзади. И вот в дороге впервые услышал от него:

-- Решил я на Разина замахнуться.

Когда он это сказал, в моей памяти всплыла старинная песня, не вся песня, а один куплет. Где и когда я ее слышал, убей Бог, не помню. И я пропел.

     Ты прости, народ московский,
     Ты прости-прощай, Москва!
     И скатилась с плеч казацких
     Удалая голова...

У Василия глаза вспыхнули, аж слезой подернулись. Он моментально реагировал на такие вещи.

-- Откуда эта песня?

-- Не помню. Где-то слышал.

-- Са-ня... Ведь за этими словами -- удар топора!

Он находился в то время, очевидно, в стадии сбора материала и жадно впитывал все, что относилось к Разину.

Ехать было далеко, до станции метро "Сокол". Разговор всю дорогу шел о Разине. А у меня память какая-то ненормальная, избирательная, и по истории в том числе. Главное событие могу забыть, а какая-нибудь деталь застрянет в голове и "колом ее оттудова не вышибешь". Вот и тогда вспомнил вдруг один эпизод из разинского восстания, о котором еще в армии услышал, когда в ДПШ (дивизионной партийной школе) учился. Эпизод такой: в неудачном для них бою под Симбирском казаки бросили крестьян на произвол судьбы и сплыли вниз по Волге. Вспомнил я об этом и говорю Василию: "Предатель твой Разин".

Он взглянул на меня удивленно:

-- Как так?

-- А так. Ты знаешь, что он из-под Симбирска бежал с казаками, а мужиков бросил? Их же там как баранов резали!

Он крякнул, долго молчал. И я молчал, наблюдая за ним. Лицо его было необыкновенным. Уверен, что мне посчастливилось увидеть Шукшина творящим. Вдруг он повернулся ко мне и тихим взволнованным шепотом сказал, словно задыхаясь.

-- Сань... А что, если рядом с Разиным будет мужик?

-- Ну и что?

-- Такой мужик, который все про него знает. Вот как мы с тобой. И не боится говорить ему правду в глаза.

Не хочу приписывать себе никаких заслуг, но порой мне думается, что наш разговор нашел отражение на страницах романа. И в появлении крестьянского вожака Матвея Иванова, и в картине предательства казаками крестьян в бою под Симбирском (это центральная картина в романе), и даже в словах Матвея Иванова, которые он в гневе и отчаянии выкрикнул Разину в лодке: "Их же там режут, колют счас как баранов!" Помните?

После этого у Шукшина начался запойный период работы над Разиным. Он снял фильмы "Печки-лавочки", "Странные люди", "Калина красная", но даже в пору съемок продолжал работать над Разиным. У себя дома он даже все книжки убрал из шкафа куда-то, оставил лишь те, в которых говорилось о Разине. Целеустремленность у него была поразительная.

С постановкой фильма о Разине дело, как известно, затянулось. Вслед за сценарием Шукшин написал роман о Разине. Вначале по его замыслу из сподвижников Разина Матвей Иванов один должен был остаться в живых. Он присутствует на казни Степана Разина в Москве, затем уходит и след его теряется где-то на Руси. Это должно было символизировать, что народ вечен, бессмертен. Но однажды позвонил.

-- Приезжай!

Жил он в то время в Свиблове, купил там кооперативную двухкомнатную квартиру. Приехал, вижу: Василий сидит за машинкой мрачный, расстроенный. Спрашиваю, в чем дело. Он вдруг как заплачет самыми настоящими слезами!

-- Са-ня... Я Матвея Иванова убил...

И протягивает отпечатанные листы. Прочел я сцену гибели Матвея Иванова и тоже заплакал. ...Заглянула в комнату Лида, жена Шукшина, и только головой покачала...

До Италии я несколько лет работал в Швеции, тоже оператором Центрального телевидения. В 1982 году шведское радио решило провести серию радиопостановок "Советская театральная весна". В серию включили десять пьес советских драматургов, в том числе инсценировку Шукшина "А поутру они проснулись..." Перевели ее на шведский язык, правда, не совсем точно. Так, наш сержант-милиционер, к примеру, стал у них капралом.

Каким-то образом шведам стало известно, что я был знаком с Шукшиным. Они обратились ко мне с просьбой рассказать о нем перед началом передачи, что я и сделал. Между прочим, инсценировку они начали прекрасной фонограммой:

     Миленький ты мой,
     Возьми меня с собой...

И хотя песня прозвучала по-русски, шведам понравилась: очень лирично...

Мне выпала горькая обязанность встречать мать Шукшина Марию Сергеевну, прилетевшую на похороны сына. Была она вся в черном, молчаливая вконец измученная. Седые волосы торчали из-под черной шали. Ее вели под руки. И в машине все время молчала. Но когда проезжали мимо больницы Склифосовского, вдруг громко, с причитаниями, зарыдала. В больнице, в морге, лежал Василий. Она об этом не знала. Но сердцем, выходит, почувствовала. Наука этого не объяснит...

Я никогда не предполагал, что Василий так скоро умрет. Когда это случилось, стал думать, для себя стал думать, что в нем было самое главное. И пришел к такому выводу: самое главное в нем было то, что он не мог врать. В этом заключалась его суть, творческая и человеческая, один из талантов, которые Бог ему отпустил -- обостренное ощущение истины и справедливости. Конечно, в быту он иногда пытался скрыть что-нибудь, но это выходило у него неумело до смешного.

За двадцать лет нашего знакомства я ни разу не видел Шукшина отдыхающим. Помню, в 1963 году группа выпускников ВГИКа поехала по городам Сибири. Называлось это мероприятие так: "Молодые кинематографисты -- народу". В группе были: Шукшин, Ренита и Юрий Григорьевы, Артур Макаров, специалист по Эйзенштейну Наум Клейман и я. Гвоздем наших выступлений был Шукшин со своим фильмом "Из Лебяжьего сообщают..."

В Красноярске, в гостинице, мы с Василием жили в одном номере.Номер был холодный. Однажды вернулись уже поздней ночью, промерзли до костей: в буран, мороз пришлось долго идти пешком. Добрались до постелей, укрылись чем только можно, и спать! Вдруг ночью слышу какой-то шорох. Открываю глаза и вижу такую картину: Василий, завернувшись в одеяло, сидит на постели, рядом с ним, на матраце -- настольная лампа, и что-то строчит карандашом в тетради. А ведь еле дотащились до гостиницы, да и в номере -- собачий холод! У меня бы, признаться, на такое ни за что духу не хватило.

Василий, когда хотел, мог быть потрясающим рассказчиком. Он умел одним жестом, междометием, особенным своим поворотом головы настроить аудиторию. Хохотнет, бывало, повернет по-особенному голову и остановит самую шумную компанию. Причем рассказчик был удивительно лаконичный. Несколько точных фраз -- и перед вами готовая новелла. Другие пока доберутся до сути, у слушателей уши завянут, а он скажет несколько предложений, порой даже одно -- и ты уже там. Так он и свои рассказы писал.

Еще у него очень восприимчивая душа была. Чужое горе он воспринимал как свое. Не каждому это дано. Вот пример. Отец у меня заболел страшной болезнью, у него уже и пища не проходила в желудок, умирал голодной смертью. И вот приехал он ко мне в Москву. Проститься, как я понял.

Это было в 1961 году. Пригласил я и Василия. Объяснил ему обстановку. Сели за стол, выпили по маленькой. И отец выпил, у него на сей раз даже пища прошла в желудок, он повеселел, зарумянился.

-- Давайте, -- говорит, -- ребята, споем.

А он в молодости пел в церковном хоре, у регента учился. Голос у него был неплохой, мы с ним частенько пели в свое время. И вот мы запели втроем:

Отец мой был природный пахарь,

А я работал вместе с ним...

Я уже говорил, что эту песню мало кто умеет по-настоящему петь, со всеми переходами. А мы умели. И здорово у нас она получилась тогда!

Вдруг Василий вскочил и кинулся в коридор. Я за ним. думал, плохо ему стало, может, надо чем помочь. Выскочил и вижу: он головой в стенку уперся и плачет навзрыд.

-- Вася, -- спрашиваю, -- что с тобой?

-- Са-ня... Он же умирает... умирает...

Шукшин был очень привязан к деревне. Однажды я, не подумавши, сказал ему:

-- Почему ты из одной темы не выходишь? Ведь ты же неплохо знаешь город, флотскую службу.

Договорить я не успел. Он резко повернулся, даже оскалился как-то.

-- Ни-ко-гда! Ничего, кроме деревни!

Происхождение этой преданности я так себе объясняю. Он родился и вырос в деревне. Там столкнулся с несправедливостью. Первая несправедливость была в том, что забрали отца. Он не помнил, как его забирали: маленький был, но потом это событие на всю жизнь осталось незаживающей раной в его душе.

Но эта несправедливость -- личная. А вторая несправедливость касалась всех сельских жителей. Я уже не говорю о раскулачивании, насильственной коллективизации. Кому не известно, как жили колхозники в военные и послевоенные годы, то есть в годы взросления Шукшина? Работали в основном за "палочки", даже паспортов не имели. Могло ли это не отразиться на его восприимчивой душе?..

А вообще-то писал он не о деревне. Он о России писал, о ее судьбе. И фильмы его о том же.