Вадьинская быль лета 1715-го

Стираются деревни в серой дымке,
Где колос зрел и где смеялся люд.
Их не найти на выцветшем уж снимке,
Их травы-забытья навек сотрут.

Но в письменах, в архивах пожелтевших,
Где дремлет пыль трёх сотен долгих лет,
Живут рассказы деревень осиротевших,
И прошлого встаёт нетленный свет.

Вот ландратская перепись открыта,
И год петровский смотрит со страниц,
Где каждая судьба пером прошита
Средь вереницы безымянных лиц.

Здесь волость Вадьинская, как на длани:
Одиннадцать селений-деревень.
Но сколько в них страданий и деяний,
Что пали на людей, как злая тень.

В ту пору двор — не изба за оградой,
А целый мир, где избы в ряд стоят,
Где жизнь текла единою громадой,
Где правил родом старший — дед иль брат.

Семьёй одной под общим кровом жили,
Чтоб бремя податей не так давило грудь.
Налог подворный... Люди не тужили,
Но свой искали правильный им путь.

Война и Пётр, налоги и повинность —
Тяжёлый крест для сельской стороны.
И дворовая убыль — злая данность,
Как эхо горькое державной старины.

Но чаще — хитрость, чтоб не строить внове
И не платить за новый двор казне.
Семья росла под крышею отцовой,
И двор крепчал, назло лихой судьбе.

Вот Дор велик, двенадцать в нём дворов,
Но в четырёх лишь теплится очаг.
А в Головинской — скорбь со всех углов,
Один живой, другой — холодных мрак.

Ершовская с Топоровскою стоят,
И в Протасовской теплится житьё.
А в Павловской лишь ветры говорят
Сквозь брошенное, мёртвое жильё.

В Куракинской и Борисовской ветер
Поёт в глазницах выстывших домов.
Тебенинской уж нет на белом свете —
Её пожрал безжалостный покров.

На Оладьинской — два двора, две доли:
В одном вдова с детьми живёт в тоске,
В другом Поповский сын, по Божьей воле,
Две искры жизни на пустой реке.

И церковь на Погосте, дом Николы,
Духовный центр, приют и суд, и честь.
Здесь крестят, отпевают в час тяжёлый,
И общую для всех приносят весть.

А позже — часовенки, будто свечи,
Затеплятся в деревнях тут и там,
Чтоб облегчить измученные плечи
Молитвою к пречистым образам.

Всего же душ — две сотни с половиной,
И треть из них — цветущий детский сад.
Но старости не видно и в помине —
Недолог век, и тяжек жизни склад.

И тень державная легла на души,
На Вадьинской земли простор и гладь.
Из каждой деревеньки звал послушных
Пётр на болотах град свой воздвигать.

И шли юнцы, безусые мальчишки,
Почти не зная ласки и тепла,
Чтоб их судьба, лишённая излишка,
В болотах невских навсегда легла.

Их тысячи — безвестных, безымянных,
Чьим потом, кровью, чьей тоской немой
Воздвигнут град в трясинах окаянных,
Чтоб стать великой северной звездой.

И горькая страница — вдовы, нищи,
Те, чей удел — скитаться по мирам.
Чей муж погиб, оставив пепелище,
Их стон летит к хладным небесам.

Но мир не без добра: сосед приветит,
Даст угол, хлеба корку, миску щей.
И в книге писарь бережно отметит,
Кто приютил страдальцев и детей.

Так лист за листом, мы прошлое читаем,
Где каждый штрих — история сама.
Мы голоса из были вызываем,
Чтоб не накрыла их забвенья тьма.

Пусть зарастут поля, исчезнут деревеньки,
Но в книгах память будет жить всегда.
И эта быль, её живые сценки —
Для нас как путеводная звезда.