Тётя Маруся

Оставшиеся в живых потихоньку возвращались в свои коммунальные квартиры и подходя к дому, благодарили Господа, что дом стоял не разрушенный. Два наши дома, один против другого, стояли в сохранности, а двух соседних не было, от них оставались ещё недоубранными груда кирпичей, доски были расхватаны зимами холодными, огонь не раздумывая поглощал всё от разрушенных домов, граммофоны, альбомы, швейные машинки и детскую обувь, всё шло в топку. И радость-то какая была у людей в чьих комнатах стояла буржуйка, замёрзшие радовались теплу больше, чем корке хлеба, к голоду постепенно привыкали, а переносить холод было немыслимо тяжело. А в буржуйку поставишь железную кружку или подобранную каску, если не дырявая, пулей не проштрабированна, то в ней можно согреть много воды, об неё и руки отмороженные грели, и нутро ледяное…

Тётя Маруся пришла в свою крошечную восьмиметровую комнату с двумя кульками, обёрнутыми застиранными сизыми байковыми одеяльцами… Моя мама посмотрела и с радостью, что соседка вернулась, и с сожалением, что ж она делать-то будет с этой двойней…

Ленинград, шёл сорок шестой год… Моя мама взяла безмолвных детей на руки, пока тётя Маруся открывала своими скрюченными от холода пальцами, коморку и спросила:

- Звать то их как…

- Верочка и Боря, - беззубым ртом и безумной тоской серых глаз, ответила тётя Маруся…

Кроме тёти Маруси до войны в нашей квартире жили и другие соседи, но они ещё не вернулись с фронта. Тётя Маруся, наверное, была молодая, но её узкие холодные глаза, всегда сурово смотрели вниз, даже по утрам, выходя в общую кухню, она, здороваясь глаз не поднимала, и я никогда не видела её без серого платка на голове. Я никогда не слышала детского крика, и дети никогда не выходили в коридор. Загадка была уже в том, как появились эти дети, мама говорила, что она была полевой медсестрой, ну это ладно, но что они ели и почему не выходили в коридор из своей каморки, было странно.

Раз в месяц к ней приходил высокий мужчина с большим пакетом, мама говорила, что это её старший брат, он приносил еды, которой им троим хватал на месяц. Из своей комнаты она не выходила на улицу, детей одних не оставляла и к себе тоже никого не впускала, жила бесшумно, молча, без криков, капризов, тем не менее дети росли и в школу, наравне с другими пошли… Тётя Маруся была неразговорчива, всё в себе, всё в себе, и никогда ни на что не жаловалась. Я никогда не видела, чтобы дети ходили по коридору, или гуляли бы…, странно они жили, и так же странно молча выросли.

Когда Верочке исполнилось семнадцать лет и Борису тоже, тётя Маруся вышла в кухню с заплаканными, красными глазами, моя мама спросила:

- Что с тобой?

Она завыла так, как говорят воют волки…, мама обняла её и дала полстакана валерьянки, а мне сказала:

- Иди в комнату…

Тётя Маруся так и не оправилась, слегла, Верочку больше никогда никто не видел, а Борис вырос рослым высоким молчаливым, точно с такими же узкими серыми глазами, как у матери и тоже, когда говорил, в глаза не смотрел.

Теперь уже он выходил утром в кухню, здоровался, не поднимая глаз и делал маме яичницу и тоже, как когда-то тётя Маруся, выскабливал скользкий белок со скорлупки яйца, пока палец не проваливался, вот что такое гены, он ведь никогда не видел, что тётя Маруся точно так же делала каждое утро…

Он ухаживал за мамой молча, никого, не прося о помощи, так же молча, как она ухаживала за ними, никогда не прося ни у кого помощи. До последнего её дня он от неё не отошёл и никогда не жаловался.

Только потом, после её ухода, хоть Борис и поступил в институт, но не смог оставаться в этой каморке и ушёл в армию…

Спустя несколько лет, я была уже взрослая и как-то зашёл разговор о тёте Марусе, и мама мне рассказала трагедию её жизни…

Только однажды не вынесли её натянутые нервы и она, рыдая поведала маме историю рождения близнецов…

Начала она с того места, где в то время шли бои…

- Вот значит идёт сорок четвёртый год, конец октября, идёт Белградская наступательная операция, я полевая медсестра, ползу по траншее, ты не слушай, когда говорят наступательная операция, она же и оборонительная, трупы на трупах, не знаешь кого перевязывать, а кого обходить, только по стонам и определяла..., вдруг бабах, взрыв в метре от меня, меня землёй полностью накрыло и оглушило…, сколько я так пролежала не знаю, только очнулась задыхаясь, под слоем рыхлой земли, воздух какой-то проходил, но было зябко и темно…, а жизнь видать сама себе дорогу отрыла и выпустила меня на свет божий…, только скажи мне зачем…, - рыдая спрашивала Маруся, - зачем я выкарабкалась из-под исподние, вся грязная, оглохшая, окровавленная и изнасилованная…

- Я не то, что разговаривать, я жить не хотела, а они, как по расписанию, в четыре месяца есть просили и ногами стучали… На каком-то полустанке в списанном товарном поезде родила, в тряпки валяющиеся закрутила и как в бреду шла…, шла долго и дойдя до парадной двери нашего дома перекрестилась, что дом цел…, а то бы все втроём пошли бы в Фонтанку, иссякли все силы…

- А через месяц нашёл меня брат родной и сказал, что я опозорила семью.

- Лучше бы померла, - сказал, и добавил, - Верочку я заберу в семнадцать, а до тех пор паёк вам раз в месяц давать буду…, а пикнешь, пойдёшь под трибунал, кто знает под кем ты в окопах лежала…, может и под фрицем…

- Ну а дальше ты всё знаешь, - сказала мне мама, помнишь, Верочка в семнадцать исчезла, вот он и забрал её и Марусю не пускал к ней, и Вере строго настрого не велено было к матери ходить, но ты же помнишь, и года не прошло после Верочкиного ухода, она сразу слегла, не выдержало сердце.


Развалины и груды кирпичей,
Разбиты стёкла, страх и голод,
Наш скорбный город стал ничей,
Гуляет в нём тоска и холод.

На костылях, в разбитые квартиры,
Отвоевавшие вернулись с фронта,
Пробиты кителя и порваны мундиры,
Сердца изношенные требуют ремонта.

И нет семьи, которой не коснулись беды,
Холера, тиф, туберкулёз,
Какой ценой отмечен День Победы
И сколько выплакано слёз…


Наташа Петербужская © Copyright 2024. Все права защищены.
Опубликовано в 2024 году в Сан Диего, Калифорния, США.