Байтуганские байки у костра. Цикл первый. Байка 4

Барсук в кевларе. Призрак степи. Мечта из 70-х.

Пообедали. «Я бросил клич: поехать на поле, где пролетал гусь, и попробовать охоту на профиля». Валерка с Никитой остались в лагере охотиться на луже — там утром селезня добыли.

Секе-Сан заявил:

— Пойду попытаю счастье на бугре между плотиной Шишкина и «Японскими островами».

— Куда? — удивился Никита.

— Да вон туда, за плотину Шишкина. Там и утка бывает, и ветер поёт, как в синематографе.

— Один пойдёшь?

— А с кем тут пойдёшь, когда вы, салаги, шулюмом заняты да на лужу пялитесь? — усмехнулся Секе-Сан, натягивая свою мешковинную накидку и поправляя патронташ.

— Ни пуха, Секе! — пожелал я.

На что он ответил:

— Иди к черту! — И усмехнулся пряча глаза под козырёк кепки.

Со мной вызвался только Арман. Я взял складной лежачий скрадок, профиля, лопату — и мы с Арманом поехали. Свернули на скошенное поле, разгрузились. Арман начал копать окоп, а я отогнал машину на край поля, вернулся, профиля расставил, скрадок замаскировал и... уснул. В тепле и тишине.

Просыпаюсь от ритмичного стука лопаты по земле — Арман копает, чтобы согреться. Продрал глаза — смотрю направо, а там барсук! Идёт, наглый, прямо к Арману. А тот в экстазе копает, ничего не видит.

Я шепчу:

— Барсук!

Ноль реакции. Я громче:

— Барсук!

Опять ничего — ветер в степи, холод. Барсук уже в трёх метрах! И тут я вспоминаю: у меня в путёвке барсук наклеен!

— Барсук, мать его! — кричу.

Арман поворачивает голову, а барсук — в метре, глядит ему прямо в глаза, как ковбой перед дуэлью. Барсук делает шаг вбок, Арман — тоже. Медленно кладёт лопату, берёт ружьё, поднимает. Я в скрадке, сжимаю ружьё, но стрелять не могу — Арман на линии огня.

Выстрел! Барсук, будто в кевларе, моргнул, отряхнулся, восстанавливает слух и зрение, и вдруг — рывок в степь! Я выскакиваю из скрадка, ругаюсь, стреляю вдогон — попал, но барсук силён: пробежал километра два и ушёл в нору.

— Ну и номер, — вытирая лоб, выдал Арман. — Я думал, у меня инфаркт будет. Он как человек смотрел!

Докопал Арман окоп, я в скрадок вернулся. А тут гуси с озера пошли, стая — голов двадцать. Я кричу:

— Арман, пригнись, гусь летит!

Тот лёг как мог, но окоп мелковат. Гуси поднялись выше — в небе остались лишь их силуэты, как крестики на фоне заката. Пролетели, прокричали и скрылись.

— Бесполезное это дело, — буркнул Арман. — Барсук выдал нас.

Охота на гусей в этот раз не состоялась.

 Арман собрал профиля, я пригнал машину, всё закинули в багажник — и поехали в лагерь.

А в лагере Валерка с Никитой уже готовились на вечерку — камуфляж, патронташи.

Солнце клонилось к горизонту, будто шар, который катят в степи два ленивых пастуха. День подходил к закату — а значит, начиналось настоящее.

— А где Секе-Сан? — спросил я.

— Секе-Сан решил показать класс, — сказал Никита. — Одел он штаны и накидку из мешковины, патронташ на пояс, ружьё на плечо — и пошёл на бугор между плотиной Шишкина и «Японскими островами». Мы смотрим, а он будто растворяется в степи!
Валерка мне говорит:

— Никита, гляди, ружьё по траве плывёт, как призрак!

Я ржу, а Секе-Сан уже где-то там, в заросших арыках, позицию занял.
— Он словно тень, растворился в степи. Только ружьё шло следом — будто само по себе.

Мы с Арманом взяли ружья и присоединились к Валерке с Никитой, и все вместе пошли к маленькой луже.

А степь в тот час была прекрасна:
Трава шуршала, словно шёлк, перебираемый в старом сундуке. Воздух — как настоявшийся на солнце чай. В небе — ни облака, только переливы синевы, а чуть ниже — гладь воды в арыках, что разделяли бугры и солончак. Тишина стояла такая, что слышно было, как седой ковыль вздыхает про осень.

Секе-Сан лёг у арыка, выбрал удобный отрез степи. Рядом — камыши, за ними прогалина, над которой утка любит идти перед ночёвкой. Патроны были под рукой. Ветер — встречный, самое то.

Минут через двадцать небо ожило. Над буграми пошли первые тени. Сначала две. Потом три. А дальше — как по расписанию: стайка за стайкой, утки на посадку.

— Ага, — шепнул себе Секе-Сан. — Пора.

Он приподнялся, прицелился — бах! одна… бах! вторая… ещё три — и тишина.

Когда он вернулся в лагерь, небо уже гасло над горизонтом. В воздухе — запах шулюма, дымок костра, разговоры притихли.

 Арман кивнул:

— Ну как, Секе?

Секе-Сан молча поставил рядом рюкзак. Пять уток — добрых, как песня.

Валерка присвистнул:

— Ого! Это ты всё с бугра?

— Ага. С того самого, что у «Японских островов». Говорил же — место волшебное. Там даже утки летают не как в других местах. Почти по-японски — вежливо, молча, но чётко.

— Ну ты как самурай, — усмехнулся я. — Прицелился — и пять голов.

— Не самурай, — сказал Секе-Сан, доставая флягу. — Просто охотник, который не забыл, как дышит степь.

— Ну а вы чего добыли?

— У нас тоже пять. Я двух и парни по одной.

— Вот и славненько.

Шулюм был готов. Утки, добытые к вечеру, уже отдавали свой аромат в котелке, покачивающемся на трёх рогульках над углями. Булькала утиная простота — вода, лук, соль, перец, лавровый лист. А запах такой, что даже лисица на горизонте присела, прислушалась — и пошла прочь, поняв: тут всё по-честному, всё по-людски.

Секе-Сан сидел на корточках у огня, с сигаретой в уголке рта. Глаза его блестели, но не от дыма.

— Ну что, господа охотники, — произнёс он тихо, словно боялся спугнуть вечер. — Была охота.

— Секе, — сказал я, наливая каждому по алюминиевой миске шулюма. — Ты вроде хотел байку рассказать про детство?

— Ага. Есть одна. Короткая.
И он заговорил, глядя в пламя:

— Было мне лет двенадцать. В подъезде жил дядя Гена, отец моего друга Вовки. На днях до открытия сезона, помню, захожу к ним, а он — как генерал перед парадом: весь стол завален гильзами, дробью, капсюлями, а по радио «Маяк» бурчит. Заряжал патроны. Медленно, размеренно, как будто вкладывал в каждый смысл.

Я встал — и смотрел. Минут двадцать, не дыша. Потом он глянул на меня и сказал:

— Ну что, Серёга, хочешь однажды так же?

— Хочу!

— Тогда расти. Охота — это не про стрельбу. Это про терпение, холодные пальцы и радость, когда видишь, как утка садится именно туда, куда ждал.

Он замолчал, глотнул шулюм.

— С тех пор, ребята, я и мечтал. А теперь сижу с вами у костра, и вон там, — он махнул рукой в темноту, — мои следы. Моя дорога.

Мы молчали. Только ветер шуршал ковылём, как старик, перебирающий старые письма.

На утро свернули лагерь. Оставили за собой чистое место — как учили. Патроны — в чехлы, ружья — в кофры, дичь — аккуратно в багажник. Мусор — с собой. Степь нужно уважать — она всё помнит.

На обратной дороге никто не говорил громко. Каждый что-то прокручивал у себя в голове: кто — выстрел, кто — взгляд барсука, кто — заросли камышей и крылья в закате.

Я вёл машину. Секе-Сан сидел рядом. Вдруг он сказал:

— Понравилось тебе, Дастан?

— Очень.

— Ну и отлично.

Он покосился на небо.

— Степь приняла. Значит, вернёмся.

Вот так и закончилась эта охота. Не трофеями славная — душой, встречами и старой мечтой одного мальчишки из 70-х, которая, шагала рядом, в шуршащей накидке из мешковины, по тропе настоящего.