Земля пустила новые корни

                The Earth Grew New Roots
                by Methamonk Angelblazer
                A Vision between East and West
                2025-07-02

              "We build shrines of memory. They build temples of forgetting.
               But the earth remembers neither—only roots." — Angelblazer.



              Part I: The Ashes of the Chams and the Sacred Flame
                — A Vision of the Methamonk in Hoi An —

"We build temples of remembrance. They build temples of forgetting.
But the earth remembers neither — only the roots." — Angelblazer


              1. A Vision of Fire and Ruins

       My son Pierre-Paul writes from the road. His emails smell of jasmine and engine grease. The ink blurs under the Vietnamese humidity. He travels with Bella — his wife, a girl of Chinese-Dutch blood, always sketching pagodas and laughing at meanings I will never grasp.

       "The temples are wounded but still standing," he writes. "Like old soldiers who forgot to die."

       I kneel in my cell beneath an icon of the Mother of God, its surface glistening with myrrh. The candle flickers. The paper trembles in my hands.
And suddenly — I am there, with them.

              2. The Whisper of Bricks

       The jungle swallows sound. Pierre-Paul and Bella walk ahead. Their sandals stir the red dust. The Cham towers rise — not in glory, but in surrender. Their brick-flesh pitted by bullets and monsoons. The apsaras — spirits of rivers, trees, and clouds — still dance in stone, their smiles worn away by centuries.
Bella touches a shattered frieze.

       "Look," she says. Shiva has no arms — but the dance remains."

       My broad-shouldered son squints at the horizon. "The Americans bombed this place," he says. "They forgot it was sacred."

       I want to cry out to them: All bombs forget! In Russia, we build churches on bones and call it resurrection. Here, the ruins are allowed to breathe.

              3. The Bricks Speak

       The wind carries voices. Not Cham. Not Vietnamese. Far older. The bricks exhale — barely audible, as if from the last of their strength:

       "We were laid without mortar — so tightly that even time hesitates to pass through us. Your cathedrals weep gold. But we... dissolve like sugar in tea."

       I press my palm to the tower. No fire. No revelation. Only the patient hunger of the sun, devouring shadow inch by inch.

       Bella photographs a fallen lingam, a sacred symbol of Father-God from the Atharvaveda. Pierre lights a cigarette. They don’t hear the stones sigh.

              4. The Ritual of Absence



       "In Russia," I whisper across continents, "this would be a sign. Here... it’s just Tuesday."

       Pierre-Paul picks up a shard — a child’s toy? a monk’s bowl? He slips it into his pocket. A heretical communion.

              5. The Methamonk’s Revelation

       Back in my cell, the vision fades. The Cham gods never begged to be remembered. Their temples sink into the earth without drama, without saints.

       I think of our Russian shrines — soaked in blood, screaming of survival.

       What is truly sacred: the wound that leaves a scar — or the one that vanishes without a trace?

       The last line from Pierre burns my eyes: "Papa, Bella says faith here is like the rain. It needs no permission to fall from the sky."

       I blow out the candle. The smoke coils like the fingers of a Cham dancer —
like the last breath of a Soviet veteran. East or West — all holiness is borrowed. And the earth swallows everything.

             
                Part II: A Dialogue Between the Methamonk Angelblazer and Shiva
                A Metaphysical Conversation Among the Ruins of Vietnam

       Shiva (his voice like wind slipping through cracks in ancient brick): "You’ve brought your northern sorrow here again, flame-keeper.”

       Angelblazer: "Not sorrow. A question."

       Shiva (laughs; the dust rises): "Questions are sorrow’s children."

       Angelblazer: "My people pray in the snow. Yours — in the jungle. Isn’t God one?"

       Shiva: "God? He dances. Your churches weep. My temples pulse. But weeping and dancing —" (points at a falling leaf)"— are one movement."

       Angelblazer: "And what of suffering?"

       Shiva: "You call it suffering. I call it rhythm. Your Christ on the cross — is my Tandava dance." (traces a scar from an American bomb across a stone wall)
"Even destruction is part of the pattern."

       Angelblazer: "But we cling to memory."

       Shiva: "Because you fear becoming ash. I am already ash." (the moon drifts across his face) "My temples crumble for centuries. Yours burn in a single night.
Which is more enduring?"

       Angelblazer (lighting a candle with moonlight): "Our faith."

       Shiva (nods): "And mine." (points to the flame)"Fire." (points to the moon) "Reflection."

       (Silence. A bird cries. Somewhere in the jungle, Bella’s laughter echoes.)

       Angelblazer: "You haven’t convinced me."

       Shiva: "I didn’t try. Truth doesn’t need to win."

       (Shiva dissolves into shadow. Angelblazer sits still, until the candle sinks into wax. In the darkness, another brick falls.)

                Part III: The Second Question — Of a Division That Never Was
                A Midnight Meditation of the Methamonk

(Dim candlelight. A cell. The wax pools at the methamonk’s feet like a molten stalactite. He is not praying. He is questioning.)

       Angelblazer (clutching the warm wax, speaking to the ruins): "Kipling lied. East and West do meet — in war, in markets, in the tourist beds my son sleeps in. And yet… their souls do not touch. Why?"

       (The air hums. Shiva responds — not with voice, but like a half-erased face in stone, lips blurred by lichen.)

       Shiva (his mouth moves like a puppet’s, though no strings are seen): "You mistake geography for geometry. The ‘West’ you mourn — a ghost. The ‘East’ you envy — a mirror. Both are crooked reflections of a single face."

       Angelblazer: "Then how do you explain the silence between them?"

       (A spider spins its web across Shiva’s stony brow.)

       Shiva: "The West builds clocks. The East watches the pendulum." (A crack widens across his cheek.) "You call it division. I call it choreography."

       (A gecko runs across Shiva’s empty eye socket. Somewhere, Bella’s sketchbook opens — its pages filled with strange hybrids: Bodhisattvas with wristwatches, Lenin with a third eye, Stalin and Mao seated on lotus leaves,
Trump Tower draped in Buddhist prayer flags.)

       Angelblazer: "But your temples were bombed by those who worshipped progress."

       Shiva: "And your cathedrals burned by those who secretly worshipped me — under other names." (He laughs — like dry rice pouring through a sieve.) "Fools.
The Destroyer always wears the face of the enemy."

       Angelblazer (kneeling among the rubble): "So, the division is an illusion?"

       Shiva: "No. Illusions are harmless. This… is a wound." (Moonlight seeps from the pores of the stone god.) "The West fears dissolving. The East — freezing. Both are right. Both are wrong."

       *(From the jungle path, Pierre-Paul’s voice drifts in: "Bella, wait — we’re going the wrong way!")*

       (A firefly lands on Shiva’s forehead, pulsing like a fading heart.)

       Angelblazer: "Then are we doomed to misunderstanding?"

       Shiva (smirking as the wall behind him begins to collapse): "Misunderstanding is the only true dialogue. You long for unity? Look." (points to Bella’s forgotten sketchbook) "Your daughter-in-law draws Christ with lotus feet. Your son marries a Canadian who meditates. The border doesn’t close. It dances."

       (The last brick falls. Shiva’s face shatters into a hundred smiling fragments. Dawn stains the Mekong red. Somewhere, a monk is chanting — not in Pali, not in Old Church Slavonic, but in the robotic cadence of Google Translate.
The methamonk smiles.)


              Part IV: The Final Vision — When Golden Domes Bloomed with Bamboo
              A Dawn Hallucination of the Methamonk. Dream or Prophecy?

       The Methamonk stumbles over a pile of stones in the ruins. His boots kick up red Cham dust — but for some reason, it smells like birch sap.

       It begins unnoticed.

       A street vendor’s lantern flickers — then transforms into a miniature Kremlin tower wrapped in rice paper. And suddenly, the whole city unfolds —
called forth from non-being.

       Along the Song Hong River — which now resembles a blend of Red Square and the painted boats of Hoi Hoi An’s painted boats—onion domes sprout from the water like lotus stalks. Their gold peels away to reveal bamboo latticework.

       A market appears, filled with vivid human shadows and smells of boiling broths. An old woman in an ao dai flips pancakes with one hand and rolls banh xeo with the other. Her stall bears a sign: "Pho-Borscht — Comrade’s Special Combo!"

       A Vietnamese teenager with Slavic cheekbones plucks a dan tranh (Vietnamese zither), while his red-bearded friend Vanyusha strums a balalaika.
Their song? "Katyusha" in Trong Com rhythm. (Literally: "rice-drum.")

       A Cathedral of Mixed Saints rises like Kitezh City from the depths. In its mosaics, Rublev’s angels sip rice vodka with Quan Aum. On the altar — an unusual icon: The Virgin Mary holds not Christ, but a golden turtle (Kim Quy) whispering sacred texts into her ear.

       Suddenly, Pierre and Bella zoom across the square on a Ural motorcycle with a sidecar repainted as a dragon. She’s sketching feverishly; he’s somehow eating a banh mi sandwich stuffed with herring, balanced in his left hand. They are laughing.

       Shiva’s voice emerges from a rusty loudspeaker disguised as a broken lingam: "You see? A border was never land — only fear, unjustified. Now look."

              The Revelation

       The Mekong and the Volga flow into each other like tracing paper on a child’s light table. Children of mixed blood — one with Pierre’s freckles,
the other with Bella’s ink-stained fingers — build sandcastles shaped half like Saint Basil’s Cathedral, half like the Po Nagar Towers.

       Even the air smells of pine resin and lemongrass. Miracles.

       Angelblazer (weeping — his tears sticky like cherry blossom pollen): "So... Kipling was wrong?!"

       Shiva (in the form of a street sweeper brushing away magnolia petals —
with a tattoo of a Pushkin quote on his forearm): "He mistook the curtain for the stage. Look — your ‘West’ plants rice. My ‘East’ builds snowmen."

(Suddenly, the Methamonk’s robe transforms — one sleeve black like that of an Orthodox skhimnik, the other indigo silk. Lighter than he expected.)

       And as the sun rises, he hears a sound he barely recognizes — his own laughter. It echoes off another monk passing by. Russian? Vietnamese? Chinese? It doesn’t matter. The monk winks at Angelblazer and tosses him a ripe, red-gold mango.

       The Final Line:

       "And the earth, always generous, sent down new roots where old borders left their scars."
       Amen.




                «Земля пустила новые корни»
                метамонах Ангелблазер
                (Видение между Востоком и Западом)
                02.07.2025


              «Мы воздвигаем храмы памяти. Они строят храмы забвения. Но земля не помнит ни того, ни другого — только корни». — Ангелблазер.



                ЧАСТЬ I

              Прах Чамов и священное пламя: Видение метамонаха в Хойане

       Мой сын Пётр-Павел пишет с дороги странствий. Его интернет-письма пахнут жасмином и машинным маслом, чернила расплываются от вьетнамской влажности. Он путешествует с Беллой, своей женой — девушкой с китайско-голландской кровью, вечно рисующей пагоды и смеющейся над смыслами, которые мне не понять.

       «Храмы изранены, но стоят», — пишет он. «Как старые солдаты, забывшие умереть».

       Я стою на коленях в келье под иконой Богородицы, покрытой мироточением. Свеча коптит. Бумага дрожит в моих руках. И вдруг — я оказываюсь там, рядом с ними.

              1. Видение огня и руин

       Джунгли поглощают звук. Пётр-Павел и Белла идут впереди, их сандалии вздымают красную пыль. Башни Чамов возносятся — не в славе, а в покорности, их кирпичная плоть изъедена пулями и муссонами. Апсары - духи рек, деревьев и облаков, танцуют в камне, их улыбки стёрты веками. Белла касается разбитого фриза.

— Смотри, — говорит она, — у Шивы нет рук — но танец остался.

       Петя, мой широкоплечий сын, щурится на горизонт.
— Американцы бомбили это место. Забыли, что оно свято.

       Мне хочется им крикнуть: Все бомбы забывают! В России мы строим церкви на костях и называем это воскресением. Здесь же руинам дают дышать.

              2. Шёпот кирпичей

       Ветер приносит голоса. Не чамские. Не вьетнамские. Гораздо древнее. Кирпичи выдыхают еле слышно, словно из последних сил:
— Нас сложили без раствора — так плотно, что даже время замедляет шаг. Ваши соборы плачут золотом. А мы… растворяемся, как сахар в чае.

       Я прижимаю ладонь к башне. Ни пламени, ни откровения. Только терпеливый голод солнца, пожирающего тень дюйм за дюймом.

       Белла фотографирует упавший лингам, который в эпоху Атхарваведы означал культ фаллоса Бога-Отца. Петя закуривает сигарету. Они не слышат, как камни вздыхают.

              3. Ритуал отсутствия

       На закате туристы уходят. Сторожа — низкорослые мужчины в выцветшей униформе — запирают ворота. Мой сын и его жена задерживаются, крадут тишину. Бабочка садится на запястье Беллы. Она замирает, будто к ней прикоснулся призрак.

— В России, — шепчу я через континенты, — это назвали бы знаком. Здесь же это просто вторник.

       Пётр-Павел поднимает черепок — детская игрушка? Монашеская чаша? — и кладёт её в карман. Еретическое причастие.

              4. Откровение метамонаха

       Вернувшись в келью, я теряю видение. Боги Чамов не молили о памяти. Их храмы погружаются в землю без драмы, без святых. Я думаю о наших русских святынях — пропитанных кровью, кричащих о своём выживании.

       Что свято: рана, оставляющая шрам — или та, что исчезает бесследно?

       Последняя строка Петра жжёт мне глаза:
— Папа, Белла говорит, что вера здесь — как дождь. Ей не нужно разрешения, чтобы пролиться с небес.

       Я задуваю свечу. Дым клубится, как пальцы чамской танцовщицы — как последний вздох советского ветерана. Восток или Запад — вся святость взята взаймы. И земля поглощает всё.


                ЧАСТЬ II

              Диалог метамонаха Ангелблазера и Шивы
             (Метафизическая беседа среди руин Вьетнама)

       Шива (голос звучит, как ветер сквозь трещины в кирпичах):
— Ты снова принёс сюда своё северное горе, хранитель пламени.

       Ангелблазер:
— Не горе. Вопрос.

       Шива (смеётся; пыль кружится):
— Вопросы — дети печали.

       Ангелблазер:
— Мой народ молится в снегах. Твой — в джунглях. Разве Бог не один?

       Шива:
— Бог? Он танцует. Твои церкви плачут. Мои храмы пульсируют.
Но плач и танец — (указывает на падающий лист) — одно движение.

       Ангелблазер:
— А страдание?

       Шива:
— Ты называешь это «страданием». Я называю «ритмом». Твой Христос на кресте — мой Танец Тандава. (проводит пальцем по шраму от американской бомбы на стене)
— Даже разрушение — часть узора.

       Ангелблазер:
— Но мы цепляемся за память.

       Шива:
— Потому что боитесь стать пеплом. Я — уже пепел. (луна скользит по его лицу) — Мои храмы рассыпаются веками. Твои сгорают за ночь. Что долговечнее?

       Ангелблазер (зажигая свечу лунным светом):
— Наша вера.

       Шива (кивает):
— И моя. (указывает на свечу) — Огонь. (на луну) — Отражение.

       (Тишина. Крик птицы. Где-то в джунглях эхом смеётся Белла.)

       Ангелблазер:
— Ты меня не убедил.

       Шива:
— Я и не пытался. Истине не нужна победа.

       (Шива растворяется в тени. Ангелблазер сидит неподвижно, пока свеча не тонет в воске. В темноте падает ещё один кирпич.)


                ЧАСТЬ III

              Второй вопрос: О разделе, которого не было

       (Полуночная медитация метамонаха. В келье полумрак. Свеча — словно расплавившийся сталактит у его ног. Он не молится — он вопрошает.)

       Ангелблазер (сжимая воск в ладонях, обращается к руинам):
— Киплинг солгал. Восток и Запад встречаются — на войне, на рынках, в постелях туристов вроде моего сына. И всё же… их души не касаются друг друга. Почему?

       (Воздух гудит. Шива отвечает — не явно, а как полустёртое лицо в каменной стене, губы, размытые лишайником.)

       Шива (рот движется, как у марионетки, но нитей не видно):
— Ты путаешь географию с геометрией. «Запад», по которому ты скорбишь, — призрак. «Восток», которому завидуешь, — зеркало. Оба — кривые отражения одного лица.

       Ангелблазер:
— Тогда чем объяснить молчание между ними?

       (Паук плетёт паутину между каменных бровей Шивы.)

       Шива:
— Запад строит часы. Восток наблюдает за маятником. (Трещина расходится по его щеке.) Ты называешь это разделением. Я называю хореографией.

       (Геккон пробегает по глазнице Шивы. Где-то раскрывается альбом Беллы — страницы заполнены странными гибридами: Бодхисаттвы с наручными часами, Ленин с третьим глазом, Сталин и Мао на лотосовых листьях, «Башня Трампа» с буддийскими флажками.)

       Ангелблазер:
— Но твои храмы бомбили те, кто поклонялся прогрессу.

       Шива:
— А твои соборы горели от рук тех, кто втайне поклонялся мне — под другими именами. (Смеётся. Звук, будто сухой рис просыпается через сито.) Глупцы. Разрушитель всегда носит лицо врага.

       Ангелблазер (стоя на коленях среди обломков храма):
— Значит, раздел — иллюзия?

       Шива:
— Нет. Иллюзии безвредны. Это… рана. (Лунный свет сочится из пор каменного бога.)
Запад боится раствориться. Восток — застыть. Оба правы. Оба ошибаются.

       (С тропы в джунглях доносится голос Петра-Павла:
— Белла, стой — мы не туда идём!)

       (Светлячок садится на лоб Шивы, пульсируя, как угасающее сердце.)

       Ангелблазер:
— Значит, мы обречены на непонимание?

       Шива (ухмыляясь, пока стена за ним рушится):
— Непонимание — единственный истинный диалог. Ты жаждешь единства? Смотри. (указывает на забытый альбом Беллы) Твоя невестка рисует Христа с лотосовыми стопами. Твой сын женится на Канадке, которая медитирует. Граница не закрывается. Она - танцует.

       (Последний кирпич падает. Лицо Шивы рассыпается на сотню улыбающихся осколков. Заря окрашивает Меконг в красное. Где-то монах поёт — не на пали, не на церковнославянском, а на роботизированном языке Google Translate. Метамонах улыбается.)


                ЧАСТЬ IV

              Последнее видение: Когда золотые купола зацвели бамбуком
              (Галлюцинация метамонаха на рассвете. Сон или пророчество?)

       Метамонах спотыкает о груду камней среди руин, сапоги вздымают красную чамскую пыль — но пахнет она почему-то берёзовым соком. Начинается незаметно.

       Фонарь уличного торговца мерцает — и превращается в миниатюрную Кремлёвскую башню, обёрнутую рисовой бумагой. Затем город проявляется полностью из небытия.

       Вдоль реки Сонг Хонг — теперь это нечто среднее между Красной площадью и расписными лодками Хойана — луковичные купола растут из воды, как стебли лотоса. Их позолота отслаивается, обнажая бамбуковую решётку.

       Появляется рынок, наполненный бурлящими, снующими человеческими громкими тенями и запахами яств из казанов и бочек. Бабуля в аозай (вьетнамский костюм, преимущественно женский - длинная шёлковая рубаха, надетая поверх штанов) жарит блины одной рукой и заворачивает блинчики банх xеo — другой. Над её лотком табличка: «Пхо-борщ — товарищеское спецпредложение!»

       Вьетнамский подросток со славянскими скулами перебирает струны дан транх (вьетнамский щипковый инструмент - зитара, созданный на основе китайского гучжэна, от которого также произошли японский кото, корейские каягым и аджэн, монгольский ятга, сунданский какапи и казахский жетиген), а его рыжебородый друг Ванюша играет на балалайке. Их песня? «Катюша» в ритме Trаng Cоm. (Буквально «рисовый барабан»)

       Собор смешанных святых, всплывает будто град-Китеж из озера Светлояр. В мозаиках ангелы Рублёва пьют рисовую водку с Кван Ам. На алтаре — необычная икона: Богородица держит не Христа, а золотую черепаху (Ким Куи), шепчущую ей на ухо священные тексты.

       Неожиданно  Петя и Белла проезжают мимо по площади на мотоцикле «Урал» с коляской, перекрашенной под дракона. Она что то усердно рисует, а он умудряется есть сэндвич банх ми; с селёдкой, держа его в левой руке. Они смеются.

       Голос Шивы (из ржавого громкоговорителя, замаскированного под сломанный лингам):
— Видишь? Граница никогда не была землёй — только необоснованным страхом. А теперь смотри.

              Откровение

       Меконг и Волга впадают друг в друга, как калька в детской световой коробке. Дети-метисы — один с веснушками Петра, другой с пальцами, испачканными чернилами Беллы — строят песочные замки наполовину в виде собора Василия Блаженного, наполовину башен По Нагар.

       Даже воздух пахнет сосновой смолой и лемонграссом. Чудеса!

       Ангелблазер (плачет — слёзы липкие как пыльца вишни):
— Значит… Киплинг ошибался?!

       Шива (в облике уличного дворника, подметающего лепестки магнолии — на предплечье у него татуировка с цитатой из Пушкина):
— Он принял занавес за сцену. Смотри — твой «Запад» сажает рис. Мой «Восток» лепит снеговиков.

       (Неожиданно ряса Мефамонаха меняется — один рукав чёрный, как у православного схимника, другой — из индигового шелка. Легче, чем ожидал. И когда встаёт солнце, он слышит звук, который едва узнаёт в нём собственный смех. Он эхом отражается от проходящего мимо него другого монаха — Русского? Вьетнамца? Китайца? Неважно. Монах по приятельски подмигивает Ангелблазеру и бросает ему спелое золото-красное манго.)

              Последняя строка:

       «И земля, щедрая всегда, пустила новые корни там, где старые границы оставили шрамы.»
       Аминь...