20 сон - Бык и искусство не исчезнуть

Я — бык.
Но не тот, что идёт на арену, разрывая дыхание толпы и пыль под копытами.
Я — фантом быка. Его эхо.
Сделанный не природой, а человеком.
Не в муке рождения, а в муке ремесла.

Когда-то меня вырезали грубыми руками —
по вдохновению из необходимости.
Чтобы заполнить пустоту дерева,
уставшего стоять,
формой, которую назвали быком.

Рога мне сделали тонкими, непропорциональными —
словно в насмешку над самой идеей могущества.
Хрупкими, как утро в похмелье.
Как иллюзия силы, которой не дали шанса проявиться.
Они казались сделанными не для удара —
а чтобы сломаться от взгляда.
И в какой-то момент — сломались.
Может, случайно.
А может — с усталой яростью.

Так ломается нечто важное —
не со звоном, а с щелчком.
Без драматургии. Без поэзии.

И вот я стою.
Не животное.
Не скульптура.
Я — обрыв идеи.
Тень того, что должно было быть быком.

Сейчас я стою в подвале на Лубянке.
Почему-то не помню, как тут оказался.
Говорят, здесь скоро откроется гастро-бар.

По ночам будут звучать винил и гул голосов,
блики ламп будут падать на бокалы, на тарелки, после которых
язык хочет аплодировать, а сердце — вспоминать;
на лица людей, где глаза выглядят как цитата.
Без источника.
Без желания быть процитированными обратно.

Но пока — всё тихо. Пахнет краской и пластиком.

Иногда свет просачивается сквозь щели,
проникает в синий полумрак.
Иногда приходят рабочие — переставляют коробки, что-то делают, спорят, шутят, уходят.
Иногда —  авторы идеи этого места — громкие, торопливые,
с запахом кофе и амбиций.

Но однажды, в пять утра,
когда город был ещё полон снов и сквозняков,
когда даже крысы казались задумчивыми, — в подвал зашла она.

Не как свет.
Как заминка в темноте.
Как сбой в электричестве. Или в системе.
Как вопрос, который кто-то осмелился задать вслух — в комнате, где молчали вечность.

Её шаги звучали как извинение.
Не перед полом — перед самим фактом своего существования.
Она ступала так, словно не была уверена, имеет ли право идти.
Не здесь, а вообще.
По этой планете.

Её тень не повторяла её.
Она будто не знала, за кем идёт.
Искала, кого дублировать —
и всё никак не могла выбрать.

Взгляд был тусклым и одновременно цепким —
как у того, кто ищет не смысл,
а доказательство существования.
И если здесь она не найдёт ничего живого,
ей придётся признать, что и сама она уже не совсем жива.

Её дыхание было неровным — внутри неё кто-то рвал письма, написанные в те ночи, когда она ещё верила.

Когда она подошла ко мне,
я не ожидал ничего.
Казалось, мир давно перестал двигаться в мою сторону.
Я был за пределом ожидания. За пределом просьбы.

Её пальцы коснулись моей шеи —
неуверенно? Нет.
Осторожно — но точно. И крайне нежно.
Так, будто она знала: дерево может чувствовать.
Что даже без нервов, без мышц, без крови —
можно всё равно дрожать.
Внутри. В самой сути.

И я дрогнул.

Наружу это не вышло.
Но внутри — словно кто-то позвал меня по имени.
Тому имени, которого мне никто никогда не давал.

Она гладила меня медленно.
Будто шептала пальцами.
Словно боялась разбудить.
Хотя будить было нечего —
я давно уже не спал, я давно уже был тишиной.

Касание было как жест археолога,
как попытка дотронуться до прошлого,
чтобы убедиться: оно действительно было.
Она гладила так, как будто хотела не разбудить, а вспомнить.
Не меня — себя.

Я почувствовал под кожей —
под её пальцами, в самой древесине своей —
напряжение, как у каната,
туго натянутого между болью и сдержанностью.
Канат, который вот-вот лопнет.
Но ещё держит.

И в этот миг я понял:
мы одинаковые.
Сломанные, но стоящие.
Молчащие, но полные крика, который никто не слышит.

Это прикосновение было как лёгкий невозможный дождь в пустыне...
Оно ничего не требовало.
Оно не жалело, не пыталось исправить.

И в этот момент и в её груди что-то дрогнуло.
Я почувствовал это —
будто по моим трещинам прошёл слабый ток.

Её сердце вспомнило.
Не мою боль — свою.
Не мои рога — а свои.
Такие же кривые,
надломленные — но живые.

Как будто, коснувшись мёртвого,
она снова ощутила свой пульс.
И именно в этом забвении —
в нашей общей сломанности —
между нами что-то вспыхнуло.
Беззвучно. Осторожно.
Как светлячок, которому всё равно,
видит ли его кто-то.

Я ощутил, как её сердце тоже кто-то когда-то вырезал грубыми руками, как меня.
Сформировал наполовину и не пропорционально.
Оставил незавершённым, как фразу без точки.
Затем сломал.
А после — бросил.
В темноту. В холод. В подвал.
И оно лежало там —
среди коробок, теней, пыли.
Пока однажды не нашло меня в другом подвале, в другой тишине.

В миг прикосновения её глаза наполнились странной, тихой решимостью,
словно внутри неё случилось маленькое "да",
в ответ на которое впервые за долгое время
мир не отшатнулся, а остался.

Она смотрит на меня.
Видит: сломан.
Но не выкинут...
Стоит.
У истоков нового.

Она улыбнулась.
Не как акт вежливости.
Не как реакция.
А как рана, которая вдруг
вспомнила, что умеет затягиваться.
Как глубокая впадина,
в которую впервые за долгое время проник солнечный луч.
И хотя за окнами был конец июня —
в её улыбке был март.
Первое марта.
Самый робкий день.

Я почувствовал, как под её кожей дрожит слабое пламя.
Не любовь. Не ярость. Не надежда.
Просто — жизнь.
Которая цепляется за трещины,
потому что больше не за что.

Я стоял неподвижно — потому что иначе не умею.
А внутри моей трещины отзывалось её прикосновение неведомым далёким отзвуком удара копыта по земле.

Человеческие существа хрупки.
Но именно в этом — их чудо:
их обнажённый контакт
со сломанным, мёртвым, забытым —
иногда пробуждает то,
что почти смирилось с вечным сном.

Когда она ушла,
мне показалось: вместе с пылью и запахом краски
в подвале осталось что-то ещё —
её дрожь, её память,
её трещина, наложившаяся на мою.

Тьма в подвале больше не казалась полной.
Потому что теперь я знал:
где-то там, за стенами,
под дождём фонарей,
ходит человек,
который узнал в моих сломанных рогах своё собственное сердце —
и увидел в нём
не конец,
а начало.

Я всё ещё не помню, как оказался здесь.
Но теперь — точно знаю,
зачем.

Я — бык.
У меня сломаны рога.
Я есть, потому, что кто-то увидел, что в этом нет слабости.
Это — моя история. Моя правда.
Я — доказательство того,
что даже самое сломанное может стоять,
пусть в темноте, но вопреки всему,
и ждать.
Не спасения. Не жалости. А чуда.
Прикосновения,
которое докажет —
я есть, я всё ещё здесь.

Пусть мир рушится, трескается, крошится.
Я всё равно останусь.
Пусть без рогов или без тела —
но с памятью о том,
что внутри трещин рождается вечность.

___

P.S. Её сюда привёл случайно человек со взглядом, в котором можно было бы утонуть
и нащупать мириады забытых звёзд.

Спасибо ему —
за то, что, сам того не зная,
показал трещинам путь к свету.

__

P.P.S.
Её зовут Анастасия.
Тогда это имя проскользнуло мимо.

А потом ночью, когда всё чесалось внутри,
и мир казался сделанным из фанеры,
откуда-то вдруг вспомнилось, что оно значит.

И я засмеялся внутри.
Не от смысла — от совпадения.

__

Посвящается Татьяне Л, Илье М, и одному быку.