Мир напротив

Роберт Джеймс Фишер (1943-2008) – великий гроссмейстер.

В 15 лет стал самым молодым в истории претендентом на шахматную корону. После победы над Борисом Спасским в матче за звание чемпиона мира в 1972 году, должен был защищать своё звание в 1975-м против советского претендента Анатолия Карпова. Согласовал регламент того матча – до 10 побед. Лишь последнее его условие так и не утвердили – право сохранить свой титул в случае счёта 9:9. Из-за этого отказался играть.  С тех пор не принимал участия в официальных соревнованиях.

В 2001 году английский гроссмейстер Найджел Шорт поделился историей о странных партиях, сыгранных им через Интернет. Одно время Шорт считался вторым шахматистом планеты, в 1993 году проиграл матч за первенство только Гарри Каспарову. Тем не менее, в Интернет-партиях с анонимом Шорт потерпел 8 поражений подряд. По стилю и ответам на наводящие вопросы англичанин предположил, что соперником его был Роберт Фишер – фанатик, отрекшийся от шахмат, давно живший в затворничестве.

**********

Позиция пылала. Гроссмейстер Найджел Шорт почти не замечал съезжающих очков.

Чёрный смрад фигур противника расчётливо сгущался над робким и громоздким белым королём. Спасительным ходам недоставало кислорода.

Гроссмейстеру казалось, что он разбил свой лоб, в первой же баталии против невменяемо напористого юзера. А дальше тот же самый развязный аноним размазал его мозг о шахматную доску. Он ведь – Найджел Шорт, восемь лет назад боровшийся за звание чемпиона мира! Сегодня проигравший восемь партий кряду рандомному фантому из Интернет-пространства… Восемь партий кряду! Никогда и никому! Только лишь сегодня, только неизвестному, чьё лицо – за пикселями, чьё сердцебиение глушат гигагерцы. Кто смахивал на дьявола… Слишком виртуальный и, одновременно, чересчур живой…

Вместо ожидаемых любительских неточностей Шорт словно очутился в хороводе гениальностей, – от тех, кого венчали лавровыми венками. Шахматные маги не просто создавали атмосферу их присутствия. Он видел в комбинациях – как они по очереди перевоплощаются друг в друга; и истина победы, заявленная ими, была непререкаемой. Чья это рука, посмевшая созвать щелчками мыши всех великих игроков?? У них ведь есть извечные и более, наверное, важные дела, нежели доказывать шахматную силу какого-то пройдохи…

Шорт вжался в спинку кресла, вчистую переигранный. Мистический противник ворочал вспять течениями времени, делая из признанного мастера непедагогично разгромленного мальчика. Зрачки Найджела Шорта расширились настолько, что стали походить на два затмения. Он со всей буквальностью начал утопать в осознаваемом бессмертии, бурлящем внутри шахмат. Бессмертие расплёскивалось раскалённой вечностью, капавшей скоплениями чёрно-белых клеток. Участками доски, где встречными ходами удавка уязвимости затягивалась намертво.

Движения фигур и траектории их перемещения… Шорт не верил собственной догадке, но неверие зачем-то заставляло осчастливлено сиять его лицо. Он узнавал… Рассеивался призрак безродного героя, которого рождала, а после заключала в четырёх стенах безумия Холодная война. Нет больше того призрака. Есть непобеждённый лучший шахматист, – здравствующий, прежний – пусть нельзя почтительно стиснуть ему руку. Возможно, он по-старчески вздыхает по ту сторону экрана, но разносит магнетизм неукротимого желания выигрывать. Этим магнетизмом пронизаны ходы. В этом магнетизме рождаются разряды коротких замыканий в голове у оппонента – которые лохматят ему волосы, ерошимые пальцами в нервах и бессилии…

Весьма своеобразна процедура опознания Легенды – не по тающим мощам, а – в фееричных проявлениях забытой уникальности. Многие из нас не отказались бы присутствовать при кратком воскрешении Амадея Моцарта. Услышать его музыку, записанную в ранее нигде не находимой, неизвестной партитуре. Услышать, как масон, озорник и извращенец возвышается над нами, и звучание смыкается где-то наверху, куполом божественного дара. Шорт понял, что становится свидетелем чего-то в том же духе.

Виртуоз из ниоткуда, – рвач, нонконформист, неисправимый одиночка, параноик, еретик, антисемит и пустобрех – с небесно чистой техникой мышления над полем в 64 клетки. Он просто был в Игре.

Он просто неожиданно позволил ему, Шорту, заглянуть к нему за дверь очередного гостиничного номера. Попутно подовольствовавшись полным превосходством. Задёшево, не правда ли? На несколько часов позволил побыть частью того, о чём раздумывает бывший чемпион, не отдававший чемпионства. Не проведший ни одной серьёзной партии после покорения мирового первенства. Превратившийся из Мессии в психа за три года нахождения на троне – с точки зрения общественности. А он и никогда не пытался с ней поспорить. Взял и отстранился. Чтоб бороться с альтер эго оказались не нужны ни галдящие турниры, ни тупые меценаты, ни пижонистая публика. Что с тех пор творили в голове у него эти обстоятельства? Ведь он был сам творец, года слагались сутками непререкаемой власти в событиях доски. Но жизнь предстала шире…
О чём он сожалеет глухими вечерами в комнатах, где рядом – никого? Когда он восседает вяло и понуро, как усталый деспот своего затворничества? С гулкостью отсчитывает собственное время стуками фигур – в продолжающемся матче против самого себя? Исчезнувший, сбежавший…

11-й шахматный король.

Роберт. Джеймс. Фишер.

Это его слово.

**********

Я храню молчание, и жду – чего-то беспричинного. Вера – моя аура, она меня уводит от слияния с вонючей биомассой. Биомасса – это бомба замедленного действия, что ни говори. Куски ещё трепещущего мяса, вопящего о счастье, о звёздах и о карме. Поскольку больше не о чем вопить.

Общепринятые рамки сеансёрами-гроссмейстерами походя матуют тебя и твою веру. Только я один думаю и думаю, как мне победить… Нельзя сидеть спокойно и видеть, как всевышний судья – определённость – собирается прийти остановить твои часы. Я всегда был непокладист с судьями…

Кто из нас настолько не обижен подзатыльниками божьего перста, чтобы не признать себя игрушкой в сущности вещей? Даже грозный ферзь – такая же игрушка, способная таранно испортить настроение вашему партнеру. Или нагнести мороз по коже и оставить в волосах у вас иней седины. Мне нравились изломанные позы визави, когда я их обыгрывал. Мне нравилось, когда они, пытаясь повибрировать мускулами мысли, хватались за виски;, как хватаются за яйца футболисты в «стенке».

Неудач терпеть не приходилось; терпеть – это ничтожно – я страдал ими, готов был наизнанку извернуться, чтобы не мой день побыстрее кончился. Однако поражения держали меня в теле – буквально из-за них я не сошёл с ума. Сошёл с ума немного, на несколько ступенек, ведущих в царство теней. Любое поражение бьёт без церемоний, с благотворностью прекардиального удара…

Однажды я подумал, шестилетним мальчуганом, сидя на крыльце у дома в Бруклине – вот приспеет завтра, и я проведу самую красивейшую партию. Я больше никогда не закрывал глаза на сон, не возвеличивая завтра. Стоило зажмуриться, и я словно оказывался под вечнозелёными кущами ходов моего главного шедевра. Но лучшее, что мог, я, видимо, сыграл в 13 лет, и как-то не заметил…

Я чаще и тоскливее пролистываю книгу «Мои 60 памятных партий» и слегка не понимаю, что автор её – я. Хотя во всех этих партиях я участвовал, как ни крути! Мне пятьдесят восемь. Года через два я напечатал бы автобиографию – переиздал бы «Мои 60 памятных партий» себе к 60-летию. Мне нечем измерять беспамятное прошлое…
Ничейный эндшпиль жизни – жизни с ограниченным наличием страстей. Роль в борьбе спецслужб, звонки из Вашингтона, боулинг в Рейкьявике на военной базе, апперкот Советам выигрышем у Спасского, страх быть уничтоженным в грызне идеологий, свидетельства и факты проделок сионистов – и всё ненастоящее… Пустое впечатление, что я десятки лет провёл парализованным в этой вот гостинице – и всё нафантазировал, спасаясь от реальности. Так и не создав своей желанной совершенной партии…

Я завоевал трофей сильнейшего, и он же стал некрополем для этих ожиданий. Я устал от пафоса, от версий – почему я устранился перед защитой титула. Жалкость тех людей, которые гадали над смыслом моих требований, я не представляю. Всем бы им заткнуться… Всем позабивать бы рты увесистыми пешками! О чём вы вообще знаете, кроме меркантильности, вербовки в КГБ, о фобиях – фобии подобны нижнему белью, зачем вы в них копаетесь?? Якобы я струсил, да? Fuck off, идиоты! Если б вы хоть раз действительно наведывались в шахматную кухню, вас бы там заделали в цыплёнка табака… Мне претило – что в одно из «завтра» я выдам идеал, а послезавтра двину с E2 на E4, став опять никем в своей классификации. А нового Олимпа на свете не окажется.

Так же, как и в храме – чем дальше ты заходишь, тем больше причащаешься, тем явственнее чувствуешь присутствие икон. И мнится, что всего один-два шага, и ты столкнёшься с Богом, а он глаза в глаза встретит и отпустит с одобрением без слов. Но это приближение не длится бесконечно. Рано или поздно ты распахиваешь двери заднего двора и с упадком произносишь «Всё!». Значит, ты увяз в собственной религии. Матч с Карповым до 10-ти побед и титул чемпиона мира вплотную подвели бы меня к заднему двору. Но я рванул назад…

Пускай мои отказы – преступление для шахмат. В игре с самим собой я отважней предан шахматам – поэтому мой шанс был – не упустить возможность жить и умереть наедине с ними. Неслышно и красиво – словно переполненный последней дозой хиппи в блаженстве ванной комнаты, закрытой на задвижку…

  Мне не грустно – хватит! я достаточно кривлялся. Весело – подыскивать самые лихие, мерзопакостные, гнойные ответы на вопросы журналистам. Чуть менее приятно, чем жертвовать коня за инициативу. Никто им не вытягивал их лица, заплывающие жиром, эффектнее меня. Выходит, я ещё и пластический хирург.

А теперь я могу видеть старость в отражении, но я не изменился. Вот он – я, я – Бобби, белобрысый вундеркинд, в свитере, пошитом с отцовской теплотой, и в брюках, походящих на трубопроводы. Трудно вырастать, когда напоминания – как ты гениален – долго были связаны с тем, что ты ребёнок. Я комфортнее примерил бы корону чемпиона в свои громкие 15, нежели в расцвете в 29. Возраст нагло отнимал половину антуража от вспышек уникальности. Моя творческая зрелость превратилась из свободы распаляться выше неба в дополнительную ношу…

Почему-то откровенность не расковывает душу, а стирает в пыль охоту о чём-то говорить…

Надоело быть заложником имиджа подонка. Я и так не завершал его до убедительности, – много ли состроишь, будучи мешком, набитым отчуждённостью, ранимостью и перфекционизмом. Только лишь однажды я готов был закричать в унисон подонку – в день, когда дымились башни-близнецы. Мембрана телефона давилась ликованием – я вопил проклятия Соединённым Штатам на филиппинском радио. Почему – не знаю. Может быть – предлог, вызванный моментом: Фишер против всех.

Против всего мира… Однако – есть ли мир, в котором перестал быть даже легитимный шахматный престол? Мир без чемпиона мира?..

Мистер Шорт, вам шах!