Диалог в вечном тумане. О встрече Лермонтова с Пуш

Диалог в Вечном Тумане.

Петербург. Ночь. Тот самый густой, белесый туман, что стелется с Невы, окутывая дома мостами, стирая грани между временем и вечностью. Михаил Лермонтов, закутанный в шинель, шагал быстрым, нервным шагом по набережной. Внутри бушевали знакомые бури: тоска по воле, презрение к «свету пустому», жажда действия и горечь от его невозможности. В голове крутились строчки: «И скучно и грустно, и некому руку подать…»

Вдруг сквозь пелену тумана он различил другую фигуру. Неспешную, чуть сутуловатую, но с невероятной внутренней силой. Человек в цилиндре остановился у перил, глядя на черную воду. И Лермонтов узнал его. Сердце сжалось – то был Он. Александр Сергеевич Пушкин.

Лермонтов замер. Встреча, невозможная в реальности, свершилась здесь, в этом вневременном пространстве тумана. Он сделал шаг вперед. Пушкин обернулся. В его живых, проницательных глазах не было удивления, лишь глубокая, чуть усталая внимательность.

Лермонтов (отрывисто, почти с вызовом): «Александр Сергеевич?.. Вы? Здесь? Но как?..»
Пушкин (легкая улыбка тронула губы): «Туман сводит странных спутников, Михаил Юрьевич. И разве не поэзия – самый верный мост через любую пропасть времени?»

Они стояли друг напротив друга. Молодой орел и умудренный лев. Тишину нарушал лишь плеск воды.

Лермонтов (смотря прямо, с привычной мрачноватой интенсивностью): «Я читал… читал все. Ваше "Брожу ли я вдоль улиц шумных…" – оно жжет. Это предчувствие конца? Это – «И пусть у гробового входа…»?»

Пушкин (кивнул, взгляд стал отрешенным): «Смерть – вечная спутница, Михаил Юрьевич. Но не она властна над душой. Помнишь: «Нет, весь я не умру…»? Дух – в стихах. Хотя…» (он вздохнул) «…хотя порой и кажется, что «На свете счастья нет, но есть покой и воля». Да и то – иллюзия?»

Лермонтов резко повернулся к воде. Его голос зазвучал глухо, как отзвук его собственного стиха:
«Покой? Воля? Я ищу ее – эту волю! Как тот «Парус» одинокой. «Что ищет он в стране далекой? Что кинул он в краю родном?». Ищу – и не нахожу. Лишь цепи света, лицемерие…»

Пушкин (пристально глядя на молодого поэта): «Цепи? Знакомо. «Хочу воспеть Свободу миру…». Но певец нередко бывает «один, как прежде…», а мир глух. Ты ощутил это рано, очень рано, Михаил. Твои стихи – как кинжал. Резки. Беспощадны. «Смерть Поэта»…» (Пушкин замолчал, и в его глазах мелькнула тень той самой трагедии).

Лермонтов (с внезапной горячностью): «Они не поняли Вас! Не оценили! Как не понимают…» (он запнулся) «…да и меня не поймут. Толпа. «Наедине с тобою, брат, хотел бы я побыть…», но брата – нет. Лишь «выхожу один я на дорогу». Сквозь туман ночной… Куда? Зачем?»

Пушкин (мягко): «Один? Да. Дорога поэта часто одинока. Помнишь моего Пророка? «Духовной жаждою томим…» – и потом одиночество избранничества. Но разве цель – в понимании толпы? «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…». Важно идти. Чувствовать. Гореть. Даже если этот огонь – «огонь бездействия», как у тебя порой?»

Лермонтов (горько): «Гореть? Легко сказать! Вокруг – «пестрою толпою окружен» маскарад. Притворство. Где искренность? Где та сила чувства, что в ваших строках: «Я помню чудное мгновенье…»?» (Он умолк, потом добавил тише, с неожиданной лирической нотой): «Хотя… ваш последователь Тютчев потом скажет: «Я встретил вас – и все былое…». Это… это близко. Сила прошлого, воскресающего в душе…»

Пушкин (оживился): «Ах, любовь! Вечный двигатель и вечная мука.«Я вас любил так искренно, так нежно…». Но ты, Михаил, ты о ней пишешь иначе. Страстнее. Трагичнее. «Нет, не тебя так пылко я люблю…» – это о прошлом или о призраке? О тени на стене? Как твой Демон… Любовь у тебя часто – рок, гибель.»

Лермонтов (мрачно): «Как и все в этом мире. Ваш «Анчар» – древо яда, рабство, смерть. Мой «Мцыри» – бегство к свободе, обреченное на гибель. Россия… Что с ней, Александр Сергеевич? «Здесь рабство тощее влачится по браздам…».
 у Вас. У меня – «прощай, немытая Россия…». Видим одно?»

Пушкин (лицо стало суровым): «Видим. Боль видим. Но я верил в ее пробуждение, в «вольность святую». Ты… ты видишь мрак глубже. Твоя «Родина» – странная любовь, любовь вопреки. «За что, не знаю сам…». Это сильнее, пожалуй. Горьче. Истиннее?»
Туман сгущался. Очертания Пушкина начали терять четкость.
Пушкин (тихо, почти шепотом): «Время… Оно уходит. Наша встреча – миг в вечности. Ты продолжишь путь. Помни: «Пока свободою горим…». Пиши. Гори. Не бойся одиночества дороги. «Душа в заветной лире…» – она переживет и туман, и время.»

Лермонтов (схватив воздух, но фигура Пушкина уже таяла): «Подождите!.. Один вопрос… Ваш Онегин… мой Печорин… Мы оба написали лишних людей? Или… зеркала для тех, кто вокруг?»

Из тумана донесся последний, еле слышный голос, полный иронии и грусти: «Зеркала, Михаил Юрьевич… Разбитые зеркала… в стране великанов… или карликов?.. Прощай…»

Лермонтов остался один. Туман медленно рассеивался, открывая знакомые очертания спящего Петербурга. На душе было странно: горечь невозвратимой потери смешивалась с невероятным подъемом. Он услышал Эхо. Эхо Поэзии, перекликавшееся сквозь годы. В кармане шинели лежал листок со свежими строками – началом нового стиха, навеянного этой встречей-миражем. Он вынул карандаш и поверх набросков написал:




И вновь один. Но в сердце след
Огня, что гаснет в мгле ночной...
Два голоса. Минувших лет
Разбитый звон. Разговор мой...

Он посмотрел туда, где только что стоял Пушкин. Там была лишь пустота и первые лучи рассвета, бессильные против северной серости. Он повернулся и пошел своей дорогой, один, но теперь с ощущением незримого диалога, который будет длиться вечно – в строчках, в рифмах, в самой душе русской поэзии. Встреча не состоялась, но она произошла там, где только и могут встречаться истинные поэты – за гранью реальности, в вечном пространстве Слова.

Эта встреча в тумане – метафора самого диалога их поэзии, который ведется вне времени, где строки одного находят отклик в строках другого, а общие темы звучат как голоса в едином, но многоголосом хоре русской литературы.