Бессонница

Третья ночь без сна, а Пётр Петрович, закутавшись в серую шинель, пытается пробраться к себе домой сквозь огромные хлопья града. Ноги постепенно сводила судорога, веки с каждым шагом становились всё тяжелее. Создавалось у него такое чувство, что ещё примерно тридцать метров, и он свалится намертво на холодную от дождя и твёрдую от камней землю. Голос пропал от жажды, а контроль над всем — головная боль. Сумерки давно прошли мимо Зарайского Петра Петровича. Несмотря на красивую и, возможно, богатую фамилию, люди смотрели на него и считали ужасным пьяницей. Ох, как же глупо судить человека по походке, не зная его состояния или положения.
— Ах, бедный я студент, бедный!.., — заговорил про себя Зарайский, чуть ли не монотонно, сквозь мёртвую засуху во рту, — Вроде бы лето, а такая погода, словно конец осени...
Придя домой, студент свалился на кровать, шепча себе под нос: «Неужели дома, неужели сон!» И словно бес обманул, снова не спится ему. Зарайскому ничего не оставалось делать, как молча смотреть на голую стену. Из глаз пошли слёзы. «Надоело мне это всё, надоело!», — крутилось только эта мысль в голове, будто пластинка заела в граммофоне. Последнее, о чём мог подумать жалкий студент, перед тем, как уснуть: «Почему все эти неудачи, замечания и прочий мусор достаются именно мне, а не кому-нибудь другому?.. Я же вроде чистый душевный человек, почему же так?.. Интересно, почему же у неё всегда есть планы и нету времени на меня?.. Может, она меня избегает, или что-нибудь хуже?.. Может, ведь всё может быть...» Проснувшись, Петр посмотрел на часы.
— Без двадцати один... Получается, я пришёл где-то к двенадцати, а проспал лишь час, это плохо, очень плохо...
И так с часу до шести вечера Зарайский пытался чем-то себя занять. Пытался сочинить стихотворение, вкладывал всю душевную боль, но всё без толку, по его мнению получалось какая-то нелепица. Пытался рисовать натюрморты, тоже никак. Но пока ходил по своей комнате и думал, чем себя занять, краем глаза посмотрел на календарь. Висел лист, а на нём написано: тысяча девятьсот девятнадцатый год, первое июля. И внизу надпись, сделанная карандашом: «В семь вечера быть у своего товарища-преподавателя Врукава Евгения Викторовича!» Посмотрев на часы и увидев пол седьмого, начал быстро собираться. Без пятнадцати семь вышел неряха из своего дома. Пыльная каскетка, пиджак наизнанку, брюки чуть ли не порванные, волосы грязные, синяки под глазами, очки оставил дома, как он думал, пока они сидели у него на носу. Чуть ли не в растерянности был наш студент. Бежал через весь Нижний Новгород. Чудесный город, честное слово... В дождь или в солнце, в день или в ночь, всё равно город прекрасен, и вряд ли его чем-то испортишь. Нежный ветер пытался отобрать у юноши любимую шляпу в этот свежий вечер, но попытки были безуспешными. Птицы пели, как не в себя. Ах, какая красота... Особенно, когда гуляешь около кремля. Вид на Волгу и Оку просто изумительны! Как только Зарайский прибыл к многоэтажному дому, поднявшись на четвёртый этаж, ровно в семь часов вечера постучал в дверь квартиры под номером семнадцать. Дверь сразу не отворилась, а только спустя пару минут. Евгений Викторович был рад данной и ранее запланированной встрече. Пройдя в небольшую, но в то же время роскошную квартиру, полную гостей, среди них которые были, как товарищи, так и незнакомцы, которых впервые видел невинный студент. «Боже, какие все всё-таки разные...», — думал он, пока волнение заполнило его нищую душу. Великолепные дамы были в шёлковых платьях с довольно дорогой отделкой из меха, кожаные туфли с ремешком на щиколотке. Можно сказать, что у каждой второй была шляпка-клош из фетра или из соломки, но абсолютно у каждой были украшены только яркими перьями, словно все общипали одного невинного павлина. И только у одной, на коленях лежал маленький щенок, видно дворняжка, чёрно-белого оттенка. А мужчины, как обычно... Сак-костюм и плотные шляпы из фетра. Дверь квартиры была обычной, как и у остальных, деревянной. Но внутренность обманывала абсолютно любой глаз. Войдя, создавалось чувство, что ты уже во дворце, только в уменьшенном виде. Длинные и просторные коридоры, где люди, упираясь о стену, рассказывали друг другу свои нелепые случаи из жизни. Вот, например, что случайно подслушал Пётр Зарайский:
— Моя дорогая подруга, знаешь, меня однажды потеряли.
— В каком смысле, товарищ?
— А в таком. Я ушёл лишь в лес, по грибы да по ягоды, заблудился слегка. Вернулся только утром, а на меня кричали и твердили, что искали меня бедного.
— Да, прекрасно ты живёшь, дорогой мой друг...
Евгений Викторович посадил Петра Петровича рядом с собой на кожаный зелёный диван и впервые заговорил.
— Ну что, рассказывай, как живёшь? Что пьёшь?.. Может, табаку?
— Нет, спасибо, я не курю и не пью.
— Вот оно как..., — и подойдя к шкафу достал оттуда красное вино и налив студенту в стакан, вежливо протянул его и посмотрел на него так, что отказать было практически невозможно.
Взявшись за стакан с тёмной жидкостью, с удивлением спросил:
— Ведь сейчас сухой закон, как?.. Вы же по-любому знаете об этом...
— А, ха-ха-ха, вы, Пётр Зарайский, сейчас серьёзно? Вы только посмотрите на всех, думаете, все весёлые такие, потому что наконец-то встретились и смогли друг с другом поделиться историями?
— Я в этом не уверен.
— Вот именно! Они пришли сюда, чтобы без лишних ушей и глаз, напиться и накуриться, до отвалу ног повеселиться, ото всей этой грязной и никому не нужной политики!.. А вот откуда у меня и табак, и алкоголь, вас это должно никак не волновать.
— Вы в этом деле правы, я так считаю!
— Ну вот, тогда, давай за это выпьем?
— Ай, давайте!
Проглотив жидкость, похожую на человеческую кровь, на душе волнение и мука начали потихоньку исчезать. Время почти десять часов ночи, а весёлый народ так и оставался на месте.
— Вот, помню, когда я твоего отца ещё преподавал тридцать лет назад. Хорошим был, как и ты.
— Да? Ого, даже не верится. И благодарю, вы тоже замечательный педагог.
— Спасибо. Кстати, я у вас заметил одну «кокетку», которая мешает вам нормально жить.
— Да?! И что же это? Говорите скорее!
— Это ваш сон, вы видели себя в зеркале? У вас огромные синяки под глазами, да и ещё еле ходите. Скажите честно, всё ли хорошо?.. Может, чем-то могу вам по старой дружбе помочь?
— Да нет, это бесполезно. Так ещё ваша помощь тут будет не к чему. Я просто-напросто полюбил одну девушку. Из-за неё потерял рассудок, что аж спать спокойно не получается. О чувствах она знает, только на них никак не отвечает, ни тёплой взаимностью, ни холодным отказом. Она просто молчит. Так ещё у неё много планов каждый день. И даже грустно мне становится от того, что нашу встречу в свои планы у неё никак не получается всунуть, словно меня избегает...
— О, родной... Мне тебя очень жаль в этой ситуации. Позволь мне тебе рассказать одну историю, которую мне рассказал дедушка, про своего покойного товарища. А так, как мне сказал дед, ему всё это рассказала девушка самого покойного товарища и предала его дневник, который вёл. Прочитал дневник и выслушав всё от его девушки Аллы, я смог сложить всё воедино и постараюсь тебе сейчас об этом рассказать.
— Тогда давайте, начинайте.
— Позвольте с вами допить последние капли вина, а там и начну свой рассказ, и возможно с моралью.
— Ну, хорошо, только это последние капли!
— Ну, что вы кричите? Естественно, что последние...
И выпив седьмой стакан вина, Евгений Викторович, закурив домашнего табаку, почесав свой затылок, начал начало своего древнего и наверняка поучительного рассказа.

Рассказ с каплями морали

У дедушки был один товарищ с очень странной привычкой: он всегда брал с собой маленький самодельный штык-нож, похожий на финский, который был недавно утверждён. А если забывал, сразу тревожность нападала на него, от которой кулаками не отобьёшься. Только вот, зачем он брал, никто точно не знает. Этого товарища и главного героя рассказа звали Николаем Григорьевичем. А фамилия была довольно интересной и редкой в то время — Март. Любил часто выпивать, и так он пытался залить свою душевную боль, которую наносила его давняя подруга Казаркина Алла Владимировна. Он ей признавался в чувствах, но не получал никакого ответа: ни острого отказа, ни нежной взаимности. Она словно топором ломала его безукоризненную, светлую душу. Но следующее событие могло бы восстановить его душу вновь.
Всё началось в тысячу восемьсот тридцать седьмом году, как Марта навестил врач, конец января. Николай Григорьевич жаловался на то, что он очень сильно болен, но, осмотрев и расспросив своего пациента, врач не обнаружил в нём ничего особенного, кроме проблемы со сном. И прописал ему избегать переутомления, стрессов, выпивать перед сном и после ромашковый чай, при этом создавая себе комфортную обстановку: проветривать комнату, обеспечить тишину и затемнение.
Март поблагодарил и проводил до самой двери великодушного врача. И, вместо того чтобы заварить ромашковый чай, он выпил свою вчерашнюю купленную водку. Опустошив полбутылки, уселся на своё старое кресло и молча смотрел в окно с равнодушной миной. На небе появлялись первые звезды, а солнечные лучи уходили из его квартиры, постепенно оставляя за собой кромешную тьму. Часы пробили ровно двенадцать, и глаза начали постепенно закрываться. И кто-то в дверь с невообразимой нежностью постучался. Встав с кресла и отворив дверь, стояла усталая на вид сама Казаркина. Она молча вошла в квартиру и уселась на кресло, где недавно сидел сам Март. Николай молчал и так же молча уселся на стул и, смотря на свой эталон красоты, ждал от неё хоть одного словечка. Минута молчания длилась для Николая как час кромешных мук.
— Николай, я слышала, что у вас проблемы со сном. Позвольте с вами поделиться ромашковым чаем… — неожиданно и нежно произнесла Алла, будто боялась потревожить гробовую тишину в квартире и самого Николая.
— Извините меня за дерзость, но мне чай сам оставил врач, — ответил Николай пыльным тенором, чуть ли не шёпотом.
— Вот оно что... Тогда позвольте у вас, мой драгоценный друг, спросить?
— Да, конечно.
— А чем могу быть вам полезна, чтобы вам стало лучше?..
— Ещё раз прошу простить меня за дерзость и позвольте меня у вас спросить один нелепый вопрос?
— Конечно, прошу.
— Вы же помните мои откровения, которые писал вам в последнем письме?
— Да-с, ещё как помню.
— Так вот, я хочу, чтобы вы просто остались со мной. И позвольте ли вы мне обнять вас?
Алла просто встала с кресла и молча подошла к Николаю. Как только Март встал со стула, с объятиями кинулась сама Алла Владимировна. Крепко прижавшись к груди, она сопела, слёзы постепенно гуляли по его давно поношенной жилетке и рубашке. «Неужели она плачет?.. Плачет из-за меня?.. Я же чувствую, ещё как чувствую, что её горечь пришла в гости к моей хрустальной душе...» — думал с удивлением Март, смотря на то, как Казаркина дрожит, то ли от сквозняка, то ли от горечи.
— Март, мой драгоценный Март... Как же вас жаль, это наверняка из-за меня страдаете по ночам. Это наверняка из-за меня вы потеряли рассудок, аппетит. Прошу простить меня, такую дуру никудышную! Простите!..
— Да вам нечего извиняться, дорогая Алла, всё превосходно. Да, у меня проблемы со сном. Да, это всё из-за вас, только знайте, ради вашего внимания я всегда готов пожертвовать сном и не только!.., — утверждал Николай, чуть сам не проливая давно потерянные где-то слёзы.
— Вы же хотите, чтобы я осталась у вас, ведь так-с?..
— Так-с.
— Прошу меня простить, но я не могу. Я могу вас, Николай, навещать хоть каждый день, но только по ночам…
— Да, я согласен, только бы вы приходили!..
— Вот и прекрасно. Ой, а сколько сейчас времени?, — с волнением на лице посмотрела бедненькая Алла на часы. — Ах, уже почти час! Прошу меня простить, мне нужно уже идти. К вам зашла не надолго, а всё получилось так. Прощайте!..
— Подождите, пожалуйста..., — схватив за руку, произнёс с надеждой на глазах несчастный Март, — Вы точно ко мне вернётесь ночью?..
— Да! Пустите меня, мне нужно идти!
— Что же вы так рвётесь на выход?, — отпустив нежную ручку Аллы Владимировны, посмотрев, как она выбежала из квартиры, лишь кричал в след, — Я буду вас с нетерпением ждать!..
После этого, закрыв дверь на ключ, взяв и распив свою водку, вновь уселся на кресло, чтобы встретить кровавый рассвет. Лицо Николая Григорьевича с каждой бессонной ночью становилось более равнодушным и вялым. Даже гуляя в солнечный день по «дороге на каменный остров», все лица, с которыми он пересекался, были какими-то уродливыми, даже трудно было их назвать человеческими. Только сам Март на это особого внимания не обращал, так как плавал в своих мечтаниях о новой встрече с ней. И вот настала их встреча, только уже последняя, которая состоялась с двадцать шестого на двадцать седьмое февраля...
Луна была белой косой, а снег уже давно не падал, а только бежал по никудышной земле Петербурга весёлым ручейком. Жажда Марта мучила, несмотря на то, сколько воды бы он не пил. Глаза уже смотрели только в пустоту, а разум был густой, словно туман. Ноги уже особо не держались, и руки висели мёртвым грузом. Даже когда с головы Николая Григорьевича падала шляпа, он и не пытался поднимать её, так как очень боялся упасть намертво на землю. Он просто молчал и смотрел на шляпу, надеялся, что ветер возьмёт и посадит шляпу на место с тёплыми извинениями. И вот, снова ночь, часы пробили ровно двенадцать, а любимой дамы нет. Прошло ещё минут пять, десять, тоже нет. Тоска потихоньку играла в чехарду с его желанием поскорее умереть, чтобы больше не терпеть эти страшные мучения. Наконец-то, нежный стук в дверь, и чуть передвигая свои стальные ноги, Николай бежал как можно скорее. Повернув ключ и дав пройти своей хозяйке, он полетел лицом вниз. Алла Владимировна испугалась до смерти и быстро спустилась к Николаю, заметила, что он чуть дышит. С тяжким трудом, положив Марта на спину, Казаркина вновь зарыдала, сжимая уже бледную и невинную руку, смотрела прямо в его узкие зрачки, полные усталости и ненависти к этому миру, которые могли в мгновение закрыться навсегда.
— Любимый Март, родной, прошу я вас лишь об одном, не закрывайте вы свои веки!..
— Не могу, дорогая Аллочка, не могу я. Если вы что-то хотите мне сказать, то прошу, приступайте...
— Мне нечего вам сказать, честное человеческое, кроме того, что я вас очень люблю! Мне больше никто не нужен, только вы!
— Благодарю я вас за мою выполненную просьбу. Все мои ассигнации можете взять у меня в кармане чертового сюртука. Всё-таки дождался вашей взаимности, знайте всегда, я вас любил и буду люб..., — произнёс свои последние слова бедняга Николай и отправился во вечный сон.
До смерти в своих записях он оставил такую интересную цитату: «Любовь болезненна абсолютно каждому. Даже если ты чем-то болен, а мысли заполнены одной любовью, вряд ли найдёшь время на лечение!», эта запись оказалась у него последней и была написана двадцать пятого февраля, день до его кончины…

— Ну вот на этом всё и закончилось, а Николаю Григорьевичу было всего двадцать семь лет., — говорил Евгений Викторович, и посмотрев на своего лучшего студента, спросил: — Зарайский, всё ли с вами хорошо?..
Пётр Петрович, словно не услышав вопроса, всё равно продолжал лежать, облокотившись на спинку дивана, рот был открыт, рука до сих пор держала его давно выпитый стакан. И как только педагог Врукав заметил, что у Петра не было дыхания, задался одним вопросом: «Ой. Неужто и ты, так же, как и товарищ Март?..» На часах было без пяти два ночи, а гостей в квартире уже не оказалось, будто и не было никого. Евгений Викторович лишь похлопал по плечу мёртвого студента, которому было всего девятнадцать лет.
— Какие же убытки может принести эта заноза, под названием «Любовь»..., — сказал с равнодушием мудрый педагог и направился к окну, раскуривая свою закрутку качественного табака, поглаживая свою длинную и густую бороду, смотря куда-то в даль.