Клоун. Возвращение

Я не умер. Почти… Меня без сознания и документов нашли прохожие. Они же вызвали скорую. Почти неделю я пролежал в больнице с номером и датой поступления в графе «Имя». Потом милиция идентифицировала меня по фото – сомнительное, с моей точки зрения, достижение нашей цивилизации. Ведь так приятно иногда побыть инкогнито, пустым листом. Окружающие говорят о тебе, выражают разные эмоции, а тебя это никак не касается, потому что ты для них никто. Нет имени, а значит нет адресата, которого эти эмоции задевали бы.
Всю неделю врачи боролись за мою жизнь. Правда, это они так думали. Я же находился в очень необычном состоянии. Сознания в обычном его понимании не было, а основные органы чувств такие как зрение, слух, обоняние отключены. Однако все происходящее вокруг воспринималось мною как будто кожей. И это не было простое тактильное восприятие. Словно через кожу в меня впитывались образы людей, предметов или событий, происходивших где-то рядом. При этом самое интересное заключалось в том, что эти образы были чистыми содержаниями, сутью объектов, которые они определяли. Например, я чувствовал постоянную зависть молодого доктора к своему старшему коллеге, в то время как того просто распирало от собственной значимости и важности. Третий доктор своими мыслями все время находился с новой подругой. Его обуревало беспокойство о том, где еще взять деньги на дорогой подарок, а все окружавшее вокруг и особенно мы больные, вызывали у него глубочайшее отвращение. Палата и кровати с больными ощущались как место, где царит полная безнадега. Эдакий убойный цех на птицефабрике, из которого, правда, было два выхода – очень маленький в сторону жизни и шириной в проспект в сторону смерти, хотя дверь в палате была одна. И лишь один образ маленьким ярким теплым огоньком горел посреди всей этой серой вязкой безнадежной пелены. Это была санитарка. Чистое душевное тепло и забота распространялись от этого образа на все, что его окружало. Она искренне жалела всех пациентов. С такой же искренностью и заботой она относилась к докторам, которые, как ей казалось, прилагали нечеловеческие усилия, пытаясь вытащить нас пациентов с того света. Это от нее спустя все ту же неделю, когда мое имя уже стало известным, очень теплой волной заботы и сострадания прозвучало:
«- Милок, ну ты уж определись куда тебе, к Богу пора, али еще на земле помаешься. А то ж ведь они,  -  это она про докторов, - совсем уж измаялись, выбились из сил думая, чем тебе помочь. А ты вот лежишь тут так просто и ни к живым и ни к мертвым все никак не переходишь. Плохо это и ни там, и ни там быть. И ты мучаешься, и они маются.»
Как же я был удивлен, когда еще спустя неделю, придя в обычное сознание, увидел телесное воплощение этого, практически ставшего святым для меня образа. Маленькая женщина в возрасте далеко за шестьдесят, она всю свою жизнь проработала санитаркой в больнице. Испещренное морщинами лицо, казалось, выражало лишь одну эмоцию – недовольство. В подкрепление внешнего вида старушка постоянно на кого-то ворчала и ругалась. При этом доставалось всем, и больным, и докторам. Первое время я никак не мог для себя сопоставить ту внутреннюю святость, которую я «видел» в старушке, будучи в том своем состоянии, с таким внешним ее воплощением. На третий день после своего возвращения в сознание у меня появилась возможность понаблюдать за старушкой. Санитарка убирала за лежачим больным на соседней кровати. Ее движения были почти автоматическими. Все действия сопровождались недовольным равномерным ворчанием с эмоциональными всплесками в моменты, когда манипуляция требовала приложения значительного физического усилия. Я смотрел на нее в полном недоумении, когда мой взгляд зацепился за одну деталь. После этого я ловил только эти моменты в ее действиях. Когда руки санитарки должны были непосредственно коснуться больного в их движении пропадал автоматизм. Скрюченные костлявые пальцы вдруг еле заметно распрямлялись, соединяясь в «лодочку», чтобы как можно аккуратнее приподнять сторону больного. Когда все манипуляции заканчивались, последнее движение – накрывание больного одеялом – можно было сравнить по нежности и осторожности только с движением матери, накрывающей одеяльцем своего спящего младенца. В этот момент буквально на мгновение приостанавливалось и ее ворчание. И тогда я понял, что вся эта недовольная морщинистая ворчливость была для нее защитной маской, а сама старушка вдруг показалась эдаким грустным клоуном, задача которого гротескно, порой до слез, показывать зрителям какой может быть человеческая грусть.
После выписки из больницы мне пришлось восстанавливать документы. И я решил не останавливаться на этом. Чистый лист, так чистый лист. Чтобы как можно меньше было воспоминаний, я сменил номер телефона и переехал в другой город. Я решил больше не работать с детьми. Зовущие голоса перестали звучать в моей голове.
В первое время было сложно. В новом городе, где тебя никто не знает… Специфика моей профессии заключается в том, что, в основном, приглашают по знакомству, по рекомендации. Отсутствие заказов в первое время меня нисколько не угнетало. Я разместил объявления в разных источниках и просто ждал. Я отдыхал. Пришлось одно время даже поголодать. Как не странно, все эти тяготы были для меня в радость. Мне было очень приятно гулять по парку абсолютно налегке как снаружи, так и внутри. Я гулял и мои мысли, теперь тоже абсолютно легкие, гуляли вместе со мной. Они не мешали, не тяготили меня, я не мешал, не контролировал и не оценивал их.
Со временем пошли звонки. Это были люди, которым необходимо было по какой-то причине срочно провести мероприятие, либо любители получить услугу, как я раньше выражался, «за еду». «За еду» я тоже соглашался. Как бы не было приятно гулять по парку «налегке», очень долго это делать человеческий организм не способен.
Уже на первом заказе я вдруг понял, что проводить мероприятия так, как я это делал раньше, я не могу и не хочу. Ведь задача ведущего состоит в чем? Кстати, я раньше всегда задавал этот вопрос хозяевам мероприятий. Типовым ответом было: «чтобы гости не скучали». А как они должны «не скучать», было уже заказчику не так важно. И вот сейчас, задав самому себе этот вопрос, я дал на него неожиданный для себя ответ – «Я хочу, чтобы гости или участники праздника проживали на нем, пусть коротенькую, но полную, аж до предела, жизнь!». Следующее, что меня поразило, было то, что такая цель достижима только тогда, когда выбранную «жертву» удавалось окунуть с головой в детство. Но когда это удавалось, мне оставалось лишь контролировать ситуацию, чтобы взрослые дяди и тети не разошлись сверх меры. И в этом заключался для меня самый большой парадокс. С одной стороны мое твердое решение больше не работать с детьми, а с другой – вот это мое открытие.
Мое финансовое положение стало быстро поправляться. Сарафанное радио заработало на полную. Меня очень советовали — это были «зрители» проведенных мною мероприятий. А также меня категорически не советовали - и это были некоторые из «жертв». Очень показательным был один день рождения. В конце праздника ко мне подошел мужчина, выбранный мною на роль «жертвы». Мужчине было за пятьдесят, его брюшко свисало из-под очень не по размеру маечки, в коротких шортиках и красном галстуке весь красный от эмоций и, похоже, усталости. В руках он держал свой бумажник. Мужчина крепко потряс мою руку, потом достал все содержимое бумажника, вернул обратно одну купюру, как раз на такси, остальные деньги вручил мне со словами: «Никогда больше со мной так не делай. Это было круто, но больше не надо.» Потом помолчав, добавил «Спасибо». Было интересно наблюдать, как во взрослых людях вместе с детством просыпаются и детские искренние эмоции: наивность, простота, застенчивость, прямолинейность, щедрость…
За пару лет я смог заработать достаточно, чтобы позволить себе отдых без экономии и ограничений. Выбор отеля был неслучайным. Реклама обещала изысканный уединенный отдых под пальмами с отдельным бассейном «только для взрослых». Это максимально удовлетворяло моему основному требованию – минимум детей.
Первые дни отдыха были замечательными. Мои глаза отдыхали, созерцая окружающую идеалистическую картинку территории отеля. Мой слух отдыхал на фоне окружающей иностранной речи и звуков природы.
Через пару дней, изучив во всех подробностях местные красоты - территория отеля была совсем небольшой - я перешел в перерывах между сиестами к изучению контингента отдыхающих. Интереснее всего это было делать в ресторане. Лежащие на шезлонгах люди обычно естественны в своем поведении. Хотя бывают и такие, которые «лежат правильно». Естественность бывает привлекательной, особенно если хочешь понять «о чем человек». Однако, если хочется развлечься, наблюдая за «образами», надетыми на себя людьми, надо идти в ресторан.
Парадоксом, а может жизненным правилом, является то, что первое, на что мы, убегая, натыкаемся, является то, от чего мы пытаемся убежать. В моем случае это была девочка, возраста которой я не смог определить. Девочка была особенной. На это указывал ее внешний вид – круглое лицо, близко посаженные глазки. Она постоянно находилась в отрешенном суетливом не совсем скоординированном движении. Девочка не могла усидеть и пяти минут за столом со своими родными. Не то чтобы я специально наблюдал за ней. Нет. Однако поведение человека, выбивающееся из общей сдержанной одинаковости, волей-неволей привлекает к себе внимание. Когда девочка не убегала от своих родных, а это были ее мать и бабушка, она быстро ходила по ресторану вначале в поисках мандаринов, а затем с оранжевой добычей в руках. Почему я так заостряю внимание на этой семье? Потому что эти люди и эта девочка впоследствии стали рубиконом, точкой невозврата или, наоборот, возвращения в моей жизни.
Это был третий день моего пребывания в отеле. Я уже закончил свой завтрак и просто сидел за столиком со стаканом апельсинового сока, разглядывая отдыхающих. Очередное сканирование взглядом окружающего пространства вдруг наткнулось на ситуацию, которой я раньше не видел. Если прежде девочку с круглым лицом, ее маму и бабушку я видел только в движении, то в этот раз я увидел их сидящими за столом… Женщины пытались накормить девочку. Мать с невыразимой болью в глазах прижимала дочку одной рукой к детскому стульчику, а второй давила на ее щеки с целью таким образом открыть рот дочки. Бабушка, еще совсем не пожилая женщина, с застывшим лицом и стеклянными глазами держала наготове ложку с едой у лица внучки. Она заталкивала ложку в рот девочки, когда та, не выдержав боли, сдавалась под напором матери. После трех вдавленных в нее ложек каши девочку отпустили, и она убежала искать мандарины. Женщины остались сидеть, отвернувшись в разные стороны, обессиленные, с полными слез глазами. Через пару минут девочка вернулась с двумя мандаринами в руках. Когда она проходила мимо, мне вдруг захотелось привлечь ее внимание. Я постарался как можно искренне улыбнуться, глядя ей прямо в глаза. Малышка прошла мимо, как будто меня здесь вообще не было. Женщины буквально проглотили стоявшую перед ними еду и покинули ресторан. Я долго еще оставался на своем месте, не обращая никакого внимания на официантов, предлагавших свои услуги.
На следующее утро я не пошел на завтрак. Полдня я провел в номере, сидя перед зеркалом, изучая свое отражение. Сложно заставить лицо изобразить гамму гротескных эмоций, когда на нем нет ни капли грима. Поначалу все старания приводили только к одному результату – в зеркале передо мной по-идиотски кривлялся мужчина «за сорок». «Ну какого ребенка сможет привлечь такая рожа?» - был мой ответ самому себе при очередной попытке изобразить новую эмоцию. Я готов был уже бросить свою затею.
«А почему я больше не могу изобразить даже самую простую эмоцию?» - спрашивал я у себя. «Я очерствел за эти годы, или это старость? Да ладно, очерствел. Может я просто придираюсь к себе? Ну вот же, радость! Ну радость же ведь!? Какая это к черту радость?! Что же делать? Если я не найду хоть немного грима или чем его заменить, нечего даже и думать лезть к этим детям. А зачем мне вдруг это понадобилось? Погоди, я здесь для чего? И реквизита не взял. Я не понял, что это за раздвоение личности?! А как улыбалась Машенька!?» – от этой мысли я вскочил со стула как ошпаренный. – «При чем тут это, причем тут этот несчастный ребенок!? А как улыбался Сережка? Нет! Стоп! Я не хочу это вспоминать!» – мои мысли похоже мне больше не подчинялись. Все мое естество, кажется, разделилось на двое: на сейчас, и эта часть ничего не хотела знать и помнить о прошлом, и на тогда. И эта вторая половина надвигалась на меня как большая волна, как поезд в тоннеле, как нечто огромное, чему вдруг было позволено вырваться на волю. Я метался по комнате, напоминая себе зверя, посаженного в клетку, из которой нет выхода. Моя первая часть отчаянно искала выход, понимая, что скоро не останется ни капли шанса. Капля! Я зачем-то купил в аэропорту бутылку виски, хотя завязал с алкоголем еще тогда. Может виски поможет? Наивности этой мысли улыбнулись, похоже, обе части меня. Похоже выхода не осталось. Цунами воспоминаний накрыло меня с головой, а поезд прогрохотал по мне всей тяжестью эмоций, которые эти воспоминания с собой принесли.
Совершенно без сил я плюхнулся на стул и уставился на свое отражение в зеркале. Перед мной одно за одним поплыли лица всех детей, которых мне суждено было проводить на «выписку» из хосписа. Машенька, тонюсенькая девчушка с огромными глазами, ее улыбка была такой бессильно-спокойной. Мои губы вдруг расслабились, их уголки еле заметно приподнялись, как будто на большее не хватало сил, а в глазах воцарился покой. Уставшее счастье – я так назвал это выражение своего лица. Павлик, я даже не видел его, но почему-то мне захотелось сморщить нос и показать язык – курносое счастье. Сережка, Женька, Ванечка, Сонечка, Лёшенька… Я вспомнил их всех. Лица детей проплывали перед моими глазами, уставшие от своих страданий, искренние в проявлении своих эмоций. Они улыбались, сердились, злились, негодовали, разочаровывались, теряли надежду и вновь ее обретали, и все это теперь отражалось на моем лице, живо, по-настоящему.
Интересно устроен мир. Он как будто выстилает красную ковровую дорожку, по которой ты, не сдавшись, но доверившись, идешь безо всяких помех к своей судьбе. Я сидел за ужином, прокручивая в голове увиденные в зеркале эмоции и соображая, какая из них может понравиться вчерашней девочке с мандаринами и позволит мне привлечь ее внимание. У меня был готовый план, как сделать так, чтобы она поела. Сама. Я только не знал, как мне к ней приблизиться – ее мама всегда выбирала столик в углу, подальше от остальных. И когда моя головоломка начала заходить в тупик, семья девочки с тарелками в руках остановилась у соседнего столика. За прошедшую минуту, пока женщины решали садиться за столик или нет, я успел вспомнить все существующие ритуалы, призванные исполнить желаемое. В итоге женщины сели ко мне спиной, посадив девочку так, что я смотрел ей прямо в лицо! Я не верил в свою удачу. Надо было торопиться – через минуту девочка начала пытаться улизнуть на охоту за мандаринами, а женщины, судя по их напрягшимся плечам, приготовились исполнить свой материнский долг – затолкнуть в девочку хоть ложку еды. Весь реквизит у меня был с собой, а на отдельной тарелке был подготовлен набор из разных соусов, которыми я планировал как-то подкрасить свое лицо на случай провала «рожи без грима». Единственной загвоздкой был выбор эмоции, которая могла «зацепить» малышку. Но когда я оказался с ней лицом к лицу эмоция пришла сама собой. Она пришла с образом Верочки – круглолицей девочки из хосписа.
Рыжеволосая с усыпанным крупными веснушками лицом она лежала тогда на высоко подложенных под голову подушках и смотрела прямо мне в глаза. На ее лице читалась «испуганная надежда».
- Я тебя очень ждала и боялась, что ты не успеешь ко мне прийти, - почти плачущим голосом сказала Верочка. С трудом проглотив в горле комок размером с теннисный мяч я вытащил из-за спины огромный бумажный цветок и спрятал за ним свое лицо. Большой плюс в работе клоуна заключается в том, что иногда можно вообще ничего не говорить.
Быстро натыкав себе на лицо «веснушек» из соуса желтого цвета, я уставился прямо в глаза малышке взглядом Верочки. Ответная реакция оказалась мгновенной. Девочка смотрела на меня и ее глаза, казалось, решили по возможности занять все лицо. Искренности моему взгляду добавил соус – он был на основе горчицы и слезу пустить мне хотелось вполне искренне. Дальше в дело пошел реквизит – куриная палочка в панировке и мандарин. Вечер накануне я провел, просматривая добрые, на мой взгляд, мультфильмы в Ютуб в поисках идеи, как увлечь девочку, чтобы она сама поела. В итоге у меня получился симбиоз из «Чиполино» и «Котенка по имени Гав». Мандарин был злой и всячески пытался настигнуть веселую беглянку - куриную палочку. Как только эта палочка не пыталась скрыться от ужасного мандарина: она пряталась в моем кулаке, становилась шестым пальцем на руке, залазила под мышку, зарывалась в волосы, выглядывала из-за уха, пыталась быть похожей на усы, превращалась в гусеничку на листе салата… Но мандарин каждый раз раскрывал ее хитрость и настигал беглянку. Эмоции героев по очереди отражались на моем лице и мне приятно было наблюдать, что история находит отражение во взгляде девочки. Я лишь сильно переживал, как бы мама и бабушка девочки не решились воспользоваться ситуацией, и не начали запихивать в нее еду. Но женщины, увидев реакцию девочки, повернулись в мою сторону и с интересом наблюдали за развитием событий на моем столике. А действия подходили к самой кульминации. Мандарин, настигая куриную палочку, начал отщипывать от нее маленькие кусочки и беглянка от этого очень страдала. И вот когда злодей изготовился окончательно схватить несчастную, та изловчилась и со всего разбегу спряталась у меня во рту. Я проглотил палочку, изобразив на своем лице очень теплое и спокойное «теперь у меня все хорошо» Женечки, лысенького мальчишки с торчащими ушами и светло-серыми очень умными глазами. Этим взглядом он проводил меня после представления. Я уходил тогда из хосписа долго, одновременно пытаясь поскорее покинуть здание и в то же время застывая на месте, останавливаемый мыслью «А что еще я могу для него сделать?» На следующий день Женечка «выписался».
О, как же далеки в своей грусти бывают взрослые от детей! Когда куриная палочка исчезла у меня во рту на лице матери девочки отразился неподдельный страх, а бабушка была полна недоумения вперемешку с гневом. В то же время их девочка светилась счастьем. Она знала, что палочке теперь ничто не угрожает, что она очень надежно спряталась. Я протянул тарелку с куриными палочками. Девочка, похоже, впервые принимала пищу с удовольствием.
На следующий день, рассчитывая не встретить ни одного ребенка на своем пути, в самый полдень, я направлялся на берег моря. Солнце нещадно палило, гарантируя мне пустынный пляж. Мои мысли были сконцентрированы на банке солнцезащитного крема, всегда стоявшей возле вышки спасателя, когда из ресторана с криком «подождите» выбежала мама вчерашней девочки.
- Подождите! Простите меня, ради Бога! Я понимаю, что не имею права Вас просить об этом, но я не могу… - тут она вдруг замолчала. Она смотрела на меня взглядом, полным отчаянья и надежды одновременно. Было видно, что женщина выплакала уже все слезы и теперь просто выгорала. – Понимаете, Мариночка теперь даже мандарины не кушает. Они у нее теперь злые…
Я бросил взгляд в сторону моря. Оно манило прохладой небольших волн, неспешно накатывавших одна за другой на тонкий белый песок береговой линии. За буйками на волнах слегка покачивался прогулочный катер, стилизованный под старинный корабль. Я окинул взглядом свой наряд. Он был явно не для посещения ресторана: полосатая свободная рубаха-матроска, парусиновые штаны, как у донских казаков на известной картине, очки для плавания с темными стеклами на шее, шляпа с полями. Я глубоко вздохнул.
«- Без обид, вы сами меня об этом попросили. За последствия я не отвечаю», - с этими мыслями, не произнеся ни слова, я пошел в сторону ресторана.
Мариночку я нашел закованной в железную хватку бабушки, не дававшей девочке ни малейшего шанса на побег из-за стола.
- Можете теперь отпустить моего юнгу, - с такими словами я обратился к бабушке. Удивление на ее лице было вполне обоснованным. Помимо штанов-шароваров, матроски и шляпы с полями мой образ теперь украшали очки для плавания, надетые на один глаз, как повязка у одноглазого человека, нарисованные черной тушью залихвацкие усы, за поясом торчали больших размеров ложка, столовый нож и две вилки, в руках у меня была большая тарелка супа. Из-за моего плеча выглядывала мама Мариночки, державшая на двух тарелках остальной «реквизит». – Прошу вас, адмирал, не покидайте нас, ваш авторитет и железная хватка, думаю, нам еще понадобятся.
После этих слов я перевел взгляд на Мариночку. Девочка была в восторге. Я же смотрел на нее так, как смотрел, встречая меня, Лёшенька: «пусть ценой жизни, но я не сдамся».
Кареглазый с каштановыми коротко стриженными волосами, тогда на представлении, он не был одет в больничную пижаму как остальные. Узкие штанишки и облегающая маечка подчеркивали худощавость мальчика. Он сидел на стульчике, немного подавшись вперед, держась руками за сидушку. Плотно сжатые губы выдавали огромное внутреннее напряжение. Еще перед представлением директор хосписа зачем-то рассказала мне, что парнишка страдает от очень сильных болей, вызванных болезнью. Однако, в силу характера, отказывается принимать обезболивающие лекарства, и врач вынужден ему их подмешивать в еду. Как нарочно, большую часть представления составляли сценки, где в гротескной форме я реагировал на ситуации, когда с моим клоуном случалось то либо иное несчастье или травма. В конце выступления я присел рядом с Лёшенькой. Жестом пригласил к себе. Мальчик не двигался с места. Тогда я понял, что он на протяжении всего представления боролся с сильнейшей болью и сейчас был буквально скован ею, не имея возможности сдвинуться с места. Очень аккуратно, посмотрев на директора хосписа и получив от нее немое согласие, я взял Лёшеньку на руки и прислонил к себе. Окаменевшим тогда показалось мне его тело.
- Иногда можно довериться помощи другого.
- Здесь мне никто не может помочь.
- Можно все время идти одному, останавливаясь на каждом перекрестке, спотыкаясь, падая, поднимаясь, уставая. Идти медленно и тяжело.
- Так делают сильные люди. И я сильный.
- Нет слабости в том, чтобы взять кого-то за протянутую тебе руку. И пусть он тоже не знает дороги. Как минимум так идти веселее.
Я почувствовал, как напряжение в теле мальчика начало спадать. Не знаю, может на некоторое время его отпустила боль или он перестал ее замечать, а может он просто перестал с ней бороться. В какой-то момент его тело вдруг стало податливым, текучим и буквально слилось с моим. Я взял мальчика за руку.
- И спокойнее…
Взгляд его карих глаз так и остался устремленным куда-то недосягаемо далеко.
Мы устроили с Мариночкой целое морское сражение в тарелке с супом. Пиратская шхуна из авокадо пыталась захватить торговый корабль из французского багета, доверху набитого сокровищами – маленькими пирожными-птифурами и кусочками шоколада. На беду пиратов, разношерстной компании из кусочков хлеба, фруктов, сыра и мяса, торговый корабль охраняли бравые стойкие защитники – дольки мандарина. Сражение было по истине морским. Брызги супа летели во все стороны, как и пушечные ядра зеленого горошка. Жертвы сражения с почестями отправлялись в лоно морского царя – в рот. Через полчаса сражение было окончено. Из корабельных команд остались только капитаны. Пиратская шхуна села на мель опустевшей тарелки, а торговый корабль, промокший насквозь, был «отбуксирован» на отдельную тарелку. Бабушка-адмирал выполнила свою роль как нельзя лучше, отбиваясь от официантов и администраторов ресторана, пытавшихся вначале ненавязчиво, а позже очень настойчиво призвать нас к порядку. Уже в самом конце обеда, во время которого Мариночка, сама не понимая того, ела, у меня вдруг родилась идея прекрасного, на мой взгляд, завершения дня. Когда-то один очень хороший повар, с которым мы проводили мероприятие, показал мне, как можно делать съедобные мыльные пузыри. И раз уж тема еды в случае с этим ребенком стало краеугольной, то лучшего способа хорошо и сытно завершить день я не видел. Мне нужна была помощь, и я обратился за ней к бабушке–адмиралу. Та живо согласилась и пообещала договориться с местной кухней и администрацией.
Во время морской баталии в тарелке с супом мимо нашего столика проходила еще одна мама с дочерью. Девочке на вид было лет восемь-десять. Ее я заметил в тот же день, что и Мариночку. А обратил я тогда на нее внимание, потому что почувствовал, что мама накрепко привязана к дочери. При этом именно девочка не отпускала от себя маму. Последующие мои наблюдения лишь подтвердили мою догадку. По окончании морского сражения, сопровождаемый официантом к выходу из ресторана, я задержался у столика этой пары мамы и дочери. Я посмотрел всепрощающим и всепринимающим взглядом Лизоньки – девочки-самурая из хосписа. Я знал, что именно такой взгляд нужен сейчас этой худой угловатой девчушке, когда-то взвалившей на себя непосильную ношу и находящейся теперь в опасности быть ею раздавленной.
- Приходи сегодня вместо ужина к бассейну. Мы там будем делать съедобные пузыри. Только уговор, без мамы, - подмигнув, обратился я к девочке с предложением. В ответ она кивнула головой.
Когда я остановился в дверях ресторана, чтобы поблагодарить официанта за его сопровождение, на меня вдруг вновь навалились воспоминания о встрече с Лизонькой. Они, даже на фоне всех остальных моих детей, а со вчерашнего дня все дети, и те, которых мне довелось проводить по их последней тропинке, и все остальные пациенты хосписа, стали моими, были особенными.
Девочкой-самураем Лизоньку я назвал позже, когда моя психика понемногу начала восстанавливаться после знакомства с этим удивительным ребенком.  К первой и последней своей встрече с Лизонькой я готовился очень тщательно. Несколько раз я даже задавал себе вопрос «зачем». Зачем я готовлю тот либо иной реквизит, зачем лезу в старые записи и вспоминаю давно забытые фокусы и еще много других «зачем». Однако каждый раз отмахнувшись от мысли, как от назойливой мухи, продолжал собираться.
В дверь палаты я с трудом протиснулся со своей коробкой реквизита. По задуманному сценарию плюхнул коробку прямо на пол посередине палаты и собирался уже занырнуть в нее, когда девочка, к которой я пришел, вдруг поздоровалась со мной:
- Здравствуйте. Меня зовут Лиза. Это я, - движением своих светло-голубых глаз она показала на фотографию, стоявшую рядом с кроватью на тумбочке. С фотографии улыбалась белокурая голубоглазая девочка лет пяти в бирюзовом платье с мороженым в руке. С больничной подушки на меня смотрели все те же глаза, вот только некогда очень симпатичное личико теперь было до неузнаваемости изуродовано болезнью. – Вы хотели мне что-то показать?
- Я хотел… показать тебе как делать из бумаги кораблик, - вдруг ни с того, ни с сего неожиданно вырвалось у меня.
- Спасибо, я не умею.
- Я покажу.
Я достал из коробки пачку листов бумаги, которые были приготовлены для фокусов.
- Как вы думаете, зачем кто-то умирает в детстве, как я, а кто-то, как, например, наш сторож, живет долго? – в этот момент в глазах Лизоньки я увидел тот взгляд, то состояние, которое, как мне кажется, испытывает самурай, идущий на смерть. У него много желаний, в нем много жизни. Однако с полным спокойствием и принятием своей судьбы он готов встретить грядущую близкую неминуемую смерть. Что я, человек, проведший добрую треть своей жизни в пьяном угаре мог ей сказать? Я пришел сюда украсить ее последнюю тропинку, сделать шажки по ней менее заметными, более отвлеченными, а не рассуждать о конечной точке этой тропинки или причинах попадания на нее.
Я тогда в прямом смысле слова выпал из дверей хосписа. Жадно хватая ртом воздух, как человек, нырнувший в воду и запутавшийся ногой в обрывке сети на дне, практически потерявший сознание от нехватки воздуха, но все же в итоге освободившийся и выплывший на поверхность, я заполз на низкий парапет возле лестницы.
- Дыши, дыши. Только это и помогает, - надо мной стоял дворник, опершись на свою метлу, он с грустным пониманием смотрел на меня. А я все сидел, хватал воздух ртом и никак не мог отдышаться.
- Она уплыла на ваших корабликах, - с этими словами директор хосписа присела рядом на парапет, вытирая с глаз слезы бумажными салфетками, которые ей, не переставая, подавала ее помощница, стоявшая рядом.
- На каких корабликах? – способность дышать, а следовательно, и говорить постепенно возвращались ко мне.
Оказывается, во время всего разговора с Лизонькой я, не переставая, сам того не замечая, делал из бумаги кораблики оригами. Со слов директора я перевел немало бумаги, соорудив целую флотилию.
- Как вы это смогли? Как у вас получилось разговаривать с ней целых четыре часа? Я много лет работаю уже в этом месте, но я не выдерживала. Меня не хватало на разговор с Лизонькой больше чем на двадцать минут. Я всегда думала, что уже достаточно очерствела и способна выдержать любое испытание, но разговор с Лизонькой всегда был превыше моих сил. Ее рассуждения о жизни и смерти, о несправедливости и о судьбе такие глубокие, - директор говорила так, будто девочка находилась сейчас рядом с ней, - не каждый взрослый способен, нет не способен, осмелиться так глубоко рассуждать о жизни и смерти. Спасибо вам. Вы оставили там свою коробку.
- Я пойду... Оставьте, это все было для нее.
Пошатываясь, я встал на ватные ноги. Дворник хотел поддержать меня, но я отстранил его руку и неуверенным шагом побрел в сторону калитки.
Недели две тогда я приходил в себя. Первые дни я не мог спать, принимать пищу, практически не пил. Мне казалось, что какая-то часть меня умерла вместе с Лизонькой. Как будто тем откровенным разговором ей удалось взять меня за руку и повести по своей последней тропинке. И в течение четырех часов я был ни весенними цветами, летним дождиком, голубым небом, пушистым кроликом или чем-то еще, окружающим и создающим настроение – я шел босыми ногами по прохладной утоптанной сырой земле тропинки, не имеющей обратного направления, крепко держа за руку маленькую девочку. Даже не вспомню, в какой момент и почему она отпустила мою руку. Однако судя по моему состоянию, это случилось где-то совсем недалеко от окончания этой тропы. И то, чем эта тропа завершается, как будто задело меня своим дыханием. Это было и страшно, и незабываемо одновременно.
Возвращаясь к девочке с мамой и моему выводу о том, что дочь выполняла роль мужа при маме - моя догадка подтвердилась, когда я увидел отца девочки. Он, оказывается, тоже отдыхал в отеле, а девочка была внешне, как это принято говорить, копией своего папы. Мужчина не находился в пьяном угаре, как порой бывает в турецких отелях с некоторыми отцами, не занимался липким созерцанием отдыхающих дам. Он был, но какой-то очень незаметный. А в это время его дочь всем своим видом и действиями «оберегала» свою маму. Порой это выглядело комично, но чаще тяжело и нелепо.
Бабушка–адмирал не подвела, и вечеринка съедобных пузырей состоялась. Когда Наташа, так звали девочку, взявшую на себя роль мужа мамы, с еще несколькими детьми и Мариночкой с удовольствием в прямом и переносном смысле лопали сладкие пузыри, на веранде ресторана к ее маме за столик присел мужчина. Это был отец девочки. Он наконец смог занять свое место, которое по какой-то причине уступил своей маленькой дочери. Где-то в середине нашей пузырной вечеринки Наташа подошла ко мне вплотную и громко зашептала в ухо:
- Дядя клоун, мне надо ненадолго сбегать посмотреть, как там мама.
Я посмотрел в сторону ресторана. Родители Наташи сидели, подавшись навстречу друг другу. Они смеялись.
- Ты знаешь, я думаю, ей сейчас ничего не угрожает. Более того, - при этих словах я по-заговорщицки прищурил свой единственный «пиратский» глаз, - она находится под надежной защитой. Поверь мне, я бывалый пират. Я побывал во многих передрягах и готов поклясться своим последним глазом, что здесь безопасная бухта и можно расслабиться.
Наступила небольшая пауза, во время которой Наташины глаза метались от ресторана к веселым пузырям, и их взгляд постепенно от тревожного начинал приобретать озорной огонек.
- Правда?
- Поверь мне, я знаю, что говорю!
И Наташа осталась с нами.
Последний день моего пребывания в отеле, можно сказать, удался. Если в течение всего предыдущего дня дул сильный ветер, от которого на море поднимались волны в человеческий рост, и был выставлен запрет на купание, то полный штиль последнего дня я расценивал, как своеобразный прощальный подарок природы. Мариночка с родными накануне улетели домой. Наташа сразу после завтрака нашла меня в кресле-качалке, стоявшем в тени невысокой раскидистой пальмы, подарила мне маленький браслетик из круглых ракушек и доложила, что они с мамой и папой едут на целый день на экскурсию. Я пожелал им удачной поездки. Чуть позже, уже прогуливаясь по территории отеля, я увидел молодую пару с грудным ребенком. Одетые в длинные одежды, они представляли собой разительный контраст. Мужчина высокий стройный был одет во все белое. Он выглядел невозмутимым. Однако за невозмутимостью проглядывалась скованность. Его супруга, очень полная женщина, была во всем черном. Она качала ребенка и была, судя по всему, очень раздражена. Ребенок сильно плакал. Мне бросились в глаза руки молодой женщины. Очень пухлые кисти были некрасивыми. Еще менее привлекательными были ее толстые пальцы, пережатые врезавшимися в кожу кольцами.
«Такие пальцы ничего не почувствуют», - промелькнула у меня мысль.
Напротив, руки и пальцы молодого араба были очень тонкими, как будто выточенными из слоновой кости. Я подошел к паре.
- Give me your hand, - обратился я к мужчине глядя попеременно то на него, то на его малыша. Немного помедлив, оценивая меня взглядом своих серых глаз, араб протянул свою правую руку. Я приложил его руку ладонью к животику младенца.
– Listen.
Положив свою ладонь поверх руки мужчины, немного нажимая пальцами, я повел его кисть по кругу. Послышался звук выходящих из животика малыша газов. Младенец сразу перестал плакать. Я убрал свою руку. Молодые родители, кажется, были счастливы. Однако не успел мужчина открыть рот, чтобы поблагодарить меня, как малыш снова заплакал. Радость родителей мгновенно сменилась на печаль и недоумение. Недоумение, судя по всему, потому что я улыбался при этом во всю ширину своей славянской улыбки.
- And now he wants to eat.
- Are you a doctor?
- No. But I know what children want.

***
За стеклом иллюминатора пейзажи сменялись один за другим. Вначале теплые – море, пустынные участки суши, горы, затем все более прохладные и, наконец, холодные – заснеженные леса и поля с серыми островками городов, соединенных тонкими нитями дорог. Большая часть пассажиров рейса летели с отдыха в теплой южной стране. Еще некоторое количество зачем-то летели из лета в зиму. У иллюминатора сидел мужчина. Редкая седина просматривалась в волосах, чуть больше седых волос было в его недельной небритости. Пальцы правой руки неспешно перебирали маленькие ракушки, собранные в браслет. Его взгляд был устремлен далеко за стекло иллюминатора, а на лице отражались еле заметные эмоции, видимо от мыслей, проносившихся как легкие облака за бортом самолета, немного щекочущие, но не мешающие. Он возвращался домой.