Корчеватель. Глава 2-я Убей их всех

Вецлав Рагнавский

                CAPITULO DOS. CAEDITE EOS^
                ГЛАВА ВТОРАЯ. УБЕЙ ИХ ВСЕХ

                Белейшие цветы растут из тины,
                Червоней всех цветов на плахе кровь,
                И смерть — сюжет прекрасный для картины.               
                Константин Бальмонт, стихотворение «Художник».

               
                — 1 —
               
                Цепок плен памяти...^2
               
                Утро явило себя безо всякого стеснения, как давняя сожительница, с чего-то уверовавшая, что визит в ЗАГС неизбежен. Веня старательно отворачивался от невесть откуда взявшегося за окном солнца, настолько яркого, что с ним не совладала даже штора. Пришлось вставать, кое-как отлепив от подушки чадную голову, попутно морщась от ощущения, что во рту нагадил, а потом сдох от стыда котёнок. Опорожнённая бутылка из-под хереса свидетельствовала — пушистик здесь ни при чём, просто в одинокий хобот вложить 0,7 креплёного — тут привычку надобно иметь, а он вроде бы раньше расположенности к винам за собой не замечал — по крайне мере до того, как разрядом ушибло. Зато с Соней вышло — просто класс! — Кармышев зябко потянулся, сберегая памятные мгновения самцовой удали, коей блистал всю ночь напролёт. Как там у RAINBOW: “Hey girl would like some vine/I wanna love all night long/I wanna be with you all night long…”^3 — во-во, прямо точь-в-точь! Правда, вино она только пригубила, но в остальном… вот же чертовка, е*ётся просто феноменально! Но и денег оттянула знатно: кто б знал, что купцы, похоже, в предках водились — к разгулу склонность прям-таки генетическая! Мысль о деньгах основательно поубавила задора — их, с учётом вчерашнего «отрыва», оставалось прискорбно немного даже для малобюджетного прозябания, не говоря уж о дерзновенных свершениях, что мерещились намедни сквозь рубиновую призму испанских виноделов. Веня вздохнул и непроизвольно содрогнулся: котёнок опять дал о себе знать мерзким привкусом загинувшей плоти, — тьфу ты, что ж так, не пойму: чем пойло дороже, тем от него на утро ху*вей? Ещё раз вздохнув, на сей раз на полтона ниже, с развязностью осуждённого на эшафот поплёлся на кухню, ставить чайник, чтоб заварить распродажного цикория: аллез, амиго, безработному по мощам и елей!
                Прихлёбывая напиток, для успокоения внутренностей сдобренный консервированными сливками, на взгляд трезвый и отстранённый напоминавших клей ПВА, Кармышев неизбежно взялся обмозговывать способ заработка, но никак не мог изгнать назойливую мысль об обязательной возвышенности и пафосности метода — так, чтоб облагодетельствованный мир стонал и вздрагивал от благодарности к безвестному герою… Разумеется, это должно быть нечто, куда более впечатляющее, чем автобусами возить детдомовцев в Петергоф любоваться фонтанами и лакомиться мороженным; или из-под этих же автобусов без устали вытаскивать зазевавшихся питерских старух. Сами собой, без всякого принуждения, перед глазами замельтешили вдруг сильные мира его: начальник ЖЭКа, дородный, барственный и без меры вороватый; ДПСник с 4-го этажа, 2-й год превращавший, с помощью нескольких аулов свою «трёшку» в филиал Эрмитажа — за*бали дрелить, чес слово! Тут же нагловатый риелтор, что подбирался к Вениной квартире, сразу после смерти отца, когда Кармышев, потерявшийся от горя и одиночества, как е*анат-челюскинец на льдине, принялся банально квасить — и чего-то там спьяну умудрился подписать. На утро, дрожа от похмелья и осознания сделанной накануне непоправимой глупости, кинулся к Пороху, после 1-й отсидки как раз пребывавшему в зените районной криминальной славы, — и сбивчиво, волнуясь и путаясь, признался, что ох*еть как, накосячил. Порох молча, не перебивая, выслушал, потом отзвонился. Через 5 минут подъехал «чирокян» с тремя рожами такого формата, что, глядя на них, хотелось тут же сесть по-собачьи на жопу и начать скулить, надеясь, что минует… «Поедете с ним, надо окоротить человечка одного децл… разберётесь на месте!», а открывшему было рот Кармышеву с вопросом о благодарности, вогнал его обратно в глотку, с акульей сдержанностью улыбнувшись: «Должен, Скарамуш, будешь…».
                «Рожи» выступили достойно. Риелтор подъехал не один, а, как и всякий, кто не чист на руку, подозревая, что однажды примутся бить морду хотя бы ради условного торжества справедливости, в обществе крепкого, короткостриженного орла в камуфляже. И всё случилось подле парадной: так вышло, что подъехали одновременно. Агент, сияя отточенной на семинарах улыбкой, с коей впаривают залежалый «Гербалайф», лишают квартиры иль сплавляют в богадельню, едва успел воскликнуть: «Вениамин Александрович, как удачно мы встретились!», как был сметён коротким ударом в челюсть. «Орёл» кинулся отрабатывать оклад, т. е. раскорячился черноморским крабом, принимая боевую стойку. Но тот, что сидел вместе с Кармышевым на заднем сиденье, огромный, как утёс, и столь же молчаливый, в развалку подошёл к «орлу» сзади, флегматично прикусив измочаленную спичку, — и обхватив бедолагу за талию, просто перебросил через себя — прямо на асфальт. Рухнув плашмя, со звуком, исключающим бодрое вскакивание, тот проявил сообразительность, нечастую для доморощенных «тельников» — остался лежать, не вставая. Центровая «рожа», рук не замаравший, деловито потрошил папку риелтора — кожаную, с пижонской золочёного тиснения короной в нижнем от молнии углу, намекавшей на о*уеть какие амбиции владельца. Но только вот незадача, и Кармышев это отлично усвоил в армии: не все они, амбиции, несмотря на смелость и размах, выдерживают встречи с прозой жизни, особливо, когда она с пудовыми кулаками. Вытащив тонкую пачку «зелени», наверняка предназначавшуюся Кармышеу, как аванс за квартиру, с последующим, ясен пень, киданием на остальную сумму, «центровой» просто сунул в карман кожанки, не считая. Из большого отделения он сноровисто, хотя его пальцы украсили бы любой «хот-дог» на зависть сосискам, выудил стопку бумаг, заполненных убористо-печатным приговором родительской квартире. Поискав взглядом, исключавшим любой вариант несогласия, Вениамина, поманил к себе средним, увенчанным опухолью здоровенной печатки. Протянул документы: «Держи… лучше сожги… и не влезай, землячок, в такие темы больше!» Потом повернулся и, поскольку точно в детстве смотрел «Трёх мушкетёров», с усвоенным навсегда «один за всех, все за одного!», решил не отставать от коллег, уже отметившихся по разу. Риелтор как раз закончил сплёвывать нечто красное из расплюснутого в кровавый вантуз рта, и необдуманно решил подняться. «Лежать, ушлёпа! Кто разрешал?» — и по-футбольному, с заносом носка в бок, всадил агенту ногой по рёбрам — того отшвырнуло, как порванный пакет ветром…
                Веня и не заметил, как машинально, просматривая воспоминания в приватном кинозале памяти, заваривает уже 2-ю чашку чая, — однако! Мысли, неизбежно сворачиваясь в жгут/узел, как стекающая в слив ванны вода, становясь всё менее хаотичными, приобретали очевидную направленность и чёткость. «А с х*я ли нет? Им значит, сукам, можно, а нам, пескарям на меководье, — низзя?!» — Кармышев произнёс фразу вслух, по старой привычке свыкшегося с одиночеством полемизировать с невидимым, но подкованным в спорах собеседником. «Вот и посмотрим, у кого папирола толще!» — это уже относилось к диковатой, проблеском мелькнувшей, но моментально закрепившейся и взявшейся прорастать, как то дерево из японского мультика^4, мысли о потрошении нечестивцев на бабки. Экспроприации, коли по-взрослому, без сантиментов. Зря, что ли, прадед после Гражданской и Кронштадта по области в кожанке и с наганом мотался, в колхозы сгоняя всех этих чухонцев и отходников? Две пули ведь схлопотал от особо упёртых — ладно, из обреза точно не выстрелить, обошлось, в блокаду помер… Так что затея проходит по ведомству почти «семейного подряда», ежели что!
                Но мысль о тиражируемых в сотый раз Робин Гуде иль Стеньке Разине не сильно пришлась ко двору: как ни крути, а то выходил обычный, старинный «гоп-стоп» — просто с идейной подкладкой. Кармышев закурил. Не-а, идея, раз она в фундамент ложится, как «чин на основание храма», должна быть стоящей и взывать к действительному ей служению, вплоть до «не пожалею живота свого» — чтоб за неё, родимую, на дыбу, да не раздумывая… А иначе, это не идея вовсе, а так, очередная коучер-замануха! Его не оставляло смутное, почти как сейчас в желудке, ощущение, что мыслями он свернул не туда. Не бабки были главным, нет. Главным было пустить обществу со сбитыми напрочь ориентирами, кровь — как в славные времена врачевали, пуская её больному. Пускай задёргается, глаза от боли пошире распахнёт, да осознает, что сия дорога — в никуда! А значит, придётся пускать в расход тех, кто этого заслуживает, а таких в Петрополе до… найдётся, короче, немало. В угоду давним и тщательно сберегаемым традициям русской словесности, с её посконною привычкой искать духовности во всём, даже в прихлопывании таракана, тут следовало бы наваять страниц эдак 5 чистой достоевщины, с обязательными душевными коллизиями, сомнениями и трудностями морального-религиозного свойства, с которыми всякий крещёный человек столкнётся, решив лишать жизней таких же, целовавших крест, как и он, за некоторыми конфессиональными изъятиями: католики, протестанты, иудеи и мусульмане — с этими проще. Что ж, видите сами: Кармышев уложился в абзац.
                Странное дело, приняв за аксиому необходимость смертоубийства, ему вроде бы полегчало — как если бы он долгое время истязал себя ограничениями, вроде схимы, отказывая, тяжко, но упрямо страдая, в удовлетворении главной своей страсти, теперь же — а, валяй, коль без того не сможешь… Блин, когда эта естественная, плотоядно ощущаемая жажда крови стала вдруг ему привычной, а главное, отчётливо необходимой? Кармышев поёжился, словно кто-то неведомый внутри во весь голос заявил о себе, требуя жертву, — и он, не долго раздумывая, согласился. Естественным образом подумалось, что с кого-то надобно начать. Причём, соразмерно с озвученной самому себе идеей, желательно было и поживиться баблом, — право же, ни один нормальный конкистадор от трофеев не откажется! Тут, как постер голосистого певца на стене, в голове явился полноразмерный, чуть ли не в 3Д, образ Вовчика — известного на весь район барыги, промышлявшего спайсом, солью, барбитуратами и амфетамином, — короче, той современной синтетической дрянью, что пришла на смену архаичному коксу и почти невинной ганже.
                Говорить, что этот гад за пятилетку своего промысла угробил 3-4 выпускных класса целиком, не имело смысла: здесь работала система, выстроенная со знанием дела, по выбиванию молодняка, глупого и потому охочего до всего, что под запретом, — вот если бы наркоты не было вообще, или б за неё, как в Китае, сразу напротив пулемёта голым торсом ставили… А так — не было б его, верняк, отсвечивал кто-нибудь другой. Веня, кстати, хорошо помнил (блин, сколько минуло, — лет 15…20?) высохшего до скелетобразия, страшного в своих чёрных очках и кожаном плаще Горёшу, легенду наркопромысла их района, почившего в самый разгул наркоты, когда в городе ширялись, похоже, даже в домах престарелых. Вовчик же являл собой барыгу нового поколения, смышлёного и оборотистого. К тому же, самолично не употреблявшего — ни-ни! Невысокий и круглолицый живчик, с натуральным румянцем и сочными, как у только что отсосавшего/отобедавшего вампира ярко-красными губами, свидетельствовавшими в пользу неумеренного, но чертовски вкусного питания (он, дабы не утруждать себя и мамашу с парализованными ногами, заказывал обеды и ужины на вынос в ресторане «Ять», что находился на другой стороне «Косторомской»). Одевался дорого, но в этом случае о вкусе говорить не приходится — прилипающие к икрам джинсы и мокасины цвета «бородо» уже почитаются за стандарт, чтобы заострять на них внимание. Вот к чему он питал стойкую и всепогодную страсть — так это к неизменно чёрному, кашемировому кардигану, носимому нараспашку, вплоть до самого, что ни на есть, лета. Спору нет, к его жгуче-чернявой шевелюре, густым, словно нагуталиненным, бровям и похабным кошачьим усикам, это подходило, ох*еть как! Стоило Кармышеву завидеть Вовчика (а тот был моложе Вени на пару годков), как он сразу вспоминал из земляка-рулеточника: «…Господин этот был лет тридцати, плотный, жирный, кровь с молоком, с розовыми губами и с усиками, и очень щеголевато одетый…»^5. Немудрено, что про себя Веня именовал Вовчика «Свидригайловым». Отдать должное — подонок был далеко не глуп и осторожен. Учился, точно, в Технологическом, а закончил, иль нет — тут осведомлённость Кармышева начинала буксовать. Ездил, сучонок, на демонстративно неброском «опель-универсал», всякий раз умиляя соседок, преимущественно сдержанной е*анутости старух возрастом за 70, прилежным увлечением дачей, с ящиками обязательной рассады и счастливой мамой в специальном кресле, с которого он пересаживал её в «опель», как в е*учем американском сериале. И всякий раз это зрелище вызывало дворовую ажитацию с всхлипыванием особо чувствительных и возгласами: «Какой молодец!». Никто из присутствующих и помыслить не мог, что в ящиках с рассадой Вовчик сметливо ныкал упаковки с дурью, получаемые оптом на Рубинштейна в квартире Магдалины Иосифовны, числившейся теневой нарко-королевой Петроградки. А мамашу усаживал, опять же, для очевидного прикрытия: менты, они, конечно, гондоны по призванию, но не настолько же, чтобы машину с безногой тёткой досматривать? Так что, с учётом всего вышеизложенного, Вовчик безоговорочно претендовал на старинное звание «прощелыги» — термина звучного и содержательного, до обидного ныне позабытого — а зря! И Веня здраво понимал: подобраться к нему на расстояние вытянутой руки будет ой, как непросто!
                Не без оснований полагая, что с бодуна, пускай и не тотального, серьёзные вещи обмозговывать не стоит, весь остальной день Кармышев провёл в необременительных домашних делах. Сходил в магазин за молочкой, к коей был всяко расположен, а особенно употребив накануне, — и 1/2 пакета ледяного молока вернула большую часть организма в состояние, близкое к норме. Из 4-х яиц сварганил омлет, с привлечением четверти пинты молока и двух сосисок, пытавшихся укрыться в морозилке за пакетом чего-то, напоминавшего останки альпиниста, вмёрзшие в ледяное плато Эльбруса, — вышло охренеть как питательно и душевно. Сварив нормального кофе, оставшегося от недолгих встреч с манерной адвокатессой, забелил их остатками топлёного и включив на умеренном звуке масштабный “PULSE” от Pink Floyd, уселся в кресло, с удовольствием отхлёбывая начинающий остывать напиток. Под «Флойдов» всегда думалось результативнее — это он усвоил давно, когда с завидной периодичностью пытался вывести свою жизнь на прямую, освоенную до него многими, дорогу. И в прикидочных раскладах запросто представлялось, что типичное, расфасованное почти на всех, будущее счастье вполне достижимо, дело за малым. Но всякий раз случалась какая-нибудь незапланированная х*йня (а интересно, кто-то всерьёз планирует подобное?), и всё шло обычным галсом — т. е. по п*зде. При нынешних же обстоятельствах роль фактора фатального желательно было свести к нулю, раз речь зашла не о привычном для него крушении краткосрочных надежд, а деяниях, по тяжести свершений занесённых юристами в категорию «особо тяжких», — вплоть до пожизненного! Кармышев вздохнул и тотчас поперхнулся, сделав это слишком искренне и ртом, полным кофею. И надо же: спорадический спазм, встряхнувший голову не единожды и основательно, до шеи, вызволил из запасников памяти валявшееся там давно и считавшееся ненужным, — а сейчас это оказалось сродни озарению: вот оно! Веня без усилий, словно минула максимум неделя (хотя по факту не один год), вспомнил, как видел однажды Вовчика на «Галере», где тот активно и напористо «рубился» с унылого вида дядькой за блок «фирмовых» кассет с записью, хотя на тот момент это уже считалось архаикой, достойной вялого поднимания бровей — компакт-диски вовсю торговались везде и всюду, вселив в большинство сердец веру, что это пи*дец, как круто и точно, на века! И тот недолгий диалог, происшедший у них, так же восстановился с точностью стенограммы: — Здоров, как сам? — Нормально, чё торгуешь? — Да вот, у человечка кассеты фирмовые, но ломит чёт не по делу…
                «Унылый» мотнул заросшей, на завить Роберту Плэнту в лучшие годы, башкой и неожиданно сочным баритоном поправил: «Цена, молодой человек, совершенно адекватна качеству записи и разнообразию репертуара!». Вовчик с энтузиазмом кивнул: «Ага, лет 10 назад — нема базару, а сейчас-то?! По честнаку, милейший, кто сегодня подходил спрашивал/интересовался этим хламом, кроме меня, а? Только не п*здеть, уважаемый!». «Унылый» деловито кашлянул и продолжил увещевательно интонировать: «Юноша, я долгое время поработал на радио, и это (будто призывая духов той радиостанции, тряхнул коробкой) из тех самых фондов — записано на студийной аппаратуре! А подходили нынче минимум трое, но предлагаемая ими цена была откровенно…». Вовчик прервал тираду пренебрежительным жестом: «Да ладно сказки травить: трое! Младший, блин, из братьев Грим!», продемонстрировав, между делом, вполне сносную, чтобы именоваться «петербуржцем», образованность. Веня счёл нужным поинтересоваться: «Вовец, а действительно, на хрена? Сейчас компактов даже в Гатчине валом, смысл с кассетами заморачиваться?». Вовчик бросил снисходительный взгляд человека, побывавшего на Килиманджаро, но вынужденного обсуждать подъём на какую-то сопку: «Слышь, Кара-кум, мне в годину, когда Союз крякнул, под заказ из Клайпеды такой аппарат приволокли — Luxman, ноль пятый… ^6  Слыхал про такой? Да хрен там, в Птере всего 4 таких, он в две с половиной штуки зелени мне встал… Звук выдаёт — ноги, как после невъ*бенного отсоса, ни х*я не держат! Я на пробник «Пэрадайз Лост» поставил, так и залип, пока целиком не прослушал — даже на виниле таких звуков не было, какие этот аппарат вытащил! А ты — компакты, блин… для лохов безухих это тема!»…
                Веня, локализуя внезапную сухость во рту, сглотнул: чёрт, вот на чём его, гондона, подловить можно! Главное, чтобы тема с кассетами не сдулась, — хотя, нынче ж всеобщий ренессанс «аналогов»: пластов, бабин, кассет… А меломанство, оно же навроде СПИДа — раз подцепив, уже х*й излечишься! И не откладывая на завтра, он рванул на балкон за крепким, монструозным, смахивающим на пыточный стул, табуретом, что сладил отец при жизни, чтобы ремонты было сподручнее делать, — и пыхтя от лихорадочного усердия, установил его как раз под антресолями, где среди прочего барахла, насмерть вцепившегося мнимой полезностью, хранилась коробка из-под зимних ботинок “Etor” (классные, кстати, ботинки были!), битком набитая его молодостью — ну, тем, что от неё осталось…
               
                — 2 —
               
                Удача приходит к тому, кто ей не мешает.^7
            
                В комнате, именуемой «залой», что-то недобро завозилось. А затем, угрожающе, словно дракон из пещеры, рыкнуло: «Пантелеев, ноги!» — и уже снявший обувь Вовчик, аки дрессированный пудель, одним прыжком обулся обратно и добросовестно стал шоркать подошвами о придверный коврик. «Опа, а ты Пантелеев, оказывается!» — Кармышев широко удивился и своему незнанию, вот уже сколько лет, фамилии Вовчика, и её очевидной, прямо-таки дворовой, заурядности. Но, спохватившись, взялся изображать разминающегося перед эстафетой лыжника тоже. «Буде, дыру не то к соседям протрёшь», — с аптекарски отмеренной снисходительностью прозвучало из недр. Полумрак в прихожей и странно-гулкое эхо в «зале» усиливали сходство с драконьим логовом. «Мамуля!» — громким шёпотом охарактеризовал происшедшее Вовчик, и зачем-то подмигнул, заговорщицки, по-свойски… Веня кивнул, успев подумать: «А ты чего ж без чешуи и когтей уродился?», но счёл за благо поторопиться вслед за хозяином — пока тот приглашает. Лишь разувшись, Веня немного успокоился — получилось, он в логове упыря!   
                Кармышев потратил целую неделю, дабы их пересечение с Вовчиком выглядело невинным жестом пресловутой ностальгии сходных по увлечению людей, чей возраст начинал позволять изредка, но регулярно задавать вопрос: «А помнишь?». Сначала он несколько раз отсветился в его дворе, благо поводов хватало: давнишние, ещё со школы, знакомые, числом заметно поредевшее, а ликами поблекшие, как стародавние иконы, позволяли при случае сослаться на них — чего не навестить давнего приятеля, коли время и желание совпали? Потом, разумеется, случайно (уже нервничать, правда, начал), ткнулся с Вовчиком чуть ли не черепами. Кивнули друг другу — тот правда лоб наморщил лоб, вспоминая, чего и вспоминать особо не было, — они ведь даже не приятельствовали. Но пары минут пустяшного разговора хватило, чтобы не упустить возможности: Веня успел обмолвиться, что как-то вдруг пожелал избавиться от «обременений» молодости — записи-то чистяковые, не отнять, даже несколько «фирмовых» кассет имеется, — вот и навещает старинных приятелей, мож кому треба, за денежку небольшую? По двум моргнувшим под бровями лампочкам, Кармышев понял, что собеседник стойку сделал: «А чё есть? На фирмовых что?» «Да вразнобой: Нирваны Анплагд, Квиновская Опера, пара Флойдов, Джудас Прист, Мновар....». «Так, давай телефон, обхрюкаем встречу!» — Вовчик ловко, как ампутированный телеграфист, забил одним пальцем продиктованное, сунул айфон в карман и бодро отсалютовал: «Адиос!» — теперь главным было не прое*ать его звонок…
                Если на чистоту, то выглядел Вовчик совсем не по-злодейски. Но угадывалось в его глазах нечто потаённо-паскудное, наверняка уверявшее, если затеять с ним нешто серьёзное и рисковое, то в финале однозначно не случится салюта из праздничных хлопушек с выпадением конфетти в виде осадков на счастливые лица, — словом, ни х*я хорошего. А нынче демон ожидаемо предстал в любимом чёрном полупальто, и в тон ему идеально ровными, безупречной плотности бровями. «Похоже, лапсердак когда выбирает, к бровям полу прикладывает, чтоб точно в цвет!» — не без ехидства подумал Веня, ощущая самодовольство охотника, обхитрившего-таки жирного каплуна. Но тут же без стеснения свернул своей радости шею — рано, голубушка, рано… — Ну чё, принёс? Ага, пошли тогда ко мне в обитель, — Вовчик произнёс приглашение спокойно и буднично, не подозревая, что сердца Кармышева запрыгало ракетой, правда, не сходя со старта. Распахнувшаяся в комнату дверь убедительно явила главное увлечение её обитальца: на Веню в упор, как жерла пушек из бойниц фрегата, таращились здоровенные «лопухи» — низкочастотные динамики невъ*бенно дорогих «напольников», с тянущимися от них поверх плинтуса проводами, толщиной готовых поспорить с пожарным брандспойтом, — сука, верняк ведь, какая-нибудь безкислородная медь с жилой в палец! Кармышев обречённо вздохнул, как увидевший на мгновение рай наяву, а не на картинке. На широкой, явно сработанной на заказ двухъярусной тумбочке под аппаратуру, ровно по центру красовался прикрытый бархатной попоной усилитель — да ох*еть, не встать — McIntosh 275-й! Слева от него, фрагментом чего-то точно космического, с кучей кнопок, стрелочных индикаторов и ползунов, стоял ресивер (тут Кармышев прищурился) Sunsui QRX 5500 — как обломок сгинувшей на пике своего величия цивилизации. Понятно, стоявшие внизу «лазерка» и виниловая «вертушка» были подстать, но дымом пожиже — не настолько навёрнутые, как пресловутый Luxman K-05, монументально замерший в байроновском одиночестве справа и выглядевший настоящим, с длиннющей грамотой-родословной, аристократом. Поверх этого аудиофильского великолепия, на которое Кармышеву заработать жизни не хватит, размещался металлический «триптих» — три здоровенных, на качественной бумаге, выдающихся контрастности и цвета, плаката: по бокам Metallica и Paradise Lost, пребывавшие, как Веня понял, в самом топе хозяйских предпочтений, а в центе — певица Doro, в образе драчливой кельтской вакханки, застывшей на вершине мрачной скалы: в драной юбчонке, больше подчёркивавшей, нежели скрывавшей, дразнящую точёность ног; кожаная безрукавка еле удерживала калиброванные буфера, томящиеся в неволе, едва прикрывая пупок. Копна взбитых умелым стилистом (не ветер же растрепал!) белокурых локонов эффектно обрамляла смазливое личико, а правой рукой дева опиралась на стоймя воткнутый в землю меч, двуручный и страшный, с черепом-навершием на рукояти. Выглядело до ох*енья круто.
                Вовчик, довольный произведённым эффектом, по-старорежимному подкручивал ус, внешне стойко ассоциируясь с упомянутом однажды Свидригайловым. Или же гусаром из провинциального полка — не хватало только панталон и барабана. Веня счёл, что немого восхищения недостаточно и надобно эмоции подкрепить словами: «Е*ать, это сколько же бабла в килограммах ушло на всё это? Сурово, Вовец, нема базару… отчётливо и по-мужски, по высшему разряду!» — в ответ тот лишь снисходительно хмыкнул. Продолжая пребывать в образе лейб-гвардии гусара, небрежно, как надоевшему денщику, ткнул пальцем в сторону низкого кресла — седай, хлопче, раз свезло! А сам, вальяжно переваливаясь наполеоновским пингвином, шагнул к аппаратуре. Началось настоящее священнодействие: статью и движениями Вовчик уподобился факиру, знающему себе цену, — в чьём арсенале пара-тройка фантастических превращений, сродни всамделишному волшебству. Уверенным взмахом чародея он скинул «попону», обнажив ламповое нутро Мака, и столь же постановочным движением коснулся пальцем кнопки «power». Синий, глубинный диод загоревшись, объявил начало шоу: лампы чуть слышно загудели. «Так, пока разогревается, можно чайку по-адмиральски испить!» — и снова подмигнул, на сей раз правым глазом. Левый же оставался странно неподвижен, зрачком напоминая дульный срез, направленный Вениамину точно в лоб — стало децл неуютно. «Распаковывай пока, чё принёс, а я на кухню, мигом!» — Вовчик хлопнул в ладоши, явив и султана, и слугу в одном лице, — распахнув дверь снова, бодро засеменил на кухню. В интонациях и жестах его сквозило какое-то показное, ярморочное радушие, — от этого ощущения Кармышев отделаться не мог, как от жвачки на подошве. Но послушно вытащил из пакета коробку-саркофаг для «Сникерсов» (48 шт.), где сейчас строем замерли лучшие его кассеты, и осторожно, боясь спугнуть удачу, поставил на край тумбочки.
                После череды хаотичного громыхания посудой и хлопанья дверцей холодильника, хозяин торжественно вкатил в комнату 2-хуровневый сервировочный столик на колёсиках — влажную мечту всех советских домохозяек прошлого века, искренне почитаемого, как венец благоустройства. На верхней столешнице красовался, аки башня при замке, термос, навскидку в литр-полтора, весь в красочных драконах и диковинных цветках, сиречь китайский. Початая бутылка арямянского «5-тизвёздочного» соседствовала с ним, карауля 2 чашки на возбуждённо позвякивающих блюдцах, — и все сообща обещали славные посиделки! На нижней виднелась ромбического узору вазочка с чем-то кондитерским; рядом, на плоской тарелке сочно слезился умело расчленённый лимон. «Однако!» — кратко, но содержательно удивился про себя Кармышев, никак не ожидавший подобного хлебосольства при 1-й встрече.  Вовчик, меж тем, уселся в кресло напротив, повыше и посолидней, и ловко свинтил крышку у термоса, походя закинул в каждую чашку по кружку лимона, основательно утопив их, щедро поливая пахучим, кирпичного цвета, чаем. «Значицца так: по-адмиральски — это отхлёбываешь сейчас пару глотков из чашки — а следом, в неё же, коньяку из бутылки, опять до ватерлинии! Сидим, гутарим, музыку слушаем, чаёк попиваем… Опа, снова из термоса, горяченького… пообщались — ещё разок коньячку плеснули — и в таком стайле по ходу всего разговора… Ладно, чаёк, пока не разбавлен, зацени, ты же в теме должен быть». Кармышев чуток поморщился: не каждый раз ему столь изящно, как бы невзначай, напоминали об отсидке. Но чаю, как велели, отхлебнул. Да, достойного дядя чайку сварганил, прям чифирок-lights! — крепкий, ароматный, дарящий уверенность в завтрашнем дне — в смысле, что на этот день срок станет короче! «Ага, теперь коньячеллы!» — с интонацией записного тамады воскликнул Вовчик и виртуозно, оправдывая прежние цирковые ассоциации, кувыркнул бутылку — два смачных булька, гостю и себе, подтвердили, что начало чаепитию по-адмиральски положено. Прорычав: «Погнали!», Вовчик припал к чашке, аки иссушённый жаждой бедуин… «Однако», — не нашёл иного варианта Веня, начинающий крепко озадачиваться и подозревать. Но добрая порция «адмиральской» заварки зашла изумительно: крепкая горечь, помноженная на лимон и алкогольный привкус, приятно окатила и согрела гортань, расслабляющей лавой спускаясь в желудок. Уже через пару минут захотелось пнуть столик, освобождая место, чтобы закинуть ногу на ногу и, манерно кашлянув, проникновенно произнесть: «Видите ли, Вольдемар…».
                Но Вовчик вскочил, исключая возможную приватность, нежно тронул, как сосок снизошедшей до утех с ним королевы, регулятор громкости усилка, другой одновременно включил «Люксмэн». Взяв Венину коробку, иронично хмыкнул: «Ишь ты, белки и углеводы жалуешь!», но к чему это, осталось неясным. Открыл и сразу замер, определившись с выбором: «Опа, Анплагд Нирваны — особо слушать нечего, но вещь тут есть чёткая!» — и вставил кассету в деку. Нажав несколько кнопок, предоставил электронике отыскать нужную песню. «Блин, уважаю самураев — делали ведь достойные аппараты! Щас, правда, сливаются по-тихому, но в 80-е им равных не было!» — и жестом оратора, сказавшего своё слово, нажал клавишу Play. Кармышева немедленно объяла безупречная панорама гитарных аккордов. Слышанное чёрте сколько раз, сейчас звучало восхитительно в своей правдоподобности! И вдруг в метре от него, словно сидя на этой понтовой тумбочке, болтая ногами, почивший ипохондрик из Сиэтла затянул: “We passed upon the stair/we spoke of was and when…”^8 — тут отмолчаться не получалось никак, и Кармышев хрипло выплюнул: «Да ох*еть же!» — и было от чего: эффект присутствия вышел 100%-м! Вовчик тихо торжествовал, наблюдая вытянувшееся от изумления лицо гостя. Сделав мощный глоток, подытожил: «Маде ин Джапэн, х*ля базарить!». Взявшись за бутылку, озвучил подобие тоста: «Ну, за времена былые, но достойные!» — и щедро плеснул коньяку по чашкам. «В курсах, кстати, что это вещь не их, а Дэвида Боуи, англикос такой манерный, на пидора чутка смахивает?» Кармышев, вливший содержимое чашки единым махом, утвердительно кивнул, заодно помогая зелью проникнуть в пищевод: «Знаю, брал у Женька из 12-го дома пару альбомов на прослушку — вообще ни о чём… А у них там, в журнале Мьюзик Лайф статья про него здоровенная, — так звезда прям, в одной обойме с Роллингами и Квинами… А Нирвана ни чё так сделали, соляра душевная вон какая». Вовчик оскорблённо махнул рукой: «Бросай ты… я на видео этот Анплагд смотрел, там два дядьки-академика лысых на гитарах шпарят за кактусами, чтоб особо в глаза не бросались, пока этот укурыш на акустике своей бренчит. Разве он такое сыграет, беспризорник х*ев?!» — Веня согласно кивнул: и то верно!
                Отыграли своё Нирвана, Парадайз Лост, Металлика и даже Крокус. Особенно тронула Кармышева его давняя, нечаянная любовь — норвежцы «Тфете оф Трэджети» — альбом “Aegis” с розой на картинке — красивая, мрачная музычка, где на фоне хрипло бормочущего унтер-офицера из зондер-команды печально голосила девчушка из сожжённой полесской деревни… На этой топовой аппаратуре они прозвучали пи*дец, как убедительно! Но Веня всё равно спросил, движимый вполне понятным интересом: «Слушай, один хер не вкурю, тебе ведь бабки позволяют и родной винил брать, и компакты фирменные… чего ж кассеты?». Вовчик только закончил разливать из термоса чай, потёр руки, как богомол перед трапезой и начал: «Объясню: я начинал с катушек, «Союз»-101-й был, ганжой тогда уже барыжил… макулатуру-то сдавая, на фуфельный кассетный не заработаешь… И брал в студии на Рубика только чистяковые, на 19-й скорости, всё чин по чину… а винил — не привык я к нему. Принял вон верт достойный, винтажный «Пионер», дисков подогнали, — а не могу, щелчки и треск этот канать начинают, кроме них ухо ничего не слышит… А главное, у пластов же, сам знаешь, одна засада: чем больше крутишь, тем треску больше… да и головки путные для тонармов стоят — даже я прих*ел децл!». «Так компакты для того и придумали, чтоб ничего не скрипело!» — не удержался от замечания Кармышев. «Не, ваще не моё… тоже пробовал, чувак реальных, фирмовых принёс: Моновар поставил, так басами, как локомотивом, чуть не снесло…»  «Так в чём же проблем?». «Звук, бл*ха… стерильный, как в операционной… того и гляди, скальпель зазвенит, уроненный… напрягает, п*дец, типа в морге бдишь, над покойником!» — «Мда-а… силён ты заморачиваться, амиго!» — Вовчик сделал вид, что дерзость гостя, как носорогу булавка, и продолжил: «А кассеты — они, блин, живые… Особенно, если фирмовые, как эти, — ткнул, не поворачиваясь, пальцем в коробку, — и дека топовая, как мой Люксмэн — автоматическая калибровка сигнала, три двигла с прямым приводом, шасси целиком омеднённое, три башки, — сам слышишь, если запись на правильной аппаратуре сделана, хрен ли ещё надо?». Кармышев лишь руками развёл в ответ на этот аудиофильский пассаж.
                Они снова отхлебнули, одновременно и одинаков шумно, чувствуя при этом, помимо обязательной разгорячённости от спиртного, ещё и странную, неловкую недосказанность, повисшую рядом немым вопросом. Вовчик откинулся в кресле, как и подобает хозяину, вольготно, чуть по диагонали, и без стеснения, в упор поглядел на Веню: «Слухай, Скарамуш, я тебя уж тыщу лет не видел, но ты вроде никогда здоровяком не был. А щас, гляжу и не пойму: бодибилдером заделался? Плечи вон, банки какие…», Веня утвердительно кивнул, радуясь столь простому объяснению своему нежданно окрепшему телу, — настолько, что пришлось потратиться, обнаружив прискорбную при его финансах тесноту привычной вроде одежды, сгоняв на «Апрашку», чтобы прикупить пару толстовок и новую джинсовку — к олд-скульному коттону Кармышев питал, неведомо с чего, исключительною слабость.
                Вовчик, меж тем, плеснул остатки коньяка только себе и залпом выпил. Чуть сморщившись, подцепил с тарелки лимон и забросил целиком, взявшись смачно, с гримасою, жевать. Что-то в этом купечестве проглядывалось демонстративное, и ни х*я не доброе — Веня поневоле напрягся. Покручивая опустошённую чашку в руках, Вовчик уставился на гостя с откровенной неприязнью: «Я ведь, Скарамуш, тебя еле вспомнил… и кликуху твою е*ланскую… тёрся ты во дворе чмом загадочным у Пороха в оруженосцах, он почему-то тебя трогать не давал, а так бы Нестор с Климом давно бы тебя на мослы поставили! В упор я тебя тогда не видел. А щас смотрю — и ещё больше ты мне не нравишься! Ты на х*я припёрся, а? Музыку послушать на аппаратах чинных?» Понимая, что дальше прозвучит предложение проследовать на выход, Веня торопливо сглотнул коньячно-чайную слюну, выпрямился и с отчётливым призрением во взгляде ответил: «Я твоим фанатом тоже никогда не был… ты, утырок, сколько детворы свои зельем угробил?» — «А-а-а… вот оно что! Души, б*я, прекрасные порывы! Да по х*ю, Скарамуш… они дети вырожденцев, гольный пустоцвет — туда им и дорога. У кого мозги на месте, химию не чавкают!» Веня сощурился, глядя на оппонента в упор, не отрываясь: «А с буя ли ты, Свидригайлов, взялся решать, кому жить, а кому дохнуть? По чину ли вердикт, а?». Услыхав «Свидригайлов», Вовчик странно дёрнулся, вперившись в Веню стремительно налившимися кровью глазами. И смотрел, не отводя их, затравленно и злобно. Кармышев, меж тем, душевно пнул-отодвинул, наконец-то, столик и эффектно заложив ногу на ногу, продолжил: «Сам-то, демон, чем таким в жизни отличился? В армию даже не ходил — мамаша твоя, как во дворе базарили, всему военкомату на ладожском пляже давала — там, по ходу, почки и застудила… Так?». Побагровевший Вовчик, угрожающе наклонив башку, стал приподниматься: «А ну, съ*бнул на выход, чмо оперившееся! До трёх считаю, раз…», но Кармышев с гимнастической лёгкостью выпрыгнул из кресла и точнёхонько всадил ему костяшками кулака прямо в «солнышко». Оседая, тот просипел стравливаемым баллоном: «Пи*дец тебе, Скарамуш!», однако, заполучив ребром вывернутой ладони по шее, повалился на пол. Веня, не торопясь, поддёрнув джинсы, присел на корточки рядом: «Давай, Свидригайлов, не тяни кота за …, раскурковывайся!» «Не понял?!» «Да всё ты, гондон, понял! Наркоту и бабло гони по-шурику!» «Дятел тупорылый, ты хоть знаешь, кто за мной?» «Да по х*ю мне, кто! Пока начну с тебя». Веня развернулся к креслу и взял пакет, простоявший всё затейливое чаепитие рядом. Вытащил из него ещё одну коробку, на сей раз с надписью Mars, — позади послышался сдавленный, хрюкающий смешок: «Е*ать, Скарамуш, ну ты сластёна! Диабета не боишься?», но Вениамин проигнорировал комментарий и не обернулся. Из картонки достал моток скотча, связку кабельных стяжек (со скидкой 240 руб. за 100 шт.) и аккуратное, 4-хгранное шило для прошивки, доставшееся… да какая разница, от кого? «Да, Скарамуш, яйца у тебя, по ходу, страусиные, но это х*й поможет»… — это было последним, что Вовчик произнёс, внятно и с чувством.
                Он хрипел, пуская слюну по краям наклеенного прямо на щёточку усов, скотча. Взбухал жилами, силясь в тщетной попытке освободить схваченные нейлоновым хомутом запястья, и обмякал от бесполезности и боли. Два раза обмочился — пришлось, пошарив по комнате взглядом, взять флакон явно пафосного парфюма “University Oxford” (знать не знал, что есть такой!) и попрыскать вокруг, не жалея. Очередная странность, которая, впрочем, не так уж и напрягала: Кармышев уверенно всаживал шило в откуда-то (и давно) ему известные болевые точки, заставляя Вовчика биться на полу выловленной белугой, — ладно, хоть ковёр постелен основательный, толстенный, шерстяной. И второе: он знал наверняка, что долго тот не продержится и вскорости укажет, где тайник. Захрипев и задёргавшись в очередной раз, Вовчик забился головой об пол и замычал, очевидно, требуя слова. Веня усмехнулся: всяк сверчок знай свой болевой порог! — и немного отклеил уголок скотча: «Внимательно, амиго! И не пи*деть, я всё равно тебя расколю, как орех грецкий!». Только сейчас, перевернув пытаемого на спину, Кармышев заметил, как тот изменился — и страшно! Черты лица жутко заострились, и напрочь сгинула припухлая, обманчивая доброжелательность его лица, так располагавшая к нему окрестных старух. Глаза полыхали рубином, выдавая адову злость обездвиженного зверя, а оскалившийся под скотчем, от намёка на свободу рот, украшал пожелтевший клык, сделавший бы честь и доберману.
                «Твою ж мать, что с ним такое?!» — быстро пронеслось в голове, но тотчас заглушилось яростным, торопливым бормотанием: «Сука, как я тебя не разглядел! Ведь мамуле ты сразу не глянулся, как она тебя первый раз во дворе со мной увидала… А мне, бл*дь, просто интересно стало — чё за на хер? Ведь был никем и звать никак… думаешь, мне твои кассеты нужны были? Да ни в х*й мне эта Нирвана не впёрлась, на Desarraigado^9 вблизи глянуть захотелось, на настоящего… хотя мамуля предупреждала: не вздумай!». «На кого?» — Веня списал странное, очевидно, испанское, судя по «-аигадо», словцо на заневоленный скотчем на 3/4 рот, но опять, странным образом, был уверен, что не ослышался, потому что знал — это он и есть… «А-а… — сиплый смех перемешался с хлопаньем губ о клейкую ленту. — Так ты сам не в курсе, Скарамуш, что ты уже ни х*я не прежний лох потерянный, а волкодав типа, в натуре… но тогда долго не протянешь, мы тебе кончим, зуб даю…» — и потерял остаток фразы в нервном, хлюпающем смехе. Веня вдруг почувствовал, что очень устал: пора, на хрен, с этим цирком кончать! «Хорош пургу мести, говори, где бабло с порошками начишь, иначе щас твоим яйцам настоящую хунту устрою!», и тут случилось неожиданное: Вовчик, похоже, порядком устал от боли, пронизавшей всё его тело, словно раскалённая проволока, и решил с ролью Кибальчиша отставить, монотонно произнеся: «Вон, за левой колонкой книжный шкаф — нижняя полка, она фальшивая, просто потяни на себя…». Кармышев не удержался от удовольствия пнуть поверженного в бок, назидательно молвив: «А хрен ли столько ломался, девственник х*ев?» и нагнувшись, резко прилепил скотч обратно, целиком. «Шсуука!» — донеслось из-под него, но Веня уже стоял пред шкафом.
                Указанная полка в самом деле оказалась непростой; мало того, что отодвигалась она на ладно отрегулированном и смазанном поворотном шарнире, так и весьма остроумно маскировалась под обыкновенную, плотным рядом книг, — причём, не муляжами-торцами, а всамделишными, просто обрезанными наполовину. Выглядело по-библиотечному достоверно, и Веня, хмыкнув, оценил задумку: «Заморочался же кто-то полсотни книжек распилить!». Без особых усилий потянув её на себя, он увидал приличной глубины нишу, на 2/3 заполненную множеством пакетов и пакетиков с различной белизны порошками; виднелись и с таблетками — этакое разноцветье фасованных грёз. С краю, приятно ткнув удачей сердце, прилёг внушительный свёрток, сквозь полиэтилен которого виднелась аквариумная пестрота евро различного достоинства, перемежавшаяся с полынной строгостью американской валюты. Отдельной мумией полёживали спеленатые в тот же полиэтилен родные «пятитысячные». «Tak dobrze!»^ — отметил Кармышев близость западных границ, — похоже, батенька, джек-пот, Якубовичу на зависть!» Нагнулся и принялся выгребать всё на пол, особо не церемонясь. Свалившийся прямо к нему на колени пакет с «отравой», отодвинул в сторону: для финального, так сказать, аккорду. Закончив потрошить «лабаз», как он обозвал дилерскую заначку, Кармышев обернулся: скорчившись на полу в классической позе приговорённого к утилизации эмбриона, Вовчик, не мигая, таращился на него горящим взглядом — чисто упырь! «Пора кончать!» — внезапно послышалось в правом ухе, и повернув к себе шило обратным хватом, Кармышев шагнул к Вовчику. Поняв, что это конец, он забился и завыл почти в голос — пришлось сделать всё точно и быстро, без назидательных речей и киношного позёрства.
                Дотирая полотенцем подлокотники своего кресла, после полки и чашки, Веня в паузе между забойными треками Джудас Прайст услыхал через смежную стену тяжкую возню, перемежаемую стонами-вздохами и глухим, неразборчивым бормотаньем. Мамуля, чтоб тебя! Требовалось доделать всё до конца, как бы мерзко это не звучало. Поднял с пола отложенный загодя пакет размером с ладонь, и следом брезгливо ткнул покойника в бок, силясь перевернуть на спину — руками браться не хотелось, хоть ты тресни! Не сразу, но получилось. Смерть смягчила черты его лица, и выглядело оно почти человеческим, но отныне Веню хрен обманешь! — он научился их видеть! Вытащив из заднего кармана отцовский складень, с заменёнными на досуге дугою отклеившиеся пластиковые накладки с ошалелым зайцем в профиль, на самолично выпиленные из добротного текстолита, с поперечными насечками, как положено… Лёня, помнится, с недовольной рожей прогундосил: «Опять хернёй маешься…» — где они, где все прочие знакомцы, где вся его прежняя жизнь? Что, отныне эти красные глаза в упор и пожелтевшие клыки в предсмертной пене — его удел? Пи*дец, на путь он встал — и не соскочишь! Делать нечего, треба завершать начатое. Он сделал кончиком лезвия небольшой надрез на упаковке (зря что ли, НВО-шные сериалы смотрим!), потом, ничуть не тушуясь, клинком разжал покойнику стиснутые в предсмертной усмешке зубы и высыпал содержимое в пасть. С незакрытыми, вытаращенными от боли глазами и лицом, наполовину усыпанным белым порошком, Вовчик походил на почившего от изумления мельника-мукомола. Или на клоуна, облажавшегося и в рискованном сальто свернувшего себе шею. Кармышев усмехнулся сравнению, складывая нож…
                Она встретила его взглядом огромных, когда-то чертовски красивых, а сейчас просто до ох*енья страшных глаз — взглядом пресловутой Медузы Горгоны, от которого своих глаз никак не отвести, торча на месте, словно пригвождённым. Веня даже занервничал: сдвинется ли с места? — обошлось… Крупные, лет 20 назад красивые и чувственные губы, сейчас отвисли, задрапированные частой сеточкой морщин, но посекундно вздрагивали и кривились в безостановочном шёпоте: как град по дачной шиферной крыше, срывались с них завораживающие, пугающе-незнакомые слова. Но снова поднималась в нём чужая, тёмная суть, и Кармышев точно знал — это звучит проклятие на смеси арамейского и иврита, знал, потому что его не единожды им проклинали! Он ощутил внезапное головокружение и отчётливую слабость в ногах — да чтоб тебя, ведьму старую! И вновь строгий, не допускающий и намёка на возражения, голос в правом ухе: «Пора кончать!» — Веня едва не вытянулся, чтобы отдать честь.
                Не тратя ни секунды впустую, движимый единственным желанием свалить из этого инфернального балагана, где ему с каких-то х*ёв определили главную роль, отвесил мамуле раскатистую оплеуху, — и та ватной куклой сползла боком на подушки, что подпирали ей спину. Кофта на груди распахнулась, явив в глубоком вырезе ночной рубахи удивительно спелые для её лет перси — ну, прям зачёт! А самым важным оказалось, что аккурат между ними чернело большое, с имперский рубль, родимое пятно — классическая diabolo stigmata^11! Попалась, сука! Voodoo mama gonna catch you! — так это не про нас! На слегка дрожащих ногах Веня отправился на кухню, где наверняка имелось что-нибудь режущее. И ничуть не удивился, узрев там настоящее царство «хай-тека»: повсюду матово бликовали окантовки панелей из нержавейки, окаймлявшие всяческого назначения встроенную технику, — для людей, питавшихся едой из ресторана на вынос, это точно было чересчур, но для натур впечатлительных смотрелось сущим кухонным Эдемом. Само собой, рядом с мойкой, размерами годной для разведения дельфинов, красовалась дизайнерских изгибов подставка-держалка для ножей «Тоджиро», — а покойный знавал толк в кухонной утвари, ей-ей! Извлекая шинковочный накири, многослойно кованый, Кармышев с удовольствием задержал взгляд на струившихся по всему клинку волнах линий слоёв дамаска, призванных явить визуально, что есть премиальный уровень. Тронув аккуратно, еле коснувшись, режущую кромку, не удержался от восхищённого посвиста — да просто бритва, ох*еть!
                Твёрдой поступью Командора (бывают моменты в жизни, когда без банальностей никак!) Вениамин вошёл в спальню, сжимая рукоять японского ножа с уверенностью адепта единственно истинной веры… Мамуля так и лежала на боку, беспомощно силясь подчинить давно отказавшие ноги, — замерла, а потом подняла лицо и глянула на вошедшего, будто швырнула в бездонный колодец. Кармышев готов был поклясться, что волосы на её голове самостоятельно зашевелились, точно змеи. Она торопливо глубоко вздохнула, набирая в лёгкие воздуха, готовясь выкрикнуть самое страшное и действенное проклятие, — но не успела. Веня, по-тигриному метнувшись, оказался у кровати, занося над головой руку, — и с одного удара развалил ей шею.
                Держа в одной руке доверху набитую отравой и деньгами сумку, другой с нежной тщательностью вытер дверную ручку. В подъезде было тихо, будто соседи уже скорбели и оплакивали безвременно почивших. Натянув бейсболку поглубже (прах вас побери с вашими камерами на домофонах!), невесть с чего произнёс: «За морем житьё не худо!» — и ступил по лестнице вниз. Хотя, знай он дальнейший расклад, уместнее было произнесть что-нибудь провидческое — к примеру, из позднего Есенина:
                «…Так испуганно в снежную выбель
                Заметалась звенящая жуть…
                Здравствуй ты, моя чёрная гибель,
                Я навстречу тебе выхожу!»^12
      
               
                — 3 —
               
                Нам тяжело представить повседневную жизнь копов… Что для нас худший день в жизни — для них обычная среда.
                Сериал «Саутленд», 4-й сезон, эпизод 3-й. 
            
                Капитан Волгин решительно открыл глаза. Оба сразу, не давая ни минуты поблажки, вяло уверяя себя сквозь дрёму, что полежать чуток никак делу не повредит. Нет, напротив, назойливым внутренним швейцаром принялся выгонять сон — без шансов на возвращение. А сон, как обычно бывало после просмотренной на ночь порнухи, был глумливо-эротичным: он трахался с какой-то конопатой бабой с прямо-таки разинутой вагиной в жутко неудобной позе, сложившись пополам, лицом к лицу. И вместо того, чтобы распрямиться самому, а потом и разложить её, как подобает, для вящего удовлетворения, продолжал потно елозить в этом неудобстве, всхлипывая и матерясь. Признаться, и без этого е*анатского сна настроение было не очень — и оно стало совсем не к х*ю, когда наскоро отзавтракав неказистым бутербродом под недопитую чашку чая, он отодвинул дверцу платяного шкафа, чтобы достать рубашку и поневоле увидал свой парадный китель — с двумя орденами, заслуженными и боевыми, но с капитанскими погонами. А ведь ему недавно стукнуло 42. Что есть, то есть: чертовски досадно, когда весь твой служебный потенциал гениальный выпивоха и наркоман когда-то исчерпывающе выразил одной лишь фразой: «…я сказал: капитан никогда ты не будешь майором!»^13. А ему, Волгину, сие прилюдно пообещал/напророчил Сам зам. начальника Главка — и это, сказать честно, повернее карт торо выйдет. И уж всяко вернее бормотанья Ванги. Да, вполне возможно, удалось бы преодолеть, незаметно, тихой сапою, стойкое восприятие себя патологическим неудачником (жив ведь; в общем цел, не считая 2-х пулевых и контузии; не на зоне, как Яшка с Вованом из отдела особо тяжких; руки/ноги при себе, из органов с волчьей ксивой не турнули), воспрять духом и вопреки дурному настроенью засвистать соловьём, но припечатала и пригвоздила, одномоментно распяв надежду на нормальный день, смс-ка от Оленьки: «Шеф, у нас 2 трупа на Измайловском, 13. Жду на углу Рубика», — вот тебе, бабушка, и ещё один, just a fucking day!
                Оленька стояла, как и обговаривалось, на углу Рубинштейна и Разъезжей, невозможно элегантная в неуставным образом ушитой форме. Ах, Оленька… когда-то наивная стажёрка с большущими, готовыми авансом простить весь этот ё*аный мир, глазами и тихим голосом, где обитали сплошь причастные обороты… Полтора года мл. лейтенантом, — лажала, вестимо, не без того, но старалась, службу несла, странным образом сочетая в себе рудиментарный романтизм урождённой ленинградки с меркантильным цинизмом нынешнего поколения миллениалов, зуммеров, бумеров и проч., — Волгин хоть и находил подобную градацию изрядно надуманной, всё же с грустью признавал, что факт очевидного преобладания средь них дебилов имеет место быть. Но Оленька была смышлёной — ровно настолько, как того требовала профессия правоохранителя, со вполне различимой перспективой дотянуться, годам к сорока, до полковничьих звёзд. А Волгин, по мере сил, вспомогал тому: не колеблясь, поставил подпись под ходатайством о присвоении ей «внеочередного», полноценного лейтенанта. И лишь когда она однажды внятно и образно насовала х*ёв ДПС-никам, упустившим подозреваемого, вдруг осознал, что эта милая питерская барышня потихоньку превратилась в расхожую стерву с погонами.
                Но сейчас, дожидаясь «босса», девушка крайне эротично питалась мороженным, облизывая и причмокивая, как уж заведено. Волгин, незаметно подойдя, улыбнулся и чуть приобнял коллегу: «Ты ж вроде фигуру бережёшь? Фитнес, смуззи, все дела…». «А-а, не могла устоять, у них сегодня акция». «Классика жанра? 2 по цене одного? А где второе, неужель схомячила?» «Не-а, босс, сегодня, тем, кто в форме, ваще бесплатно!» «Эва как, — задумчиво протянул Волгин. — Дык это, голубушка, в чистом виде использование служебного положения и формы… а также, что под ней», — и бесцеремонно ткнул указательным пальцем в эффектно выпиравшую грудь. Оленька лениво смахнула кажущийся намёк на похоть: «Отвали (оставаясь вдвоём, они давно и согласно забивали на субординацию), тебе разок предлагали, ты отказался… Профукали вы свой шанс, герр капитан!». «Так пьян же был, не осознавал ценности редкостного дара… может, ещё разок попробуем?» «Пошёл в жопу, гардемарин линялый, это лоторейку купить повторно можешь, а со мной, аллез, забудь! — и следом с чисто женской последовательностью: — Тебе взять шоколадного, пока не отъехали?». «Нет, недоступная мечта моя, меня от него пучит, аж глаза из орбит…» «Идиот, б*я…», но Волгин уже замолчал, погрузившись в сумеречные воды печали, словно рядом умер тот, кого он хорошо знал всю прежнюю жизнь, а ныне умудрился забыть. И да, Оленька ничего не придумала: на масштабной обмывке полковничьих погон Синцова, уходившего нач. отдела в Кировский район, что происходила в снятом по случаю ресторане «Арго», хозяином которого значился гр-н Анинокян, чей племянник, по воле случая, разумеется, проходил обвиняемым по статье «Хранение с целью сбыта в особо крупном», — так что, как в песне у ненароком почившего Цоя, «видели ночь, гуляли всю ночь до уу-тра-а-а!» — она улучила момент и прижалась к нему в затемнённом углу, обдав смесью запахов разгорячённого девичьего тела, плошки винегрета и, самое малое, 4-х стопок текилы. Размявшись долгим и скользким слюнявым поцелуем, объявила, что хочет его незамедлительно и к тому же, знает, где. Но Волгин, вместо того, чтоб воспользоваться случаем, внезапно сник. Ему стало неловко за напарницу и обидно за себя — вот и всё, хер капитан, сдан ты в тираж: самое большое, дяденька на перипихон по бухальцу… Короче, он довольно грубо отказался.
                Случившееся далее было вполне предсказуемо, хотя и не так весело, как замышлялось при входе в питейный зал ресторана. Опалив его кострищем запылавших от невозможного отказа (да ты, козёл, знаешь, сколько народу мне присунуть мечтает?!) очей, Оленька кинулась к столу, где опрокинула в себя ещё 3 рюмки. Затем неистово и вульгарно станцевала, а после, как приметил всерьёз обеспокоившийся Волгин, уединилась с Живковым из «экономических преступлений». Тот был высок, поджар, чуть седоват и хаживал для поддержания формы в секцию айкидо. Вдобавок, имел шикарную дополнительную опцию — большие, карие и влажные глаза брошенного мамой оленёнка, — бабы единодушно млели! («Е*учий Бемби!» — так однажды о нём отозвался эксперт-криминалист Казанцев — желчный, лысоватый субъект возрастом за 50, упрямо отказывавшийся признавать неизбежность эректильной дисфункции и возрастного выхода на пенсию). Правда, за теми мультяшными глазами скрывался порочный любитель анала и конченный мудак, но оное выяснялось лишь после звонкого шлепка по поруганной заднице, а вслед за тем издевательским: «Ну-с, сударыня, прощевайте!», —  тут Оленька тронула его за рукав, стреножив ход воспоминаний, и он как бы очнулся — они подошли к её машине. Волгин не смог, в который раз, отказать себе в удовольствии поразглядывать «Ниссан-Джук», прямо-таки смакуя это весьма недешёвое уродство. «Слушай, никак в толк не возьму: тебя этим презентом облагодетельствовали или оскорбили?» «Да сама до сих пор не разберусь… ладно, босс, седайте и поехали!»
                Заняв свою полосу, Оленька посерьёзнела и детально-исчерпывающе изложила: «Короче, нам позвонили соседи — сын не выкатил парализованную мать на обязательную вечернюю прогулку… Стучали — тишина, а такого в принципе быть не могло, поскольку сынок железную музыку жалует, с чем уже смирились, ибо крест тащит тяжёлый… Кстати, квартирка-то одно время в разработке была у «наркологов», как дилерская точка сбыта «синтетики» мелкими партиями, но мановением длани сверху (Оленька ткнула ухоженным коготком в крышу) расследование свернули, не особо начав. В общем, криминалист выехал, а все опера на усилении соизволяют — на Ваське кишлачники по-крупному бузят, всех дёрнули туда… Нам велено быть и обеспечить: сохранность улик, первичный осмотр, помощь эксперту… Как думаете, т-щ капитан, справимся?» Волгин неопределённо мотнул головой, что подразумевало изрядную вариативность ответа, и нехотя процедил: «М-да, шумновато стало в городе опять, не находишь?» «А когда в нём тихо-то было?» «Тоже верно… Почитай, с 1905 году, как царь-батюшка велел по народу пальнуть, так и понеслось — хрен заскучаешь!» Сказанное казалось сродни вердикту, а верней, диагнозу, и добавить к нему было нечего — в салоне воцарилось молчание. Оленька же с ледяным спокойствием выслушала историческую справку и придавила на газ.
                Криминалист Казанцев джинсовым страусом прохаживался по тротуару вдоль подъезда, тщательно сберегая выпестованную всевозможными гимнастиками осанку. Смотрелось несколько комично, но спецом он был просто бесподобным — во всём, что касалось нанесения увечий, смертельных или около того. Волгин мельком попытался вспомнить, а видел ли он эксперта в обычных брюках, а не джинсах — выходило, что ни разу — даже в жару он таскал какие-то отпадные, с толстенной строчкой, белёсые, как грёзы старух в богадельне, «Ливайсы». Казанцев отвесил церемонный полупоклон Оленьке, Волгину же слегка жеманул руку: «Пошли? 3-й этаж» — похоже, в настроении он был так себе. Волгин в ответ просто кивнул. Сделав молчаливый круг по квартире, несколько раз присев подле трупа в комнате и бегло глянув на залитую кровью постель с мёртвой мамашей (надо полагать) во главе, Казанцев кашлянул, требуя внимания, и с отменной дикцией (регулярно декламировал на праздничных мероприятиях любимого им Ходасевича и иногда Блока), начал слегка неожиданно: «Слушай, Костя, а ведь давно на виделись, а? Если б не эти горемыки, так и не факт, что повстречались…» — пожевав губами, словно пробуя печальную перспективу на вкус, продолжил: «Что ж, к сути дела, коллеги. Начнём с паренька — его точно пытали перед умерщвлением, причём прошу оценить восхитительную простоту и доступность инвентаря, так сказать: обычное скорняцкое шило. Ни тебе клещей, утюгов или банальных 220-ти к пяткам… Но самое занятное: зуб даю, что пытарь отлично осведомлён о методике — всё точно по пыточной карте средневековых инквизиторов: самые болезненные точки, узелки нервных окончаний… колол, стервец, точно, куда надо!» — в голосе зазвенело восхищение, и Волгин непроизвольно поморщился. Он отлично знал 3-й конёк Казанцева, после Серебряного века и олдскульного хард-рока в лице «Криденс» и «Дип Пёпл», — это средневековье, вернее, главная его компонента — инквизиция, бывшая, по мнению криминалиста, главной движущей силой прогресса, поскольку человек таков, что ко всему полезному его надобно приучать через дыбу и клещи. К этому добавлялось дорогущее издание «Молота ведьм» с кучей комментариев, масса метафизической макулатуры + альбомы с репродукциями вывихов больного воображения Дюрера, Гойи и Блейка. Вставал у него, разумеется, только при свечах и под акапельное мычание каталонских монахов. Жена, заработав стойкую аллергию на турецкий воск, забрала дочь и ушла ко вполне вменяемому владельцу сети бензоколонок. А сам он, оставшись один, целиком посвятил себя работе, — и, как сказано было вначале, стал блестящим экспертом — и по огнестрелу, и по «холодняку». С патологоанатомом Ангарцевым — единственным, с кем в органах он водил дружбу, — они частенько прибухивали прямо в морге, уединяясь вроде бы для ритуалов, — так судачили бабы из бухгалтерии. Но Волгин прекрасно знал степень припи**нутости этой породы сплетниц, а потому не особо верил. Хотя… Главное, эта колоритная парочка давала результат — всегда, сделав возможным раскрытие не одного десятка практически безнадёжных дел — чего стоили одни «липовые» самоубийцы-школьницы, которых за 3 года по всему городу набралось с полтора десятка. Именно Ангарцев, заподозрив неладное, прилежно выковыривал и сортировал по датам краску из-под их ногтей, а Казанцев в свободное от работы время определил, что она, несмотря на разбежку по времени, из одного и того же места, в котором, как оказалось, маньяк Сорокин умервщлял непорочных девиц! Главным отличием меж приятелями были три развода Ангарцева, причём своими бывшими жёнами он гордился не меньше, чем тот же Кожедуб сбитыми немцами. Каждая из них, по его словам, была кладезем добронравия, кулинарных талантов и пылкости вакханки. На резонный вопрос: кого ж рожна? он скромно опускал взгляд на собственную промежность и красноречиво вздыхал: «Ему не прикажешь». Но вместе и порознь они творили всамделишные экспертные чудеса. Вот и сейчас:
                «Так что, умер он, судя по испачканному фейсу, от чрезмерной дегустации порошка?» «Отнюдь, Константин… запамятовал, как вас по батюшке? — Михайлович, — точно! Отнюдь, Константин Михалыч, порошочком его декорировали после смерти, — видишь, по ноздрям он лёг ровным слоем? Значит, болезный уже не дышал! Оцени! — тут он, присев, бесцеремонно повернул мертвецу голову, — чертовски грамотно всадили шило за ухо, видишь? Этот удар был смертельным, не пыточным. А ж потом убийца распотрошил курок», — Казанцев, не оборачиваясь, в духе ковбоев из фильмов Сержио Леоне, ткнул пальцем через плечо в сторону книжного шкафа с разверзнутой книжной полкой, что в бессильной ярости разинула пасть — не сберегла! «Опа, а здесь много чего могло поместиться!» — Волгин, нагнувшись, заглянул в опустошённый лабаз. «Да уж, расфасовкой по граммам, похоже, себя не утруждали!» — мудрым вороном прокаркал из-за плеча эксперт. Тут вошла Оленька: «Господи, жуть-то какая… Кровища, запах… мутит чего-то — мороженное это ещё бл*дское некстати!» «А ты выйди, душа моя, на площадку, там я окошко приоткрыл для свежести, подыши — оно и полегчает!» — глядя на девушку, аки пастырь на агнца, продекламировал Казанцев. Оленька не смогла даже сдерзить в ответ на старорежимное «душа моя», а лишь покладисто кивнула и двинулась на выход. Сочувственно глядя вслед, Казанцев протянул: «Э-э-хх, молодёжь!» — и оба, не сговариваясь, но синхронно: «Не голодали вы, товарищ младший лейтенант, не голодали!»^14 — и столь же дружно заржали. «Ладно, хорош веселья, айда к трупу намбер два!»
               
                — 4 —
               
                …Они пришли, губители богов,
                Соперники летучих облаков,
                Неистовые воины Ассуры. ^15
               
                Огромные, незакрытые глаза убитой смотрели, как 2 бездонных колодца, приглашая всякого, рискнувшего пристально в них заглянуть, сгинуть там без следа… «Закрыть их, что ли? Жутковато, бл*ха, чегой-то…». «Не, накрой просто чем-нибудь… во, шалью, точно! А то опера, как дети, разволнуются: кто тело трогал? Кто посмел? — они же у нас, сам знаешь, пи*дец сыскари какие подкованные — золотой фонд питерского сыска!» «Блин, что-то стебёмся часто и не по делу, можь, порошок чутка фонит? Вдыхаем же понемногу…» — озвучив версию, действительно, слегка нервного душевного подъёма, Казанцев подошёл к прикроватной тумбочке и взял небольшую фотографию в рамке, стоявшую позади череды всевозможных флаконов. С неё игриво и хищно смотрела настоящая красавица с копной роскошных, вьющихся волос, — в старину таких именовали «роковыми», а нынче обошлись бы эпитетом «напряжной». «Гляди-ка, а дамочка наша в молодости была прям как модель из итальянских порнофильмов 80-х… Помнишь такие, Костя?» «А как же… после нашенских невинных поцелуев и максимум пару раз обнажённых грудей на заднем плане — на тебе, минет крупным планом на весь телек, да минут на 10! Из видеосалона, как из бани выходили — потные, руки-ноги дрожат, голос сиплый… и домой, бегом, у кого жёны… а холостые в общагу, к ткачихам! После этих киношек так бабёнок драли, словно год в Арктике монахами зимовали!»
                Криминалист деликатно помолчал и с грустью добавил: «Да, казалось, совсем недавно ведь было, а глядь — почти вся жизнь уже пронеслась!» Вздохнул, собираясь, похоже, продолжить в том же миноре, но Волгину совсем не улыбалось быть единственным слушателем на вечере воспоминаний отставного кавалериста, поэтому он скоренько поинтересовался: «Как думаете, маэстро, кто их так?», и тот в породистой задумчивости откинул голову: «Ну, набег торчков исключаем сразу. Не их стиль, да и квалификация… пытали с толком, не торопясь, стало быть, злодеи были в здравии, их не ломало…» «А сколько их было?» «Думаю, максимум двое. Аккуратные — ни мебель не поломали, ни соседей не всполошили… прям, мастера плаща и кинжала! Вообще, не удивлюсь, если один: какая-то продуманная чёткость во всём… да и чашки только 2… Умелец, что и говорить: так пытать, знания нужны. И еще: злодей точно искушён в фехтовании на мечах — настоящем, не спортивном. Видал, как он разделочником дамочке шею развалил с одного удара? Такому в спортзалах не учат, подобное только через опыт и практику постигают, не иначе». «Один хрен: вычислили и грабанули?!» «Дверь цела, убиенный, стало быть, сам открыл. Чаёвничали, да с коньячком, музыку слухали… нет, похоже, что знакомый — и давнишний! Многих ли этот наркобарончик к себе пустил бы? То-то…». «Чёрт, занятная вырисовывается картинка… Пальцы?» «Присмотрись, сходи, как подлокотники у кресла бликуют — вытер злодей всё, начисто вытер. Сильно удивлюсь, если хоть фрагмент перста его обнаружат… А что сие значит, а, Константин?» «Просветите, маэстро!» «Злодей, коли пальчики вытер, значицца, по картотеке бьётся — из сидельцев, выходит. Уже проще! Уфф, что-то я притомился», — и Казанцев запросто плюхнулся к покойнице в ноги, ничуть не озадачиваясь сохранностью смертного ложа. — У меня самого дочери 15. А к этому барыге шастали те, кто потом по школам эту дрянь толкают…». «Чего-то ты староват для дочери-подростка…». «Никак не получалось… у жены выкидыш сначала, потом в депрессии соизволяла… в общем, аккурат под самый развод девочка и родилась. Теперь вот, на пенсию скоро, а всё алименты плачу — во, как!» С секунду помолчав, с очевидно преувеличенным воодушевление продолжил: «А в чём плюсы позднего отцовства, знаешь? — Волгин отрицательно качнул головой. — Крайне невелика вероятность дожить до той поры, когда твои детки станут законченными мудаками и полностью тебя разочаруют! Ну, да всё у нас впереди!» — и едва не хлопнув в порыве старпёрской удали мёртвую даму по окоченевшей заднице, Казанцев легко поднялся, вперив острый взгляд в только ему ведомую даль. И заговорил, чётко, не сбиваясь, будто по писанному, явно продолжая заочно дискутировать с приятелем-патологоанатомом: «Конец 19-го века был пиком могущества белой цивилизации, — и так, казалось, отныне будет всегда. Но уже тогда, сквозь угольный смрад и гвалт паровых свистков, самые прозорливые — Ницше, Шопенгауэр, Юнг — разглядели конец — неизбежный, ибо прогресс парадоксальным образом избрал себе в попутчики либеральную шлюху. И дерзкие флибустьеры, растеряв за ненадобностью клыки, превратились в трусоватых рантье, предпочитавших верные 7 % годовых бочонку с золотом, за который, возможно, придётся отдать жизнь… Именно тогда, когда белая женщина остригла свои роскошные волосы, чтобы подарить мужу платиновую цепочку к его часам, а он заложил те самые часы, дабы купить её набор черепаховых гребней^15, мы, белые, были в шаге от Бога!» — Волгин, немало обескураженный, слушал, боясь проронить лишнее слово. Но тут раздались ленивые, издевательские хлопки в ладоши — то аплодировала отдышавшаяся Оленька: «Пипец вас зачётно слушать! Ещё бы нарядить каждого в кофту вязки в бредень, да самовар меж вами поставить — картина: Аксакалы за беседой! Пастораль прям…». Казанцев как-то бесцветно посмотрел на неё, кашлянул и зловеще любезно спросил: «На трупик ещё раз глянешь взглядом просветлевшим? Описывать-то тебе, голубушка…» — и вновь направился в комнату к загримированному порошком трупу.
                Волгин с Оленькой, не найдя возражений, шагнули следом, но эксперт замер от чего-то прямо на пороге, артистично сменив хищный взгляд птеродактиля-криминалиста на растерянное хлопанье очами любопытствующего обывателя, уже через минуту приобретя пытливую результативность, сфокусировавшись на усилителе, нескромно являвшим ламповую начинку. «Магическая ж сила, да это настоящий Мак! М-да-а, а убиенный знавал толк в качественном звуке! Испытываю лёгкую пушкинскую грусть, от того что не числюсь в наследниках… жаль безмерно, достанется бестолочам, которые в аппаратуре ни хрена не шарят», — сыпя скороговоркой, Казанцев компетентно защёлкал клавишами, включая агрегаты. Волгин был в курсе, что тот с детства любил канонических Дип Пепл и весьма жаловал заливистых негров-трубачей: «Маэстро, а сие не лишнее?» «Да брось, ты разве не хочешь услышать, как играет аппаратура с ценником в люксовый автомобиль? А здесь именно тот случай...». Вытащив длинный, тёмно-синий карандаш из нагрудного кармана, обратным торцом прошёлся по строю разномастных кассет: «Коллекция —сплошь металлолом, однако. О, ВАСП! Это типа Слейдов, только в 80-х…, духоподъёмно звучат, уверяю вас, коллеги!» — и ловко вытащив искомую кассету, извлёк её из цветастой упаковки и вставил в «Люксмен»: «Погнали, хрен ли!» «Да вы совсем, что ли…» — начала было Оленька, но тут из «напольников» рубануло такими низами, что присутствующим разом поплохело. «Ёбш твою…» — осёкся Волгин, чувствуя, как басы пружинисто ткнулись в ноги и обвили их, обездвиживая, словно мускулистые руки негров-невольников. А прямо перед ним, поверх выпукло звенящих струн и барабанов, готовый сию же минуту материализоваться, неведомый упырь с паскудной, чётко различимой хрипотцой, запел: “I ride, I ride the winds that bring the rain/ A creature of love /and I can’t be tamed…”^16. Казанцев, чёрт его побери, оказался снова прав: звучало ох*еть как круто! Вдруг наступила тишина, ещё более пронзительная от своей внезапности — то Оленька, возмущённая до глубин своей дознавательной души, просто вырубила «пилот», разом всё обесточив. «Нет, старцы, вы совсем уж берега не различаете, мыслимо ли…» — но завершить гневное вступление ей не дал громкий гортанный говор, зазвучавший в прихожей, — тот, после которого, как правило, начинают палить в воздух и танцевать лезгинку.
                Говор становился всё громче, с отчётливо слышимыми раздражённо-хозяйственными нотками в нём. Пред правоохранителями предстала троица очевидных уроженцев далёких отсюда гор, строго ранжированная по возрасту и габаритам. Возглавлял трио джигит среднего роста, лет за 40, изрядно мятой наружности и с обширной плешью, что вкупе создавало облик человека, познавшего жизнь с разных её сторон. За ним возвышался могучий, весь в чёрном, абрек, моложе годков на 10, что, впрочем, никак не сказывалось на мощной поросли щетины, украшавшей зверскую рожу по самые глаза. Первое, что приходило на ум при взгляде на этого питекантропа — его сильно ограничивали в детстве по части сладкого, в следствие чего, эволюция сильно замедлила свой шаг. Замыкал строй вертлявый юнец с бровями, сросшимися корявой дугой, будто над глазами у него устроилась чернявая, двугорбая гусеница. Добавлял своеобразия и горящий взгляд, бросаемый на окружающих исподлобья, что свидетельствовало в пользу здравости суждения о ненужности беспокоить юношу без великой на то надобности. Молодчик был одет в облипочного фасону джинсы, куртку-американку с трикотажным воротничком и красные, чистый перец, мокасины, которыми он безостановочно сучил-перебирал, аки неугомонный жеребчик. «Слишь, а кто здес главный, а? Чё за дела тут?» — 1-й вопросительно блеснул золочёным фасадом коронок, но Оленька, сурово подобравшись, резко его осадила: «А что здесь делают посторонние? Это место преступления, покиньте его немедленно, граждане!» 1-й в ответ оскалился огорчённым волком: «Э-э, тэбя спрасылы, чё тут, ответь ясно, а?» «Так, что в мною сказанном непонятно? На выход, я сказала!» — и Оленька вполне ощутимо толкнула 1-го в плечо. 2-й, как и следовало по ранжиру, подал низкий, угрожающий голос: «Э-э, чё дэрзкая такая, знаешь, на каго прошь?» «Не знаю, и знать не хочу! На выход, я сказала!» — закипавшая Оленька, покрывшись красными пятнами, завершила фразу гневливым дискантом. 1-й, быстро уразумев, что конфликт с властями ему явно в зачёт не пойдёт, оставаясь внешне невозмутимым, врубил реверс.
                Но малец в красных черевичках и мысли не мог допустить, что сегодня обойдутся без него. Резво обогнув здоровяка и главного, он подскочил к Оленьке: «Слишь, курыца, чё так базарыш с людми правильными?». Оленька, чьи лейтенантские погоны (как она думала) априорно гарантировали уважение и послушание граждан, опешила до почти немоты: «Что сказал?!». Казанцев, выпрямившись мавзолейным сторожам на зависть, сочно пророкотал: «Ты бы урезал осетра, хлопчик!» — но сей филологический посыл ушёл, как шальная пуля, в «молоко», т. е. мимо ушей джигтёнка. Он, сколько позволяло место, принялся размахивать руками. Волгин, находя происходящее забавным, с усмешкой наблюдал, как напарница своим зачётным бюстом ни разу не рожавшей, нейтрализовывала нехристей, отправляя их восвояси. По честнаку, как потом себе признавался, он «спинным мозгом» чувствовал неправильность происходящего, опрометчиво списав витавшую в воздухе напряжённость на действие распылившегося по квартире порошка. Выходит, зря. Упёршийся бараном молодчик встал к Оленьке вплотную, сверкая белками закатившихся в скором бешенстве глаз, воочию явив собой состав преступления статьи 19.03. Кодекса Административных правонарушений, а судя по темпераментному сучению ногами, с очевидной перспективою незамедлительного перехода в статью 213-ю, на сей раз уже Уголовного Кодекса РФ. Оленька же, закусив служебные удила, отступать не собиралась: «Молодой человек! Да что непонятного?! Покиньте место преступления, немедленно, не мешайте органам дознания работать!» — и схватила молодчика за рукав, намереваясь развернуть к двери. Джигит резким ударом сбил её кисть, гортанно заверещав: «Инт курва, бидем сакты санам на ***!» — без толмача было ясно, что чернявый предложил Оленьке нечто совершенно непотребное. И она вспылила окончательно: «Ах ты скот малолетний, в кутузку захотел? Щас, мигом!» — и цепко ухватив джигитёнка за руку, принялась её заламывать, другой тщетно пытаясь вытащить шокер, намертво прижатый к талии чересчур ушитой курткой. Горец дико вскрикнул, резко крутнулся, вырываясь из захвата, а в следующую секунду в свободной руке сверкнул клинок: «Ваху сака!» — и трижды саданул им Оленьку в шею.
                Всё произошло настолько быстро, что присутствующие и не сразу и сообразили: а что, собственно, случилось-то? Не думал/соображал только Волгин: х*ля мозги занимать, коли действуют рефлексы? На «раз-два-три» рванул застёжку кобуры и выхватил штатный «Макаров». Заученным движением дослав патрон в патронник, безо всяких там «навскидку», «с двух рук», «с вытянутой», прижав правую к корпусу, а левой фиксируя её снизу, как однажды в Чечне показали парни с «Вымпела», дважды надавил на спуск. «Макаров» покладисто отплевался двумя сертифицированными, заводского изготовления 9-ю граммами свинца, разрывая в клочья заморскую «пропитку», ломая рёбра и наматывая на них кишки, как на шампуры. Ублюдка просто отшвырнуло к стенке, и он, сдавленно вскрикнув, захрипел, оседая и скользя по ламинированным обоям, вымазывая их, точно кровавым валиком. «Стоять гниды, мордами в пол!» — заорал Волгин, но горцы дружно рванули на выход. Выскочив вслед за ними на площадку, он перегнулся через перила и снова гаркнул: «Стоять, упыри, положу всех, на х*й!», отлично осознавая, что блефует: за одного только что простреленного гадёныша писанины теперь на месяц — по хрену, что сотрудника прирезал при исполнении, гуманней надо бы при задержании, Константин Михайлович, вам ли не знать! За этими мыслями, вполне себе годными для дачного шезлонга, Волгин едва не прощёлкал, когда амбал, ускакавший на полтора этажа ниже, задрал бородатое рыло, вскинув сведённые руки, — и еле, сука, успел отпрянуть обратно за спасительный рубеж перил: прогремевший выстрел эхом качнул подъездную тишину. Волгин судорожно дёрнул шеей: пару раз истерично звякнув рикошетом, пуля разочарованно улеглась на ступеньку, так и не снеся ничьей буйной головушки… «Пидоры мохнорылые, правильными боеприпасами шмаляют!» — Волгин, негодуя, скривился, — со стальным сердечником… не иначе, что-то серьёзное: Берета иль Глок, ТТ на худой конец…». Затевать погоню не имело никакого смысла — себе дороже. Он резко повернулся и рванул обратно в квартиру. Оленька лежала на спине, широко раскинув руки, словно в безнадёжной попытке признаться в любви оставляемому миру. Глаза её, пронзительно пустеющие, застывали двумя кусочкам льда… Волгин рухнул подле на колени, прямо в лужу густой, липкой крови. Приподняв удивительно тяжёлую, непослушную голову, он крикнул прямо в восковое лицо: «Олюшка, милая, держись! — и без паузы, поворотясь к Казанцеву, — ты чё, сука, скорую ещё не вызвал?!» На эксперта было жалко смотреть: по-стариковски сморщившись, он дрожащими пальцами бесцельно тыкался в телефон, набирая что угодно, только не 112. Тут Волгин руками ощутил движение: глянул вниз — Оленька, приоткрыв глаза, чуть ему улыбалась. «Костенька, какой же ты классный… Ах!» — вся перекосилась от последнего, невыносимого приступа боли. Затем лицо её стало чистым и спокойным. Она подняла недоумевающие, уже свободные от земной муки глаза, внятно прошептала: «А так любви хотелось…» — после чего голова бессильно упала на бок — она умерла.
                Волгин не помнил, как встал. Как шатаясь, зачем-то вытирая липкие руки о промокшие на коленях от крови брюки, побрёл на кухню, где залпом выпил 2 стакана воды. Казанцев трясся, не переставая, и так же без пауз, болезненной скороговоркой произносил одну и туже фразу: «Пи*дец же, ну просто полный пи*дец какой-то…». Понимая, что надо действовать, а проще говоря, жить дальше, Волгин глубоко и полно втянул в себя воздух, подержал пяток секунд и медленно, порционно выдыхая, стравил его обратно, возвращаясь к тому, что жизнью нашей зовётся. И именно в тот момент, когда он готов был рявкнуть Казанцеву: «Уймись, ты, наконец!», прямо за спиной, с коротеньким, гадливым смешком, кто-то произнёс до боли подходящую цитатку: «…живи ещё хоть четверть века — всё будет так. Исхода нет».^18               

               
                Примечания:
               
                ^ Caedite eos. Novit enim Dominus que sunt eius /«Убивайте всех. Господь узнает своих»/ крылатая латинская фраза, произнесённая Симоном де Монфором перед штурмом города Безье 22 июля 1209 года, авторство же её приписывают папскому легату, аббату Арно Амори (Аманьрик);
                ^2 реплика закадрового текста, читаемого Владимиром Басовым, режиссёром фильма «Возвращение к жизни» 1971 г., по культовой в СССР повести Ахто Леви «Записки серого волка»;
                ^3 строки хита группы Rainbow “All Night Long” из альбома “Down To Earth” от 1979 г., достигшего в 1980-м в UK Singles Chart 5-го места;
                ^4 японский полнометражный мультфильм «Джек в стране чудес», с огромным успехом показанный в кинотеатрах СССР в 1976 г.;
                ^5 Ф. М. Достоевский, «Преступление и наказание» (I, IV);
                ^6 японская референсная кассетная дека (1978-1983), выполненная с реализацией самых передовых на тот момент аудиофильских требований, цена для тех лет просто космическая: 1995 $;
                ^7 Владимир Набоков «Подлинная жизнь Себастьяна Найта» (пер. с англ. Сергей Ильин);
                ^8 первые строчки песни “The Man Who Sold the World” авторства David’а Bowie, эффектно представленной Nirvana на альбома “Unplugged in New York” от 1994 г.;
                ^9 «Выкорчёвывающий» (исп.);
                ^10 Так хорошо! (польск.)
                ^11 «печать дьявола» (лат.) — в позднем средневековье обязательный признак ведьмы;
                ^12 из стихотворения Сергея Есенина «Мир таинственный, мир мой древний…», написанного в 1921 г.;
                ^13 из песни В. С. Высоцкого «Разговор в ресторане»;
                ^14 из фильма Леонида Быкова (его последняя режиссёрская работа и последняя роль в кино) «Аты-баты, шли солдаты…» 1976 г.;
                ^15 завершающие строки сонета Н. Гумилёва «Нежданно пал на наши рощи иней», написанный в качестве ответа на вызов к литературной дуэли
                ^16 сюжет рассказа О. Генри «Дарв волхвов»;
                ^17 первые строки песни “Wild Child” группы W.A.S.P. из альбома “The Last Command” от 1985 г.;
                ^18 из стихотворения А. Блока «Ночь, улица, фонарь, аптека».